Невыносимое одиночество

6

Поздним вечером Микаел вернулся в казарму, возбужденный до такой степени, что сердце его выстукивало в безумном, бешеном ритме: «Не думай, не думай, не думай…» Домой? Что было его домом? Крестьянский двор, оккупированный шведским дозорным отрядом? Они жили здесь все вместе, офицеры и солдаты, спали в нетопленном помещении, на кроватях, в которых водились насекомые.

Щенок скулил у него на руках.

Домой? Что такое, собственно, дом? Это слово ничего ему не говорило. Он забыл его смысл.

О, Господи, как ненавидел он этот город! Ему казалось, что осужден жить здесь вечно, что он никогда не выберется отсюда.

Но вопреки его желанию, мысли и картины неотступно преследовали его, гнали вперед. Прочь, прочь от этого имения, скорее!

Дыхание его было тяжелым и прерывистым. Он не хотел, не желал ни о чем думать, но мысли настигали его. Щенок снова заскулил у него на руках, и он взял его поудобнее.

— Бедный маленький заморыш, — прошептал он, — маленький бедолага!

Но ему не удалось сконцентрировать свое внимание на собаке.

«Вот почему… — думал он, — вот почему она спрашивала, кто я такой! Я мог видеть ее! С этим она никогда раньше не сталкивалась! Господи, кто же я?

Люди Льда… Что рассказывал о Людях Льда дед Аре? Нет, это неправда, все это мне приснилось… Но имение по-прежнему стоит на месте. Я точно знаю, что оно находится за моей спиной: стоит мне повернуться, и я увижу его посреди березовой рощи, увижу этих чаек, прилетающих сюда с берегов Чудского озера. Неописуемо прекрасное имение, так любимое ею, находящееся в стороне от города. Жуткое, страшное имение! В те времена, когда она была жива, все выглядело, конечно, по-другому. Но старинная часть дома осталась прежней. Прихожая, рыцарский зал — разве не так? Там она получила известие о гибели рыцаря Вильфреда под Танненбергом. Возможно, она вышла тогда на главную улицу, чтобы встретить его гроб. Возможно, в тот раз она услышала все это: лязг доспехов, тихие, скорбные шаги похоронной процессии. Воины возвращались домой со своим погибшим полководцем. Жены ждали своих мужей…»

Не одни только чайки кричали над имением. Да, он слышал их крики, но он слышал и нечто иное. Слышал жалобное звучание, идущее отовсюду и ниоткуда.

«Потом она собрала все свои душевные силы, чтобы защищать дом от нашествия победителей. И когда ей это удалось, силы ее иссякли. Она погрузилась в скорбь и рассталась с жизнью, которая для нее ничего уже больше не значила».

Да, он думал теперь об этом. О том, что человек может умереть от тоски. Она могла это сделать, эта волевая женщина в черном. Магда фон Стейерхорн.

Он не произнес вслух это имя. Но ему показалось, что над безлюдным городком зазвучал колокол, напоминающий крик скорби и отчаяния.

Много-много лет ее любимое имение подвергалось грабежу — людьми из своего же рода, вандалами и хищниками. И она вынуждена была беспомощно наблюдать все это. Ведь она была нечеловеком, была мертвецом, неподвластным смерти. И вот появился Микаел Линд из рода Людей Льда. Стоя на веранде, она заметила, что он видит ее!

Через день она заговорила с ним. И он ответил!

Не стоит и говорить о том, как она была удивлена!

И она воспользовалась им: он был молод, силен и достаточно воспитан, чтобы исполнять желание дамы.

Она не могла сдвинуть столбы, не могла открыть дверь или зажечь огонь. Но он мог сделать это для нее.

Биргитта не видела ее, когда они встретились на пути к дому. Никто в этой семье не видел ее — никогда. Возможно, вообще никто не видел ее в течение двух с половиной столетий, когда тело ее покоилось в маленькой капелле, а дух охранял имение.

Ее видел только Микаел Линд из рода Людей Льда.

Нет ничего удивительного в том, что он всегда замерзал в ее присутствии. Не удивительно, что она могла стоять на вот-вот готовой упасть галерее — и обвала не происходило. Микаел был уверен в том, что она желала смерти своим так называемым родственникам. Но эта попытка оказалась неудачной.

Она явно благоволила к законному хозяину имения, запертому и обреченному на смерть. В этом Микаел одобрял ее намерения. Вопреки всему, ему удалось спасти две человеческие души, хотя он был близок к тому, чтобы лишить жизни двух других.

Порыв ледяного ветра в доме… Вспыхнувшее пламя… Это была ее работа, он мог бы присягнуть в этом, хотя он и не понимал, как все это произошло. Ведь она вряд ли хотела поджечь свой собственный дом. Нет, это была просто случайность.

Его мысли бежали дальше, приводя его в смущение и замешательство. У него голова шла кругом, он был просто болен от всех этих непостижимых событий, происшедших ночью.

Подойдя к ненавистной ему казарме, он спрятал щенка под шинель.. Караульный спросил пароль, он ответил. И поскольку караульный был рядовым, он не осмелился сделать выговор Микаелу, хотя на лице его было ясно написано, что он думает про офицера, возвращающегося домой на рассвете — с таким бледным лицом, будто он видел саму смерть, и насквозь продрогшего.

В лагере был уже объявлен подъем. Пробормотав что-то в ответ на приветствия, он бросился на свою кровать. Как офицеру, ему полагалась кровать, конфискованная в доме. Солдаты же спали на полу, не снимая пропахшей потом одежды.

— Что это с тобой? — поинтересовался лейтенант, его сосед по комнате.

— Я сам не знаю, — ответил Микаел, изумленно глядя на свои дрожащие руки.

— Где ты пропадал всю ночь? И что это у тебя там, черт возьми? Собака?

Микаел крепче прижал щенка.

— Это мой пес. Только мой! Не отнимайте его… у меня!

— Ничтожная маленькая псина. Неужели она представляет собой какую-то ценность?

— Это моя, моя собака… — возбужденно повторял Микаел, приподнявшись на локте. — Это жизнь! Понимаешь? Жизнь нужно защищать в этом дьявольском мире…

Его товарищ быстро вышел из комнаты. Микаел остался лежать, дрожа всем телом и лихорадочно гладя щенка.

Лейтенант быстро вернулся вместе с командиром и военным врачом.

— Что происходит? — спросил майор. — Что с тобой, Микаел?

Тот не в силах был ответить. Стуча зубами, он настороженно уставился на них. Никто не смел отнимать у него щенка!

— Возьми себя в руки, — сказал майор. — Мы получили известие о том, что царские войска стоят на Чудском озере. Мы должны сняться с места и скакать во весь опор в Польшу, чтобы предупредить короля Карла Густава. Наше подразделение будет воевать в Польше.

В голове у Микаела стучало и звенело, мысли кружились, как в водовороте, из груди рвался наружу крик. Военный поход. Еще несколько месяцев, возможно, год такой жизни, которая с самого начала была для него мучительной. Прочь из этого городка! Я хочу, я должен уйти отсюда! Да, сегодня я покидаю этот город. Но идти на войну… Грязь, вши, болезни, убийство, смерть, пошлые шутки, люди, с которыми мне противно находиться рядом, приказы, выполнение приказов, приказания другим, невозможность быть самим собой, невозможность распорядиться своей жизнью, подчинение приемному отцу, повлекшее за собой неудачи и бесполезную трату времени, бессмысленная жизнь, иллюзорные устремления, общение с призраком, с Биргиттой, этим ничтожеством, — и война, война, война…

— Нет!

Он услышал доносящийся откуда-то душераздирающий крик, от этого непрерывного крика у него кололо в легких, он боролся с набросившимися на него людьми, желавшими усмирить его, их было много, они что-то кричали ему на ухо, но его крик был громче, щенок выл где-то от страха, потом его ноги связали, руки завели за спину, он чувствовал на своих щеках слезы, позорные слезы, но был не в состоянии остановить их.

— Не отнимайте у меня собаку, — выл он, — не отнимайте у меня собаку! Она нуждается во мне! Она нуждается во мне…

Наконец вокруг него воцарилась тишина.

Возле его кровати сидел военный врач — суровый, видавший виды человек, никогда не дававший солдатам поблажки, если те увиливали от боя. Но на этот раз врач видел, что случай серьезный.

— Ну, Микаел? Теперь ты можешь говорить спокойно? Что с тобой?

— Четыре года. Четыре года я вел жизнь, ненавистную мне с самого начала. Я больше не могу.

Военный врач не счел нужным комментировать его слова.

— Что же на тебя так подействовало?

— Где моя собака?

— Пес нагадил на полу и его вышвырнули вон.

Микаел снова впал в панику. А что, если они… Он сделал попытку встать.

— Принесите его сюда! Немедленно!

Его нервозный страх убедил военного врача: вздохнув, тот нехотя встал.

Пришел солдат со щенком, и Микаел попросил, чтобы его положили у него в ногах. Военный врач снова сел.

— А теперь рассказывай!

Микаел почувствовал, как щенок привалился к его коленям, и это успокоило его.

— Случилось что-то… — он замялся. — В имении… Что-то настолько абсурдное и немыслимое, что ты наверняка будешь смеяться надо мной. Нужно пойти туда и схватить преступников, пытающихся отнять имение у хозяев и убить их. Я обещал.

Военный врач с сомнением отнесся к его словам.

— Но ведь мы сегодня покидаем город. Не кажется ли тебе, что они сами могут справиться с этим?

— Да, — сказал Микаел после некоторой паузы. Он был таким усталым и разбитым, что едва мог говорить. — Но вы должны были узнать об этом, я обещал, что…

— Хорошо, мы пошлем в город двух людей с сообщением о том, что русские наступают.

— Сделайте это! Немедленно!

Врач вышел и тут же вернулся.

— Я дал распоряжение, — успокоил он Микаела. — Но что нам делать с тобой, Микаел? Ты не в состоянии скакать много миль.

Волна страха нахлынула на него. Его оставят здесь? Здесь, в этом городишке, под исходящим криком небом? С призраком, преследующим его по пятам, с Биргиттой, вызывающей в нем протест, отвращение и стыд? Навсегда остаться в городе, который был проклят, и только он один знает, почему…

— Нет, я могу поехать, — хрипло проговорил он. — Не бросайте меня одного в этом дьявольском городе! Я могу скакать верхом, теперь я успокоился.

Военный врач скептически посмотрел на него.

— Я согласен, что четыре года для тебя — это слишком много. В армии есть солдаты, которые двадцать лет не были дома, но они сделаны из другого теста. Ты же не родился солдатом, нет! Ты — это что-то другое, Бог знает, что! Не думаю, что армия сейчас очень нуждается в тебе. Так что мы решили отправить тебя домой.

— И никакого военного похода в Польшу?

— Ты к этому не имеешь отношения.

Микаел откинулся на подушке.

— Благодарю тебя, Господи!

— Значит, я стал Господом Богом, — с суровой улыбкой произнес военный врач. — Хотя парни, которым я отрезаю руки и ноги, называют меня иначе.

Он позвал двоих солдат.

— Развяжите его. Кризис миновал.

На следующий день они поскакали на запад. Микаел сделал для щенка небольшую корзинку, так что тот мог сидеть в ней на коне. Все свое время он отдавал этому маленькому существу, полностью изолируя себя от окружающих — и никто не приставал к нему. Между собой все говорили, что он помешался на собаке. Но они ошибались: именно собака спасла его от перехода за грань нормальности.

У военного врача он взял лекарства для животного, и мало-помалу щенок поправился. Ухо у него больше не болело, раны затянулись, в глазах появилась жажда жизни. Он обещал быть довольно крупной собакой, судя по большим подушкам лап. К тому же он был красив. Микаел назвал его Троллем; имя, данное ему Биргиттой, — Мики — ему не нравилось.

У него не было никаких обязанностей, с солдатской жизнью было покончено. Его отношения с товарищами стали менее натянутыми, хотя в его мыслях и чувствах все еще царил хаос и сумятица. Впереди маячила свобода, и он время от времени заставлял себя сдержанно и рассеянно смеяться над шутками товарищей.

Однако ночь, проведенная в имении, оставила на нем неизгладимый след.

Что-то в нем надломилось, в глубине души его лихорадило от страха. Он знал, что нигде ему не обрести покоя. Прожитая жизнь казалась ему мимолетным сновиденьем. Он никогда и не жил, если не считать кратких мгновений. Встреча с Танкредом Паладином. Дружелюбие и забота Марки Кристины. Щенок. Сердечное томление, вызванное присутствием Биргитты.

Но о ней он больше не думал. Его сердце наполнилось неприязнью, как только его разум осудил ее. Его оттолкнуло не столько жульничество по отношению к владельцу имения, не столько то, что она водила его, Микаела, за нос, вела себя с ним холодно и расчетливо, хорошо зная, что он одинокий мужчина и изголодался по женскому обществу, — нет, его оттолкнул грубый пинок, который она дала собаке. Это убило все его чувства к ней. Немалую роль сыграло и то обстоятельство, что сам он не смог высоко нести рыцарское знамя, что будучи уже связанным узами брака, восхищался женщиной, надменной и жестокой, как последняя армейская мразь.

Собака была для него всем на свете. До конца не отдавая себе в этом отчета, он видел в собаке воплощение всего того, что раньше казалось ему несущественным и чего он раньше не имел возможности узнать: заботы о другом живом существе. Как может человек узнать это, если он вынужден воевать — убивать и калечить других? Микаел был добрым, благовоспитанным юношей, всегда внимательным к другим. Ему казалось неудобным то, что он живет на иждивении других. Юлиана взяла к себе оставшегося без родителей маленького Микаела. Юхан Банер сжалился над ним, хотя на это не было совершенно никаких причин. Следующей была Анна, сестра Юхана, вышедшая замуж за королевского адмирала Оксенштерна. Потом Марка Кристина, его сводная сестра, и ее муж. И Микаел все время стремился угодить всем, выказать свою благодарность, быть милым и благонравным, ставить благо других выше своего благополучия.

Но одного внимания ему было недостаточно. Ему нечего было дать Анетте, его жене, которую он не выбирал. К Биргитте он воспылал чистой, незамутненной, как он сам полагал, любовью. Ради нее он готов был на все. Но она оказалась не той, что он думал. Да и сам он тоже.

У собаки же, напротив, был только он один. Своей глубокой, бескорыстной преданностью, так тронувшей его, собака спасла его разум: уткнувшись мордой в углубление на его шее, вздыхая от удовольствия, смиренно вылизывая его руки и пытаясь исполнить его волю еще до того, как он произнесет слово. Он полюбил это маленькое существо.

Но в глубине души Микаел понимал, что собака заменяла ему сына, зачатого им без любви. Того, кого он никогда не видел и по отношению к которому чувствовал лишь угрызения совести. Он никогда не любил мать своего ребенка. Как же он мог считать этого ребенка своим?

Военный врач сказал, что у Микаела Линда из рода Людей Льда еще не все в порядке. Пережитое потрясение оставило в нем глубокий след. Срыв наверняка произошел по причине его неприязни к солдатской доле, к которой он приобщился слишком рано и, в сущности, против воли. Но было и еще что-то…

Что это было, никто не знал, в том числе и сам Микаел. Тем более, никто не знал, что его мучило сразу несколько недугов. Один из них готов был уже прорваться наружу, другой тоже был на подходе, остальные же сидели глубже, разъедая его изнутри, словно злокачественная опухоль, тлея в глубинах его души, чтобы однажды вырваться на поверхность, парализовать все его чувства.

Но пока все это было настолько незаметно, что Микаел едва догадывался об этом.

Микаел покинул армию вблизи Кенигсберга. Все направлялись на юг, поскольку король Карл Густав и его солдаты взял Варшаву, шли на Краков, привлекавший их несметными богатствами церквей и замков.

Русские пока не представляли собой опасности для шведов. Польша же, напротив, собирала силы для сопротивления, имея огромные ресурсы. Польше принадлежала вся Украина, и оттуда пришло целое полчище казаков и татар, желавших сражаться под началом польского дворянства. Карл X Густав начал понимать, что завоевать эту страну куда труднее, чем ему казалось.

Но все это не касалось Микаела. Он отгородился стеной от всего человечества. К тому же он ничего не знал о том, что его приемный отец Габриэл Оксенштерн находился в Южной Польше, и тем более не знал, что Марка Кристина тоже с ним. Его волновал только щенок.

С глубоко запавшими, словно от смертельного страха, глазами, он прибыл в Кенигсберг, откуда уже готов был отплыть корабль с ранеными шведскими солдатами — оставалось дождаться всего нескольких человек.

После всяческих препирательств ему удалось взять на борт щенка (это стоило ему его лучшей рубашки и всего его оружия), и две недели спустя он почувствовал с невыразимым облегчением, как корабль поднимает якорь и покидает Польшу.

Его военная жизнь была закончена.

По крайней мере, он так считал.

Стояла весна, лед вдоль берегов Балтийского моря треснул.

Переправа была долгой. Воздух становился все теплее и теплее. В пути они встретили корабль, и Микаел даже не предполагал, что он везет печальное известие Марке Кристине и ее мужу. Двое их младших сыновей умерли от кори. Их похоронили в церкви Риддархолм, а в церкви Фастерна, что возле Мёрбю, поставили памятники. Так что у них теперь остался лишь один, старший, сын.

Но когда Марка Кристина получила это известие, она не могла уже ехать домой: она снова ждала ребенка, и Габриэл Оксенштерн позаботился о том, чтобы отправить ее в Мариенбург, в Пруссию. Там она провела в глубокой печали всю зиму, будучи в отчаянии оттого, что не может поехать домой к своему единственному сыну, смертельно боясь, что не застанет и его в живых, вернувшись домой.

Микаел ничего не знал о трагедии Марки Кристины, подходя к дому Анетты в Мёрбю в начале лета 1656 года. С колотящимся сердцем он шел по садовой дорожке, шел медленно, через силу.

Щенок, уже заметно подросший, суетился вокруг него, ни на минуту не спуская с него глаз, словно боясь потерять из виду своего любимого хозяина. Несколько месяцев они делили вместе радости и невзгоды. Вместе переживали насмешки и издевательства на корабле, вместе ехали через Швецию и шли пешком. Временами голодали, но Микаел всегда делил еду поровну с собакой, как бы мало он ни имел.

Дом, этот старинный охотничий замок, был очень красив. Простой человек назвал бы этот дом княжеским.

«Это не мой дом, — подумал он. — Я его не знаю. Не знаю этой женщины и… ребенка, которые живут здесь. Они не хотят, чтобы я жил здесь. Я тут нежеланный гость».

С подавленным вздохом он поднялся по ступеням и постучал. Его впустила изумленная служанка, вскрикнувшая, когда он сказал, кто он такой.

Ведь пять лет назад он уехал семнадцатилетним юнцом, а теперь, вернувшись в свой собственный, незнакомый ему дом, был уже мужчиной.

Вышла Анетта, уставилась на него. Он явился совершенно неожиданно, и она благодарила небо за то, что не в этот день, а днем раньше ей нанес визит французский виконт. Не то, чтобы между ними что-то было, но ситуация могла оказаться щекотливой…

Она не помнила, чтобы ее муж был таким высоким и статным! Микаел отпустил бороду, которая ему очень шла. Он стал сильнее и мужественнее, но выражение его глаз напугало ее. В его глазах горели мучения и раны неизвестных ей переживаний, взгляд был отсутствующим.

Одежда его была изношенной, шейный платок не отличался белизной, сапоги были дырявыми, короткая, потрепанная накидка на плечах запылилась. Но никогда она не видела более мужественного человека. И этот чужой, преисполненный печали человек вторгся в ее дом и ее жизнь. Она задрожала от страха.

— Добро пожаловать домой, — с натянутой улыбкой произнесла она.

— Спасибо.

Голос его был теперь басовитым.

— Пойдем в гостиную.

Она шла впереди него, не зная толком, что сказать.

— Дядя Габриэл подарил мне… нам этот дом, — удрученно произнесла она.

— Он очень красив.

Он смотрел на свою жену и не испытывал никаких чувств к этому утонченному существу с густыми бровями над глубоко посаженными глазами. Она не была такой тонкой в талии, как прежде, зато была очень ухоженной и хорошо одетой. В его сердце пылало отчаяние.

«Неужели я всегда, всегда буду одинок на этой земле?» — думал он в смятении.

Ему стало ясно то, о чем он уже давно с тоской думал: что его одиночество неизбывно, потому что он чужой среди людей.

Чтобы скрыть свое смущение, Анетта присела и стала гладить собаку. Казалось, она действительно любит животных. Это ему понравилось. Некоторое время они натянуто беседовали о маленьком Тролле, он рассказал, каким одиноким он был, как он вез собаку через Ливландию в Польшу, через Балтийское море и всю Швецию.

— Неужели они действительно били его? — спросила она, явно шокированная этим.

— Да. Ему можно остаться здесь?

— Ну, конечно! Ты мог бы об этом и не спрашивать, ведь это же твой дом!

Он этого не чувствовал.

Посидев немного на корточках перед собакой, она встала, на лице ее была улыбка.

— Война закончилась? — поинтересовалась она.

— Нет. Но меня отослали домой.

Улыбка на ее лице поблекла.

— Разве ты болен?

— Не телесно.

Анетта задрожала. Душевнобольной? Не может быть!

Микаел понял ее озабоченность.

— Я слишком долго вел солдатскую жизнь и… не выдержал. Лучше всего говорить так, как оно и было.

Она кивнула, напряженно глотнув слюну.

— Ты выглядишь очень усталым.

— Да, мне нужно отдохнуть.

— Конечно же, ты здесь отдохнешь.

Он видел ее замешательство. Сможет ли она терпеть его чужого и больного, здесь, в этом маленьком доме?

Она резко повернулась к нему.

— Но ведь ты не видел… Доминик! — позвала она. — Спустись сюда!

Он заметил мягкое, преисполненное любви звучание ее голоса. Ему стало немного не по себе. Но почему? Чего он боялся?

Наверху, а потом на лестнице послышались мелкие, торопливые шаги.

Четырехлетний мальчик остановился на полпути и уставился на незнакомца.

— Это твой… отец, Доминик, — сказала Анетта, с трудом выдавив из себя это слово.

В ее голосе он услышал уныние. Она любила этого ребенка и теперь боялась его потерять.

Как было не любить такого мальчугана! Мягкая, вопросительная улыбка, адресованная Микаелу, темные, вьющиеся волосы, отливающие медью, прекрасные черты лица, одежда из дорогого бархата с золотой отделкой…

Микаел наморщил лоб. Глаза…

Он никогда не видел ничего подобного! Они были золотисто-желтыми! Как янтарь.

Улыбка мальчика была неуверенной, непонимающей. Опомнившись, Микаел подошел к нему поближе.

— Привет, Доминик, — пробормотал он. — Твоя мама писала мне о тебе. Я рад встрече с тобой.

Мальчик спустился по ступеням, вежливо протянул руку, отвесил глубокий поклон.

— Добрый день, папа!

Эти слова насквозь пронзили сердце Микаела. Ребенок, которому он дал жизнь, и к которому никогда не испытывал никаких чувств! И вот теперь он стоит перед ним. В сущности, чужой ребенок. Но он был осязаем — и с этого момента он занял свое место в мыслях Микаела. Теперь это были не только слова, это была… нечистая совесть.

И Анетте не стоило ревновать и бояться, что он отнимет у нее любовь ребенка. Да и возможно ли это было сделать? У нее было преимущество в четыре года.

— У меня… есть щенок, — неловко произнес Микаел. — Он очень милый. Хочешь поздороваться с ним?

Пока щенок разбивал между ними лед, Анетта отправилась на кухню, чтобы распорядиться насчет еды для своего мужа.

Она была оглушена, потрясена, поражена ходом своих мыслей: она поняла, что тайно желала, чтобы Микаел не приезжал, даже, возможно, чтобы пришла весть о его гибели. В этом случае она была бы свободной, чтобы иметь возможность выйти замуж за того, с кем она научится быть счастливой. Или же чтобы просто жить одной с любимым сыном. Им не нужен был в доме мужчина!

И когда она поняла, что втайне желает этого, она была настолько шокирована, что ей пришлось присесть на столик для подачи еды. Она некоторое время сидела, прислонившись к стене, пока не прошла дурнота.

Микаел не заслуживал того, чтобы о нем так думали. Он всегда писал ей дружеские письма — безличные, ничего не говорившие, но дружеские.

«Я не такая, — мысленно горевала она, — я не желаю ничьей смерти! Но я же не знаю своего мужа! Пять лет назад мы провели вместе одну ночь. Мы были тогда детьми, напуганными тем, что нас вынудили быть вместе. Что от меня можно было требовать?»

Собравшись с силами, она продолжала свой путь на кухню, где дала распоряжение приготовить праздничную еду по случаю возвращения хозяина дома и пыталась улыбаться, выслушивая поздравления служанок.

Перед тем, как снова войти в гостиную, она пару раз глубоко вздохнула, оправила платье, провела рукой по волосам.

Она знала, что не слишком красива. Сильной стороной ее внешности была осанка, тонкость сложения, большие, темные глаза.

Решительно открыв дверь, она вошла с дрожащей на губах улыбкой.

Улыбка тут же исчезла с ее лица, стоило ей услышать слова Доминика, адресованные Микаелу, когда оба они стояли на коленях перед вертящейся от восторга собакой.

— А Вы гораздо выше и грязнее, чем дядя Анри, папа.

«Боже мой, — подумала Анетта, — он не должен был называть имя Анри! Тем более, сейчас!»

— Я вижу, вы уже познакомились, — торопливо произнесла она. — Сейчас принесут еду… может быть, ты хочешь помыться и переодеться, Микаел…

Уфф, как непривычно ей было произносить это имя! Ей трудно было усвоить шведское произношение, с ударением на первый слог и двумя другими безударными. Ей хотелось сказать «Микель», по-французски, или, еще лучше, «Мишель».

Он встал — такой высокий, мужественный, одичавший.

Анетте было трудно собраться с мыслями, отвлечься от этого нового впечатления.

— Доминик, тебе тоже надо помыть руки, ты гладил собаку…

Мальчик тут же подчинился.

— Мне не во что переодеться, Анетта, — тихо сказал Микаел.

— О! Да, да… Тогда я не знаю… Здесь ничего нет… Придется купить тебе новую одежду. В Мёрбю есть…

Она запнулась.

— Но я все же вымоюсь, — сказал он, видя ее смущение, — ты позволишь мне поесть в этой одежде?

— Конечно же! Я сейчас распоряжусь!

Она снова пошла на кухню, тем самым дав ему возможность привести себя в порядок.

Доминик помог ему почистить одежду. За обедом никто из взрослых не сказал ни слова мальчику, кормящему у стола собаку. Анетта молчала из страха, что Микаел подумает, будто она хочет избавиться от собаки. Он же не хотел нарушать едва установившийся контакт с сыном.

Доминик был сообразительным ребенком, это сразу бросалось в глаза. Микаела отчасти раздражало то, что Анетта так носится с ними, хотя сам мальчик воспринимал эту чрезмерную заботу спокойно.

Посредником между всеми тремя стала собака. Доминик торжествующе смеялся и щебетал, когда щенок брал пищу у него из рук.

Но Микаел не раз ловил на себе испытывающий взгляд сына. Эти желтые глаза! Откуда взялся этот поразительный цвет? И какие они… проницательные! Нет, это слово не подходит. Ищущие! Да, именно. Но что они искали?

Микаел так устал! Только теперь, когда его странствия закончились, он почувствовал, как он измотался. Психическая перегрузка просто валила его с ног.

Ему было трудно на чем-то сосредоточиться. Отвечать на вопросы стоило ему большого умственного напряжения, его руки бесцельно двигались по столу, тело было налито свинцом.

— Папа устал, — сказал Доминик.

Анетта прервала свой длинный и печальный рассказ об эпидемии кори, о трагедии, происшедшей с маленькими сыновьями Марки Кристины, о своем страхе за Доминика.

— Он такой сильный, как мне кажется. Возможно, он тоже переболел корью, но… Что скажешь, Доминик? О, извини, я не заметила! Где ты хочешь лечь спать, Микаел? Здесь только…

— Папа может лечь в моей комнате, — сказал Доминик. — А я могу спать в маминой комнате.

Анетта с облегчением вздохнула.

— Да, конечно, мы так и сделаем. Кровать Доминика достаточно широка.

— Можно… задернуть шторы? — осторожно спросил Микаел.

— Д-да, конечно, — удивленно произнесла она.

— Комната расположена этажом выше?

— Да, да.

— Хорошо.

Она тут же позвонила горничной, и та пошла приводить комнату в порядок. Микаел так устал, что ему самому стало страшно.

— Собака… — сказал он.

— Мы о ней позаботимся, — успокоила его Анетта. — Пусть тебя это не тревожит. Щенок будет жить здесь как принц!

Ему понравилась ее искренняя забота о собаке. Не то, что наигранные ласки Биргитты, насквозь фальшивые. У Анетты все получалось естественно.

— Спасибо, — через силу улыбнулся он. Пришла горничная и сказала, что все готово.

— Мне кажется, я просто ввалился сюда… — начал было он.

— Не думай так, — торопливо произнесла Анетта, — главное для тебя — отдых. Я хочу… — она запнулась и повторила снова, — хочу, чтобы у тебя все было в порядке.

На его изможденном лице появилась слабая улыбка.

— Спасибо. Так оно и будет. И… Спасибо за то, что ты так замечательно… воспитываешь Доминика!

Он хотел сказать «нашего сына», но не решился. Это было бы намеком на интимность, которой между ними не было. Но его слова обрадовали ее, он это видел.

Через пять минут он уже спал. Он так и не вымылся. Маленькая кровать оказалась явно ему не впору, когда он улегся на белоснежные простыни. А его немытые волосы… на чистой подушке…