Незваные гости

XXV

Саша еще не успел переехать и все еще сотрудничал в той же газете с большим тиражом. Но скоро все переменится… Саша менял кожу. Вчера, после премьеры в Опере, он повел князя и двух его спутниц в маленький кабачок, где он открыл певицу с удивительным темпераментом. И хотя платил по счету старый князь, в этом теперь не было ничего унизительного: Саша был уже не просто гидом, он был автором «Смертельной опасности», он знал Париж, как никто, и снобизму князя даже льстило, что Саша согласился приподнять перед ним завесу над тайнами Парижа. Певица была действительно на редкость хороша, Саша блистал остроумием, и они очень весело провели вчетвером вечер.

Вот почему Саша проснулся только после полудня. Сидя на развороченной постели с волочившимися по полу простынями, он курил… голова как свинцом налита, во рту мерзкий вкус, а тут еще надо статью писать… Саше не хотелось ссориться с газетой, которая столько лет его кормила… Но скоро он бросит это опостылевшее ему ремесло. Босые ноги застыли на холодном полу… Саша надел новый роскошный халат, новые теплые ночные туфли. Присев за хромоногий карточный столик, сукно которого было изъедено молью, он быстро начал строчить статью. Рядом кто-то тихонько двигался; наверное, соседка готовила обед. Шаги по лестнице. А вот и воркованье соседки – Алисы.

– Ролан! Как я рада! Оставайся обедать! Жанно ушел за хлебом… садись сюда… но что с тобой! Краше в гроб кладут! Ты болен?

– Нет… Здравствуй, Алиса.

– Что с тобой? Ролан?!

Раздался шум отодвигаемой мебели.

– Ролан, не плачь, пожалуйста! Ролан, милый, перестань, а то я тоже заплачу… Боже мой! А Жан все не возвращается!

Саша, заинтригованный, перестал писать, перо застыло в воздухе, он прислушался – ему хотелось знать, почему плачет Ролан. Он услышал, как открылась дверь и соседка вышла на лестницу. Она звала, наверное перегнувшись через перила: «Жан, скорее! Иди скорее!» Саша услышал, как торопится Жан. Алиса говорила скороговоркой, шепотом: «У нас Ролан… Он как будто с ума сошел… Плачет!… Скорее!»

– Ролан! Что с тобой, голубчик? Что с тобой случилось? Ложись сюда…

Молчание… Потом бас Ролана:

– Агнесса сказала мне, что я ей больше не нужен… Что мне делать, куда мне деваться!

– Так и сказала? Сама?

– Да, вчера за обедом… Она уезжает в Палестину.

Небольшая пауза.

– С ума она, что ли, сошла? – раздался голос Жана. – Почему в Палестину? С каких пор она стала еврейкой? Я думал, что она турчанка!…

– Она не сумасшедшая, и она еврейка: сефардитка.

– Господи! Это еще что такое? – проворковала Алиса.

– Оставь, Алиса… Я тебе объясню в другой раз. Мадам Крюгер, Элизабет, как только приехала в Париж, вызвала меня и сказала, что Агнесса ей объявила о своем решении и что при мысли об ее отъезде у нее, у Элизабет… разрывается сердце.

– Но почему ей это пришло в голову? И почему мать разрешает ей уехать?

– Из-за аттестата зрелости… В школе[63], где она готовится к экзаменам, есть девушки и парни, которые хотят туда ехать. Фанатики! Агнесса от них заразилась, точно лихорадку схватила! Что со мной будет! Я ведь даже не еврей! Если бы я по крайней мере был евреем!

– Но въезд в Палестину разрешается не только евреям, – раздался рассудительный голос Жана.

– Я ей говорил! Но она слушать ничего не хочет. Она говорит, что мне ее не понять, что я не могу разделить ее жизненных идеалов…

– Ведь так оно и есть… По крайней мере я надеюсь, что это так. Коммунист – сионист! Этого еще не хватало!

– Да, – раздался голосок соседки, – только этого и не хватало. Теперь нам придется еще возиться и с сионистами, как будто нам мало социалистов… Но чего смотрит мадам Крюгер?

– Ах, вы не знаете, что это за женщина! Хотя она и не еврейка и обожает Агнессу, но все-таки это не ее дочь… Элизабет сказала мне, что она уважает чужие страсти и что она против рассудительных людей. Потом она выразила надежду, что Агнесса не слишком дорого заплатит за свои убеждения… Да о чем тут говорить, мадам Элизабет Крюгер по-настоящему интересуется только своими морщинами… Какое дело мадам Крюгер до того, что ее названая дочь отправляется в Палестину, чтобы пахать там землю или вступить в израильскую армию? Она так или иначе вернется на свою родину в Швецию, где у нее есть еще полдюжины приемных детей… Она их усыновляет, воспитывает… а потом! Потом она даже не может помешать Агнессе пускаться в такое безумное предприятие!

Саша положил перо. Поразительно! Он правильно расслышал – в этом нет сомнения, – они говорили об Элизабет Крюгер, подруге одного из богатейших людей Европы, который следует за ней по пятам еще с довоенных времен… Элизабет – женщина с большой буквы, которая живет ради любви, но не забывает о драгоценностях. Мишель Виго, тот красавец, убитый в 1940 году в Варндском лесу, потом биржевик Станислав Беленький, блестящий представитель довоенного «всего Парижа», обладатель богатейшей коллекции негритянской скульптуры… теперь этот швед с огромным состоянием… Была еще интермедия с молодым нищим поэтом… она сбежала, бросив шведа, драгоценности, дом. Но потом вернулась. Саша старался вспомнить, что же он еще слышал об этой женщине. Он в первый раз увидел ее вчера в Опере, князь его представил. Больше всего Сашу поразила удивительная ее моложавость, ее как бы застывшие черты лица… И драгоценности, изумруды… Она была эксцентрична, но в ней не было ничего от роковой женщины, наоборот, она была нежна, мила… Не в Сашином вкусе, ему больше нравились женщины типа манекенщиц, высокие, вроде этой Ольги Геллер, какая женщина, черт возьми!… Но он не мог не признать, что в мадам Элизабет Крюгер было что-то бесконечно привлекательное. В этой женщине был какой-то магнетизм. Значит, Агнесса – та молоденькая брюнетка, которую он видел в театре с Элизабет… Элизабет Крюгер обзавелась дочкой, да к тому же еще и еврейкой! То, что говорилось за стеной, было бы неплохим материалом для большого еженедельника… «Необыкновенная дочь Элизабет, богатейшей в мире роковой женщины». Саша думал обо всем этом, не переставая прислушиваться, чтобы не упустить того, что говорилось за стеной:

– Но если она любит Агнессу, она не захочет с ней расстаться, – не унималась Алиса.

– Ты не знаешь Элизабет! Она со мной разговаривала… так ласково… ее невозможно не любить… Она рассказала мне, что у нее самой никогда не было родины… ее отец был консулом, и, когда она была девочкой, они все время переезжали из одной страны в другую… Она шведка, у нее шведский паспорт, но это ничего не значит… Она посмотрела на меня… знаете, у нее иногда бывает такой взгляд, что ее становится до боли жалко… она мне сказала: «Я человек без родины… Может быть, отсюда все. мои несчастья… Меня можно пожалеть… Патриотизм, молодой человек, это то, что объединяет людей, образующих нацию, я же – космополитка, я – непричастная, я – одинокая. То, что я люблю Францию, ничего не меняет… Поэтому, если человек, которого я люблю, хочет обрести родину, я считаю себя не вправе ему мешать!» Подумайте только, она сказала все это мне! Но ведь я-то, я теряю Агнессу из-за этой «родины», из-за страны, которой она никогда не видала! Можете вы мне объяснить, что это за искусственная «родина»?… Она приедет в страну, в которой ей все будет чуждо – язык, обычаи! Родина – это то, что знаешь лучше всего, лучше всего остального на свете, это то, из чего ты сделан, это воздух, цвет, звук голосов, почва, жители, привычки, запахи, – это то, что вы можете узнать с закрытыми глазами. А Агнесса сама себя ссылает за границу, чтобы найти там родину! Я выкрикнул все это Элизабет, я бесновался, как сумасшедший, меня взорвало! Она смотрела, как я беснуюсь… и ушла, предоставив мне бесноваться. Я ждал, думал, что она вернется, а потом увидел в окно, как она садилась в машину…

– Какое хамство! – сказала Алиса.

– Нет, – раздался бас Ролана, – она уехала, но прислала ко мне Агнессу… Она пришла, красивая… Такая красивая…

– Ролан, прошу тебя, не начинай опять плакать!

– Я не буду… Агнесса пришла… Вы ее никогда не видели, но, клянусь вам…

Саша слушал еще некоторое время, но дальше шли одни только сетования несчастного влюбленного мальчика. Саша вспомнил, что этот же бас читал однажды неплохие стихи русского поэта: «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Это было в тот вечер, когда Саша заболел и чувствовал себя очень несчастным. Он устроил тогда скандал, стучал в стену, поссорился со своими молодыми соседями… Когда человек несчастен, он всегда зол, умиротворенно подумал Саша, включая свой новый радиоприемник: музыка услужливо заглушила голоса за стеной. Саша быстро кончил заметку, поспешно оделся, выключил радио – за стеной уже никого не было слышно, значит, они ушли, не пообедав. Саша спустился по лестнице. Он отнесет статью и пойдет в турецкую баню: теперь он мог себе позволить ходить в турецкую баню хоть каждый день. Такси, костюмы, галстуки, радиоприемник, хорошие рестораны… все то, что каждодневно вызывало его зависть и чего он был каждодневно лишен, так же как он был лишен людской симпатии и приветливого отношения, не говоря уже о дружбе…

У Саши не было больше друзей, как в довоенное время, и, может быть, никогда уже не будет… Но с него хватит и просто знакомых, иметь друзей хорошо в молодости, когда у человека еще нет прошлого. Кто бы согласился разделить с ним его прошлое? Слишком оно сложно. Такое прошлое, как у него, годится только для литературы – что им и было доказано! – а в жизни это нагромождение фактов, так называемая жизнь, это его прошлое не содействовало сближению с людьми. Но последнее время то ли из любопытства, то ли из восхищения или снобизма, но с ним вдруг начали обращаться необычайно мягко, любезно, люди с радостью оказывали ему услуги, приглашали его и искали его общества. И в газете тоже – в главной редакции – все были довольны, что один из сотрудников стал известным человеком, которого непрерывно интервьюируют, о котором пишут, говорят по радио; помещают всюду его фотографии, выдержки из его книги… Собратья-журналисты завидовали ему, но так как его известность служила к украшению их профессии, то они пока что не смешивали его с грязью. Впрочем, поскольку грязь была родной стихией Саши и она же была причиной успеха его книги, он мог бы себе позволить вываляться в ней в свое удовольствие, это только придало бы созданному им персонажу, его герою, еще одну черту, которую все принялись бы с любопытством обсуждать, подводя под нее «научный» базис. Но у Саши этого и в мыслях не было, по правде сказать, он «обуржуазился», хотя и держал это в тайне, чтобы не погубить своей репутации. Конечно, его новоиспеченная респектабельность была весьма относительной, она состояла всего-навсего в том, что он начал интересоваться своей квартирой, порядком в ней, старался не утомляться, меньше пить и не проигрывать больше, чем мог заплатить. Все это еще принадлежало будущему. А для Сашиного блаженства достаточно было и настоящего. Представьте себе человека, который всю жизнь ходил по терниям и вдруг поставил ногу на мягкий цветущий газон. Саша был счастлив! Ему больше нечего было скрывать, все, чего он стыдился, все, что составляло его несчастье, было теперь напечатано черным по белому, и именно этим он заслужил всеобщее уважение и восхищение: все это превратилось в искусство! Саша сравнивал себя с человеком, вылечившимся от ногтоеды.

Сдав статью, Саша прогуливался по залитым зимним солнцем Большим бульварам, где сновала толпа счастливых людей. «Я глупею», – сказал себе Саша. Гуляя, он разыскивал в агентствах недвижимого имущества квартиру себе по средствам. Он бы хотел жить в районе Терн, где селились мелкие буржуа, содержанки невысокого полета, спортсмены – с прослойкой гангстеров и киношников со стороны Елисейских полей и крупной буржуазии со стороны Курсель и Монсо… Было бы неплохо найти холостяцкую квартирку в этом районе. Он предоставит Мишу заниматься его хозяйством. А устроившись, Саша собирался засесть за работу. Ему нравилось писать, литературу он любил больше, чем вино или азартную игру. Он, может быть, даже женится, почему бы нет… Но теперь это дело вполне терпит. Он стал уже почти закоренелым холостяком и чувствовал себя неплохо в этой роли. Важно было писать, и писать хорошие вещи, не давать передышки тем, кто создает репутации: печататься в газетах и журналах, выступать по радио, всюду показываться… За Сашу беспокоиться нечего, он сумеет стать своим собственным импрессарио; достаточно он видел на своем веку, как это делают другие, чтобы суметь извлечь из себя самого все, что только в нем имеется. А писать он будет много, очень много. Как только он найдет себе квартирку, он уедет на юг… Саша очень устал, его издатель требовал, чтобы он давал автографы[64], как в книжных магазинах, так и при любом представившемся случае – и в Париже, и в предместьях, и в провинции. Это было полезно, но утомительно. Сашу поддерживал только прилив энергии, вызванный счастьем. Мысленно он видел, как перед ним развертывается вереница удач. Улыбаясь, Саша толкнул дверь агентства.