Невыносимое одиночество

12

На сеновале продолжалась оживленная беседа.

Доминик чувствовал себя героем, поскольку он был почти на четыре года старше Никласа и Виллему. Они смотрели на него снизу вверх, как на взрослого. Сам же он был удивлен этому, хотя и отчасти польщен.

Виллему, обещавшая стать красавицей со своими светло-рыжими локонами и тонкой кожей, была к тому же очень темпераментной. Своими светлыми красками она отличалась от остальных Людей Льда.

Ей ужасно хотелось произвести впечатление на Доминика, поэтому она важничала и строила из себя неизвестно что: раздраженно перебивала всех, вертелась, гримасничала.

В Никласе было много от Тарье. Раскосые глаза и высокие скулы, пристальный взгляд, спокойная улыбка. Никлас был мягким, нежным и спокойным мальчиком, но в нем просматривалась скрытая неукротимость, обещавшая однажды вырваться на поверхность, словно огонь из потухшего вулкана.

Доминик нравился всем. Детство, прошедшее рядом с истерически заботливой матерью, в постоянном отсутствии отца, который был на войне, наложило на него свой отпечаток. За его внешним спокойствием скрывалась нервозная тревога и неуверенность. Доминик знал людей, будучи еще не в состоянии понять их, поскольку сам был еще ребенком. Но именно это знание наполняло его восхищением и тревогой.

— Мы избранные, — горячо утверждала Виллему, не догадываясь о том, что пользуется выражением Колгрима. — Я слышала, что те, у кого желтые глаза, отличаются от остальных. У Никласа, например, горячие руки, можешь мне поверить! Однажды я ушиблась, и когда он взялся рукой за мой локоть, все сразу прошло. Почти сразу.

Доминик обратил свой сияющий взор к Никласу. Доминик был красивым мальчиком, но слишком уж темноволосым для Людей Льда. Ведь в жилах его текла и южно-французская кровь.

— Это правда?

Никлас кивнул.

— Я не знаю, как это у меня получается. Просто получается, и все. Это так забавно!

— А ты, Доминик, — вкрадчиво произнесла она, — ты умеешь делать что-нибудь такое?

Доминик задумался.

— Да, умею. Не то, что делает Никлас, а совсем другое. Подумай о чем-нибудь, Виллему! Очень настойчиво. И я скажу тебе, о чем ты думаешь.

— Что? У тебя это получалось?

— Много раз. Попробуй!

Виллему закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Все ее существо от поднятых плеч до стиснутых рук и обтрепанных башмаков превратилось в мысль.

Она думала о печенье, засунутом в карман передника.

Доминик тоже закрыл глаза.

— Оно четырехугольное, светло-коричневое. Его можно есть, оно вкусное. Оно находится в темном месте. Но с ним связано какое-то коварство. Ты стащила его?

Виллему кивнула, не глядя на него. Никлас смотрел на обоих во все глаза.

— Оно совсем рядом, — продолжал Доминик, — думаю, что это печенье, лежащее у тебя в кармане.

Виллему открыла глаза и шумно выдохнула.

— Не такой уж ты премудрый! — сказала она и с благоговеньем вытащила из кармана печенье. — Подумаешь!

Доминик улыбнулся, хотя это его и задело.

— А ты-то сама?

— О, я…. — сказала Виллему, взмахнув рукой. — Я умею много! Я могу все что угодно! Могу ходить по воде. Могу заколдовать тебя, сделаться невидимой…

— В самом деле?

Она быстро одумалась.

— Нет, я ничего не умею, — призналась она смущенно. — Пока не умею. Но я знаю, что многое смогу, когда вырасту. Представляете, что мы могли бы натворить все вместе, Доминик, Никлас… — она засмеялась. — Нет, я буду называть вас Доминиклас! Так будет экономнее!

— Ой, Тристан свалился в бочку с водой! — сказал Никлас.

— Ничего! Они просто купают его!

— Но они выпустили его из рук, мы должны… А вот и взрослые!

— Вот это представление! — хохотала Виллему, передразнивая их испуганные крики.

Тристана спасли еще до того, как он был опущен в воду. И Лене вместе с Ирмелин пристыженно выслушивала теперь упреки своих родителей.

А те трое, что были на сеновале, взирали на происходящее с чистой совестью, хотя они и сами были не прочь немного позабавиться.

Когда же воцарилось спокойствие, Виллему сказала, сверкая глазами:

— Я хочу стать взрослой.

— Я тоже, — сказал Никлас. — Подумать только, на какие забавы мы способны вместе! Дурачить людей и… все, что хочешь!

— А почему бы нам не начать уже теперь? — предложила Виллему.

— Нет, ты же понимаешь, они не должны знать, что мы умеем колдовать! Детям не разрешают делать это!

— Да, верно. Сначала нам нужно кое-чему научиться. А потом уж мы им покажем! О, как хочется стать взрослой, поскорее бы!

Доминик ничего не сказал. Он думал об отце, и великий страх охватывал его по-детски доверчивое сердце.

После обеда Микаел сидел возле Аре, который рассказывал ему о своей долгой жизни.

— Подожди немного, дедушка, — сказал Микаел, — ты не возражаешь, если я запишу кое-что? Мне кажется все это таким интересным!

Аре был приятно удивлен.

— Матильда найдет для тебя бумагу. Но ты ведь не сможешь записывать все подряд, я говорю так быстро…

— Я запишу только самое главное. А потом добавлю все остальное. Я запишу все, что слышал вчера и сегодня. Будет интересно сохранить все это.

— Замечательная идея.

Микаел пошел в соседнюю комнату, где наткнулся на Андреаса. У того имелось немного грубой бумаги, но и на ней можно было писать.

Аре тяжело дышал, и Микаел поудобнее уложил его. Старику принесли прекрасный обед, а Микаел все писал и писал…

В эту ночь Микаел пережил ужасный приступ. Доминик не мог не заметить этого, он сел на кровать к отцу и заплакал, делая безуспешные попытки помочь ему.

Придя в себя, Микаел испуганно прошептал:

— Дорогой мой мальчик! Спасибо за помощь! Мне не хотелось пугать тебя!

— Папа, Вы не должны были говорить то, что сказали! Не должны были!

— Что же я сказал?

— Вы сказали: «Дай мне умереть. Я не хочу ничего другого. Хочу покоя, покоя. Хочу мира».

— Я сказал это? Выбрось это из головы, Доминик. Я говорю так только в самые трудные моменты, я сам не понимаю, что говорю.

— Но где у Вас болит? В голове?

— Нет. В душе. Понимаешь ли, я вижу картины…

— И что же Вы видите?

В глазах мальчика была озабоченность. Микаел знал, что об этом он не должен рассказывать, но он понимал, что Доминику трудно жить в неведении, что мальчик оценит доверие к нему.

— Что-то стремится овладеть мною, — после некоторого колебания начал он. — Оно скрыто далеко-далеко в тумане. И этот туман становится все темнее и темнее по мере приближения. Я нахожусь в какой-то бесконечной пустоте, на какой-то беспредельной равнине. И когда это пустое пространство становится абсолютно черным, то самое приближается ко мне в темноте. Я начинаю различать его очертания. И то, что я вижу, пугает меня и одновременно делает счастливым. Оно манит меня чем-то удивительным, и я больше не могу этому сопротивляться. Для меня существует теперь только один путь.

Доминик, чувствительный к мыслям и переживаниям других, сжал отцовскую руку.

— Я буду с Вами и не позволю, чтобы это поглотило Вас, — сказал он, со всхлипом вытирая слезы. — Я буду держать Вас так крепко, так крепко, что крепче и не бывает. Хорошо, что Вы рассказали мне об этом. Я был так напуган. Но мне кажется, я не должен был спрашивать.

— Теперь ты не боишься?

— Боюсь еще больше, чем когда-либо. В особенности боюсь того, что соблазняет Вас: той красивой изнанки… Не верьте этому, папа! Но я буду сражаться с этим, я удержу Вас!

— Спасибо, мой дорогой друг! Мой любимый мальчик!

Микаел притянул сына к себе, и тот забрался к нему в постель. Подложив руку под голову отца — чтобы крепче держать его, — он уснул.

Микаел долго лежал без сна. По его щекам катились крупные слезы. Он не хотел покидать своего прекрасного сына. Но он должен был это сделать. Он не мог больше бороться. Он так горячо желал быть поглощенным тьмой.

Занимая высокий офицерский пост в армии Его Величества Фредерика III, Танкред Паладин был на следующий день отозван в Акерсхус, чтобы разобраться со шведскими пленными, захваченными в пограничных столкновениях между Норвегией и Швецией.

Стоя посреди площади, на которой находилась группа пленных, ждущих освобождения, Танкред Паладин беседовал с одним норвежским офицером.

— Как получилось, что Вы попали в Норвегию, майор Паладин? — спросил норвежец.

— Я приехал в гости к родственникам, в поместье Гростенсхольм.

— В самом деле?

Норвежец был изумлен. Имя Паладин считалось в Дании самым аристократичным, и то, что у него были норвежские родственники, звучало неправдоподобно. Танкред пояснил:

— Баронесса Мейден из Гростенсхольма — моя бабушка. Но она урожденная Линд из рода Людей Льда, и я приехал, собственно говоря, к Людям Льда.

Один из шведских пленных, услышав их разговор, подошел поближе.

— Извините, Вы сказали «Линд из рода Людей Льда»?

— Да, — сдержанно ответил Танкред.

— Я знал одного Линда из Людей Льда. Это было несколько лет назад, в Ливландии. Он был офицером шведской армии.

— Это Микаел, — улыбнулся Танкред. — Да, он сейчас здесь. Я разговаривал с ним вчера.

— Неужели? Я так хотел узнать, как у него дела! В последний раз, когда я видел его, он был ужасно болен. Более удручающего кризиса я никогда не наблюдал.

Танкреда это заинтересовало.

— Не будете ли Вы так любезны рассказать об этом кризисе? Нам трудно понять, что, собственно, беспокоит его, и мы очень волнуемся за него.

Извинившись перед норвежским офицером, они направились к крепостному валу.

— Мы считали, что он сошел с ума, — сказал пленный. — Да так оно и было. Он бормотал что-то про старинную усадьбу, про то, что нужно пойти туда и помочь хозяину избавиться от мошенников. И меня послали в это имение, это было как раз накануне нашего отъезда в Польшу. И я должен сказать, что в этом поместье были весьма странные отношения…

— Расскажите! Это представляет огромный интерес для нас всех!

И пленный рассказал о своем посещении имения. Слушая его, Танкред становился все более и более задумчивым. Когда рассказ был закончен, молодой маркграф воскликнул:

— Поедемте со мной в Гростенсхольм, немедленно! Я позабочусь о разрешении для Вас передвигаться по норвежской территории. Микаел должен услышать об этом.

Но в тот день они не попали на Липовую аллею. Танкред не освободился так скоро от своих обязанностей в крепости Акерсхус, а шведский пленный был нетерпелив, ему хотелось как можно скорее попасть домой.

Танкред нервничал, и на это были свои причины.

В тот день, когда Танкред разговаривал с пленными, Микаел посетил Гростенсхольм и Элистранд. Ему было так хорошо со всеми, что он съедал все, что ему предлагали. Он долго беседовал со всеми и делал записи об их жизни. И им было о чем рассказать. О пребывании Калеба и Маттиаса в Конгебергских шахтах. О приключениях Танкреда в Ютландии Микаел слышал накануне от самого Танкреда. О встрече Хильды с «оборотнем». Об истории Таральда и Ирьи. О том, что пережил Александр во время Тридцатилетней войны…

Но больше всех рассказывала, конечно, Лив. Она была самой старшей, ей исполнилось уже 77 лет, и о такой долгой жизни было что рассказать.

— Как приятно, что ты все это записываешь, Микаел, — сказала она. — Моя мать Силье вела дневник. Но после ее смерти я была в таком тяжелом состоянии, что растеряла все, так и не прочитав. Просто держала записи в руках и выронила где-то, не заметив этого.

Микаел кивнул, у него тоже такое бывало.

— Теперь все это утеряно навсегда, — вздохнула Лив. — Кто-то мог выбросить это. Все это так печально! Поэтому, если ты все запишешь, это будет великое дело.

— Мне представляется все это очень интересным, — сказал Микаел, и в глазах его появился отсвет чего-то нового. — Особенно важными мне кажутся твои и дедушкины рассказы, ведь вы знали другие, уже умершие, поколения Людей Льда.

Лив одобрительно кивнула.

— Я взял у Маттиаса много хорошей бумаги, которую он использует в своей работе, — оживленно продолжал Микаел, — и сегодня я подумал о том, чтобы начать делать подробные записи, переписать набело эти черновики, пока я не забыл, что к чему.

— Замечательно! Но самое лучшее — это то, что у тебя появился к чему-то интерес. Это всегда оказывает благотворное воздействие на отягощенный заботами ум.

Но Микаелу не удалось много написать. К вечеру Аре стало хуже: радость и переполох последних дней оказались для него чересчур большим испытанием.

— Боюсь, что это конец, — печально произнес Бранд.

— Неужели ничего нельзя… — начал было Микаел.

— Ничего. Маттиас сделал все, что было в его силах. Никлас тоже время от времени прикладывал к отцу свои ручонки, но раны его слишком серьезны. Маттиас считает просто чудом, что он все еще жив. Мы все думаем, что его поддерживала безнадежная мысль о том, что ты приедешь. У него была потрясающая воля к жизни. И твой приезд был для него волей небес.

— Спасибо, Господи, что Доминик привел нас сюда! Я подежурю ночью возле деда, дядя Бранд!

— Ты этого хочешь? Это обрадует его. Никлас может лечь с Домиником, чтобы мальчик не оставался один.

Микаел улыбнулся.

— Они оба не будут против.

В ночной тишине Микаел слышал хриплое дыхание деда. Аре знал, что он рядом, хотя Микаел и не осмеливался разговаривать с ним. Время от времени старик открывал глаза и посылал внуку взгляд, преисполненный доверия и счастья.

Микаелу не хотелось спать. Он сидел и слушал, как часы в прихожей отсчитывают один час за другим.

Аре спал или был без сознания, и Микаел почувствовал зависть: дед был счастлив, обретя тот мир, которого Микаелу никогда не удавалось достичь.

Удивительная мысль! Откуда она пришла! Он чувствовал теперь лишь неясную печаль, какую-то всепроникающую грусть. С ним творилось что-то странное.

Медленно-медленно к нему подкрался страх.

— Нет, — прошептал Микаел, — не сейчас! Не сейчас! Я не решусь на это!

Он знал, что эти преследования подходят к концу. Знал, что уже больше ничто не сможет противопоставить этому. «Доминик… Мой сын Доминик!.». — отчаянно пытался он ухватиться за эту мысль. Об Анетте думать не было смысла: она выпадала из поля его зрения. Но сын… «Я нужен Доминику. Доминик нужен мне. Я люблю его, разве этого не достаточно, чтобы…»

Но это уже не помогало. Ничто уже не могло вернуть его назад.

Он подошел к концу своего Скорбного пути, пути страданий и мук.

Пришла тьма, великая тьма.

Чтобы не тревожить деда, Микаел торопливо вышел в соседнюю комнату.

Тьма была бесконечной, она заполняла собой все пустое пространство вокруг него.

То, неизвестное, было теперь рядом. Теперь он мог видеть его. Оно манило его и притягивало, притягивало и манило…

Микаел опустился на колени: приступ был таким сильным, что он не мог стоять на ногах.

Доминик…

Кто такой Доминик? Это слово, это имя ничего не значило для него. То самое значило для него все! Все, к чему он стремился!

Постепенно мгла и туман рассеялись. Он увидел вокруг себя удивительный пейзаж, яркие краски, услышал прекрасную музыку. Вокруг него было так красиво, что захватывало дух.

Доминик лежал в своей комнате без сна, пытаясь унять слезы, чтобы никто его не услышал.

На кровати отца спал Никлас. Хорошо, что Никлас был рядом, было так забавно лежать и перешептываться весь вечер.

Но теперь Доминик был так растерян, так подавлен!

«Мне нужно быть сейчас с отцом. Он нуждается во мне, он не должен оставаться один, он не сможет сопротивляться. Отец не должен быть грустным, это нехорошо. Но с ним дедушка, так что он не один. Но отец не справится без меня. Я не знаю, что это такое, но я чувствую в себе какую-то сосущую пустоту. Словно я чего-то испугался. Папа, милый папа! Ты не разрешаешь мне входить туда…»

Микаел очнулся. Он лежал на полу, совершенно измотанный, не способный даже пошевелиться.

Он долго лежал так, потом с трудом встал.

То самое победило! Борьба была окончена. Теперь он знал, что ему делать. Так мало отделяло его теперь от непостижимого.

Он достал из кармана порошок. Он долго хранил его там, делая вид, будто не знает об этом. Порошок этот вроде бы был ему и не нужен, но однажды, когда его рука не нащупала его через ткань подкладки, он безумно испугался. И когда он снова нашел его — а порошок этот застрял за подкладкой — он почувствовал такое облегчение, что у него даже подкосились ноги.

И вот он вынул его, набрал на кухне воды, растворил. Наконец-то! Наконец-то он сделал это! Закрыв глаза, Микаел сделал медленный вздох. Несказанный покой разливался по его телу.

Доминик? Это имя было ему совершенно незнакомо, он не знал никого с таким именем. Это имя было теперь за пределами его мира.

Он медленно побрел к деду. Лег рядом с ним на широкую двуспальную кровать. Аре на миг очнулся. Микаел взял его за руку. И старик снова погрузился в забытье, с радостной улыбкой на губах. Его любимый внук был рядом с ним — после стольких лет отсутствия.

И уже в полузабытьи Микаел услышал шум и хруст, сопровождаемый оглушительным треском.

Доминик, заснувший в своей комнате, вздрогнул во сне и проснулся. Он тоже слышал это.

«Это упала липа на аллее», — подумал мальчик и снова заснул.