Невыносимое одиночество

8

Микаел попробовал продолжать учебу в Уппсальском университете. Это было недалеко, так что можно было прекрасно сочетать учебу с домашней жизнью. Но вскоре он это бросил. Странные приступы становились все чаще и чаще, они изматывали его физически, потому что он не понимал, в чем дело. Стена между ним и окружающим миром продолжала существовать, хотя временами Доминик и Тролль разрушали ее.

Анетта пригласила к Микаелу своего врача, и тот, естественно, не нашел никаких отклонений. Этот врач задавал глупейшие вопросы, поэтому ничего и не добился. Он предписал кровопускание, что привело Микаела в ярость. Медицина тогда не слишком много знала о телесных болезнях, а о душевных — вообще ничего.

Из армии без конца приходили запросы о том, не собирается ли Микаел вернуться на службу, но он отвечал неизменным «нет». Иначе его болезнь стала бы прогрессировать. Не прилагая для этого ни малейших усилии, он был возведен в чин капитана. Анетта была чрезвычайно горда этим, Микаела же это разозлило.

Их странный брак продолжал существовать. Отношения их строились на общих для обоих занятиях: уход за сыном и за собакой, за домом и за садом. Но стоило им заговорить о более сложных вещах и начать спорить о чем-то, как у них сразу возникали большие трудности. Их восприятие жизни было совершенно различным, они не понимали друг друга, хотя Микаел и пытался поставить себя на ее место.

Никто из них не предпринимал шагов к физическому сближению.

Микаел всегда старался держаться обнадеживающе дружелюбно. Только оставаясь в своей комнате или во время приступов он терял над собой контроль. И тогда он подолгу сидел, закрыв лицо руками, подавленный тем, что изнутри его все больше и больше захватывала какая-то сила, стремящаяся низвергнуть его в кромешную тьму. В не меньшей степени его смущало собственное бессилие в жизни: то, что он не нашел себя, не знал, чего хочет, не был способен отдавать себя другим.

По вечерам он плотно задергивал шторы, чтобы не было ни одной щели.

Доминик был для него большой поддержкой. В свои пять лет мальчик обладал необычайной понятливостью и состраданием. Когда Микаелу бывало плохо — а он всегда скрывал свою меланхолию от Анетты — Доминик приходил и садился рядом, клал свою ручонку на его ладонь и сидел так, ничего не говоря. Ему нужно было просто быть рядом. Микаел не раз прижимал его к себе в порыве благодарности, не раз его глаза наполнялись слезами. И мальчика это не пугало.

Мнение Микаела об Анетте менялось. Когда она этого не замечала, он сидел и смотрел на нее — внимательно, печально, словно пытаясь ее понять. Он хотел выяснить, кто же такая истинная Анетта — та, что пряталась под личиной железной дисциплины, к которой ее принудила мать. Но с его неловкостью вряд ли можно было выяснить это.

В Польше шла война. Карл Густав одерживал большие победы, страна была в его руках. Но триумф оказался горьким. Повсеместно назревал бунт, и чтобы сохранить свое положение, шведам приходилось все время быть начеку. Король порядком устал от всего этого.

Марка Кристина родила сына, которого назвала Габриэлом, и теперь направлялась домой, к своему старшему сыну Густаву Адольфу, единственному, оставшемуся в живых после эпидемии кори. Она очень тосковала по нему, ей хотелось прижать мальчика к себе и вместе с ним оплакивать умерших малышей. Ее горечь по поводу того, что ее не было с ними в их последние мгновенья, была неописуемой. Ей казалось, что она едет домой ужасно медленно, ей так не терпелось сделать что-нибудь хорошее для старшего мальчика, которому уже исполнилось девять лет.

Габриэл Оксенштерн возвращался домой вместе с ней. Он легче нее пережил смерть сыновей, хотя скорбь его и была велика. Его произвели в маршалы, и ему не терпелось вступить поскорее в должность, вместо того, чтобы участвовать в бессмысленной кампании в Польше. Он часто думал о своем приемном сыне Микаеле. Ему не нравились вести из дома, он не понимал, что происходит. Был ли парень трусом? Или он был дезертиром? Или же он действительно был так болен, как это описывала в письме к Марке Кристине Анетта? Он хотел сам во всем разобраться.

Неизвестно, сколько времени еще продолжался бы сверхтактичный брак Микаела и Анетты, если бы не приезд Габриэла Оксенштерна.

Спокойно понаблюдав за своим приемным сыном в течение двух месяцев, он однажды позвал его к себе в кабинет.

— Когда ты снова собираешься вернуться на службу?

Микаел опустил глаза.

— Я не знаю. Мне хотелось бы бросить это.

Лицо государственного мужа побагровело.

— Бросить? Тебе хотелось бы это бросить? И это оправдание? Ты, что, трус?

«Трус, — с горечью подумал Микаел. — Можно ли назвать человека трусом, если он по чужой воле проводит в аду целых пять лет? Возможно, это и есть трусость?»

— Нет, дядя Габриэл. Я болен. Серьезно болен.

— А врач говорит другое.

— Я не знаю, что со мной. Я не могу жить среди людей. И никогда не мог. Но теперь стало еще хуже. Я стою на пороге пустоты, готовой поглотить меня целиком.

Некоторое время граф Оксенштерн пытливо изучал его.

— Вздор! Я не желаю ничего слышать о таких причудах! Ты стал капитаном благодаря моему влиянию, и после этого ты ничего не желаешь делать! Да, я вижу, ты прекрасно управляешься в саду, но это неподходящее занятие для офицера высшего командного состава в армии Его Королевского Величества. Король Карл Густав опять вызывает меня к себе. Он вынужден идти против датчан: Фредерик III объявил Швеции войну, боясь, что Карл Густав захватит Немецкое королевство, а потом и Данию.

В действительности же Карлу V Густаву ничего не оставалось, как убраться из Польши, причинявшей ему столько хлопот, или, как он сам выразился: «Эта несчастная страна настолько обнищала за время войны, что мои бедные солдаты не могут больше найти здесь себе пропитание».

Габриэл Оксенштерн продолжал:

— Его Величество желают видеть меня рядом с собой, и я иду на его зов. Но на этот раз я хочу взять с собой тебя. Ты будешь сопровождать меня все это время, чтобы я мог присматривать за тобой. Вместе с замечательными солдатами Его Величества мы выбьем из тебя твою дурь!

Дурь? Это слово напоминало Микаелу о чем-то неприятном. От кого он в последний раз слышал его? От той старухи в ливландском городке… Снег. Промерзшие в сапогах ноги. Дымок над крышей дома. Надгробная плита в пустой церкви…

«Мертвецы не приносят ничего хорошего…»

— Вот увидишь, ты оживешь, начав чем-то заниматься, — заботливо произнес Габриэл Оксенштерн. — Военная жизнь излечивает мужчин от слабости.

Он говорил это, опираясь на собственный опыт. В его роду все были военными и офицерами. Микаел не унаследовал этих традиций.

Внезапно он почувствовал, что судьба его предрешена. Какая польза от того, что он будет противиться этому? Его забросило в солдатскую жизнь, словно в какой-то водоворот, и теперь засасывало в самую воронку. И было бессмысленно цепляться за края этой воронки. Рано или поздно он все равно бы сорвался.

Он кивнул в горькой покорности и пообещал поехать с ним. Какое это имело теперь значение? Он пробыл дома полтора года — и никаких изменений не произошло, он так и не нашел своего места в жизни.

В самый последний вечер, проведенный дома, Микаел пережил то, чего больше всего боялся: очередной приступ в присутствии Анетты.

Вечер начался прекрасно. Взволнованные его предстоящим отъездом, они сидели вдвоем дольше обычного. И Микаел сказал:

— Что-то я проголодался!

— В такое позднее время? Когда все уже спят!

— Давай пойдем на кухню и сами приготовим что-нибудь!

— Ты? Даже и не говори об этом!

— Почему же?

— Ты сам знаешь, почему. Есть же определенные приличия…

Он наклонился к ней над столом.

— Анетта! Приличия существуют лишь для того, чтобы их нарушать. Но ты, очевидно, не умеешь готовить. Что ты, собственно, умеешь делать?

Он специально провоцировал ее этими вопросами. На ее щеках появились красные пятна, но он продолжал:

— Ну, хорошо, тогда я сам приготовлю. Я частенько делал это.

Анетта вскочила.

— Нет, разумеется, я умею! Я многому научилась дома, во Франции. Пойдем же, я приготовлю что-нибудь. Я надеюсь… — усмехнулась она.

Он тоже улыбнулся.

— Мне будет приятно взглянуть на это. Идем!

Кухня была сферой обитания прислуги. Члены семьи редко появлялись здесь — разве что дать распоряжения относительно еды.

И когда они вошли в просторную кухню с огромной печью и утварью на стенах, Анетта засмеялась, беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Здесь ничего не найдешь, — растерянно и немного пристыженно пробормотала она. — Вот эта дверь наверняка ведет в кладовку…

Они вместе вошли туда, оказавшись почти рядом в темном помещении.

В кладовке чудесно пахло. Микаел прихватил с собой фонарь.

— Еды здесь, во всяком случае, достаточно, — сказал он. — Вот корзина с яйцами…

— Да, а вот висит окорок. Я могу приготовить омлет по-французски.

— Прекрасно! Хлеб, масло, сыр… все это мы берем.

— Я знаю, где растительное масло. Но ведь огонь в печи, наверное, погас?

— Думаю, что нет. Угольки были красные. Я сейчас все устрою!

Вскоре кухонный стол был уставлен прекрасной едой. Анетта пыталась с сомнительным успехом состряпать омлет своего детства. Щеки ее порозовели, она была возбуждена, как никогда.

За едой Микаел глубокомысленно заметил:

— Это так здорово, Анетта! Почему мы раньше до этого не додумались?

Вид у нее сразу стал испуганным и натянутым.

— Господам не подобает… Впрочем, извини, это в самом деле здорово!

— Я никогда не чувствовал себя господином!

— Однако ты господин! Тебе не следует забывать об этом!

— Ты так считаешь? Может быть, в этом-то и состоит ошибка…

— Какая ошибка?

— О, забудем об этом. Можно мне еще немного масла?

Она услужливо передала ему масло.

— Как ты думаешь, что скажут слуги утром по поводу нашего вторжения?

— Но мы же уберем за собой!

— Уберем? Ты с ума сошел! Мы не обязаны этого делать!

Он положил руку на ее ладонь, предостерегающе сжал ее.

— Мы уберем за собой, и никаких глупостей, поняла?

— Глупостей? — прошептала она. Губы ее побледнели, она не протестовала.

Плотно сжав рот и не проронив ни звука, она убрала со стола, поставила на место посуду. Микаел сделал остальное.

Когда все было закончено, она с изумлением взглянула на него: он стал вдруг каким-то притихшим, стоял, уставившись на стол застывшими глазами.

Микаел не замечал Анетты. Он снова был там, в пустом пространстве, наполненном жалобными криками. Страх снова охватил его — и он ничего не мог с этим поделать, он потерял связь с окружающим миром. И снова что-то неведомое мелькнуло в тумане, стало приближаться, превращаться во что-то жуткое, черное, заполняющее собой большую часть пространства.

— Микаел! — испуганно произнес кто-то рядом с ним, — Микаел, что с тобой? Отвечай же!

Лоб его покрылся потом, рубашка прилипла к телу.

«Вот сейчас меня поглотит это, и все будет кончено. Боюсь ли я этого или желаю этого? И то, и другое…»

— Микаел!

«Я так устал, так устал… Да, я хочу этого. Я не могу так больше. Я тоскую по великому сну».

— Микаел, ответь мне! Я помогу тебе!

Он закрыл глаза и вздохнул. Потом бессильно опустился на колени, обвил руками Анетту, которая продолжала стоять, словно окаменев.

— Помоги мне, Анетта! Господи, помоги мне!

— Микаел, ты сходишь с ума?

— Я больше не могу, Анетта. Я выдохся. Это происходит все чаще и чаще.

— Чаще?

— Да. Доминик знает. Он понял, что со мной.

— Но…

Она колебалась между желанием утешить его и желанием выказать свою неприязнь. Она неловко положила ладони на его голову.

— Микаел… Я недостаточно сильная. Я с этим не справлюсь, мне страшно! — Она заплакала. — Я хотела бы тебе помочь, но я не могу. И я не знаю, почему. Это так… ужасно!

Он понял. Сумасшедшие, душевнобольные были изгоями общества.

Для них не было места в обществе, тем более — в высшем свете.

Он со вздохом поднялся.

— Извини меня, дорогая. Хорошо, что завтра я уезжаю.

Она стояла и смотрела, как он выходит из кухни, согнувшись под бременем скорби и одиночества. Анетта еще не осознала важности осенившей ее мысли: «Мама, Вы никогда не говорили о том, что у мужчин есть душа. Есть у них душа или нет?»

Легковесные доктрины ее матери начали трещать по швам. Доминик должен был стать мужчиной. Неужели при этом он потеряет свою чудесную маленькую душу? Неужели станет свиньей?

Когда Микаел проходил через некоторое время мимо ее двери, он увидел ее, стоящую в молитве перед Мадонной. Губы его искривила гримаса горечи.

Анетта была явно огорчена тем, что ему нужно было уезжать. Но в то же время ей импонировало то, что профессия солдата была связана с воинской доблестью. Сражаться за свою родину — в этом было что-то великое! Хотя ее собственная страна представляла противоборствующую сторону.

— Так будет лучше всего, — пытался убедить ее и себя Микаел. — И даже если нам не суждено жить какмужу и жене, мы ведь останемся друзьями, не так ли?

— О, да, — шепнула она со слезами на глазах.

— Ты будешь присматривать за Троллем… ради меня?

Она горячо кивнула.

— И я знаю, что ты позаботишься о Доминике. Мне так будет не хватать его. Всех вас.

— Напиши мне, — вдруг сказала она. — Обещай написать!

Он медлил с ответом, и она торопливо добавила:

— Обещаю относиться к твоим письмам с пониманием, чтобы тебе не пришлось сожалеть потом, что ты написал их мне. Я буду хранить их.

— Хорошо, — медленно произнес он. — Я могу написать…

— О, спасибо!

— Могу я… быть в письмах откровенным? Писать то, что думаю…

— Конечно, я буду очень рада!

Никогда он еще не казался ей таким привлекательным, как теперь, в изящной униформе, высоких сапогах, в шляпе с развевающимися перьями и накидке, свободно свисающей с широких плеч. У Анетты голова шла кругом.

— У меня есть потребность высказаться, — мягко сказал он, — но что-то во мне противится этому.

Она торжественно произнесла:

— Обещаю, что буду достойна твоей откровенности, Микаел!

Он облегченно кивнул.

— Тогда обещай мне отвечать на мои письма, как только получишь их!

— С удовольствием. Ты хочешь, чтобы я… тоже была откровенна?

Микаел взял ее за руку.

— Дай Бог, чтобы ты сама этого хотела!

— Я так и сделаю, — тихо произнесла она. — Прощай, Микаел! И… возвращайся!

То страшное мгновенье, когда она обнаружила, что желала ему гибели на поле боя, опять всплыло в ее памяти во всей своей отталкивающей низости. Теперь она ничего подобного не желала. Она хотела, чтобы он снова вернулся домой — хотела этого чистосердечно и сознательно.

Он обнял ее, поцеловал в щеку и, видя, как ее это потрясло, грустно улыбнулся. Потом нежно простился с сыном. Мальчик плакал и был явно несчастен. Собака же, напротив, ничего не поняла, когда он обнял ее.

Так Микаел покинул дом, где он самого себя считал чужим.

Первое письмо Анетта получила поздней осенью 1657 года.

«Моя дорогая жена!

Как ты, наверное, помнишь, я обещал быть в своих письмах откровенным, так что ты сама теперь убедишься в этом. Кстати, я заметил, что мне гораздо легче выражать свои мысли в письменном виде. Стоит мне оказаться с человеком с глазу на глаз, как я теряю дар речи, сам не зная, почему.

Мы снова присоединились к армии Его Величества в Поммерне. Армия уносила ноги из Польши, не щадя коней. Господи, как отвратительно мне подобное обращение с бессловесными животными!»

«Это так похоже на Микаела», — с нежностью подумала Анетта.

«Поскольку датчане, как воины, не идут ни в какое сравнение со шведами, армии оказалось совсем не трудно войти в Ютландию. Сейчас мы находимся в самом центре полуострова, и король строит планы относительно вторжения в Зеландию и захвата столицы.

На днях я слышал, что Россия оккупировала Ингерманландию и Ливландию. Ах, я думаю о том страшном городке посреди ливландской равнины! Я никогда не рассказывал тебе о моих жутких переживаниях там. И вообще я тебе мало что рассказывал. Мне интересно, что теперь с Биргиттой, ты ведь помнишь, она одно время нравилась мне. Но она сможет приспособиться, она всегда держит нос по ветру. Думая теперь о ней, я испытываю лишь неприятные чувства. Но я счастлив, что вызволил оттуда маленького Тролля! Ему теперь хорошо у тебя, и мысль об этом меня успокаивает.

Мое странное душевное состояние не стало лучше — наоборот. Время от времени дядя Габриэл получает возможность убедиться в том, что военная жизнь не идет мне на пользу. Я очень тоскую по дому, Анетта. По дому, который я так хорошо узнал и который теперь осмеливаюсь считать своим. Я болезненно тоскую по Доминику. Как он там поживает, наш чудесный мальчуган? Как видишь, человек становится ужасно сентиментальным вдали от дома. Мне так не хватает рядом с собой Тролля, и я тоскую по тебе, Анетта. Да, поверишь или нет, но это так! Мне кажется, мы оба стали в чем-то более зрелыми, хотя нас многое и разделяет.

Теперь я понимаю, что напрасно не поделился с тобой своими проблемами. Может быть, ты поняла бы меня. Во всяком случае, попыталась бы понять. Один только маленький Доминик знал, как мне бывало трудно. Этот мальчик так понятлив! Господи, как он меня радует!

Только теперь я осмеливаюсь признаться, сколько раз мне хотелось попросить тебя спать со мной. Но я не решался на это, мне казалось, что ты откажешь мне, боясь близости со мной. У меня сложилось впечатление, что ты считаешь меня громоздким, грязным и отталкивающим мужланом, вторгшимся в твой дом. Теперь же я признаюсь, что мечтал о тебе в своем одиночестве. Это были сны наяву, в которых я видел тебя в своих объятиях. Тот первый раз, который был много лет назад, не в счет. Мне казалось, что мы никогда и не бывали близки. А тебе так не кажется?

Прости за такую откровенность. Но ты ведь просила об этом. И тебе нечего бояться, ведь стоит мне вернуться домой, и я стану таким же замкнутым, как и прежде. Возможно, еще более замкнутым, потому что тьма над моим разумом сгущается.

Помолись своей Мадонне, чтобы она берегла вас всех!

Преданный тебе Микаел».

Прочитав это письмо, Анетта сложила его дрожащими руками.

— О, Господи, — прошептала она. — О, милосердный Небесный Отец, что мне делать? Надо ли мне писать ему?

Да, она должна была написать. Она знала, что через несколько дней в армию отправляется связной.

И в крайнем волнении она написала:

«Мой дорогой супруг!

Спасибо за твое теплое письмо, оно меня очень обрадовало! (Можно ли было так писать? Не звучало ли это слишком несдержанно? Да, так можно было писать! )

У нас здесь все в порядке. Доминик часто спрашивает о тебе. А Тролль скучает по тебе, это совершенно ясно: когда ты уехал, он обыскал все комнаты.

Я тоже сожалею о том, что ты не рассказал мне о своих душевных трудностях. Я знаю, что я беспомощна в этих вопросах, ведь все это навалилось на меня так внезапно, и я не знаю, с чего начать. Не кажется ли тебе, что было бы лучше обратить лицо к Богу? Передать все в его руки. Я знаю, что ты не особенно богобоязненный, и это очень огорчает меня. Но я прошу рассказывать мне обо всем, что мучает тебя. Возможно, это будет сделать легче, когда мы далеко друг от друга…»

Оставшаяся часть письма была болтовней о доме и о саде — но она не осмелилась даже словом обмолвиться об их отношениях.

Ее письмо вызвало у Микаела смешанные чувства. Она назвала его трудности душевными. В этом слове был оттенок религиозности. Он же сам не видел ничего религиозного в тех страшных картинах, которые преследовали его в жуткой пустоте. Или это были всего лишь сновиденья? Все больше и больше его одолевала тоска по этому жуткому сновиденью, поглощающему его бесцельные поиски и возвращающему ему утраченную благостную тишину.

Почтовое сообщение было в то время, естественно, неважным. Письма из одной страны в другую отсылались лишь с курьерами из королевского штаба. Так что следующее письмо, полученное Анеттой, было в пути очень долго. К своему изумлению она обнаружила, что с нетерпением ожидала его.

«Дорогая Анетта!

Знаешь, где я теперь? В Зеландии! Его Величество предпринял то, что все считали невозможным: 30 января 1658 года он вместе со своей армией переправился по льду через узкий пролив на остров Фюн, а оттуда в Лангеландию и Лоландию, после чего, всего через две недели, мы оказались в Зеландии. Он привел с собой 6 000 всадников и 2 500 пехотинцев. Можешь поверить, это было фантастическое зрелище: длинная процессия, идущая по льду.

Дядя Габриэл ехал в санях самого короля. Нам повезло, потому что внезапно ударил сильный мороз, иначе мы бы не были сейчас здесь. Находясь в Зеландии, я испытываю противоречивые чувства, Анетта. У меня есть здесь родственники. Молодой Танкред Паладин находился, возможно, в тех войсках, которые мы разбили в Ютландии. При мысли об этом мне становится не по себе, и если бы я мог, я бы съездил к нему домой, в Габриэльсхус. Это все, что я хочу, сидя здесь, в нетопленном доме. Но я не могу этого сделать — и не потому, что я образцовый солдат, хотя понятия о солдатской чести у меня имеются. Ведь я могу оказаться столь же достойным порицания, как один высокопоставленный датчанин, служащий нашему королю. Его зовут Корфитц Ульфельдт, и он, разумеется, оказывает неоценимые услуги королю Карлу Густаву, зная все о своем прежнем отечестве. Он просто кипит ненавистью и жаждой мести по отношению к датскому королю, подобно тому, как его жена Леонора Кристина точит зуб на королеву.

Конечно, я нахожусь в ином положении, поскольку я наполовину норвежец, наполовину немец, а вырос в Швеции. Но мне кажется, что я не мог бы изменить Швеции, которая так много сделала для меня и где находится, собственно, мой дом.

Нет, это не единственное мое желание. Я тоскую по своей маленькой семье, чувствую ответственность за всех вас. И в то же время так чудесно сознавать, что в Швеции вы все в безопасности. Очень мило с твоей стороны, что ты хочешь помочь мне в моих трудностях. Чем ближе мы друг другу, тем труднее нам разговаривать. Ты стала мне гораздо ближе, чем была раньше. Но не мы одни переживаем такое: расстояния сближают людей.

Дорогая моя супруга, как я осмелился написать все это? Возможно, именно в силу разделяющего нас расстояния. Никто из нас не испытывает никакого принуждения, никакого давления. Хочу сказать тебе, что пару недель назад я случайно услышал голос, говорящий с тем же акцентом, что и у тебя: это был, скорее всего, пленный французский солдат. В тот миг я ощутил горячую тоску — и я был счастлив. Да, Анетта, так оно и было, я должен сказать тебе об этом, даже если тебе это безразлично.

Помнишь, я говорил, что одно-единственное письмо может все испортить? Не знаю, стоит ли мне об этом сожалеть, но я прошу тебя отнестись к тому письму с пониманием. Сожги его, забудь о нем или спрячь куда-нибудь!

Что я могу сказать о своих душевных муках? Я сам этого не понимаю. Я всегда был одиноким и замкнутым, мне всегда было трудно общаться с окружающими. Мне казалось, что почва уходит у меня из-под ног. В материальном плане мне не на что было жаловаться, поскольку с самого моего одинокого детства все были очень расположены ко мне. Но сознание того, что я не на своем месте, всегда доставляло мне мучения. Мне нечем было заняться, некого было радовать. Я чувствовал себя таким заброшенным, таким никчемным, что это пагубно подействовало на меня. Если бы я только мог почувствовать близость, общность с кем-то!»

Читая это, Анетта слабо всхлипывала.

— О, Микаел, — шептала она.

«И это было один-единственный раз, когда я встретил моего родственника Танкреда. Несмотря на то, что мы были такие разные: он — живой и веселый, я же, как обычно, меланхоличный, мы почувствовали кровное родство. Понимаешь?

Но в последние годы в моих раздумьях появился новый элемент, наполняющий меня страхом. Я готов утонуть в чем-то неведомом мне. У меня бывают своего рода приступы — и ты наблюдала один из них в последний вечер перед моим отъездом. Что-то готово поглотить меня, какая-то тьма, стремление к чему-то абсолютно злому. По твоим глазам я увидел, что ты боишься безумия. Мне трудно поверить, что это безумие, Анетта, но я ничего об этом не знаю. О, как безнадежно я ищу того, кто мог бы это понять! Кто не отшатнется в страхе от меня. Но мне никогда не найти такого человека. Ты говоришь о Боге. Не знаю, поможет ли это. Я пытался просить его о помощи, но, как мне кажется, есть какой-то таинственный код, чтобы твоя просьба дошла до Бога, а этот код мне неизвестен. Может быть, он снисходит к одним и равнодушен к другим. Я говорил об этом с одним священником, но тот сказал, что моя вера недостаточно сильная. Мне кажется, это звучит цинично. Мне вряд ли стоит надеяться быть услышанным, но я видел, как одна женщина молилась за своего возлюбленного, хотя война отняла у нее все, что она имела. Но Бог должно быть, в этот момент спал, поскольку в ее семье погибли все дети и все молодые, остались одни старики, чтобы скорбеть по убитым.

Дорогая Анетта, если Всевышний не в состоянии помочь, как же ты тогда сможешь понять мои проблемы? И все же я доверяю тебе свою жизнь, я думаю о тебе как о своем единственном друге, понимаешь? Теперь, когда мы так далеко друг от друга, что не сможем причинить друг другу вреда, я мечтаю обрести рядом с тобой забвение, познать человеческую близость, почувствовать, что кто-то заботится обо мне. Мне стыдно признаться в этом, но я хочу, чтобы ты была моей. По-другому тут не скажешь. Монахи, возможно, могут жить в воздержании, хотя я и сомневаюсь в этом, наслушавшись всяких историй о потайных ходах в женский монастырь и о трупах новорожденных, найденных в коридорах. Лично я тяжело переношу воздержание. До этого я справлялся, да и теперь прекрасно справляюсь, но я все же мечтаю заключить тебя в свои объятия, нежные и преисполненные любви, чтобы тебе не было это противно. Твоя недоступность пугает меня, должен тебе сказать. Я всегда боялся быть нежеланным, возможно, потому, что у меня никогда не было своего дома, не было отца и матери. Малейший знак неудовольствия отталкивает меня от тебя. А в тебе, надо сказать, этого хватает! Или же это с твоей стороны тоже опасения? Может быть, ты заметила во мне признаки того, что я держусь от тебя на расстоянии? Может быть, мы оба боимся доставить друг другу неприятности? Или же твоя дева Мария не желает видеть и слышать подобные вещи? Не забывай, Анетта, что у девы Марии было много детей! Ей не были чужды телесные удовольствия.

Мне хочется, чтобы ты ответила на это письмо. Мне очень хотелось бы побольше узнать о тебе — о женщине, на которой я женат уже шесть лет и к которой прикоснулся лишь однажды.

Будь готова к тому, что война и армейская жизнь совершенно опустошат меня. Все то, чего тебе и Доминику удалось добиться, снова разрушено. Мне теперь гораздо хуже, чем было в тот раз, когда я притащился, словно какая-то развалина, к тебе.

Так долго это не может тянуться, Анетта. Что же мне делать?

Твой верный Микаел».

Анетта чувствовала себя ошарашенной.

— Он слишком много требует от меня, — взмолилась она. — Как мне ответить на все это?

Простонав и проохав трое суток, она села писать ответ.

«Мой дорогой супруг!

Спасибо за письмо, которого мы все так ждали. Приятно было узнать, что ты в добром здравии…»

Эта фраза получилась двусмысленной, так что Микаел, читая ее, добавил от себя: «и в бодром настроении», горько усмехнувшись при этом.

«Я слышала также о великом подвиге нашего короля и о том, что он теперь ведет переговоры о мире в Копенгагенском замке. Пусть это пойдет на благо ему и Швеции!»

«А Дании?» — подумал Микаел.

«Ты так прекрасно пишешь о том, что я теперь твой единственный друг. Спасибо тебе, дорогой, я постараюсь оправдать твое доверие. Но мне все же кажется, что ты несправедлив к Господу, говоря, что он спит. Та женщина, которую ты встретил, была спасена: она молилась и была спасена! По-моему, это очень логично. Бог видит все, пойми. Возможно, он решил испытать ее преданность к себе, дав умереть ее близким?»

Прочитав это, Микаел почувствовал смущение и протест. Когда же его жена научится понимать его? Когда он сможет понять ее?

«От всего сердца желаю быть рядом с тобой, когда тебе трудно. Меня тронуло то, что ты рассказал мне о своих душевных проблемах. И если бы я смогла хоть чем-то утешить тебя, я сделала бы это с готовностью и смирением.

Мне кажется, что ты поступил ужасно неосмотрительно, открыто написав в своем письме о своем желании посетить датчан и об этом Ульфельдте. Письмо может стать уликой и повлечь за собой позор и падение, если окажется в плохих руках. Ты должен понять также, что я не могу ответить на другой твой вопрос. Я не могу писать об этом! Мы поговорим об этом, когда ты вернешься.

Могу сказать тебе только то, что мне не нравится эта женщина, которую ты встретил в Ливландии, эта Биргитта, и мне не хотелось бы, чтобы ты снова упоминал это имя».

Ну, вот, хоть немного жизни в этой фарфоровой статуэтке, которая была его женой!

«Ты просишь меня о невозможном, Микаел. Ты так много пишешь о том, чего я не понимаю: о недоверии к монахам и святой жизни монахинь, о своих мечтах, о своем восприятии наших чувств. Это так не похоже на тебя, ты постоянно подавляешь в себе воспитанного человека».

«В этом ты ошибаешься», — подумал он.

«Я знаю, что у святой Мадонны было много детей. Она приносила себя в жертву, как и все остальные.

Дома все хорошо. Доминик все время ждет твоего возвращения. Он подрос и вытянулся. Он поразительно чувствует мое настроение. Когда мне грустно, он утешает меня, если мне страшно, он спрашивает, почему. Он такой чувствительный, такой милый мальчуган!

Анри вернулся из Франции и очень утешает меня в моем одиночестве. У нас с ним так много тем для разговоров.

Я больше не буду писать тебе, зная, что вы скоро вернетесь домой. Мы все рады этому.

Твоя преданная жена Анетта».

Микаел с грустью отложил письмо. Разве не погрязла эта женщина в условностях? А он сам — стало ли ему хоть чуточку легче? Едва ли.

Но она была права. Начались мирные переговоры, и огромная шведская армия отправилась домой. Но оба они оказались разочарованы: Микаела, как и его приемного отца, оставили при короле. Микаелу очень хотелось посетить Габриэльсхус, но мир еще не был заключен, и его поступок мог бы расцениваться как предательство.

И он смиренно ждал, пока оба короля вели — в весьма любезной форме — свои переговоры.

После заключения мира в Роскилле зимой 1658 года Дания навсегда лишилась Сконе, Блекинге и Халланда. Норвегии же пришлось отдать шведам Бохуслен, а сама страна была разделена пополам, после чего шведы получили Трёнделаг, Нордмёре и Ромсдал.

Это был горький день для Дании.

Но Микаела не отпустили домой. Его снова послали в Бремен с большей частью его подразделения. Больной, измученный странными видениями и ненавистной ему солдатской жизнью, он продолжал жить в мире теней, едва понимая, что говорит и что делает. Он выполнял свой долг — и все.

Но Карл X Густав еще не был удовлетворен. В августе того же года он снова обрушился на Данию, и Микаел оказался втянутым в новую войну, хотя его психическое состояние непрерывно ухудшалось. Приемный отец держал его при себе, но до него не доходило, в чем причина явной душевной слабости Микаела.

Микаел с трудом следил за ходом военных действий, точно не зная, на чьей стороне победа. Но в феврале 1660 года война закончилась. Король Карл X Густав умер на руках Габриэла Оксенштерна в Гетеборге, после непродолжительной болезни. Воинственного короля не стало, снова должны были начаться мирные переговоры.

Но к этому времени Микаел уже был в Швеции. Усталый, разбитый и подавленный, он сидел на коне, гонимый своими странными видениями. Только мысль о том, что он увидит своего любимого сына Доминика, поддерживала в нем искру жизни. Доминик и Тролль, отчасти Анетта. Что касается ее, то он скорее страшился приступа в ее присутствии, чем разлуки с ней. Последнее ее письмо, полученное так давно, не было особенно обнадеживающим. С тех пор они не писали друг другу. Дания была настолько истощена войной, настолько опустошена голодом и чумой, что никакого почтового сообщения больше не существовало.

Солдаты пристально наблюдали за своим замкнутым капитаном во время скачки через Тиведенские леса дождливой, холодной весной. На протяжение всего датского похода и во время боевых действий капитан Микаел Линд из рода Людей Льда каждый вечер бывал болен. Он говорил, что это старая рана в голове.

Возможно, так оно и было. Да, так оно и было! И все думали одно и то же: наш капитан долго не протянет.