Невыносимое одиночество

2

Свадьба Анетты и Микаела представляла собой историю весьма удручающую.

Внешне все было превосходно, хотя церемония была максимально упрощена, поскольку Микаелу через день предстояло отправиться на войну. Все выглядело очень сдержанно и прилично. В замок прибыл католический пастор, поскольку Анетта наотрез отказывалась венчаться в церкви замка, в «этом безбожном месте». Подобно большинству Людей Льда, Микаел был равнодушен к христианству, так что ему было все равно, кто их венчает. Пожелай Анетта, чтобы он стал католиком, он бы им стал. От этого ничего бы не изменилось.

Капелла была украшена свежими цветами, присутствовала большая часть двора. Потом состоялся превосходный обед.

Однако главные действующие лица видели все в мрачных тонах, их не покидало ощущение потери, неуверенности в себе.

В то время было принято, чтобы дети следовали воле родителей, когда дело касалось выбора супруга, так что никто из них не протестовал. Но все произошло так быстро, они совершенно не знали друг друга.

Микаел находился в состоянии какого-то оглушения, служащего ему самозащитой, пытался смотреть на все глазами постороннего, словно у алтаря стоял кто-то другой и давал обещание любить в горе и в радости.

В глубине души он чувствовал себя насмерть перепуганным семнадцатилетним мальчиком, намеревающимся как можно скорее забыть все это.

Анетта была, конечно же, глубоко несчастна — в силу самых различных причин. Она пыталась держаться надменно, но в то же время не хотела, чтобы он был мрачен и угрюм. Может быть, это было ей как раз на руку? Тогда почему же она была так раздражена? Она не понимала своих чувств к нему. Он был красивым молодым человеком, но что можно было сказать о его личных качествах? Приветливый, воспитанный — и это все, что она знала о нем.

Но ведь он был к тому же и мужчиной! Свиньей, само собой разумеется!

Ей бы только узнать, что он думает о ней!

Он сказал, что давно хотел этого. Анетта весьма сомневалась в этом. Она нужна была ему для того, чтобы удовлетворять его скотские желания — и только? Или же он женился на ней из-за ее высокого происхождения и богатства?

Или же он произнес эти слова, чувствуя себя прижатым к стенке?

Каковы бы ни были причины этого, она не могла отделаться от чувства безнадежности, растерянности и… разочарования.

Она гадала о том, испытывают ли другие молодожены подобные чувства. Какие чувства испытывают в других порядочных браках? О чем думают они в решающий момент своей жизни? Преисполнены ли они ожиданием и стремлением сделать жизнь супруга как можно счастливее? Или же они думают о материальной выгоде? Или же… о первой брачной ночи? С чужим человеком!

Анетта знала, в чем состоит ее долг, она была готова принести себя в жертву. Все это вдолбила ей мать. В свадебную ночь не следует сопротивляться, у мужей есть законное право использовать своих жен. Анетта должна быть готова терпеть и страдать. Но со временем… Со временем все решать будет она!

Анетта вдруг почувствовала, что ее ладонь вспотела. Стоило ей только подумать о предстоящей ночи, и голова начинала кружиться от страха и отвращения.

Но она должна набраться храбрости и выдержать все!

Микаел Линд из рода Людей Льда угрюмо сидел рядом с ней, принимая пожелания счастья, видя дружеские и любопытные взгляды, игривые намеки на предстоящую ночь.

Они не решались разговаривать друг с другом, он и Анетта, и он воспринимал это как катастрофу. Возможно, беседа внесла бы в их отношения элемент дружелюбия и доверия. Он украдкой взглянул на нее. Она сидела рядом, необычайно бледная, через силу улыбаясь поднятым в их честь бокалам, но не осмеливаясь поймать обращенные к ней дружелюбные взгляды. Она просто потеряла голову.

Чтобы хоть как-то успокоить ее, Микаелу надо было бы взять ее под столом за руку и пожать. Но он на это не решился. Между ними не было никакого доверия, никакой общности. Теперь они были более чужими друг другу, чем в моменты прежних случайных встреч при дворе.

Должен ли он оставить ее в этот вечер одну, чтобы избавить ее от душевной муки, вызванной его присутствием? Он даже не догадывался о том, что Анетту страшила не душевная мука.

Нет, если он уйдет, дело будет еще хуже. Одинокая, покинутая, униженная.

Но как ему справиться со всем этим? С этой ночью, с этим браком…

С этой жизнью…

Наконец все гости ушли. Марка Кристина поцеловала его в щеку и пожелала счастья. Королевский егерь крепко пожал его руку и пробормотал что-то по поводу прекрасной партии… И вот он остался наедине с Анеттой в ее покоях, где им предстояло временно жить.

Она долго стояла на коленях перед изображением Мадонны, но он так и не понял смысл ее молитв. Возможно, ему тоже следовало помолиться вместе с ней, но это было бы с его стороны лицемерием.

В комнате воцарилась гнетущая тишина.

Сев на краешек стула, Анетта, одетая в роскошное подвенечное платье, принялась отпарывать кружевные манжеты. Ее волосы были искусно причесаны, перевиты жемчугом и покрыты вуалью, а талия ее была такой тонкой, что он мог бы обхватить ее ладонями. Но у него не было ни малейшего желания делать это.

Сам он стоял посреди комнаты, не зная толком, что ему делать. Сделав несколько шагов, он в нерешительности остановился.

Девушка молчала.

«Только бы пережить все это», — думала она. Но он об этом не догадывался.

Прошло минуты две. Микаел понял, что ждать от нее помощи бесполезно. Начинать нужно было ему.

Но как?

Негодуя на нее, на своих приемных родителей, на себя самого, угодившего, словно баран, в эту западню, он выпалил:

— Ошибкой было то, что мы не разговаривали друг с другом.

Его слова повисли в тишине, словно изморось.

— Да, — прошептала она, комкая носовой платок, который держала в руке весь день.

«Что толку от разговоров? — подумала она. — Мужчины не удостаивают беседой женщин, это я хорошо знаю. Им нужно только одно».

Он в безнадежности плюхнулся на стул рядом с ней.

— Так давай же поговорим!

На ее бледном, как мел, лице появился проблеск облегчения.

— О чем же? Что Вам угодно знать?

Микаел все еще был в ярости.

— Во-первых, ты хочешь, чтобы я ушел? Хочешь остаться ночью одна?

Она задрожала. Этого она не ожидала. «Что ему нужно?» — подумала она. Но на его лице трудно было прочитать какие-либо желания. Он был раздражен? Вряд ли. Что плохого она сделала? Она задрожала от страха.

— Нет, Вы можете остаться здесь, — без всякого выражения произнесла она, — если Вам угодно.

На это он ничего не ответил.

— Тогда продолжим разговор. Почему ты решилась на это… мероприятие?

Она взглянула на него, испуганная резкостью его тона.

— Но это же ясно! Разве у меня был выбор?

— Благодарю, — с горечью произнес Микаел.

— Нет, ах… я не имела в виду, что…

— Я все понял, тебе не нужно что-то объяснять. Я сам в таком же положении.

От этих слов ее глаза загорелись, словно черные угольки.

Никогда он не видел до этого такой непостижимой муки. Это тронуло его. Он наклонился к ней и взял ее за руки, с проклятием бросив на пол ее носовой платок. Она хотела было убрать руки, но он держал их крепко.

— Анетта, — как можно более дружелюбно произнес он с натянутой улыбкой, — Анетта, объяснившись друг с другом, мы станем честнее и естественнее.

— Но Вы сказали… — пролепетала она.

— Я знаю, что я сказал. Я сказал, что давно хотел этого.

— Значит, это было не так?

«Я едва ли знал, кто ты вообще такая», — чуть было не сказал он. Но, видя, как она вся сжалась в ожидании его слов, он смягчился и не решился бросать ей правду в лицо.

— В общем-то, так оно и было, — соврал он к ее явному облегчению, и это согрело его человеколюбивую душу. — Я помню, как мечтал найти девушку, с которой мог бы разделить свою жизнь. И я посмотрел на тебя — так, мимоходом — и подумал: «Вот эта, маленькая… она ничего себе. Кто она? Богобоязненная и кокетливая одновременно». Ты ведь знаешь, придворные дамы, собравшись вместе, производят впечатление поверхностных натур. Так что более глубоких чувств я к тебе не испытывал.

Она опустила голову, вуаль упала с ее висков.

— А ты, — спросил Микаел, — что ты испытываешь ко мне?

— Я…

— Только честно! Без лицемерия!

И это сказал он, и как сказал! Ему самому стало стыдно.

«Честно? — подумала она. — Чудовище в человеческом обличий! С жадными пальцами, цепляющимися за мое бедное тело! Сладострастно, прожорливо!»

Она сказала коротко:

— Мне кажется, что Вы изящный молодой человек.

«Не бесстыдство ли это? Не намек ли?»

— А ты не испытываешь ко мне… особых чувств? — поинтересовался он.

Особых? Что он имеет в виду? Безнравственность? Нет, он прямо смотрит ей в глаза. У него красивые глаза, слишком красивые.

— Нет, — прошептала она, до смерти пристыженная.

— Ну, теперь мы знаем, что к чему. У тебя есть другой возлюбленный?

— Нет, нет!

— У меня тоже. В таком случае, попытаемся найти наилучший выход из всего этого, Анетта. Мы не первые, кто совокупляется, не зная своего партнера.

Она вздрогнула при слове «совокупляться», но взяла себя в руки.

— Я тоже об этом думала, — произнесла она дрожащими губами, с оттенком наивности, — о том, что они думают и чувствуют.

— Наконец-то ты говоришь о своих мыслях, о личном! А то ты уже начала казаться мне какой-то заснеженной пустошью! И, будь добра, говори мне «ты»!

Она кивнула, стараясь не смотреть на его отвратительно сильные плечи и непристойно привлекательные губы.

— Ты сожалеешь о случившемся?

Анетта повернулась к нему. Собравшись с духом, она сказала:

— Сожалею? Не мы несем ответственность за все это. Но мое сердце трепещет. Ведь я совсем не знаю Вас. Хотя когда я думаю о том, как все это случилось… — она взяла себя в руки. — У Вас нет причин для сожалений, я знаю, что от меня требуется… сегодняшней ночью, и я вынесу это. Отдам себя в руки Божьей Матери. Так Вы сожалеете о случившемся? Я хотела сказать, ты сожалеешь?

— Не знаю, — ответил Микаел, отпуская ее руки.

Он встал и подошел к окну. За окном был виден холм Брункеберг с редкими огоньками в ночи. На Стрёммене мерцала пара лодочных огней.

— Я не знаю, Анетта. Ты права в том, что не мы ответственны за это — это сделано по воле других. Но ведь мы оба дали согласие, не так ли? Сожалею ли я… Я не могу разобраться в этом. Видишь ли, я еще толком не знаю, чем мне заниматься в жизни. Я живу в каком-то тумане, позволяю другим командовать собой и подчиняюсь им. В моем существовании есть какое-то безумие, я еще не знаю, какое именно. И мне так хорошо — слишком хорошо, как мне иногда кажется. У меня есть потребность бороться, справляться с трудностями, делать что-то для страждущих, страдать, идя к своей цели. Но все дается мне даром. Вот и теперь мой приемный отец хочет подарить нам большой дом. И я не прилагаю к этому никаких усилий. Все идет как по маслу без моего участия. Он хочет отправить меня в армию. Хочет расчистить мне путь, чтобы я быстро поднимался в чине. Хотя я вовсе этого не хочу! И ты думаешь, я что-то сказал против? О, нет! Внимание к другим, Анетта, вся моя жизнь состоит в том, чтобы оказывать внимание другим. Чтобы не ранить их. Я учусь уже не первый год, и все дается мне легко — я замечаю и тут его влияние. Они хотят мне добра, и мне остается только принимать его. Я стою перед ними в вечной позе благодарности.

«Мама! Помоги мне, я ничего не понимаю, я совершенно сбита с толку. Он дружески беседует со мной, словно я ему ровня! Чего он хочет? Когда же начнется все страшное и чудовищное?»

— И вот ты женился, потому что они попросили тебя об этом, — констатировала она.

— Да. Женился на даме дворянского происхождения, которая выше меня по рангу. Тебе ведь известно, Анетта, что я не богат? Я получил наследство от матери и кое-что от отца. Мне этого хватает на жизнь, но не более того. Но что бы ты там ни думала обо мне, запомни, что я взял тебя в жены не ради денег.

В глубине души Анетта была непосредственной, как и все молодые француженки, и на миг тяжелая рука матери отпустила ее.

— А я так и не думаю, — импульсивно произнесла она. — Мне кажется, ты сделал это потому, что ты добрый, богобоязненный человек, слушающий своих покровителей, а также для того, чтобы избавить меня от жуткой судьбы.

Она поднялась и встала рядом с ним, возле окна. Микаел повернулся к ней.

— Да, это в самом деле так. Должно быть, для тебя это ужасно унизительно?

— В некотором роде. Но ведь и тебе не лучше. Я согласилась без колебаний, ухватилась за соломинку.

Она замолчала, испугавшись своей откровенности.

Впервые за весь этот день он улыбнулся. Он взял в свои ладони ее лицо, стараясь не замечать легкую, дрожь, и сказал:

— Значит, мы в одинаковом положении. Меня это радует. Было бы куда хуже, если бы кто-то из нас воспылал несчастной любовью к другому. Вот это было бы унизительно.

Она тоже улыбнулась, все еще не поборов страх, и ее тонкое, бледное лицо обрело мягкость, которой он раньше не замечал.

— Да поможет нам Мадонна!

Микаел бросил взгляд на молчаливо смотрящую со стены святую Деву, подумав о том, что она будет присутствовать здесь остаток ночи. Ему хотелось бы вынести ее отсюда.

Они снова повернулись к окну, это была нейтральная зона, и стали смотреть на затихший Брункеберг, где находилось старинное место судилищ. На Брункеберге Стен Стуре одержал победу над датским королем Кристианом в решающей битве, происходившей около ста лет назад. Теперь же холм был частично распахан. Камень и гравий шел на благоустройство улиц города. Некоторые дома возвышались прямо у подножия холма. Город, лежащий между мостами, ведущими к замку, уже не вмещал постоянно растущее население. Крестьянские дворы на Нормальме обзаводились соседями.

Они стояли так, молча глядя в окно, минут пять.

— Меня радует, что мы немного поговорили, — тихо сказал Микаел. — Ты ведь понимаешь, что я не из тех, кто добивается своих прав силой.

Она испуганно кивнула и задрожала. Он имел в виду те самые мерзости.

Любая отсрочка воспринималась ею с благодарностью, хотя она и была готова вынести самое худшее.

Микаел же не осмеливался ей сказать, насколько беспомощным он чувствовал себя на самом деле.

— Расскажи немного о себе, Анетта!

Она пожала плечами, изобразив на лице по-детски кислую мину.

— Видишь ли, — добавил он грубовато, чтобы скрыть свою нерешительность. — Из того немногого, что я знаю о тебе, у меня складывается впечатление, что ты…

Он замолчал. Он хотел было уже сказать: «… что ты просто дурочка, пускающая сопли всякий раз, когда тебя вынуждают выходить за рамки условностей». Но он этого не сказал. Он понимал, что Анетта девушка чувствительная. Вместо этого он продолжал:

— … что ты находишься в плену условностей и преклоняешься перед церковью. Я часто слышал от тебя, когда ты находилась среди придворных: «Нет, так не следует поступать! Ах, фи, так не говорят! Так нельзя одеваться! Так не годится!» Да, так не годится. Это твое обычное выражение.

Ее щеки мгновенно порозовели.

— Ты просто отвратителен!

— Так не говорят, как я сказал, да?

— Нет, так в самом деле не говорят!

Она украдкой улыбнулась. Он тоже засмеялся.

— Нет ничего плохого в том, что человек узнает, как следует себя вести, — сказала она в самооправдание. Но думала она о своей матери, тенью нависшей над ней.

Он ничего не ответил.

— И все же ты вступил в брак, — с вызовом произнесла она.

— Это мы уже обсудили.

— Да. Это так.

Некоторое время они молчали. Микаел выжидающе смотрел на нее.

— Да, я следую условностям, — призналась она. — Мне нравится размеренная жизнь, нравится следовать жестким нормам. Мне нравится религия, хорошее воспитание. В нашем небольшом французском городке мы занимали самое высокое положение. Моя мать во всем соблюдала строгость. Я получала линейкой по пальцам всякий раз, когда вела себя слишком ребячески. Я должна была носить накрахмаленные юбки с кринолином и высокие воротники. Ах, эта одежда натирала мне кожу! Сколько на мне было царапин! Но это воспитывало во мне дисциплину, хотя по натуре я была подвижным ребенком.

Да, он мог представить себе это, постоянно слыша хихиканье девушек в замке.

— Моя мать была такой сильной, — мечтательно произнесла она, — такой волевой. Она была…

Она не находила нужных слов. Но Микаел и так все понимал. «Тебя наказывали и во всем ограничивали», — подумал он. Но сказать это вслух не решался, поскольку мать была для Анетты священна и неприкосновенна.

Войдя в раж, она болтала без умолку. Микаел стал уже подумывать о том, как бы незаметно подвести ее к постели, но не стал этого делать. Он по-прежнему испытывал неприязнь к тому, что он сам подсознательно считал наихудшим поступком в хаосе внезапно свалившихся на него обязанностей.

Так они и стояли: он, опершись на подоконник и глядя на нее, она — повернувшись к окну и глядя на Стрёммен.

— Своего отца я почти не помню, — продолжала Анетта. — Он умер рано. Так что мы остались вдвоем с матерью. Она была властной женщиной, я это поняла позже. Она одна управляла замком и городом. Когда она умерла, а это было два года назад, один из ее родственников был назначен моим опекуном. Но я в то время была уже здесь, поскольку кузен моего отца Якоб де ля Гарди приехал сюда с визитом и взял меня с собой. Я захотела остаться здесь, у него мне было лучше, чем дома. Мой опекун уже тогда требовал моего возвращения, но дядя Якоб, будучи маршалом, поступил так, как счел нужным, вняв моим просьбам отменить поездку к этому ужасному человеку. Теперь дядя Якоб умер, и я осталась совсем одна. Если бы не святая дева Мария, я стала бы мученицей.

Мученицей? «Ну и словечко!» — подумал Микаел.

Она говорила все это бесстрастно, сбивчиво, как имеют обыкновение говорить придворные девицы, словно извиняясь за то, что им приходится говорить серьезно.

— А как же твой замок и город?

— Замок принадлежит не мне. Ни одна женщина не может унаследовать его. Он перешел в руки трехгодовалого мальчика из дальней родни.

— Не к опекуну?

— Нет, он ведь родственник с материнской стороны.

— Ах, да…

Как это чудесно, что она не владеет никаким замком в Южной Франции! Для Микаела это было бы лишней обузой…

Иногда ему приходила в голову мысль о том, не ленивец ли он сам. Но, нет, он так не думал. Причины его безразличия к жизни были иными, в нем была какая-то скорбь.

— А вдова маршала, Эбба Браге, и все его дети? Разве они не были для тебя поддержкой?

— Нет, у них своя жизнь. Одному лишь дяде Якобу было до меня дело.

— И вот теперь появился я, — сказал Микаел с явным изумлением, словно сам только что узнал об этом.

— Да, — сказала она и сделала реверанс.

Это тронуло и одновременно смутило его. И напугало!

Анетта могла оказаться тяжким бременем для семнадцатилетнего юноши. Она производила впечатление привередливой, капризной, привыкшей к тому, чтобы все ее обслуживали.

— Не хочешь ли ты… оказать мне честь рассказом о своей жизни? — спросила она, и слова ее прозвучали бы красиво, если бы не сопровождающая их высокомерная усмешка.

Микаела это не смутило.

— Хорошо, я расскажу.

И он рассказал о своем происхождении. О своем хаотичном детстве, сначала в Лёвенштейне, у родителей Марки Кристины, о тридцатилетней войне, ставшей их мучительной повседневностью, о том, как он и Марка Кристина переходили из рук в руки, пока, наконец, не обрели пристанище у адмирала Оксенштерна. Брак Марки Кристины с их сыном Габриэлом…

— Она никогда не бросала тебя, — констатировала Анетта.

— Марка Кристина исключительная женщина, — признался он. — Без нее я бы пропал.

— Теперь я начинаю понимать твое ощущение сиротства, — задумчиво произнесла Анетта. — О, как часто я это ощущала сама! — импульсивно призналась она. — Не с кем поговорить по душам, поделиться своими мыслями… Ты прав, все мои разговоры были пустой болтовней, пустым, поверхностным вздором. Я даже и не знала, что способна мыслить так… глубоко!

«Если бы! — подумал Микаел. — Это всего лишь ничтожные углубления на фоне душевной пропасти!»

Но и это было уже хорошо. Они стали ближе друг другу, а это было главное.

Но у него не было ни малейшего ощущения того, что перед ним его жена. От одной только мысли о том, что фактически так оно и есть, ему становилось не по себе. И это с его представлениями о внутренней близости с человеком, который станет спутником его жизни, об удушающей нежности и ласке!

Внезапно он почувствовал себя связанным прочной, незримой нитью, от которой ему уже никогда не освободиться. И у него возникла страшная догадка, что она испытывает к нему те же самые чувства!

Они были слишком разные. Им никогда не понять друг друга.

И мысль о том, что он должен заключить ее в свои объятия этой ночью, была для него невыносимой. Она была нежной, миловидной девушкой. Но такой чужой!

Конечно, они могли простоять так всю ночь, а потом он уедет. Но даже если она и почувствует определенное облегчение от этого, она останется опозоренной на всю жизнь: муж бросил ее в первую же брачную ночь. Это было бы слишком жестоко, так не поступают! Глубоко вздохнув, он произнес:

— Может быть, пойдем в постель?

Ее щеки вспыхнули румянцем.

— Да, конечно.

Казалось, она вот-вот заплачет. Он подошел к ней, взял в ладони ее лицо, попытался улыбнуться как можно приветливее — но никогда в жизни на лице его не появлялось такой жалкой улыбки.

— Я выйду, пока ты будешь раздеваться, — сказал он. — Ты сможешь потом погасить свет?

Она лихорадочно кивнула. «Не делай вид, что собираешься на плаху», — подумал он и вышел из комнаты.

Некоторое время Анетта стояла, не шевелясь, крепко прижав друг к другу ладони, чтобы хоть как-то унять нервную дрожь. «Значит, его красивые слова были всего лишь маскарадом», — подумала она. Теперь же выступает наружу его истинное «я»: кровожадное животное, желающее наброситься на нее и сделать с ней… что? Этого Анетта не знала. Предупреждая о том, на что способны мужчины, мать говорила ей только о вещах грубых и ужасных — без каких бы то ни было пояснений. Болтовня же придворных дам была всего лишь боязливым хихиканьем. Анетта была готова ко всему, начиная с того, что он перемажет все ее тело нечистотами, и кончая тем, что он воткнет в нее нож.

И со всем этим было связано таинство зачатия ребенка! А она хотела иметь ребенка.

О, Господи, как она хотела, чтобы кто-нибудь объяснил ей все это! Почему мужчины такие приставучие? Что такое шлюха?

Она пала на колени перед Мадонной и стала тихо молить ее о том, чтобы та дала ей силы и мужество в эту ночь.

Он сразу же уезжает на войну. Благодарю тебя за это!

Когда Микаел вернулся, в комнате было так темно, что ему пришлось ощупью искать постель. Он с удовлетворением отметил, что она погасила свечу и перед ликом Мадонны. Должно быть, это стоило ей некоторых колебаний, он мог это понять. Ее добродетель противилась присутствию свидетеля, земного или небесного.

Она лежала на самом краю постели, на своей половине, и он быстро снял с себя все, кроме рубашки, и лег.

«Да поможет нам Бог», — мысленно помолился он.

Микаел не был мужланом. Он не торопил ее, нежно и осторожно гладя ее волосы, пока дыхание ее не стало подобно птице, зажатой в руке.

Анетта непрерывно молилась. Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum… О, Господи, что он делает, чего он хочет? Benedicta tu in mulieribus, — мама, мама! Почему Вы ничего не сказали мне об этом? Это же совсем не… et benedictus fructus ventris tui, Jesus.

О, нет!..

На миг она забыла свои молитвы.

Микаелу удалось сделать то, что он хотел, но это было мучительно, по крайней мере, для нее. Она вся вспотела, она была в шоке — и она была изумлена! Она была удивлена, ошарашена! Но хотя она и не оказывала сопротивления, это подтверждение брачного пакта нельзя было назвать удачным. Мускулы обхвативших ее рук были напряжены, так что она не решалась даже пошевелиться. Ее руки едва касались его плеч, губы были до боли сжаты. Беспомощная, оглушенная, жалкая, не уверенная ни в чем, не доверяющая никому…

Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae. Amen. Святая Мария, Матерь Божья, прости нам наши грехи, ныне и присно и вовеки веков! Аминь.

После этого Микаел услышал, как она плачет в подушку. Вытянув руку, он принялся неловко гладить ее по волосам.

Никто из них не был в состоянии говорить. Им больше нечего было сказать друг другу.

Они были одиноки, каждый в своем смущении, находясь друг от друга на тысячи миль.