Невидимые империи [Тайные общества старого и нового времени на Западе]

Настигнутые бурей

Масоны повсеместно оставались организацией собственнических классов. Их рассуждения о равенстве, первоначально носившие вообще чиста абстрактный характер, и позднее предусматривали лишь некоторое смягчение сословных барьеров, разделяющих буржуазию и дворянство, и, конечно, совершенно не имели в виду народ. Более того, Великая ложа во Франции с самого начала одним из условий своего одобрения уставов подчиненных ей лож ставила включение в список только лиц, имевших независимое состояние и возможность платить достаточно высокие членские взносы. Во Франции известны отдельные случаи, когда в провинциальных городах создавались ложи для представителей мелкой буржуазии и ремесленников. Вместе с тем ложи становились орудием сближения буржуазных верхов с дворянством. Недаром масонство берет начало в Англии, где далеко зашел процесс обуржуазивания дворянства. Однако в других странах ложи служили не столько обуржуазиванию дворянства, сколько одворяниванию буржуазии. Быть может, внешним проявлением этого отчасти была игра в присвоение званий и титулов, отражавшая мечту верхов третьего сословия попасть в ряды привилегированных. В масонстве нашла воплощение и такая тенденция века, как постепенное распространение принципов религиозной терпимости, а также дворянского космополитизма, затрагивавшего и определенные образованные круги буржуазии.

Масонство отразило и неоднородность общественной позиции различных прослоек и групп католического духовенства в век Просвещения в отдельных странах Европы. По-видимому, лишь немногие его представители участвовали в масонских ложах в Италии и Испании. Зато очень большое число духовных лиц, включая членов церковных орденов, вступило в ряды «вольных каменщиков» во Франции и Германии. И это несмотря на осуждение масонства римским престолом. Единственным и показательным исключением являлись иезуиты (хотя именно в них, как уже отмечалось, некоторые современные публицисты хотели бы видеть тайных руководителей масонского ордена).

В XVIII в. большинство масонов всех направлений в католических странах, в частности во Франции, сохраняли лояльность по отношению к традиционной религии. Осуждение папством ордена мало что меняло во Франции, учитывая давнее стремление французской церкви к максимальной автономии по отношению к римскому престолу. Небольшое число исповедовало деизм, и лишь отдельные «братья» придерживались агностицизма, являвшегося скрытым атеизмом.

Отношение масонства к Просвещению было сложным и неоднозначным. Какими-то своими сторонами орден касался идей Просвещения, его гуманистических устремлений. Однако иррационализм и мистика, столь рано пустившие корни в масонских ложах, явно противостояли материалистическим и атеистическим тенденциям Просвещения. Ложи лишь отчасти и косвенно были затронуты его оппозицией самим основам старого общества — сословному неравенству и церковному контролю над духовной жизнью общества. Надо, однако, учитывать неоднородность самого Просвещения, надежды, которые оно возлагало на просвещенный абсолютизм, представления о том, что общественные преобразования будут достигнуты распространением знаний, реформами нравов. Эти представления вполне разделялись масонами.

Некоторые крупнейшие представители Просвещения — д'Аламбер, Гельвеций, Вольтер — были масонами. Конечно, не может быть и речи о том, что орден был чуть ли не закулисной движущей силой Просвещения. Подробные исследования выявили, что хотя отдельные масоны писали статьи в знаменитую «Энциклопедию» Дидро, это ни в коей мере не было результатом осуществления каких-то планов, намеченных орденом¹. Участие масонов в «Энциклопедии» было весьма ограниченным. Среди 150 ее редакторов было всего около 10 масонов. Из 270 авторов статей, опубликованных в этом знаменитом издании, удалось выявить 17 масонов, а если считать только более заметных из них, то это число сократится буквально до нескольких человек. Вольтер был связан с «Энциклопедией» задолго до того, как он в старости, в 1778 г., вступил в парижскую ложу «Девяти сестер» (причем «фернейский мудрец» и в это время не раз очень презрительно отзывался о масонах). Руководители и духовные вожди «Энциклопедии» не были масонами (хотя имеются намеки в современных документах об их близости к ордену)².

В отдельных странах некоторые ложи занимали значительно более радикальные позиции, чем «регулярное» масонство. Такой характер носили некоторые масонские ложи в Северной Голландии, среди членов которых были известный английский философ Джон Толанд, французы Проспер Маршан и Жан Руссе де Мисси, издатели передовой литературы, которые склонялись к пантеизму и материализму, к защите идей республиканизма. Лица, тесно связанные с этими голландскими ложами (аббат Ивон, шевалье де Жакур), сотрудничали с Дидро и д'Аламбером, являлись авторами статей в «Энциклопедии» ³.

В распространении масонства в последней трети XVIII в. нельзя не усмотреть, конечно, кризис традиционных форм религиозности, потерю веры некоторыми представителями социальных верхов (в результате сокрушительной критики Просвещением) в основные догматы христианства и попытки найти замену им в новых мистических культах. В науке далеко еще не изучен вопрос о формах ранней идеологической реакции на Просвещение в последние два десятилетия перед Великой французской революцией. Однако несомненно, что одной из форм такой реакции был расцвет масонского мистицизма. Он проявился в имевшей глубокие исторические корни тяге к иррационализму, в какой-то мере являвшемуся отражением надежд на скорое и полное познание загадок Вселенной, сокровенных тайн жизни, происхождения и природы человеческого сознания (нечто аналогичное уже наблюдалось в эпоху Возрождения). Одновременно эта тяга выражала и нечто противоположное — сопротивление усиливавшейся тенденции осветить проблемы человеческого бытия, все явления общественной жизни ярким светом Разума. Раннее масонство в этом смысле можно назвать движением, высветившим те грани идеологии и социальной психологии, которые называют «предромантизмом».

Современники считали секретные союзы неизбежным следствием несовершенства общественных порядков. Кондорсе в своем «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума» писал, что тайные общества имеют целью «распространение скрытно и без опасения среди немногих единомышленников небольшого числа простых истин как верное предохранительное средство от господствующих предрассудков».

В третьей четверти XVIII в. число лож во Франции быстро увеличивалось, возрастал и социальный престиж ордена. В 1771 г. после смерти главы французских масонов герцога Клермо - на этот пост занял герцог Шартрский, впоследствии герцог Орлеанский (известный во время Великой революции под именем Филиппа Эгалитэ). Значительно большую роль в 70-х годах играл «генеральный администратор» герцог Анна Монморанси-Люксембург, пытавшийся восстановить расшатанное единство и централизацию. В 1773 г. на основе Великой ложи была создана ложа «Великий Восток», состоявшая из представителей парижских и провинциальных лож (она именовалась так потому, что, согласно масонским представлениям, с Востока с незапамятных времен «изливалась высшая мудрость»). Это переустройство пришлось проводить при содействии полиции, конфисковавшей печати Великой ложи.

В ложе «Великий Восток», штаб-квартира которой находилась в бывшей иезуитской резиденции на улице Пот-де-Фер, с самого начала преобладающим было влияние дворянской аристократии. Большинство лож, по крайней мере так называемых голубых, ведущих свое происхождение от английского масонства, признали авторитет «Великого Востока». После реорганизации под его эгидой эти ложи представляли ему на утверждение свои уставы, где требовалось сохранить три степени, установленные в английском масонстве. Однако постепенно главенствующую позицию «Великого Востока» стала оспаривать новая Великая ложа Франции, в которой тон задавали буржуазные элементы. Объединение их было достигнуто много позднее, а пока что часть лож подчинялась тому или другому центру, известное число — обоим, а значительная часть — ни одному из них. Некоторые ложи признавали только свои собственные центры вроде Великого капитула Франции, образованного в результате слияния «Совета императоров Востока и Запада» и «Рыцарей Востока». В 1777 г. 247 лож во Франции подчинялись авторитету Великой ложи, а 300 лож — «Великому Востоку», который, кроме того, поддерживал связи с 1200 иностранными ложами. В 1774 г. «Великий Восток» облегчил образование женских лож, которые после этого получили распространение в ряде других европейских стран. Подсчеты исследователей дают различные цифры: согласно одному из них, во Франции накануне революции было 600 лож с 20–30 тыс. членов, а согласно другому — от 35 до 50 тыс. масонов признавали власть «Великого Востока». Фактически ложи были почти во всех городах, правда, активность многих из них была совсем незначительной⁴.

Количество членов в каждой ложе колебалось от 15–20 до 200 человек. Заседания небольшой ложи обычно проходили два-три раза в год и сводились к строгому соблюдению внешней обрядности. Некоторые крупные ложи (вроде «Девяти сестер»), напротив, стали напоминать научные общества. Ложи чуждались политики. Это не значило, что и в исключительных случаях они не занимали никакой позиции. Но это было тогда, когда речь шла о вопросах местного значения. Такой временами отказ от полного политического индифферентизма целиком объяснялся локальными связями и интересами отдельных влиятельных членов той или иной ложи. К тому же это эпизодическое вмешательство имело в различной обстановке различную политическую ориентацию. Так, ложи в Бордо приветствовали успех местного парламента (тогда — судебного учреждения с определенными административными функциями) в противодействии короне, пытавшейся ограничить его полномочия. Напротив, ложа в Аррасе обратилась к парижским масонам с просьбой поддержать ее протест против… изгнания иезуитов из Франции, поскольку это могло бы отрицательно повлиять на местные школы⁵.

Архивы «Великого Востока» говорят о стремлении масонства демонстративным равнодушием к политике рассеять всякие подозрения, которые могли возникнуть у властей в отношении лояльности ордена. Правда, глава «Великого Востока» герцог Орлеанский мечтал сменить своего родственника Людовика XVI на троне и осуществить мечту философов о просвещенном монархе. С помощью своих агентов (среди которых был и Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей») он пытался спекулировать на растущем народном недовольстве. Однако нет документов, которые свидетельствовали бы, что при этом орлеанская партия использовала для своих целей масонские ложи.

В публицистике 80-х годов не высказывалось сомнений в отсутствии у масонов политических целей. В это время в списках некоторых лож, особенно «Девяти сестер», сыгравших большую роль в революции, состояли: Мирабо и аббат Грегуар, Байи и Сиейес, Петион, Бриссо и Кондорсе, Дантон и Камиль Демулен, Марат, Шометт, Робеспьер. Вместе с тем в канун Великой революции к ордену принадлежали король Людовик XVI и двое его братьев — граф Прованский (впоследствии Людовик XVIII) и граф Артуа (позднее — Карл X), главы почти всех наиболее знатных дворянских родов Франции — Роганы, Ларошфуко-Лианкуры, Полиньяки, Ноайи, герцоги Бульонские и другие, а также буржуазные верхи. Среди масонов встречались духовные лица всех рангов — прелаты, аббаты, кюре, монахи. Напротив, народ, низшие слои третьего сословия, не был представлен в ложах. Редким исключением был допуск ремесленников в ложу «Энциклопедия» в Тулузе или крестьян в ложу «Плоермель»⁶.

«Во Франции двор остается чуждым теософии, — писал Люше. — Быстрое изменение, которое возбуждает умы людей, не оставляет ни одной из религиозных систем времени для развития. Литературный мир их осмеивает, трудолюбивая и, к счастью, малообразованная буржуазия еще недоступна этой форме совращения. Однако имеется целое скопище маленьких антифилософских групп, состоящих из ученых женщин, аббатов, занимающихся теологией, и нескольких лжемудрецов»⁷. Автор считал бесчестьем века, если пламя философии померкнет перед факелом фанатизма, а родина Монтеня, Монтескье, Вольтера, Дидро, Гельвеция, д'Аламбера воспримет Калиостро и ему подобных теософов⁸.

Предреволюционная атмосфера во Франции явно приводила к снижению активности лож. Выходцы из рядов третьего сословия уже не хотели ограничиваться одним абстрактным равенством с дворянами и пышными званиями, о которых они должны были забывать, покидая масонские собрания. Возникали трения между масонами-буржуа и представителями двух привилегированных сословий⁹.

Масоны и французская революция! На эту тему написаны, особенно во Франции, горы книг, большая часть которых не имеет никакого отношения ни к исторической истине, ни даже к простому здравому смыслу. Зато все они до краев наполнены мнимыми «фактами» и тенденциозным истолкованием подлинных событий. В конце XIX и начале XX в. некоторые видные масоны по сути дела повторяли утверждения своих врагов, изображая деятельность ордена чуть ли не как решающую причину подготовки и свершения Великой французской революции. Во Франции тезис о преобладающем значении масонов защищали наиболее реакционные и фашистские историки 20— 30-х годов XX в. (А Кошен, Б. Фей и др.)¹⁰. Наряду с этим ряд ученых начисто отрицали влияние масонства. Наиболее авторитетные из них, А. Матьез и Ж. Лефевр, заняли среднюю позицию, отвергая вымысел о «заговоре» и вместе с тем не игнорируя целиком роли части масонства в создании социально-психологического климата, благоприятствующего идеологической подготовке революции. Дополнительный материал был приведен на коллоквиуме французских историков по этому вопросу в декабре 1967 г. при участии «Великого Востока» (материалы коллоквиума опубликованы с предисловием известного французского прогрессивного историка А. Собуля)¹¹. В 1981 г. французская исследовательница масонства констатировала: «Во Франции историки по этому вопросу придерживаются единого мнения: нет и тени доказательства, что франкмасонство как организация приняло участие в событиях 1789 г.»¹². Нельзя забывать и тот очевидный факт, что ложи были распространены во многих европейских государствах, где, однако, не произошло революции.

Видные масоны, включая герцога Орлеанского и герцога Монморанси-Люксембурга, были в числе тех представителей аристократии, которые находились в оппозиции к финансовой политике монархии, но таких же взглядов придерживались и многие среди высшей знати, никогда не принадлежавшие к ордену. К тому же в это время орден не существовал как единое целое, да и сами масоны занимали разные позиции в политических спорах предреволюционных лет. Как авторы антимасонских сочинений, так и некоторые историки-масоны, стремящиеся подчеркнуть роль ордена в подготовке условий для революции¹³, собрали немало фактов, говорящих об активном участии масонов в выборах Генеральных штатов в 1789 г., а также о том, что кое-где (впрочем, довольно редко) ложи, нарушая обычную аполитичность, на своих заседаниях обсуждали вопросы на злобу дня.

Значительное число масонов было избрано депутатами Генеральных штатов, ставших затем Учредительным собранием, а позднее — Законодательного собрания. Это неудивительно — ведь в ложах состояли тысячи людей, принадлежавших несомненно к наиболее энергичной и активной части буржуазии и либерального дворянства, выдвинувшихся на авансцену политической жизни и пытавшихся, особенно на первых этапах революции, крепко удерживать контроль над движением народных масс. Вне всякого сомнения, масоны, примкнувшие в это время к передовому лагерю, менее всего думали о своей принадлежности к ложам (которые к тому же постепенно свертывали свою деятельность уже в первые революционные годы) или тем более руководствовались инструкциями Братства.

Кроме того, не нужно забывать, что, вероятно, большинство масонов (одни сразу, другие по мере углубления революции) решительно встали в ряды ее врагов. Показательны циркуляры, которые «Великий Восток» посылал своим подчиненным ложам. В первое время в циркулярах отмечалась опасность, которую представляло бы для Братства вмешательство в дела, его не касающиеся. С конца 1789 г. и в 1790 г. политические мотивы ограничивались напоминанием о необходимости научиться исполнять новые обязанности гражданина свободной страны и отмечалось, что поведение ордена убедило даже его недругов в необоснованности выдвигавшихся против него обвинений. В инструкциях 1791 г. указывалось, что обязанности гражданина и масона не противоречат друг другу (по-видимому, какая-то часть Братства считала, что такое противоречие существует и что это лишь на руку врагам революции). Лишь в январе 1792 г., незадолго до прекращения рассылки циркуляров, «Великий Восток» глухо отметил, что рассеялись облака, скрывавшие факел философии и разума¹⁴.

Немало масонов были офицерами армии. Но переход солдат столичной французской гвардии в 1789 г. на сторону народа и последующие случаи неповиновения командирам-роялистам не имели никакого отношения к деятельности полковых лож. Они были результатом недовольства рядовых своим положением, их контактов с революционно настроенной массой населения Парижа и других городов.

Революция заметно ускорила упадок французского масонства, начавшийся еще в середине 80-х годов. В 1792 г. оставалось всего несколько лож. Во время якобинской диктатуры ложи рассматривались революционерами как секретные союзы аристократов и контрреволюционеров. До 1794 г. «Великий Восток» еще продолжал функционировать. Однако деятельность всех лож, подчинявшихся как «Великому Востоку», так и Великой ложе, почти совсем замирает, вплоть до установления режима Директории. В немецком «Масонском справочнике» за 1794 г. прямо указывалось на полное прекращение всех форм деятельности масонов во Франции¹⁵.

Локальные исследования позволяют уточнить эти выводы. Так, изучение судеб масонства в Тулузе показывает, что аристократические по своему составу ложи значительно более быстро сошли со сцены, чем буржуазные. Если учесть, что более 100 тулузских масонов было арестовано и по меньшей мере 37 из них отправлено на гильотину, трудно представить себе, что они руководили революционными событиями в городе. Тулузские масоны явно примкнули к разным политическим группировкам, что исключало возможность каких-либо согласованных действий членов ордена¹⁶.

Во время якобинского террора в Лионе среди осужденных было немало масонов. Главе лионских мартинистов Ж. Б. Вилермозу в феврале 1794 г. удалось бежать из города и скрыться в деревне. В Лион он вернулся только через несколько месяцев после 9 термидора, в октябре 1794 г.

К концу революционного периода орден, хотя и восстановивший после переворота 9 термидора свою организацию, находился в сложном положении. Многие республиканцы считали ложи прибежищем роялистов, а среди термидорианцев и монархистов разных толков появились сомнения, не являются ли масонские собрания прикрытием для якобинцев. И те и другие подозрения были неосновательны. Симпатии большей части масонов тяготели к тому же политическому курсу, которому отдавали предпочтение наиболее влиятельные круги буржуазии.

В годы французской революции началось преследование масонов во многих европейских странах. Консервативная печать в Германии, особенно известный журнал «Эдемония», утверждала, что Орден иллюминатов продолжает тайно свою разрушительную деятельность. Многие масоны (например, И. А. Штарк) не только резко обличали революцию, но и подвергали в этой связи осуждению свои прежние «заблуждения». Так, в одном из сочинений этих лет (в котором, между прочим, предлагалось масонам создать Орден рыцарей лучших времен) доказывалось, что невозможно достичь прогресса человечества с помощью «потрясений, борьбы и разрушений». Даже если таким путем народы и добиваются лучшего положения, то это отделяет их от бога, погружает в пучину варварства, которого они избегали при менее благоприятных условиях¹⁷.

В 1794 г. полиция Габсбургов выследила несколько групп якобинцев, главные из которых находились в Венгрии, а также в Вене. Организатор венгерской группы Мартинович широко использовал «технику» построения секретных обществ, рекомендованную иллюминатами. Одно из организованных им обществ предполагало вербовать в свои ряды венгерское дворянство с целью подготовки войны за национальную независимость, а второе общество должно было воспользоваться успехами в этой войне и ликвидировать феодальный строй в Венгрии. Церемонии и символы венской группы отражали сильное влияние масонов и иллюминатов. Схваченный одним из первых, Мартинович дал подробные показания, после чего последовали многочисленные аресты. Девять человек были приговорены к смертной казни, другие — к длительному тюремному заключению.

В 1795 г. император Франц распространил действие законов, карающих за государственную измену, на секретные общества. Через пять месяцев он предписал закрыть все масонские ложи. В апреле 1801 г. всем правительственным чиновникам, священникам и школьным учителям было приказано дать клятву в том, что они не принадлежат к какому-либо секретному обществу (это требование в феврале 1806 г. было распространено и на выпускников университетов)¹⁸.

В Испании и Португалии преследование масонов было поручено инквизиции. В 1794 г. масонские ложи были запрещены в Савойе. В Неаполе бывшая покровительница масонов королева Мария-Каролина превратилась в их ярую ненавистницу, а после того, как отдельные члены неаполитанских лож пытались использовать их для революционной пропаганды, начались аресты масонов, трое из которых были казнены в октябре 1794 г. Сотрудничество некоторых масонов с французами во время занятия ими различных районов Германии, Бельгии и Италии стало приводиться в качестве свидетельства, что все Братство является союзником якобинцев.

В 1799 г. произошло торжественное объединение «Великого Востока» и Великой ложи (правда, в 1806 г. возник новый раскол, который стал полным в 1814 г.). Почти одновременно переворот 18 брюмера привел к замене Директории Консульством, а потом империей. Революция серьезно изменила социальный состав возрожденного масонства — исчезла его аристократическая часть, осталась буржуазная.

С самого начала наполеоновской диктатуры масоны, как и все общества, могли действовать только с разрешения властей. Статья 291 Уголовного кодекса, утвержденного в 1810 г., гласила: «Любое общество числом более 20 человек, собирающееся ежедневно или в определенные дни для занятия религиозными, литературными, политическими и другими предметами, может быть создано только с согласия правительства и при соблюдении условий, которые власти сочтут нужными установить для этого общества».

Первоначально Наполеон склонялся к мысли, что целесообразно запретить масонский орден, но потом предпочел использовать его в интересах нового режима. Великими магистрами стали последовательно братья Наполеона Жозеф и Люсьен, а их заместителем — один из его приближенных, Камбасерес. Членами лож были почти все видные сановники, масса чиновников всех рангов, и среди них министр Жозеф Фуше. Число масонских лож, подчинявшихся «Великому Востоку», за десятилетие 1804–1814 гг. возросло с 300 до 1219. Женские ложи, почти исчезнувшие в годы революции, снова стали проявлять активность, пользуясь покровительством императрицы Жозефины. (Деятельность их замерла в период Реставрации и возобновилась только в начале XX в.)

Как уже упоминалось, еще до революции масонские ложи были широко распространены во французской армии. К масонам принадлежала большая часть офицеров. Подобное же положение сложилось и в годы наполеоновской империи с той лишь разницей, что в ложи принимали теперь и унтер-офицеров.

Состав военных лож изменился, поскольку крайне изменился социальный облик офицерского корпуса. На место дворян-офицеров, которые после 1789 г. в большей части пополнили ряды контрреволюционной эмиграции, пришли выходцы из буржуазии и даже из социальных низов. Вновь принятые члены ложи не всегда интересовались масонской символикой и ритуалом, ограничиваясь лишь знанием того, что орденом руководили маршалы и высшие сановники империи²⁰.

Довольно своеобразным свидетельством благосклонного внимания режима империи к ордену стало использование французской армией масонского алфавита, который переименовали в «алфавит Наполеона». Однако этот код легко поддавался дешифровке (если здесь вообще применимо это слово); во всяком случае он был сразу же разгадан русским командованием.

Среди масонов долго жила легенда, будто сам Наполеон вступил в их ряды. На деле император в лучшем случае видел в масонах подсобное орудие своей администрации. Уже на острове Св. Елены в 1816 г. в беседе с доктором О'Мира на вопрос о масонах Наполеон ответил. «Это сборище глупцов, которые собираются, чтобы хорошо поесть и следовать смешным причудам». Тем не менее, заметил он, масоны совершили несколько полезных дел. «Они помогли и во время революции, и совсем недавно ограничить власть папы и влияние духовенства. Когда чувства народа обращены против правительства, все секретные общества стремятся ему вредить»²¹. Действительно, в ложи во Франции и в ряде других стран Европы проникли активные противники существующих правительств. Одновременно тайные союзы, преследовавшие политические цели, маскировались под «обычные» масонские ложи, воспринимали их ритуал и экзотические названия. Состояние источников часто не позволяет отличить собственно масонские от таких мнимомасонских организаций.

Наполеоновская полиция внимательно следила за ложами, подозревая, что некоторые из них являлись легальным прикрытием для действовавшей в подполье политической оппозиции. Отдельные ложи считались настроенными проякобински, а другие — пророялистски. К последним относились особенно те, в которые вступали вернувшиеся во Францию эмигранты-роялисты. Наполеон лично отдавал распоряжения об усилении полицейского наблюдения за некоторыми ложами или даже о запрещении их (в частности, в оккупированной французскими войсками Северной Италии). 26 сентября 1802 г. в письме Верховному судье Ренье (который, между прочим, сам был видным членом «Великого Востока») Наполеон предписал сообщить французскому префекту департамента По, что не дело властей— «помогать ложам… поскольку они исповедуют принципы, враждебные правительству»

В 1806 г. какой-то авантюрист создал Орден милосердия, якобы являвшийся новой формой Ордена тамплиеров. Членам ордена сообщалось, что тайным главой нового общества является сам император. Этот орден разоблачил другой шарлатан — португалец Нунес, «разъяснивший», что папа после уничтожения тамплиеров предписал португальской части ордена именоваться «Рыцарями Христа». На основе этого в Париже удалось учредить одну ложу и командорство. Но тут в дело вмешалась императорская полиция, и затеянная Нунесом афера с «Рыцарями Христа» провалилась. Сам он был выслан. Тогда же возник Орден тамплиеров, руководимый бывшим семинаристом, а позднее санитарным инспектором Фабром-Палапратом. В 1810 г. на запрос «Великого Востока» об обрядах нового ордена тот ответил, что не поддерживает никаких связей с масонством. Наряду с этим орденом, просуществовавшим до 1845 г., возникали и другие подобные ему так называемые тамплиерские ордены ²².

Особого внимания заслуживает общество «Филадельфы» (оно последовательно принимало названия Адельфов. Величественных священных учителей).

Выше уже говорилось о том, что успех масонов вызвал много подражаний. Создавались все новые ордены, копировавшие организационную структуру масонства. Не было недостатка и в попытках использовать масонские ложи, их ритуалы и символику как своеобразную ширму для создания тайных политических союзов. Историк нередко оказывается в большом затруднении, пытаясь определить границу между собственно масонскими организациями и обществами, принявшими масонское обличье.

В этом рассказе речь пойдет об очень запутанной истории. В пестром клубке оборванных нитей и противоречивых показаний, в лабиринте эпизодов, допускающих двоякое, если не троякое истолкование, все направлено к тому, чтобы укрыть от постороннего взора громоздкий механизм, раскручивающий пружину сложной интриги. Предстающая перед глазами исследователя картина, полная неясностей и белых пятен, причудливо отражает противоречивые тенденции тогдашней международной обстановки, особенности «тайной войны», в которых проявлялись эти тенденции. Активность подпольной республиканской и роялистской оппозиции против Наполеона сплеталась с борьбой разведок; пороки беспринципность, как в классической драме, строили козни против неподкупной добродетели, низменная провокация пыталась извлечь выгоду из душевного благородства и готовности к самопожертвованию, а хитроумный обман справлял бесславное торжество над обманутой хитростью в результате головоломных комбинаций, казалось бы досконально изученных учеными, а на деле остающихся загадкой в самой своей основе.

… В ночь с 22 на 23 октября 1812 г. дождь лил в Париже не переставая. Потоки воды обрушились на город, затопляя его опустевшие темные проспекты и переулки, бульвары и сады, окутывая густой пеленой спящие дома. На вымерших, пустынных площадях, улицах, набережной Сены часовые стыли на своих постах у правительственных зданий, военных учреждений и складов. У казармы на улице Попенкур в карауле стоял рядовой десятой когорты Национальной гвардии Буден. Что и говорить, занятие не из приятных — проводить на ногах долгие часы в сторожевой будке в глухую ночь, в сырое осеннее ненастье. Но и это было лучше, чем замерзать в снежных сугробах далекой России, где находились сотни тысяч солдат Великой армии во главе с самим императором. Надо было благодарить судьбу за то, что Будена признали негодным к строевой службе в действующей армии и зачислили в Национальную гвардию, оставшуюся на родине, и надеяться на то, что его и впредь не оставит удача. Ведь начальству недолго и передумать, тем более что от императора следует одно за другим повеления о наборе рекрутов для заполнения поредевших полков и гарнизонов, разбросанных по всей Европе. И тогда надолго прощай родной Париж, куда и вообще вряд ли суждено будет вернуться живым, разве что беспомощным калекой, обреченным на голодное существование. Это были совсем не веселые думы, и Буден постарался отогнать их, подбадривая себя мыслью, что приближается время смены караула. Когда до этой долгожданной минуты осталось совсем немного, солдат отчетливо услышал мерный шум шагов. К караульной будке приближались три человека, еще плохо различимые сквозь завесу дождя. Нет, это была не смена, скорее всего патруль военной комендатуры, который проверял посты и записывал заснувших часовых.

— Кто идет? — крикнул Буден.

— Патруль командования, — ответил один из незнакомцев и произнес несколько странный, но тем не менее действовавший в ту ночь пароль: — Заговор.

Буден дернул за шнур звонка, вызывая начальника караула. Прошло не так уж мало времени, прежде чем в воротах казармы показался заспанный сержант.

— Что случилось? Что вам угодно? — спросил он.

Закутанный в плащ неизвестный в генеральской треуголке с плюмажем приказал:

— Патруль командования. Открывайте дверь, и поскорее, нельзя терять времени.

Сержант повиновался. Войдя в помещение, генерал потребовал от дежурного младшего офицера Рабютеля немедленно отвести его к командиру когорты майору Сулье. Буден вызвался показать дорогу, а Рабютель счел долгом сопровождать столь важную особу. Живший неподалеку Сулье был болен и лежал в постели. Старый воин, участник многих походов, страдал от лихорадки и ревматических болей. Сулье смог различить среди подошедших к кровати высокого, худощавого генерала с седыми висками, а за ним молодого офицера, явно адъютанта, и еще какого-то штатского в черном костюме, перепоясанного трехцветным шарфом, вероятно судью или служащего министерства полиции. Не медля ни секунды, генерал отрывисто бросил:

— Вы майор Сулье? Я генерал Ламотт.

И быстро, срывающимся от волнения голосом добавил:

— Майор, 7 октября император убит под стенами Москвы. Я принес адресованную вам депешу сената.

Не давая Сулье ни минуты опомниться от ошеломляющего известия, генерал отрывисто произнес:

— Благодаря специальному курьеру это известие было доставлено в Париж за две недели. Подробности вы найдете в документах. Вам надлежит немедля выполнять предписания сената. Вашей когорте поручена охрана нового правительства. Прошу вас, майор, сейчас же прочесть декреты сената.

Адъютант передал Сулье официальные бумаги. Правда, больной майор не мог сам выступить во главе когорты. Пока он читал приказ о назначении бригадным генералом (сбылась наконец мечта жизни!), Рабютель спешно отправился за помощником майора капитаном Пикерелем, также старым солдатом, привыкшим к беспрекословному повиновению. И на этот раз, несмотря на испытанное потрясение от известия о гибели императора, капитан выразил полную готовность выполнить полученное приказание: часть когорты должна была отправиться в здание Парижской ратуши в распоряжение нового губернатора столицы генерала Мале. Через час вся когорта была построена и готова к действию. Ей зачитали декрет сената о смерти Наполеона и образовании Временного правительства. В его состав были включены как видные деятели империи, так и политические противники режима. Декрет был скреплен подписью нового военного губернатора, военного министра (наделе, добавим, и не подозревавшего об этом).

Дальнейшие действия генерала Ламотта отличались исключительной четкостью и быстротой. В сопровождении первой роты десятой когорты он отправился в тюрьму «Да Форс», где предъявил приказ об освобождении из-под стражи генералов Лагори и Гидаля, других арестованных офицеров, а по подсказке освобожденных генералов — также и некоего корсиканца Бечесиампа.

Двум освобожденным генералам были вручены письменные приказы. Лагори должен был взять под арест министра полиции Савари, префекта парижской полиции Паскье и главу секретной полиции Демаре. Еидалю предписывалось задержать Великого канцлера империи Камбасереса, военного министра герцога Фельтрского и еще нескольких высших сановников. Распоряжения начали быстро выполняться. Один за другим были захвачены в своих апартаментах барон Паскье, Демаре, наконец, сам Савари, герцог Ровиго, которого взяли под стражу в ночной рубахе. Арестованные были посажены в тюрьму «Ла Форс», где еще за час до этого содержались Гидаль и Лагори. Командир Парижской гвардии полковник Рабб и префект департамента Сены граф Фрошо, ознакомившись с декретом сената, приступили к исполнению приказов Временного правительства. Командующий Парижским гарнизоном генерал Гулен, усомнившийся в верности сообщения о смерти императора и подлинности декретов сената, был тяжело ранен генералом Ламоттом.

Однако, когда Ламоттом была сделана попытка арестовать помощников Гулена — полковников Дусе и Лаборда, роли переменились. По их приказу Ламотт был схвачен драгунами: в нем признали бежавшего из-под ареста генерала Мале. Дусе и Лаборд с помощью жандармов приступили к аресту заговорщиков в захваченных ими зданиях министерства полиции, префектуры полиции, штаба Парижской гвардии. Убедившись, что известие о смерти Наполеона было ложным, национальные гвардейцы, хотя и с явной неохотой, подчинились приказам властей. Савари, Паскье и Демаре были освобождены из заключения. Правда, не обошлось без инцидентов. Полковник Лаборд отправился в префектуру полиции, которая в соответствии с приказом генерала Ламотта, т. е. Мале, охранялась двумя ротами Парижской гвардии. К ярости Лаборда, командовавший этим отрядом лейтенант Бомон не только не подчинился распоряжениям полковника, но и приказал солдатам арестовать помощника начальника гарнизона. Бомон явно был подбодрен возгласами своих подчиненных: «Они думают, что еще сохраняется империя», «Им нас больше не запугать — теперь республика». А вскоре у ворот префектуры появился барон Паскье. Он тут же был опознан несколькими солдатами Национальной гвардии, совсем недавно бравшими его под арест.

— Это старый префект! — закричали они своим товарищам из Парижской гвардии. — Он сбежал из тюрьмы. Хватайте его! Воспользовавшись полнейшей растерянностью, многоопытный барон стремглав кинулся бежать. Обогнав солдат, запыхавшись, Паскье ворвался в помещение соседней аптеки и попросил стоявших за прилавком помощников фармацевта захлопнуть дверь, чтобы спасти его от безумцев. Аптекарь, знавший префекта, поспешил исполнить просьбу и подал ему сердечные капли, в которых тот очень нуждался. Что произошло сразу после этого, остается в точности неизвестным. Паскье уверял в своих мемуарах, что осада аптеки продолжалась более часа, пока в префектуре не были восстановлены старые власти и чиновники не поспешили избавить своего шефа от угрозы ареста — второго за эту ночь. Однако на следующий день в Париже ходили скандальные слухи, и потом были даже сочинены сатирические куплеты. Если верить им, Паскье скрылся от преследователей через черный ход, нарядившись в женское платье и нацепив даже рыжий парик аптекарши, который вдобавок, несмотря на все напоминания, так и не вернул его законной владелице.

Освободившись из тюрьмы, министр полиции Савари опытной рукой написал экстренное сообщение, в котором извещал жителей Парижа о случившемся, всячески умаляя значение ночных событий. «Бывшие генералы Мале, Лагори, Гидаль с помощью обмана направили некоторых национальных гвардейцев против министерства общей полиции, префектуры полиции и военной комендатуры Парижа, — писал он. — Они применили насилие и распространили ложное известие о смерти императора. Эти бывшие генералы арестованы, они предстанут перед правосудием. Полное спокойствие царит в Париже. Единственными местами, в которые ворвались преступники и которые были затронуты их действиями, были три здания».

Власти спешили. Мале и другие вольные и невольные участники заговора были преданы суду военного трибунала. Четырнадцать подсудимых, включая Мале, Лагори и Еидаля, приговорили к смерти. Двоих из них, в том числе полковника Рабба, помиловали в самую последнюю минуту, остальных расстреляли вскоре после вынесения приговора. Десять младших офицеров, оправданных трибуналом, были оставлены в тюрьме. Большое число младших офицеров и солдат Парижской гвардии были под конвоем жандармов отправлены на работы в качестве саперов, остальные распределены по армейским полкам. Десятую кагорту Национальной гвардии отослали в Германию, в Бремен, поближе к театру военных действий…²⁴

Заговор Мале обнаружил хрупкость режима империи. А после падения Наполеона, в годы Реставрации, генерала Мале стали изображать верным сторонником Бурбонов. И уже тогда возникла версия о том, что заговор Мале был вовсе не авантюрой какого-то одиночки, а следствием действий тайных союзов противников империи. Однако каких именно?

Для ответа на этот вопрос следует вернуться назад, ко времени, когда Наполеон только что пришел к власти в результате государственного переворота 18 брюмера.

…Историческая репутация и князя Мориса Талейрана, «продававшего всех тому, кто его покупал», и Жозефа Фуше, проделавшего путь от, казалось, самого левого из левых якобинцев до миллионера и министра империи (награжденного Наполеоном титулом герцога Отрантского), и реставрированных Бурбонов установилась прочно. И вряд ли кому-нибудь под силу ее поколебать, хотя охотники до такой реабилитации находились всегда и находятся сегодня среди буржуазных историков.

Незавидная их репутация, как ни странно, предполагает, что они в чем-то резко отклонялись от «нормы» поведения тогдашних политиков. Так ли это было в действительности? Ведь несомненно, что следование принципам было отнюдь не тем качеством, которое позволяло бы не только благополучно выжить во времена многочисленных колебаний политического маятника вправо и влево, но и сохранить достаточно высокие посты и власть при сменяющихся режимах. Революционеров, переживших 9 термидора и не позволивших вовлечь себя в вакханалию приобретательства и мародерства при Директории, не пожелавших примириться с 18 брюмера, ожидали гильотина, ссылка в Кайенну, на «желтую гильотину», где лихорадка косила людей, тюрьмы, в лучшем случае полное отстранение от политической жизни. Сохранить положение и влияние и сохранить принципы не удавалось никому. В отношении Лазара Карно, претендовавшего на это, Энгельс иронически заметил: «Где это видано, чтобы честный человек умудрился как он удержаться несмотря на термидор, фрюктидор, брюмер и т. д.»²⁵.

Если мерить этими мерками, то Талейрана и Фуше отличали от их коллег только большая сила ума, дальновидность, ловкость и беззастенчивость, большее умение извлекать выгоды из политических перемен, делать себя необходимыми для каждого нового режима. А среди всех этих качеств главным, конечно, был государственный ум и его обязательное свойство заглядывать дальше сегодняшнего дня — одним словом, политическая прозорливость, которая вовсе не переставала быть таковой оттого, что она была целиком поставлена на службу личным эгоистическим выгодам. Подспудное противодействие Талейрана и Фуше Наполеону, объединявшее этих ненавидевших друг друга высших сановников империи, конечно, тоже было продиктовано своекорыстными мотивами. Но оно не было порождено ни немилостью императора (которая была следствием, а не причиной тайных козней двух его наиболее умных и проницательных министров), ни какой-то личной к нему враждебностью, ведь они явно не могли ни выиграть от падения императора, ни претендовать на первое место в государстве. Все их манёвры сводились в конечном счете к одному — получению гарантий для себя в случае падения Наполеона.

Не требовалось особого ума, чтобы понять: наихудшие перспективы и Талейрану и Фуше сулила реставрация Бурбонов, поскольку они оба были представителями той достаточно широкой, пусть аморфной, группы, включающей и верхнее и среднее звено наполеоновской администрации, которая считала, что любой режим, могущий прийти на смену империи, должен находиться в определенной преемственной связи с революцией, чтобы гарантировать неприкосновенность новых, буржуазных порядков. И конечно, место в политической жизни тех, кто олицетворял эти порядки. В результате сугубо эгоистический интерес диктовал людям вроде Талейрана и Фуше поиски такой альтернативы наполеоновскому режиму, которая удовлетворяла бы жажду буржуазной Франции в стабильности, что могло быть достигнуто в случае, если новый режим отказался бы от авантюристической внешней политики, мог бы установить мир, сохранив те из завоеваний прежних лет, которые действительно можно было надолго удержать. «Я не могу, — писал Наполеон в сентябре 1806 г. Талейрану, — иметь союзницей ни одну из великих держав Европы»²⁶.

Талейран понимал, что победы Наполеона только сужали возможности французской дипломатии играть на противоречиях между другими великими державами. Когда пришли известия о разгроме пруссаков при Иене и Ауэрштадте, из уст высокопоставленного российского сановника вырвались такие слова: «Они не заслуживают никакого сожаления, но вместе с ними погибает Европа». Если до 1806 г. Талейран видел опасность для политической стабильности Франции в возможной гибели Наполеона на поле битвы или от руки убийцы, то с этого времени главной угрозой ему представляется сам Наполеон с его безудержными завоевательными планами. По словам Талейрана, произнесенным накануне похода 1812 г., император предпочитал, «чтобы его именем называли его авантюры, а не его столетие»²⁷. Новая, послереволюционная Франция восторжествовавшей буржуазии все более нуждалась в том, в чем ей отказывал наполеоновский режим, — в прочном обеспечении завоеванного, что позволило бы эффективно утилизировать результаты достигнутых побед.

В «Сценах политической жизни» Бальзака есть повесть «Темное дело», в которой нарисована картина «тайной войны» в первые годы Консульства. Июнь 1800 г. Первый консул Бонапарт должен со дня на день дать сражение в Италии превосходящим силам австрийцев. Бонапарт все поставил на карту — что же будет, если он потерпит поражение? И вот однажды летней ночью несколько человек вышли из министерства иностранных дел на улице Бак и уединились в одной из гостиных. Это были министр иностранных дел князь Талейран, министр полиции Фуше, бывший до недавнего времени консулом Сиейес и военный министр Лазар Карно. В уста своего героя де Марсе Бальзак вкладывает рассказ об этой встрече:

«… Военный заговорил первым:

— О чем идет речь?

— О Франции, вероятно, — ответил князь…

— О республике, несомненно, — ответил Фуше.

— О власти, по-видимому, — ответил Сиейес…

— Интересы у нас общие, — категорически заявил Сиейес, — и они вполне совпадают с интересами родины.

— Редкий случаи, — заметил дипломат, улыбнувшись».

Тогда начавший было формироваться заговор распался через несколько дней: стало известно о французской победе при Маренго. Но почва для новых заговоров создавалась самой политикой Наполеона.

Речь идет не только о конспирациях сторонников Бурбонов. С 1800 по 1804 г. роялистское подполье неоднократно пыталось организовать убийство Наполеона. В 1800 г. роялисты установили адскую машину на улице Сен-Никез, по которой должна была проехать карета первого консула. Только бешеная езда спасла Наполеона — взрыв раздался через несколько секунд после того, как проехал экипаж. Десятки людей стали жертвами взрыва. Роялисты готовили засаду, чтобы напасть на Наполеона, когда он отправится из Парижа в замок Мальмезон. Уже после разрыва кратковременного Амьенского мира в 1803 г. в Париже появился по поручению находившихся в эмиграции Бурбонов главарь шуанов Жорж Кадудаль. Совместно с ним действовал переметнувшийся к роялистам генерал Пишегрю. Они, правда тщетно, пытались вовлечь в заговор генерала Жана-Виктора Моро, победителя в битве при Гогенлиндене, которая в не меньшей мере, чем Маренго, обеспечила поражение Австрии. Заговор был раскрыт. 9 марта 1804 г. был схвачен Кадудаль и вместе со своими сообщниками отправлен на гильотину. «Мы рассчитывали дать Франции короля, а даем императора» — эти слова Жоржа Кадудаля, сказанные незадолго до казни, метко определяли, насколько раскрытие роялистского заговора послужило толчком для поспешной ликвидации всего, что оставалось от республики.

Еще ранее, в ночь на 21 марта 1804 г., по приказу Наполеона во рву Венсеннского замка был расстрелян один из членов королевской семьи Бурбонов — герцог Энгиенский, захваченный на территории Бадена и не имевший отношения к заговору. Эта сознательная пощечина феодально-монархической Европе была нанесена Наполеоном с полного согласия, если не по прямому подстрекательству, Талейрана и Фуше. Они хотели сделать невозможным любое примирение первого консула с Бурбонами. То, что казнь герцога Энгиенского неизбежно обострит отношения Франции с другими державами, тогда мало беспокоило обоих политиков. Объективно же расстрел герцога облегчил английские усилия по созданию новой антифранцузской коалиции.

Конфронтация с Европой стала казаться Талейрану, несмотря на все победы, опасной и ведущей к катастрофе много позднее, уже после войн с третьей и четвертой коалицией, после начала бесконечной испанской кампании. Именно тогда, в 1807 и 1808 гг., Талейран идет на тайные контакты с Александром I и появляется под именем Анны Ивановны или кузена Анри в шифрованных донесениях русских дипломатов, которых он снабжал конфиденциальной информацией. Именно в это время и Фуше, также ясно ощущавший опасности, таившиеся в политике Наполеона, возможно, начинает по-другому раскладывать карты в своей никогда не прекращавшейся двойной и тройной игре. Нет сомнения, что он, бесстрастно выполнявший в 1800 г. распоряжения Наполеона о казнях и ссылках республиканцев, приложил все усилия для раскрытия роялистских заговоров. Широко используя провокацию, Фуше засылал своих лазутчиков в Лондон для переговоров со сторонниками Бурбонов с целью получить полную картину деятельности роялистского подполья во Франции.

Однако Наполеон не без оснований подозревал, что помимо интересов службы Фуше надеялся установить связи, которые помогли бы ему, «цареубийце», перестраховаться на случай, впрочем, казавшейся тогда маловероятной реставрации. Заявления о своей «лояльности» законному королю, которыми Фуше время от времени радовал роялистов, преследовали именно эти цели. Вместе с тем не мог Фуше не задумываться над поисками других возможностей, в случае если внешняя политика Наполеона приведет к крушению режима империи, и не подыскивать иные решения. И в этом, вероятно, ключ к той явно двусмысленной позиции, которую занимало министерство Фуше в отношении разных групп заговорщиков.

Исследователи выявили все существенные детали заговора Жоржа Кадудаля и генерала Пишегрю, степень участия в нем генерала Моро, роль, которую сыграл поставленный в годы отставки Фуше (1802–1804) во главе наполеоновской полиции барон Реаль при аресте руководителей роялистского подполья. И все же этот заговор освещается фактически вне связи с двумя другими — одним как будто тоже достаточно хорошо известным, но становящимся загадочным, если его связать с третьим по счету заговором, самый факт существования которого может быть поставлен под сомнение. Не менее важными окажутся и попытки проследить связи этого гипотетического третьего заговора с вполне реальным заговором шуанов. Чтобы разобраться в этой цепи заговоров, обратимся пока ко второму из них. Речь идет о конспирации французской полиции и разведки, направленной прежде всего против английского дипломата-диверсанта, занимавшего тогда пост посла в Баварии, сэра Фрэнсиса Дрейка[6].

Исполнение задуманного в Париже плана было поручено некоему Жану-Клоду-Ипполиту Меэ де ля Тушу. Этот высокий сорокалетний блондин, большой любитель всех удовольствий столичной жизни, не гнушавшийся ничем при добывании денег, имел за спиной уже длинный «послужной список» сомнительных махинаций, политического хамелеонства, участия в самых грязных интригах. Полицейский чиновник в правление Людовика XVI, после 1789 г. разведчик, выполнявший поручения в Польше и России, приятель Дантона, рядившийся в крайнего революционера, секретарь Парижской коммуны (муниципалитета), журналист во время якобинской диктатуры, участник тайных революционных организаций в годы Директории (быть может, в качестве правительственного осведомителя), вскоре генеральный секретарь военного министерства и опять служащий министерства полиции, возглавляемого Жозефом Фуше, — таков был путь, пройденный этим человеком.

Однако в период Консульства Меэ де ля Туш первоначально сильно просчитался. Не поверив в прочность нового режима, он оказался замешанным в действиях политической оппозиции, причем, по-видимому, одновременно установил связи и с якобинцами, и с роялистами. Его арестовали и сослали. Освободившись из заключения, Меэ де ля Туш даже съездил в Лондон к брату Людовика XVIII графу д’Артуа с проектом объединения всех противников первого консула, но роялисты отнеслись с подозрением к бывшему якобинцу. Тогда Меэ де ля Туш решил снова круто изменить политическую ориентацию, тем более что и деньги подходили к концу. Это было в начале 1803 г., во время кратковременного перерыва в войне между Англией и Францией. Меэ де ля Туш явился с предложением услуг к французскому послу в Лондоне.

Услуги проходимца оказались очень кстати французскому правительству. Новое задание Меэ получил от министра юстиции Ренье и барона Реаля. Разведчика специально проинструктировал и Фуше, находившийся тогда временно не у дел. Меэ с готовностью принял поручение. В таких щекотливых ситуациях он был даже не прочь сослаться на философию Просвещения. «Кое-где говорят, — популярно разъяснял он, — что мнение правит мирами. Я склонен считать, что порой бесстыдство управляет мнениями»²⁹. Только у английских министров, склонных к коррупции и организации убийств, добавлял нравоучительно Меэ, он мог добиться успеха.

Получив нужные наставления, Меэ отправился на английский остров Гернси, расположенный близ французского побережья и служивший одним из центров британской разведки. Меэ, по его словам, начал с того, что раскрыл губернатору острова Дойлу свое подлинное имя — он значился по бумагам как «де ля Туш» (по своей второй фамилии, которую он перестал носить со времени революции). Это был тонкий ход. Добровольно признаваясь в том, что он приехал с подложными бумагами и называя свое настоящее имя, весьма одиозное для эмигрантов, Меэ создавал впечатление полной искренности и своего перехода на позиции роялистов. Казалось, стал бы шпион Бонапарта сам разоблачать поддельность своих документов, раз они не вызывали сомнений у британских властей? Вместе с тем Меэ учитывал, что первоначально может натолкнуться на глухую стену подозрений к нему, недавнему якобинцу, но надеялся постепенно терпеливыми усилиями растопить лед недоверия³⁰.

Прежде всего Меэ поспешил представить доказательства того, что он в курсе секретов французского министерства иностранных дел. Это было нетрудно, поскольку ранее он занимал пост во втором политическом отделе этого министерства и был знаком со всем, что касалось отношений Франции с Турцией. Меэ представил копии трех меморандумов. По его позднейшему утверждению, один из них был тридцатилетней, два других — двенадцати- или пятнадцатилетней давности и не имели никакого отношения к положению дел в 1803 г. Меэ, однако, ухитрился, по его словам, «подновить их и оживить» рассказом о том, будто на совещании Наполеона с Талейраном было решено положить эти документы в основу инструкций, которые получили французские уполномоченные генералы Брюн и Себастиани (как иронически добавлял потом Меэ, привезенное им «старье» было потом переправлено для сведения английскому послу в Константинополе…). Меэ разъяснял губернатору Дойлу, что он роялист и член тайного «якобинского комитета», ставящего целью свергнуть Бонапарта. Для пущего правдоподобия Меэ без удержу распространялся на тему о том, что, конечно, ряд членов комитета — неисправимые якобинцы, но большинство его участников легко можно привлечь на сторону законного короля. Дабы заставить поторопиться флегматичных британцев, Меэ конфиденциально поведал Дойлу, что имеет при себе также план французской высадки в Ирландии.

Однако Лондон не торопился с ответом. Генерал Дойл первым не выдержал, порекомендовав Меэ самому немедля отправиться в столицу и постараться заставить себя выслушать. В Лондоне все усилия Меэ оказались тщетными: ему не верили. А тем временем кончились деньги. Спасло Меэ то, что ему еще до этого довелось познакомиться с Бертраном де Мольвилем, который до революции был министром морского флота и теперь жил в эмиграции.

У находчивого мошенника уже возникла новая идея. Он разыскал знакомого французского фабриканта Бода, который, воспользовавшись заключением мира, приехал в Англию по своим торговым делам. Бод, сам того не подозревая, превратился в козырную карту шпиона. Тот всюду говорил, что Бод — курьер, присланный из Парижа от тайного «комитета», который был обеспокоен отсутствием вестей от своего представителя Курьеру было, оказывается, дано строжайшее указание не сообщать никому о своей миссии, кроме Меэ. Мольвиль после появления этого неожиданного курьера окончательно поверил в «правоту» всего сказанного Меэ и поехал к лорду Хоксбери. На этот раз лед был сломан. Мольвиль вернулся с 50 фунтами стерлингов для Меэ, переданными ему английским министром, а также посоветовал очень осторожно «управлять» якобинцами и тайным «комитетом». Целую неделю фабрикант Бод ходил неразлучно с Меэ, который из предосторожности не отпускал его ни на шаг, даже ночью спал с ним в одной комнате. Потом Бод уехал, так и не раскрыв рта, чем окончательно убедил всех в правдивости рассказа, сочиненного Меэ.

Еще ранее по просьбе Бертрана де Мольвиля Меэ составил объемистый меморандум для «королевского совета» эмигрантов о планах «комитета». В первой части его сообщалось о мерах, принимаемых республиканцами с целью установить свой контроль над частью французской территории. Генерал, которому полностью доверял «комитет», предполагал захватить Безансон, Доль, Оксон, Дижон и ряд других городов. Одновременно эмиссары «комитета» должны были поднять восстание в Швейцарии, что позволило бы отрезать французскую армию в Италии от ее «естественных связей с правительством». Это обстоятельство заслуживает внимания — совершенно такие же планы, возможно, строили и реальные заговорщики во Франции. Меэ далее настойчиво советовал роялистам занят* примирительную позицию в отношении республиканцев, чтобы добиться соглашения между этими двумя партиями для борьбы против Бонапарта, особенно на Юге. Разумеется, меморандум был передан и англичанам. При встречах с руководителями роялистов Меэ детально развивал утверждения своего меморандума, будто «комитет» стремится организовать вооруженные выступления на берегах Рейна, во Франш-Конте, Бургундии, департаменте Юра, в Швейцарии и Голландии и т. д.³¹

За те пять месяцев, которые протекли со времени принятия Лондоном проекта Меэ и его отъезда на континент, он успел внимательно присмотреться к роялистской эмиграции в Англии и представить все необходимые сведения в Париж. Меэ отбыл из Лондона, снабженный двумя паспортами, переданными ему английской разведкой. Один из этих паспортов был выдан на имя Меэ де ля Туша, «высылаемого из Англии по подозрению в якобинизме», а второй — на имя Станислава Яблоньского, «польского дворянина, путешествующего по своим делам». Перед отъездом Меэ вручили 200 луидоров на дорожные расходы и 500 фунтов стерлингов на нужды тайного «комитета».

Из Лондона Меэ направил свои стопы в Мюнхен, столицу Баварии, прямо к английскому послу сэру Фрэнсису Дрейку, который уполномочен был передавать необходимые денежные субсидии тайному «комитету». Меэ имел при себе также инструкции для передачи английским диверсантам во Франции. В Мюнхене он не получил никакой помощи от французского посла Отто, которого уведомил о своем прибытии. Неясно, почему Отто не получил, как рассчитывал Меэ, соответствующих инструкций из Парижа или не пожелал их выполнить. Напротив, Фрэнсис Дрейк, располагавший всеми необходимыми сведениями и имевший указания из Лондона, уже ожидал Меэ. Посол пытался, показывая различные донесения шпионов, создать преувеличенное представление о разведывательной сети во Франции. Это делалось явно с целью показать Меэ, что он, Дрейк, будет иметь полную возможность проверить информацию, которую представителю тайного «комитета» предстояло сообщать из Франции. Однако Меэ был тертый калач и расценил эти уловки Дрейка именно как попытку скрыть невозможность проведения англичанином такой проверки.

При последующих беседах с Дрейком Меэ обсуждал детали плана восстания в Безансоне и других городах³². Дрейк подробно инструктировал своего посланца, рекомендуя при этом всякие меры предосторожности, особенно не иметь при себе вещей (например, портфеля) английского производства, способных возбудить подозрения. Впрочем, под предлогом заботы о безопасности Меэ Дрейк взял у него шифр, который тот должен был использовать при переписке с Бертраном де Мольвилем. Английская разведка хотела быть монопольным обладателем сведений, которые должен был поставлять Меэ.

Обговорив все детали, Меэ смог наконец закончить затянувшийся вояж и вернуться в Париж. Оттуда Дрейку было направлено письмо «генерала К» от 18 марта 1804 г., в котором сообщалось, что приближается время взрыва, и снова излагались планы захвата Бефора, Оксона, Доля, Колмара, всеобщего восстания в Бургундии и во Франш-Конте, Юра и других департаментах. Особо подчеркивались трудности, связанные с занятием Безансона и его цитадели, и т. д.³³

В ответном письме «генералу К.», написанном симпатическими чернилами, Дрейк давал подробные советы по поводу захвата Безансона, указывая на желательность овладения крепостью Гюнинген³⁴.

Одновременно из французской столицы Дрейка стали осаждать настойчивыми требованиями денег. 250 фунтов стерлингов ежемесячно требовалось только для самих членов тайного «комитета», потом золото для посланного «комитетом» эмиссара в Савойю, 100 фунтов для одного «доброго республиканца», который может оказаться полезным, а также необходимые средства на покупку лошадей для секретных курьеров, на карету, на слуг.

Вскоре Меэ сообщил Дрейку о создании подпольной типографии, тоже потребовавшей немало расходов. Английскому послу пришлось раскошелиться на оборудование для типографии, на оплату журналиста, вызвавшегося писать памфлеты против Бонапарта (для этой цели понадобилось 150 фунтов). К тому же 16 фунтов составляло ежемесячное жалованье рабочих-печатников, 372 фунта стерлингов (главное — точность!) поглотила закупка необходимой бумаги. Кроме этого на изготовление печатей будущего «временного правительства» потребовалось 30 фунтов, на оплату служащих, которые обязались взорвать пороховые склады, ушло 200 фунтов и т. д. Немало средств съедали и взятки чиновникам министерства иностранных дел, чтобы выудить у них информацию, пересылавшуюся в Мюнхен. Дрейк исправно заплатил за эти и многие другие столь же «полезные» сведения. Когда же дело зашло достаточно далеко, Меэ обнародовал всю историю в опубликованной в 1804 г. в Париже книге под названием «Союз французских якобинцев и английских министров; представителем первых является гражданин Меэ, а вторых — господа Хэммонд, Йорк и лорды Пелгам и Хоксбери. Описание уловок Фр. Дрейка, дополненное его корреспонденцией, планами действий и т. д.».

Уже в самом названии была выражена цель книги — попытка представить не только роялистов, но и якобинцев британскими агентами. Что же касается действительно изобличенного Дрейка, то ему ничего не оставалось, как спешно отбыть на родину. Но и на этом пути незадачливого разведчика поджидали неприятности. Поскольку во многих частях Германии уже хозяйничали наполеоновские войска, Дрейку пришлось совершить свое путешествие в дамском наряде. Это ставшее известным приключение только усилило поток насмешек и издевательств…

Однако какова же была связь всего этого с заговором Кадудаля? В этом деле довольно четко прослеживается связь заговора роялистов с заговором наполеоновской разведки. Расписывая деятельность своего тайного «комитета», Меэ, несомненно, усилил уверенность роялистов в том, что пришло время действовать, и ускорил таким образом посылку Кадудаля в Париж (вероятно, другой провокатор убедил роялистских лидеров, что можно рассчитывать на одного из самых известных французских полководцев — генерала Моро)³⁶. Вместе с тем тот же Меэ, очевидно, первым известил Париж о планах шуанов.

Сложнее раскрыть связи между провокацией Меэ и третьим заговором, если он вообще существовал в действительности. Пытаясь выявить эти связи, обратимся к не раз цитировавшейся книге Меэ. В донесении из Парижа, датированном 15 декабря 1803 г., Меэ, удовлетворяя любопытство Дрейка, сообщал ему состав «комитета». Кроме него самого в «комитет» якобы входили два генерала, вышедшие в отставку еще при Директории из-за несогласия с ее политикой, один член дореволюционного парламента, два члена Конвента, один из прежних руководителей шуанов в Вандее, ставший республиканцем. «Я не знаю, — добавлял Меэ, — достаточно ли этих сведений для ответа на вопросы, которые Вы мне задали. Если же Вы пожелали бы узнать их имена, то это уже совсем другое дело»³⁷. Это, подчеркивал Меэ, как он заранее и предупреждал, еще будучи в Англии, не только его тайна, он не может открыть ее без согласия других членов «комитета». А те крайне опасаются отдать жизнь руководителей важной партии и судьбы самого дела в руки неизвестных лиц. (Все эти оговорки делались Меэ, чтобы, как он писал позднее в своей книге, не дать Дрейку «возможности проверить, существует ли вообще мой комитет»)³⁸.

Однако в той же депеше имеется абзац, который ставит перед исследователями серьезную и до сих пор, насколько нам известно, не отмеченную в литературе загадку. Сразу же после обоснования своего отказа сообщить имена членов комитета Меэ пишет: «Руководитель, с которым Вы поручили мне познакомиться, — человек двадцати восьми лет, представительного вида, его доблесть превосходит все, что я могу сказать Вам об этом. Он изящно изъясняется и талантливо пишет. Республиканцы настолько доверяют ему, что без малейшего беспокойства относятся к его обедам у первого консула, к его отъездам из корпуса, когда он отправляется в Париж, чтобы волочиться за дамами, имеющими наиболее обширные знакомства в консульском дворце. Если Вы пожелаете, чтобы я что-то добавил к этому, то извольте: он непомерно честолюбив и насмехается как над республиканцами, так и над роялистами, лишь бы достигнуть своей цели. Я надеюсь, что завоевал его доверие, высказывая в беседе с глазу на глаз предпочтение правилам морали, значительно менее строгим, чем те, которыми он хвастал публично. Первый консул делает все, чтобы привязать его к себе. Но для него и у первого консула нет подходящей должности, если только он не пожелает уступить ему свою собственную»³⁹. Прежде чем обратиться к разгадке этой важной детали, нужно добавить несколько слов о самом Меэ.

После падения в 1814 г. наполеоновской империи и реставрации Бурбонов Меэ, естественно, чувствовал себя неуютно: пришли к власти роялисты, за которыми он шпионил. Но не таков был Меэ, чтобы растеряться и безропотно подчиниться обстоятельствам. Он нашелся и на этот раз, громогласно заявив, что докажет свою неизменную преданность Бурбонам. С этой целью он поспешил издать новую книгу под названием «Заметки о процессе с разъяснением относительно различных политических событий и с оправдательными документами». В своем новом опусе Меэ «разъяснял»: «Распространялось мнение и некоторые презренные с тех пор напечатали, что г. Меэ был направлен, чтобы шпионить… На чем основывается столь нелепая сказка? На том, что он ездил в Англию и вернулся оттуда… Других подтверждений не было представлено». Меэ, конечно, учитывал, что доказательством его виновности является прежде всего книга о «союзе» английских министров с французскими заговорщиками, изданная в 1804 г., и без тени смущения заявил, будто она была сочинена и издана наполеоновской полицией без всякого его участия. Что же касается самого Меэ, то он, оказывается, действительно пытался содействовать заключению союза между республиканцами и роялистами с целью свержения Наполеона и создания конституционной монархии, основанной на признании «принципов 1789 г.». Однако осуществить этот план не удалось, поскольку некоторые второстепенные агенты Бурбонов не захотели представить достаточно гарантий. Поэтому-де план был отложен на долгий срок…

Утверждения Меэ были подвергнуты критике писателем-романистом Шарлем Нодье. Вероятно, с помощью нескольких друзей он написал ив 1815 г. опубликовал в Париже анонимно книгу под названием «История секретных обществ в армии и военных заговоров, ставивших целью свержение правительства Бонапарта»[7], в которой рассказывалось о деятельности широко разветвленного подполья в войсках Наполеона. Офицеры-участники этой тайной организации наделялись исключительными добродетелями; то были сплошь героические характеры. Свою версию истории тайного союза, именовавшегося «Филадельфами», Нодье повторил потом в двух очерках: «Генерал Мале и полковник Уде» и «Полковник Уде, продолжение». Нодье умел перемешивать историю с фантазией. Когда писатель рассказывал о своем участии в событиях французской революции, многие его слушатели, по словам одного из них, «были убеждены, что он имел несчастье кончить жизнь на гильотине… хотя напрашивался «опрос, как же ухитрился он приказать приклеить себе голову».

Сведения, сообщаемые Нодье о «Филадельфах», потом много раз пересказывались в трудах целого ряда историков. Однако возникло сомнение в их достоверности, а затем и сам союз был объявлен игрой воображения, плодом литературной мистификации. Но новые исследования установили факт существования «Филадельфов» и позволили вновь задаться вопросом о характере и масштабах их деятельности, сделать попытку очертить контуры подлинной истории этого секретного союза. При этом решение одних загадок лишь порождало новые, еще более замысловатые…

Сам Нодье, в начале периода Реставрации изображавший себя постоянным противником Бонапарта, на деле с удовлетворением встретил переворот 18 брюмера и сочинил даже оду «Наполеон». Он воспроизводит ее в книге «История тайных обществ», уверяя, что эта ода была написана для маскировки по указанию главы Филадельфов»⁴⁰… Лишь через несколько лет после 18 брюмера Нодье стал склоняться к оппозиции режиму, опубликовав антинаполеоновскую поэму в одном эмигрантском роялистском журнале. Администрация не обратила на это внимания. Тогда молодой автор, самолюбие которого было уязвлено, сам донес об этом полиции, после чего его ненадолго арестовали и отправили в Безансон под надзор местных властей. Некоторые исследователи даже склонны считать, что Нодье, первоначально стремясь заслужить лавры мученика, потом просто-напросто хотел привлечь таким образом внимание императора к своим «талантам». Поскольку это не удалось, он продолжал играть роль оппозиционера и даже действительно обсуждал абсурдные планы похищения Наполеона при его поездке в Милан. Префект департамента Юра, узнав об этом, ограничился лишь увещеваниями. В последующие годы Нодье преподавал в Парижском университете и занимал пост редактора газеты, выпускавшейся французскими властями в центре Иллирийских провинций — городе Лайбахе (Любляна).

Наполеоновская полиция (точнее, полиции) и разведка вели интенсивную борьбу против роялистских заговорщиков, тщательно следили за республиканцами, но, по-видимому, вовсе не испытывали опасений по поводу деятельности секретных обществ, включая и организацию «Филадельфов». Демаре, шеф императорской секретной полиции, в своих мемуарах, опубликованных в 1833 г., писал, что появившиеся в печати сведения о «Филадельфах» и их тайном руководителе полковнике Уде являются просто попыткой приписать мнимой организации все главные проявления оппозиции Наполеону⁴¹ (правда, на основе изучения архивных данных историк Пэнго доказывает, что Демаре сообщал о действии секретных обществ в своих отчетах в 1803, 1808 и 1811 гг.). Даже в 1974 г. известный историк масонства П. Шевалье писал, что «можно с полным основанием сохранять скептицизм в отношении таинственной ассоциации «Филадельфов», существование которой является плодом пера Шарля Нодье в его «Истории секретных обществ»»⁴². И далее Шевалье задавал законный вопрос: как можно поверить, что это общество пережило 18 брюмера, действовало во времена Консульства и получило развитие в годы империи, если столь активной и хорошо осведомленной императорской полиции не было ничего известно о нем и если в отношении него министр полиции в 1813 г., назавтра после дела генерала Мале, в котором хотели видеть заговор «Филадельфов», ограничился одним кратким и в целом довольно пренебрежительным замечанием?⁴³ Тем не менее в последние годы новые архивные находки и исследования показали, что эти сомнения, разделявшиеся многими историками, по крайней мере не вполне обоснованны.

«Филадельфы» существовали. В пользу версии Нодье говорят некоторые веские доводы. Он много пишет о департаменте Юра как центре активности оппозиционных сил, что подтверждается и другими источниками. Но все это подтверждение лишь существования «Филадельфов», а не размаха их деятельности. Важнее свидетельство известного революционера-бабувиста Ф. Буонарроти (переданное его соратником Андрианом в книге «Мемуары государственного преступника»⁴⁴), а также данные о слежке наполеоновских властей в Швейцарии за самим Буонарроти. После «заговора равных» с 1797 по март 1800 г. Буонарроти содержался в крепости Шербура, потом был переведен в Олером, а в декабре 1802 г. — в департамент Морские Альпы, где ему удалось приступить к восстановлению звеньев тайной революционной организации и вступить в ряды «Филадельфов». В 1806 г. Буонарроти, формально освобожденный, поселился в Женеве и находился здесь (если не считать нескольких месяцев в 1812 г.) в течение 15 лет под тайным полицейским надзором. Возможно, он организовал ячейку «Филадельфов» внутри масонской ложи «Искренних друзей», что, по-видимому, каким-то образом дошло до сведения наполеоновского префекта Женевы Капеля.

Еще ранее, в 1802 г., префект доносил в Париж, что в Женеве существует группа, именующая себя «Филадельфами». В марте 1811 г. он сообщал, что ложа стала исповедовать эгалитарные принципы и была им закрыта, однако ее члены продолжали секретные заседания и создали новую ложу— «Треугольник», вели разговоры о предстоявшем перевороте и восстановлении якобинской конституции 1793 г. Донесения Капеля — единственные свидетельства, найденные пока исследователями в архивах о связях Буонарроти с «Филадельфами»⁴⁵.

Капель, сообщавший в Париж о конспиративной деятельности Буонарроти, не знал главного, а именно что им был создан новый союз — «Высшие совершенные мастера», в который входили члены масонских лож. Взамен попытки политического переворота они ставили целью постепенное создание мощной организации, которая установила бы контроль над всеми учреждениями старого строя. Члены союза делились на три разряда (совершенный высший мастер, высший избранник и ареопагит). Конечной целью союза была ликвидация частной собственности, о чем сообщалось только ареопагитам; среднему звену — высшим избранникам — говорилось лишь о борьбе за республику. Возможно, что членами союза были республикански настроенные «Филадельфы». Впоследствии, в 1818 г., общество, созданное Буонарроти, было реорганизовано и получило название «Мир». Оно установило связи с другими революционными союзами того времени⁴⁶.

В 1814 г. из Северной Италии сообщали о деятельности «Филадельфов» и другой организации — «Адельфии», о происхождении которой определенно ничего не известно. Одни считали ее лишь недавно возникшей, другие полагали, что она берет начало во Франции в качестве то ли масонской, то ли антимасонской, то ли якобинской организации. Ряд исследователей относят «Адельфию» к ответвлению «Филадельфов». Высказывалось мнение, что «Филадельфы» и «Адельфы», имея общее происхождение, существовали параллельно⁴⁷.

Рассказ Нодье о «Филадельфах» начинается как раз там, где кончаются наши скудные сведения об этой организации, полученные из других источников. Сам Нодье писал: «Ничто не напоминает более роман, чем секретная история с ее исключительными обстоятельствами и невозможностью приводить показания свидетелей»⁴⁸. Он уверяет, что «Филадельфы» как организация была основана молодыми людьми в одном из восточных районов Франции «более 18 лет назад», т. е. в 1796 или 1797 г.⁴⁹

Л. Пэнго, автор книги «Молодость Шарля Нодье» (Безансон, 1914), считает, что вскоре после переворота 18 брюмера Нодье сам на основе студенческой группы создал общество «Филадельфы», которое должно было вести пропаганду в пользу режима Консульства. По мнению же новейших исследователей, общество было основано нормандцем Рижоме, а среди первых его приверженцев были полковник Жан-Жозеф Уде и генерал Жан-Виктор Моро⁵⁰. Им удалось установить связи с рядом масонских лож во Франции и в Италии.

Уже само название общества — «Филадельфы»-свидетельствует о влиянии масонов, от ритуала которых «Филадельфы» многое унаследовали. Эту преемственность отмечал и Нодье⁵¹. Заимствования, вероятно, были особенно значительными у так называемого масонства «Строгого послушания». На структуру общества явно повлияли и иллюминаты, о чем свидетельствуют некоторые псевдонимы, вероятно почерпнутые из арсенала Ордена иллюминатов (Спартак и др.). Наиболее заметно такое сходство в решении открывать тайные цели общества лишь лицам, возведенным в высшие степени⁵², в требовании слепого подчинения всех членов ордена руководителям. Перечисляя предшественников «Филадельфов», Нодье не упоминает иллюминатов, но зато называет руководителя средневекового Ордена ассассинов — «горного старца» ⁵³.

Нодье пишет, что общество было противником переворота 18 брюмера, неизменно сохраняло свою враждебность наполеоновскому господству, стояло почти за всеми заговорами против императора вплоть до 1814 г., когда оно активно способствовало крушению его владычества.

Руководителем общества, по Нодье, стал полковник Уде, образ которого он рисует в духе героев романтической литературы. Уде сочетал в себе безудержную отвагу, тонкость ума и пылкость чувств, делавшие его неотразимым покорителем женских сердец. В обществе наряду с республиканцами имелись и роялистски настроенные люди, даже сепаратисты, предлагавшие отделить от Франции ее юго-восточную часть — Франш-Конте. Уде еще на пороге возникновения общества выдвинул мысль об объединении сил республиканцев и роялистов для свержения единовластия Бонапарта и упорно стремился к достижению этой цели⁵⁴. Полковник играл настолько видную, доминирующую роль в обществе, что, куда бы ни забрасывала его судьба армейского офицера, туда перемещался и организационный центр «Филадельфов». В шести полках были созданы конспиративные группы. Нодье уверяет, что по мере того, как общество «Филадельфы» расширяло свое влияние, оно создавало дочерние организации или связывалось с уже существующими тайными союзами «Микелетов» в районе Пиренеев, «Барбетов» в Альпах, «Бандольеров» в департаменте Юра, в Швейцарии, Савойе и «Голубых братьев»⁵⁵, действовавших в рядах армии.

Позднее «Филадельфы» установили контакты с тайными обществами в Германии и Италии, были в курсе планов подготовки восстания в Тироле⁵⁶. В Италии имелось три общества, носивших имя «Филадельфы», одно из которых стало организацией масонского толка⁵⁷.

Какова была численность ордена «Филадельфы»? Нодье утверждает, что около 4–5 тыс. из них пали на полях сражений, большое число стало жертвами нищеты и преследований, некоторые кончили жизнь самоубийством или на эшафоте ⁵⁸,хотя в другом месте ранее он писал, что в общество в период его расцвета входило 4 тыс. офицеров и значительное число других лиц⁵⁹. Нодье сообщает, что было подготовлено покушение на Наполеона, когда, возвращаясь из Милана, он должен был проезжать через гористые районы и леса департамента Юра. Заговор был раскрыт⁶⁰. По утверждению Нодье, Уде сумел убедить генерала Моро принять руководство «Филадельфами», которые передали ему всю полноту власти над организацией (как отмечает Пэнго, Моро лишь основал масонскую ложу «Филадельфов»). Только после ареста Моро главой «Филадельфов» снова стал Уде⁶¹.

Как уже отмечалось, в целях борьбы против Наполеона полковник Уде пытался добиться союза между республиканцами и роялистами на платформе возвращения к конституции 1791 г. В пользу этого плана высказалась большая группа офицеров. Уде, по словам Нодье, с готовностью завязал связи с Меэ, прибывшим во Францию в качестве эмиссара Бурбонов, но, не доверяя ему, не сообщил ничего такого, что могло бы навести полицию на след «Филадельфов»⁶². После саморазоблачения Меэ Уде удалось войти в связь с другими эмиссарами эмиграции, не внушавшими подозрения.

Исследователям известно о союзе «Филадельфов» значительно меньше, чем рассказано о нем в книге Шарля Нодье. Но и в этой книге нельзя все принимать за достоверные факты, поскольку многое в ней просто не поддается проверке. К числу сомнительных относятся, в частности, сведения о лидере «Филадельфов» полковнике Уде. Фактом является то, что он пользовался расположением первого консула и делал довольно быструю военную карьеру. Уде был членом Почетного легиона, т. е. удостоился одного из высших отличий империи. Нодье уверяет, что Наполеон, не располагая прямыми доказательствами участия Уде в заговоре, не имел предлога для расправы с ним⁶⁴. Поэтому якобы после ареста Моро Бонапарт ограничился переводом офицера во Франш-Конте, надеясь, что война представит случай отделаться от заговорщика.

«Генерал К.», о котором говорит в своей книге Меэ, — явный псевдоним (Меэ вообще любил использовать псевдонимы — себя он именовал Яблоньский, Мюллер, Обресков)⁶⁵. В «депешах генерала К» подробно излагаются планы заговора, и, как полагал Нодье, автор книги знал их в основном, указывая довольно точно места предполагаемых событий. Вместе с тем, по мнению Нодье, надо быть благодарным автору книги «Союз…» за его умолчание имен участников заговора⁶⁶. Нодье считает, что умолчание Меэ, возможно, свидетельствует о незнании им самого факта существования общества «Филадельфы», хотя он считал Уде главой многочисленной и влиятельной партии. Полковник, вовлекая Меэ в заговор, сообщил ему лишь то, что было и так известно Бонапарту, а именно что Уде — его непримиримый враг⁶⁷. Вдобавок полковник предостерег против Меэ других членов организации⁶⁸.

Сам Нодье, не ограничиваясь отождествлением руководителя заговора с Уде, утверждает, что он фигурирует под именем члена «комитета» «генерала К.», якобы подписавшего некоторые из донесений Дрейку (полковник Уде имел патент на чин бригадного генерала и фигурировал как генерал в кругу офицеров). По разъяснению Нодье, «генералом К.», пользовавшимся доверием республиканцев из «комитета», не мог быть участник роялистского заговора, бывший республиканский генерал Пишегрю. Им не мог быть и генерал Моро. В переписке Меэ и Дрейка, где речь шла о «генерале К.», Моро упоминался как уже арестованный и находящийся в тюрьме. Наконец, «генералом К» не мог быть и генерал Мале (о нем ниже), в это время еще не примыкавший к заговору. «Вероятно, Уде был тем, кого Меэ представил в глазах полиции как воображаемое существо»⁶⁹,— пишет Нодье.

Как же дальше развивались события? После того как генерал Моро был приговорен к изгнанию, Уде (если верить Нодье) решил переориентироваться на генерала Мале.

…Падение Бастилии застало Клода-Франциска Мале в чине капитана полка королевских мушкетеров. В годы революции Мале стал убежденным республиканцем. Он враждебно встретил переворот 18 брюмера. Несколько позднее, находясь в Безансоне, генерал Мале вступил в общество «Филадельфы»⁷⁰. В 1807 г. Мале был уволен в отставку и вскоре приступил к организации заговора против Наполеона. В этом заговоре участвовали некоторые «Филадельфы». Их легальным прикрытием стал парижский колледж «Атеней молодежи». Министру полиции Фуше было, несомненно, известно многое, если не все, об активности столичных «Филадельфов», но он занял выжидательную позицию. Более того, слухи о заговоре начали быстро распространяться по Парижу. Злоязычные парижане открыто потешались над странным бездействием полицейских властей.

— Неужели вы не знаете, что собираются низвергнуть империю? — спрашивал один другого при встрече.

— Нет…

— В таком случае вы, наверное, служите в полиции…⁷¹

Заговорщики собирались выступить 30 мая 1808 г. (Наполеон в это время находился в Байонне, где готовился к походу в Испанию), но были выданы генералом Лемуаном.

Знали ли маршал Массена, многие видные представители наполеоновской администрации, а также роялисты Матью Монморанси (Великий магистр Ордена рыцарей веры) или Алексис де Ноай и другие, что они были включены Мале в состав намеченного им Временного правительства? По-видимому, нет (так же как и во время второго заговора Мале, в 1812 г.)⁷². Власти арестовали более 50 человек, но старались «не делать шума»: правительство опасалось широкой огласки факта существования оппозиции в армии. Наполеон был убежден к тому же, что к конспирации приложил руку Фуше. Аресты заговорщиков были произведены без ведома Фуше его соперником, префектом парижской полиции Дюбуа. Что же касается самого Фуше, то ему во всяком случае было невыгодно признавать, что его ведомство просмотрело опасный заговор, и он, ссылаясь на повеление императора, пытался придать всему делу несерьезный характер, именуя его «заговором предположений»⁷³.

В 1809 г. часть арестованных была выслана в разные города под наблюдение полиции.

Мале держали в тюрьме «Ла Форс». В 1810 г. Наполеон уволил в отставку Фуше, который из мести, а также с целью доказать свою незаменимость уничтожил или укрыл в надежных тайниках наиболее важные секретные документы своего министерства. Новый министр полиции Савари первое время действовал почти вслепую. Этим воспользовалась Дениз, жена Мале, уверявшая в своем прошении на имя Савари, что ее муж стал жертвой интриг Фуше. Савари оказался в затруднительном положении. Ему не было известно в точности о деле Мале. Поэтому министр принял половинчатое решение: не освобождать Мале, а перевести его из «Ла Форс» в тюремную больницу доктора Дюбиссона с более мягким режимом. Здесь Мале познакомился с роялистским заговорщиком аббатом Лафоном, оказавшим генералу всяческую помощь в его приготовлениях и подсказавшим, в частности, что в «Ла Форс» содержатся двое военных — Лагори и Гидаль, которые могут оказаться полезными при попытке произвести государственный переворот.

Гибель полковника Уде в битве под Ваграмом, как уверял Нодье, явно подстроенная наполеоновской полицией, нанесла смертельный удар обществу «Филадельфы». Единство организации было нарушено, численность ее резко сократилась⁷⁴. Небольшая часть общества признала своим главой генерала Мале, или, по словам Нодье, «перешла, как покоренный народ, под власть иностранных законов»⁷⁵. В когорте Национальной гвардии, которая так легко поддалась Мале и приняла участие в заговоре в 1812 г., были сторонники «Филадельфов». Некоторые из них были расстреляны, отказавшись купить помилование ценой предательства — выдачи тайн общества⁷⁶. Нодье утверждал, что клятва запрещает ему называть имена остававшихся в живых членов союза «Филадельфы»⁷⁷.

Весьма вероятно, что с заговором Мале были связаны наряду с «Филадельфами» и другие секретные общества. Активным помощником Мале был, как уже отмечалось, аббат Лафон, которому удалось скрыться от следовавших за ним по пятам полицейских. Лафон держал в курсе приготовлений Мале такие закрытые общества, как «Рыцари веры».

И последний штрих. Сравнительно недавно во французских архивах обнаружен любопытный документ. Мадам Софи Гюго, разведенная жена генерала Гюго, мать великого писателя Виктора Гюго, в январе 1816 г. попросила аудиенцию у начальника генерального штаба. Она заявила, что являлась близким другом генерала Лагори, казненного вместе с Мале. Софи Гюго утверждала, что Лагори вовсе не был случайным, невольным участником заговора, как он заявлял на суде, а, напротив, был в курсе всех приготовлений генерала Мале. Это находит подтверждение в уже известном нам свидетельстве Нодье о связи Лагори с полковником Уде. По словам Софи Гюго, Лагори, находясь в тюрьме «Ла Форс», поддерживал тесные контакты не с кем иным, как с самим Талейраном, который надеялся в случае успеха заговора посадить на трон герцога Луи-Филиппа Орлеанского. Как известно, через 15 лет после этого заявления Софи Гюго Талейран действительно немало поспособствовал во время Июльской революции 1830 г. возведению Луи-Филиппа на французский престол.

История «Филадельфов», лишь фрагменты которой пока восстановлены усилиями исследователей, свидетельствует, как закрытые общества вроде масонских лож могли превращаться в секретные политические организации и как деятельность таких тайных союзов оказывалась тесно переплетенной с «тайной войной».

Хотя «официальное» масонство во Франции оказалось почти целиком в императорской орбите, это, разумеется, не исключало того, что в конце режима империи какая-то часть членов ордена могла разделять оппозиционные настроения, которыми были охвачены влиятельные круги французского общества. Накануне падения империи, в 1813 г. ив начале 1814 г., а потом во время «Ста дней» возвращения к власти Наполеона в 1815 г. некоторые французские масоны установили связи с членами ордена, являвшимися офицерами иностранных армий. После сражения при Ватерлоо несколько английских офицеров было принято в ложу «Святого Фредерика избранных друзей» в Булонь-сюр-Мер. Это были, впрочем, изолированные факты, вовсе не свидетельствовавшие о «предательстве» орденом императора, как стала изображать дело впоследствии антимасонская мифология. Более того, роялисты после реставрации Бурбонов нередко не скрывали своего враждебного отношения к масонам. Уже в начале Реставрации во Франции появились роялистские сочинения, объявлявшие орден воплощением дьявола. Такое «открытие» было сделано, например, в газете «Курьер» 27 сентября 1815 г. Названия появившихся тогда сочинений вроде «Письмо сатаны франкмасонам и их ответ сатане» и тому подобных говорят сами за себя.

В странах Европы, занятых наполеоновскими войсками, масонские ложи нередко становились центрами политической оппозиции режиму, установленному завоевателями. Прусский «Союз добродетельных» (Тугенбунд), действовавший в 1808–1809 гг., также многое заимствовал из масонского ритуала. В годы наполеоновского господства на юге Италии возникли тайные общества «Каморра» и «Почтенное общество» (мафия), позднее превратившиеся в организации преступников

На протяжении XIX в. французское масонство приобретало каждый раз новую окраску в соответствии с характером сменявшихся в стране политических режимов. Орден проявлял полную лояльность по отношению к Первой империи, Реставрации, Июльской монархии, Второй республике, Второй империи и, наконец, Третьей республике. В то же время, когда запрещалась легальная деятельность политической оппозиции, ее сторонники, следуя испытанному приему, неоднократно пытались выдавать свои тайные союзы за масонские организации⁷⁹. Наряду с «официальным» масонством братьями Марком, Мишелем и Жозефом Бедаррид был основан Орден Мисраим (обозначение

Египта на древнееврейском языке). Почти одновременно возникли ложи «Обряда Мемфиса». Сложная иерархия обоих орденов, включавшая много десятков степеней посвящения, в большой мере существовала только на бумаге.

Английское масонство, к которому принадлежали даже короли и королевы Великобритании, демонстративно воздерживалось от участия в политической жизни, также как и германские ложи, в которых состояли император Вильгельм I и многие представители высшей аристократии.

Широкое распространение масонства вызвало немало подражаний. В этой связи особого упоминания заслуживают основанный еще в начале XVIII в. Независимый орден лишних подмастерьев и возникший в 1781 г. Орден друидов. Созданные в Англии, они постепенно образовали ложи в странах Западной Европы⁸⁰и в США⁸¹ (между прочим, в СШАв 1820–1830 гг. была предпринята попытка образования «антимасонской партии», сыгравшей определенную роль в политической борьбе)⁸². Масонами были не только первый президент США Джордж Вашингтон, но и занимавшие пост главы государства в первой половине XIX в. Монро, Джексон, Полк, во второй половине того же столетия — Бьюкенен, Э. Джонсон, Гарфилд, Маккинли, а в XX в. — Т. Рузвельт, Тафт, Гардинг, Ф. Рузвельт, Трумэн, Л. Джонсон. Целый ряд тайных орденов был создан рабовладельцами южных штатов, некоторые из них были причастны к заговорам с целью убийства президента А. Линкольна⁸³. После гражданской войны 1861–1865 гг. на Юге был создан зловещий ку-клукс-клан⁸⁴. Во второй половине XIX в. в США насчитывались сотни, а в начале XX в. — тысячи секретных обществ, вплоть до тайной «Ассоциации борьбы с конокрадством» ⁸⁵.

В XIX в. появляются эзотерические[8] общества, стремящиеся к овладению «тайнами» магии. Возрождение этого древнего суеверия датируют обычно появлением книги Ф. Баррета «Маг, или Небесный осведомитель». Особенно способствовал этому приобретший широкую известность в середине XIX в. Элиф Леви (под этим псевдонимом скрывался аббат Альфонс-Луи Констан). Уверяли, будто Леви удалось вызвать в Лондоне дух Аполлония Тианского — философа-новопифагорейца, известного героя античных рассказов о великих магах, жившего в I в. н. э. Жизнь Аполлония Тианского описана в сочинении Филострата (III в.). Повествуют, что Аполлоний, повелевая сверхъестественными силами, разоблачил козни врагов, которые плели против него интриги при дворе римских императоров Нерона и Домициана. Никто не видел его мертвым — маг бесследно исчез. Живший в III столетии Гиерокл, а в новое время — Вольтер сопоставляли Аполлония с его современником — евангельским Иисусом, поскольку им обоим приписывалась способность творить чудеса.

В 1865 г. группой английских масонов было создано Общество розенкрейцеров. Его активным участником стал известный писатель и политический деятель Э. Бульвер-Литтон. Общество имело ответвления в Шотландии и Соединенных Штатах.

В конце XIX в. тоже в Англии (в Йоркшире) основывается во многом родственный этому обществу Герметический орден золотой зари, в который в отличие от Общества розенкрейцеров могли вступать и женщины и который открыто заявлял о своем занятии магией. Его руководители (считалось, что их имена сохраняются в секрете) претендовали на способность с помощью магических средств парализовать или даже умерщвлять не подчиняющихся их власти членов союза. Герметический орден проявлял активность до начала второй мировой войны. Немало теософических обществ в Великобритании, США и других странах уже в нашем столетии включали в свое наименование, вызывавшее ассоциации с потусторонними силами, слово «розенкрейцеры»⁸⁶.

Одним из направлений в эзотеризме было так называемое теософическое движение, основанное Е. П. Блаватской (1831–1891). Дочь русского царского генерала, рано выданная замуж за старика барона Блаватского, она уже в 17 лет бежала из России в Константинополь, объездила много стран, часто меняла поклонников, профессии, выступала даже фокусницей в цирке. С детства психически не вполне нормальная, склонная к суевериям и галлюцинациям, эта женщина с годами превратилась в опытную шарлатанку, извлекавшую немалую выгоду из фабриковавшихся ею «чудес». Рассказы о Блаватской ее помощника полковника Олкотта, с которым она познакомилась в 1873 г. и которого трудно заподозрить в сознательном обмане, являются, по словам одного исследователя, «необычными, как их ни рассматривай: то ли как примеры превосходящего все мыслимые границы легковерия, то ли как свидетельство чрезвычайной способности творить любыми способами необыкновенные чудеса»⁸⁷.

Блаватская уверяла, что провела не то десять, не то семь лет, не то три года, а может быть, даже всего несколько месяцев в Тибете. Известно, что она однажды действительно попыталась проникнуть в Тибет, но ей помешали британские власти в Индии. Много позднее, в 1927 г., английский майор Кросс сообщил, что во время путешествия по Северо-Восточному Тибету ему удалось, расспрашивая стариков, дойти до дальнего буддийского монастыря путем какой-то побывавшей в этих краях в 1867 г. европейской женщины, которая своей необычностью запомнилась местным жителям. Кросс считал, что речь шла о Блаватской.

Утверждая, что знакома с мифическими высшими существами в Тибете, Блаватская явно опиралась на легенду о Сен-Жермене, которая усиленно эксплуатировалась многими оккультистами. Недаром известная в 80-х годах XIX в. в Англии представительница буржуазно-радикальных кругов, позднее ударившаяся в оккультизм, А. Безант писала о Сен-Жермене: «Великий оккультист и брат Белой ложи… был воплощением огромной силы, скрывавшейся за духовным реформаторским движением, которое получило смертельный удар в начале французской революции; подобно Фениксу, оно возродилось в XIX в. как теософическое общество и Великий брат является одним из признанных вождей этого союза»⁸⁸.

С Сен-Жермена явно был списан загадочный Занони, герой одноименного романа Э. Бульвер-Литтона. Занони был наделен даром бессмертия, способностью предсказывать будущее, в совершенстве владел любым языком. Он и Меджнур, его столь же таинственный друг, овладели тайнами магии. Вместе с тем они выступали проповедниками неравенства, глашатаями создания новой «мощной и многочисленной расы», каких бы жертв это ни стоило, ярыми противниками французской революции⁸⁹. «Принадлежал ли Занони, — патетически вопрошал автор своих читателей, подсказывая всем содержанием романа ответ на задававшиеся вопросы, — к тому мистическому братству, которое в древние времена хвастало обладанием тайнами, наименьшей из которых был философский камень; к тем, кто считал себя преемником всего того, чему учили чалдины, маги, гимнософисты и платоники, и кто отличался от всех более мрачных сынов магии добродетельностью в жизни, чистотой своих убеждений и утверждением, что основой всей мудрости является подчинение рассудка силе религиозной веры?» Роман Бульвер-Литтона был в числе оккультных книг, несомненно оказавших наибольшее влияние на Блаватскую⁹⁰. По ее утверждению, один из скрывавшихся в Гималаях и составлявших Белую ложу высших существ — братьев, махатмов или мастеров — приказал ей основать теософическое общество, чтобы ознакомить Запад со светом восточной мудрости. Повеление это Блаватская получила 12 августа 1851 г. в лондонском Гайд-парке. Общество было создано, правда, более чем через 20 лет после этой встречи и пережило даже полное разоблачение мошеннических проделок Блаватской (выяснилось, что все демонстрировавшиеся ею «феномены» были не более чем ловкостью рук искусной фокусницы)⁹¹. Несмотря на установившуюся за нею репутацию наглой обманщицы, теософы через несколько лет после смерти Блаватской начали создавать культ зачинательницы своего движения.

Уже упоминавшаяся А. Безант и К. Ледбитер основали несколько теософических обществ («Масонство «очищенного» обряда», «Либеральная католическая церковь», «Орден звезды на Востоке»), призванных возвещать пришествие нового мессии и т. п.⁹² В конце XIX и в начале XX в. властителями дум буржуазного общества становятся проповедники реакционных теорий социал-дарвинизма, расизма, социальной евгеники, неополитики. Иррационалистические школы и направления стали занимать господствующие позиции в буржуазной философии, социологии, психологии. Декадентство в его различных проявлениях стало модой в литературе и искусстве. Оккультизм секретных союзов, расцветавший на той же социальной почве, быстро научился утилизировать идеологические веяния конца века. А в свою очередь каждое из этих веяний внесло лепту в модернизацию древних суеверий, которыми усердно занимались закрытые общества.

Если ранее излюбленным местом, куда фантазия оккультистов помещала существа, наделенные божественным разумом и даром бессмертия, были отдаленные районы Азии, например Тибет, то теперь к ним прибавились леса и пустыни Африки, где еще не ступала нога европейца, поскольку не было в ту пору ни автомобиля, ни самолета. Достаточно вспомнить огромный успех «Копей царя Соломона» Редьяра Хэггарда, появившуюся много позднее «Атлантиду» Пьера Бенуа или роман Джека Хилтона «Потерянный горизонт», которым зачитывалась Америка в годы «великой депрессии». Несметные груды золота, роковые красавицы, завлекавшие европейцев и обрекавшие их на смерть, зловещие жрецы — хранители мрачных вековых тайн — все эти аксессуары колониального романа тесно переплетались с мистическими фантасмагориями оккультных обществ. Автор не одного десятка книг подобного жанра Клод Фаррер еще накануне первой мировой войны опубликовал «Дом людей живых» — нашумевший роман о зловещей группе вампиров, обученных графом Сен-Жерменом продлевать свои годы, высасывая кровь молодых людей, и превращавших свои жертвы в дряхлых старцев.