Незваные гости

XVI

Голова Марты неподвижно лежала посредине подушки, как голова трупа. Белизна подушки подчеркивала желтизну лба, резко чернели брови и пряди волос. Плотные, прямые плечи под ночной рубашкой, на которой сохранились все заглаженные складочки, подчеркивавшие безжизненность тела… высокая, наверное, забинтованная грудь. Постель была не широкая, но стояла она посередине комнаты, а пустая розовая колыбель была отодвинута к розовой гладкой стене. Все в этой комнате было розовое и гладкое, и на блестящих стенах еще лежал отблеск уходящего дня небесно-розового цвета. Это была роскошная клиника, где принимали во внимание влияние окраски стен на настроение больных. Полная тишина, свежий воздух… И однако по руке Марты ползала муха, черная, неторопливая муха. Рука была неподвижна…

– Она умерла! – пробормотала Ольга.

– Нет, мадам, она выжила…

Белая монахиня склонила свой чепец над кроватью, муха улетела.

– Мадам, – прошептала монахиня, – ваша подруга…

Марта не шевельнулась. Монахиня направилась к двери, под ее длинной до земли юбкой не видно было ног, казалось, она скользит по блестящему полу на роликах. Хорошо смазанная дверь бесшумно закрылась. Ольга услышала тиканье часов. «Товарищ…» – сказала она тихонько, осторожно первое, что ей пришло в голову. Только это могла она противопоставить князю и тому несчастью, которое было сейчас распростерто перед ней. Наудачу… Марта открыла глаза, большие мутные глаза больной собаки. Они смотрели на Ольгу. Бескровные губы зашевелились:

– Неужели правда? – сказала она. – Неужели обо мне вспомнили?

Значит, Ольга правильно начала. Она медленно подошла к Марте, как подходят к птице, которую боятся спугнуть. Со стороны нельзя было заметить, как она боялась этого больного незнакомого тела, мертвенно-бледного, полного злого несчастья. Ольга опять заговорила наудачу:

– Я пришла, как только это стало возможно, товарищ Марта.

– Вас не пускали?

– Нет, но вы были очень больны.

Ольга тихонько протянула руку и положила ее на руку Марты; рука была холодная. Муха опять взлетела и села на лоб Марты.

– Он меня мучает… – сказала Марта, и вдруг слезы застлали ее глаза, перелились через край и потекли, как теплый дождь, по щекам, ушам, шее… Она подняла свои бледные руки, сложила их на груди. – А я, я его люблю… и это ужасно, ужасно! – Марта оперлась на локти, как на костыли, отчего плечи у нее стали квадратными, и отделилась от подушки… – Он мне не позволил родить без боли, потому что этот способ придумали «там». Он говорит, что это против библейского завета. Он хочет отнять у меня ребенка и отдать своим приемным родителям… чтобы они воспитали его так сурово, как он сам был воспитан, без глупостей… витаминов… гигиены… Он говорит, что вырастит воина для царя. Он хочет оградить его от моего пагубного влияния. Он ругает меня, называет уличной девкой… Он говорит, что я ходила в ячейку, чтобы принимать участие в оргиях, которые там происходят… он грозил, что придет туда за мной со своими приятелями… Скажите товарищам, что поэтому я и перестала ходить в ячейку: они бы пришли, они бы наверняка пришли… с дубинками и бомбами! Он говорит, что я несчастная дура, единственная коммунистка, которой ничего не платят… все остальные – жиды и иностранцы – наживаются на этом… Дубинки и бомбы… я представляла себе, как все взорвется, взлетит… и избиение… Я представляла себе Полетту, Рожэ, одного за другим… Федя и его друзья силачи, они очень, очень сильные… Они хорошо питаются, они спортсмены… Из-за меня они стали бы бить моих товарищей… из-за меня…

Марта говорила, говорила, захлебываясь, кашляя и хрипя, как кран, когда воды в водопроводе не было и вдруг ее снова пустили. Она говорила, говорила… На лбу у нее выступили капли пота, глаза остекленели и блуждали из стороны в сторону, ни на чем не останавливаясь.

– Я коммунистка, – бормотала она, – и всегда буду коммунисткой. Я умру коммунисткой… Как Пьеро, которого расстреляли на лужайке, как другие… Они не отреклись… Когда он меня истязает, я думаю о Пьеро, о том, что он вынес… Я тоже коммунистка! Коммунисты правы… – Марта села на кровати, вскинула руки над головой. – Я не умею спорить… – Она снова упала на подушки. – Товарищ, – сказала она нормальным, спокойным голосом, – я не умею доказывать… Я знаю, знаю, знаю, что коммунисты правы, но он приходит с газетами, он доказывает мне черным по белому… Я дура, я не умею спорить… Но я знаю, знаю, знаю, что коммунисты правы! Я коммунистка и останусь коммунисткой. За это я умру… я умру коммунисткой…

Марта отвернулась, и Ольга увидела ее правильный молодой профиль, маленькое бледное ухо, выглядывавшее из-под волос, обтекавших его чернильной волной. Она говорила теперь жалобным тонким голоском:

– Федя! Он уходит, и я никогда не знаю, когда он вернется… Я не знаю, что с собой делать, и я его жду, все жду, жду… Он отнимает у меня все деньги. Я не говорю – мои деньги… Все деньги должны принадлежать ему, он ведь глава семьи… Но когда я хочу оставить себе немного, он говорит… Он говорит, что я отвратительная французская мещанка… он говорит, что Франция отвратительная страна, что в ней нет ни величия, ни благородства!… Он говорит: «Глуп, как француз!», «Мелочная, нищая, трусливая страна… правительство из тысячи партий позволяет коммунистам водить себя за нос…», «Бог и царь! Бог и царь!» И днем и ночью он твердит одно и то же: «Бог и царь…»

Марта опять села на постели, сбросила одеяло… показались ее ляжки, крутые, бледные… ногти на больших белых ногах были похожи на когти.

– Я не хочу, чтобы он до меня дотрагивался, – прошептала она, – я не хочу… Ох, это ужасно…

Ольга уперлась обеими руками в плечи Марты, потихоньку уложила ее и накрыла одеялом. Марта взяла Ольгу за руку и сказала ясным, трезвым голосом, тоном обычного разговора:

– В ячейке мне сказали: разведись. Они не понимают. Они не понимают, что я его люблю. А вы понимаете?

– Нет… – сказала Ольга.

Марта отпустила руку Ольги и всем телом повернулась к стене.

– Это ничего не меняет, – сказала Ольга, – товарищи шлют тебе братский привет, они приветствуют рождение маленького француза. Они надеются, что мать и ребенок чувствуют себя хорошо.

Ольга говорила все это быстро, монотонным голосом, все равно Марта едва ли была в состоянии уловить что-нибудь другое, кроме знакомых слов: товарищи, братский, коммунистический… В то же время она думала, что надо бы разыскать ячейку Марты… Она не сможет продолжать лгать, как бы свята ни была эта ложь. Но как разыскать ячейку Марты?

– Где твой партбилет? – спросила она как можно естественнее. – Я хотела посмотреть…

Ах, что она наделала! О господи, она не должна была этого говорить! Марта, лежавшая к ней спиной, сделала резкое движение, как бы собираясь выпрыгнуть из постели и разбить себе голову об пол. Потом одним махом она повернулась и опять села в постели…

– Товарищ, – сказала она, – это была целая церемония… Он пригласил друзей… Если бы вы знали, что они сделали с моим партбилетом! Как раз перед родами…

Марта вскрикнула, потом голос ее сломался, и она принялась выть, как собака на луну. В дверях появилась монахиня… «Добились своего!» – сказала она злобно и принялась капать в стакан лекарство. С помощью поильника им удалось вдвоем влить жидкость сквозь сжатые зубы Марты.

– Вам лучше уйти, мадам, – сказала монахиня, укладывая Марту и похлопывая ее по щекам, – опыт не удался.

Ольга собрала свои вещи – сумочку, перчатки… Марта лежала очень спокойно, опять в том же положении, в каком Ольга ее застала сначала.

– Пусть она останется, – прошептала Марта.

Монахиня, не возражая, скользнула к двери и исчезла.

– Товарищ, – шептала Марта, – поцелуй меня… Скажи им, что я их люблю… Я разведусь… Я сама воспитаю своего сына.

Слова ее затерялись среди розовых стен, пустой колыбели, умывальника… Ольга вышла на цыпочках.

На другой день вечером Марта умерла от закупорки сосудов. Ольга узнала о ее смерти только накануне похорон из записочки, посланной Сюзи. Тело перевезли на парижскую квартиру родителей Марты, потому что жилище Марты было слишком скромно, чтобы показывать его знакомым ее родителей и свекра. Ольга прочла записку, взглянула на часы и вышла.

После посещения клиники Ольга беспрестанно думала о Марте. Ничто не отвлекало ее от мыслей о ней, у нее было сколько угодно свободного времени, ничем не заполненного, пустого, как августовский Париж – чужая деревня. Встреча с князем – настоящим гиппопотамом – разбудила прошлое, разбередила старые раны. А тут еще это мельком увиденное тело и эти крики… Они говорят – сумасшедшая! А может быть, это не сумасшествие, а непереносимое несчастье! Князь приложил и здесь свою руку, это одно из его злодеяний… Ольга яростно становилась на сторону мертвой против ее врагов. У Ольги и у Марты были общие враги. Они с Мартой были одной породы, Ольга слышала ее последнюю волю: «Я умру коммунисткой… Скажи им, что я их люблю…» Вот и такси… Ольга поехала к Сюзи, заставила ее позвонить князю и узнать адрес Марты… Квартал Лион-де-Бельфор.

В такси Ольга старалась вспомнить – кого, какого коммуниста знает она в этом районе? Художника Фрэнсиса, как его… Но был ли он членом партии? Она поискала в записной книжке, нашла адрес художника.

Фрэнсис был дома и оказался членом партии. Но Марта была не из его ячейки. Ольга отвезла его в своем такси в райком, счастье еще, что там не соблюдают рабочих часов. Было уже больше восьми, когда она получила нужные ей сведения: к какой ячейке принадлежала Марта Н… и где эта ячейка собиралась. Ольга простилась с Фрэнсисом на улице и дала шоферу адрес ячейки. Она спрашивала себя, как ей поступить… Даже если случайно у них в этот день собрание, она не может явиться к ним так… не называя себя… Но не может также и назвать себя… Она постучала по стеклу. «Постарайтесь, – сказала она флегматичному шоферу, – отыскать цветочный магазин, который еще не закрыт».

Такси катилось. Цветочный магазин? – пожалуйста! – казалось, говорила широкая спина шофера, – очередные капризы клиентов… Счетчик уже показывал астрономическую сумму. Они ездили от одного цветочного магазина к другому, пока не нашли открытый, несмотря на поздний час. Ольга заказала очень большой, очень дорогой, очень красный венок с трехцветными лентами: «Марте Н…, нашему дорогому товарищу, от ячейки имени Луизы Мишель французской Коммунистической Партии».

– Положитесь на меня, товарищ, – торжественно сказал хозяин цветочного магазина, – у нее будет прекрасный венок.

Бывают же такие совпадения… На следующий день Ольга встала рано, спустилась в метро… Ей надо было попасть на улицу, выходящую на авеню Виктора Гюго. Коротенькая улица, где незачем было отыскивать номер дома, дверь в черной раме сразу бросалась в глаза. Ольга села у окна, завешенного кружевными занавесками, в маленьком кафэ. напротив. На улице было пустынно и солнечно. Тихо, жарко… Ольга видела, как подъехал похоронный катафалк, его медленно везла пара черных лошадей… Похоронные дроги для цветов следовали сзади. Все было так обычно, так просто, как будто это приехал грузовик за товаром. Люди в черном слезли, открыли обе половинки двери, зашли в дом и исчезли там. Ольга пила кофе с булочкой, она не успела позавтракать. Люди в черном выносили цветы, венки они ставили на тротуар, прислоняя к стене… А вот и ее венок! Ольга с удовлетворением отметила, что он был самый красивый… Вообще цветов было немного, может быть, их послали прямо в церковь… Ольга подумала, что хорошо сделала, дав домашний адрес, – теперь ее венок поместят на видном месте… Факельщики поставили его так, что надпись «.Марте Н…, нашему дорогому товарищу, от ячейки имени Луизы Мишель Французской Коммунистической Партии» была прекрасно видна. Люди приходили по одному, по два, входили в дом. Потом Ольга увидела гроб… Красивый, светло-желтый, полированный, с серебряными ручками. Людям, которые его несли, было жарко. Одна из лошадей, впряженных в катафалк, била копытом… другая стала мочиться. «Но, балуй!» – кричал кучер, сознавая все неприличие поведения лошади. Факельщики поставили гроб на катафалк, мало-помалу на тротуаре собралась толпа зевак… Все ждали.

Вот наконец родственники. В черном, под траурными вуалями. Князь вел под руку какую-то женщину, может быть мать. С другой стороны ее поддерживал высокий стройный молодой человек с пухлыми щеками. У него был такой вид, как будто он собирался прыскать водой или дуть в трубу. Это, наверное, муж – Федя. Марта смертельно его любила. Господи! Господи… из-за этого толстомордого… Сзади шли люди, одетые, как обычно. Жара была пестрой, веселой… Маленький посыльный в полосатом жилете, вихрем мчавшийся на велосипеде, объехал процессию и перестал свистеть. Черный кучер обрел свое достоинство, лошади тоже, они двинулись без понукания. Процессия тронулась.

По правде говоря, это трудно было назвать процессией, скорее одна голова змеи, у которой отрубили туловище и хвост. Может быть, соберутся в церкви? Чтобы проводить Марту в ее последний путь, как говорят. Может быть. Вот Сюзи… костюм из чесучи, белая широкополая шляпа – она, видимо, боялась солнечного удара. Князь шел как раз за венком с трехцветными лентами: «…нашему дорогому товарищу…» Как раз за ним. Ольге показалось, что князь поднял голову и увидел его… Во всяком случае, рано или поздно он должен будет заметить то, что написано у него перед глазами. При этой мысли Ольга почувствовала удовлетворение. Нет, она сделала это не из мелочной мести… Почему же тогда? Почему она принимает все это так близко к сердцу? Почему она сидит за этой занавеской? Чего она здесь ждет? Может быть, просто из чувства солидарности… Ведь Марта была в своем роде неизвестной героиней. Шествие удалялось, толпа расходилась… Как только похоронная процессия скрылась, задержанные ею легковые машины, грузовики, велосипедисты сорвались с места и исчезли за поворотом. А еще через несколько минут улица снова опустела и обрела свое обычное спокойствие.

Ольга заплатила за кофе. Она не пойдет ни в церковь, ни на кладбище… Как ей убить время, ведь всего только девять часов утра! Завтракать рано. В кино идти рано… Вернуться домой? Ольга шла по авеню Виктора Гюго, она чувствовала себя наэлектризованной, полной энергии, которую ей не к чему было приложить. Может быть, будет гроза? Остановившись перед витриной холодильников, она думала, что ей следовало бы объясниться с ячейкой Марты. Если она им ничего не расскажет, вполне возможно, что они так никогда ни о чем и не узнают. Но она им скажет. Как и зачем? Ольга шла, избыток энергии, которую она ощущала во всем теле, заставлял ее спешить, почти бежать. Причитавшийся ей свежий воздух, деревенский покой были не сполна ею получены… Почему бы ей не вернуться на ферму? В Париже ей делать нечего. Пробираясь между машинами, Ольга, как лунатик, пересекла площадь Звезды и не осознала чуда, очутившись целой и невредимой на противоположной стороне, у входа в метро. Но она не спустилась в метро, а села в такси и сказала шоферу адрес клиники, в которой навещала Марту.

В клинике ей пришлось подождать. Ласковая монахиня, сидевшая за конторкой, сказала ей, что профессор еще не пришел, к тому же он принимает не здесь, а только у себя и только по предварительной записи. Однако она согласилась передать секретарше профессора, там наверху, что одна дама хотела бы его видеть; она позвонила по телефону… По поводу молодой княгини Н… Ольга ждала… Часы были неприемные, тишина нагоняла сон. Негромкий звонок: «Вы можете подняться, мадам… Второй этаж, в конце коридора направо…»

Белая, никелированная где только можно лестница. В коридоре, поразительно чистом и белом, было тихо, из-за белых дверей не доносилось ни малейшего шума. На полу, возле стен, множество ваз с цветами – пахучими цветами, которые нельзя оставлять в комнатах больных. Они благоухали, аромат их смешивался с запахом эфира и дезинфицирующих средств… В конце коридора направо… Марты там уже не было. Незнакомки Марты.

Профессор стоял за большим, напоминающим операционный, письменным столом. Высокий квадратный человек в белом халате. Он был похож на холодильник.

– Мадам… Садитесь, пожалуйста.

Ольга села. Зачем она пришла сюда? Марта умерла, а она, Ольга, вот уже двое суток бегает то туда, то сюда и, не принося никому пользы, вмешивается в то, что ее вовсе не касается.

– Я пришла…

Профессор ждал. Ольга сделала над собой отчаянное усилие… надо же было найти что-нибудь, какой-нибудь предлог…

– Я пришла, – повторила она. – Все ли было предпринято, чтобы спасти мадам Н…, доктор?

Он рассматривал ее, он оглядывал ее без всякого стеснения;

– В качестве кого задаете вы этот вопрос, мадам?…

– В качестве друга… Князь Н…, может быть, говорил вам обо мне. Я видела мадам Н… накануне ее смерти. Меня зовут Ольга Геллер.

– А!…

Короткое «а!», очень короткое. Профессор обошел стол и сел напротив Ольги. Его черные брюки, которые были видны под безукоризненно белым халатом, напомнили Ольге похоронный катафалк, черных лошадей… Он кокетливо перекинул ногу на ногу, складка на его брюках была остра, как бритва. Большой холодильник на черных ножках. Ольга подняла голову и встретила взгляд голубых, выцветших глаз…

– Княгиня Н…, – говорили тонкие губы, – была душевнобольной. Не сумасшедшей в полном смысле слова, но серьезно больной. Мы ждали разрешения от бремени, чтобы начать ее лечить. Когда она прибыла в клинику, на нее очень плохо подействовало то обстоятельство, что муж запретил ей рожать без боли… Молодой князь устроил здесь, в клинике, неприличную сцену, и мы предпочли не настаивать, хотя княгиня прошла соответствующую подготовку и впечатление складывалось положительное…

Глаза профессора скользнули по ногам Ольги, по ее бедрам, остановились на груди. Руки у него были немного морщинистые, чистые, асептические, с коротко остриженными ногтями. Дневной свет опалово проникал сквозь матовые стекла в тишину, наполненную запахом эфира.

– Это был заколдованный круг, – говорил профессор, – чтобы выздороветь, она должна была оставить своего мужа, а чтобы у нее хватило сил его оставить, ей надо было сперва вылечиться. Жизнь с ним сделала ее психически больной, и если бы она не умерла, то наверняка попала бы в сумасшедший дом…

Бесцветные глаза профессора остановились на губах Ольги. Челюсти у него были, как у дога.

– Да… в подобных случаях единственный выход – развод. Не было никакой надежды, что их отношения наладятся… И случай с княгиней не единичный в своем роде. Мы все чаще констатируем психические заболевания на почве политических конфликтов между супругами… Особенно у женщин.

Взгляд профессора остановился на глазах Ольги. Он встал. Она тоже рывком поднялась, оттолкнув кресло, охваченная внезапной паникой… Но он всего лишь направился к двери:

– Это все, что я могу вам сказать, мадам…

Он открыл дверь. Ольга так быстро вышла, будто за ней гнались… Внизу любезно улыбалась монахиня.

«Здравствуйте, мадам Геллер, – сказал портье „Терминюса“, – хороший денек, не правда ли?» Мальчик-лифтер поднял ее, получил свои пятьдесят франков. Ольга пошла по длинному коридору. Здесь трудно было определить час дня, время года. Круглый год была одинаковая температура, и лампы всегда горели одинаковым ровным светом. Вдруг Ольга вспомнила, как она шла по этому коридору… на ней было длинное, переливающееся белое платье… Здесь, недалеко от этой вот двери, стоял юноша… Молодой и безукоризненно красивый… «Нинон, Нинон, что делаешь ты со своей жизнью? Как ты живешь без любви?…» Как она живет?… Что же делать? Упасть в объятия старого профессора?… Вот ее 417-й.

Еще только одиннадцать часов. Мари уже убрала комнату, она задернула занавеси, полагая, что Ольга не вернется до вечера. Было темно, сильно пахло фруктами, Ольга добралась до постели, упала на нее, сбросив туфли, и сразу заснула с застрявшим в горле рыданием. В этом рыдании соединилось все накопившееся в ней горе… В нем были Фрэнк, князь, Марта, профессор… И Карлос – слишком молодой и слишком красивый… «Как ты живешь без любви?…»