Нидерландская революция

Глава восьмая. Политика оранжистов

Отступление дон Хуана в Намюр было исполнением заветнейших желаний принца Оранского. Оно избавило его от насильственного свержения правительства и возложило на последнее весь одиум за ту политику, которая поставила страну перед угрозой новой войны. Никогда еще обстоятельства для нанесения решительного удара Испании не были так благоприятны. Вечный эдикт был расторгнут. События подтвердили подозрения, так искусно сеявшиеся оранжистами относительно короля и его наместника. Все провинции охвачены были лихорадочным возбуждением. Беспокойство одних, возмещение других и всеобщее замешательство — все это было чрезвычайно благоприятной почвой, чтобы заставить всех подчиниться воздействию твердой и смелой воли. И по какому-то неожиданно счастливому стечению обстоятельств перевес сил был как раз на стороне оппозиции. Королевские войска исчезли, между тем как национальная армия стояла под знаменами. Правда, между Намюром и Брюсселем начались какие-то неопределенные переговоры; дон Хуан хотел выиграть время до возвращения испанских «терций», а генеральные штаты или, вернее, большинство генеральных штатов все еще предавалось обманчивым надеждам на возможность какого-то мнимого примирения.

Но принц Оранский решил теперь во что ‘бы то ни стало толкнуть их на путь сопротивления, не позволять им больше увиливать, как они это делали до сих пор, и втянуть их в свою антимонархическую политику. 2 августа 1577 г. он послал одного из своих эмиссаров, Жака Таффена, чтобы убедить их принять решение, соответствующее «их обязанности по отношению ко всему народу во всей его целости и совокупности»[417]. Разве они не были согласно учению монархомахов представителями народа? А разве власть народа не выше королевской власти? Не обязан ли народ на основании естественного права свергнуть тирана? А кто решится утверждать, что Филипп II не тиран? Впрочем, разве мало в истории Нидерландов случаев свержения королей народом? Разве Яков ван Артевельде не вызвал восстание всей Фландрии против Людовика Наваррского, конспирировавшего с заграницей? А разве брабантские штаты не лишили короны герцога Иоанна IV? Настало наконец время патриотам опомниться и понять, что как право, так и национальная традиция настоятельно повелевают им начать действовать. Ведь провинции — не испанская вотчина. Бургундские герцоги сделали их независимым государством. Какой поразительный контраст между герцогом Филиппом Добрым, жившим среди своих подданных и управлявшим в согласии с ними, и между деспотом, который из тайников Эскуриала угнетает и разрушает до основания страну[418].

В то время как пропаганда оранжистской партии, ссылавшаяся таким образом на право и на историю, толкала умы к революции, Елизавета, с своей стороны, тоже предложила свою поддержку генеральным штатам. Для нее тоже настал момент покончить с испанским могуществом на севере, являвшимся для нее постоянной угрозой. Через три дня после внезапного захвата Намюра английский посол Дэвисон официально предложил генеральным штатам обратиться к посредничеству королевы. Но секретные инструкции уполномочивали его завязать сношения с «хорошими патриотами», настроить их против дон Хуана и убедить их признать принца Оранского[419].

Однако они не нуждались в этом совете. Ведь и так, принц Оранский был в их глазах их единственным спасением. Развернувшиеся за 8 месяцев события, а также непрерывная оранжистская пропаганда довели популярность, которой пользовался принц уже со времени Гентского примирения, до, апогея. В особенности категорически требовало его прибытия городское население Брюсселя, где благодаря наличию генеральных штатов царило постоянное политическое возбуждение. Партия патриотов становилась здесь с каждым днем все смелее и сильнее. Тайно руководимая очень энергичными адвокатами и кальвинистами, вернувшимися за последнее время в Брюссель, она стояла за сопротивление до конца и не хотела больше слышать о соглашении с дон Хуаном. Она явно подстрекала к войне, и манифесты, в которых она противопоставляла испанской тирании национальные права и свободы, привлекали народные массы на ее сторону. Ремесленники и рабочие, озлобленные нуждой, рвались все поставить на карту. Они давно уже не доверяли дворянству, чиновникам, духовенству, общественным и политическим властям, которым они приписывали все свои бедствия. Если нация, как это непрерывно твердили, действительно была выше короля, то почему в таком случае люди из простого народа, составляющие большинство нации, лишены всякого участия в управлении страной? Почему в таком случае они должны передавать решение судеб страны в руки генеральных штатов, состоящих из представителей привилегированных сословий? Пора покончить с этим невыносимым положением. Надо, чтобы при решении политических дел «каждому гражданину, всем поголовно, предоставлена была полная свобода действий»[420].

Либеральные принципы монархомахов превратились таким образом среди широких масс в демократические принципы. Идея политического равенства граждан воспринималась: с тем большей легкостью и быстротой, что она была гораздо проще. В отличие от средневековой демократии, при которой каждый отдельный человек пользовался правами только той социальной группы, к которой он принадлежал, эта демократия XVI в. была по существу своему индивидуалистична. В противоположность абсолютизму, стремившемуся снизить всех подданных до одного и того же уровня, она предоставляла всем гражданам одинаковое положение в государстве. Если внешне она и сохраняла старые сословные деления, на которые в средние века распадалось городское население, зато она создала наряду с ними учреждения, в которых царил новый дух. В августе 1577 г. по требованию городского населения в Брюсселе создан был комитет, состоявший из 18 человек, представителей 9 «наций» города. Его официальной обязанностью было наблюдение за фортификационными работами, фактически же он вскоре захватил в свои руки городское управление[421]. Действительно, опираясь на народ и руководя военными силами городской общины, комитет 18-ти в сущности был всемогущ. Его можно сравнить с комитетами, созданными французской революцией в 1793 г. В разгар переживавшихся страной исключительных обстоятельств, в обстановке всеобщего возбуждения и всеобщей подозрительности к властям, комитет 18-ти, так же как и комитет общественного спасения во Франции, заменил законность режимом исключительного положения и диктатуры. Но чем решительнее становилось его вмешательство в дела и чем резче обнаруживался незаконный характер его власти, тем более должен был он прибегать к самой крайней демагогии, поскольку он вынужден был, чтобы удержать в своих руках власть, обеспечить себе расположение широких масс. После первых же его мероприятий стало ясно, что наступил конец влиянию тех состоятельных слоев горожан, которые начиная с XV в. держали в своих руках городское управление. Комитет 18-ти конфисковал доходы, предназначавшиеся для уплаты рент, выпущенных при постройке Виллебрукского канала, с тем чтобы обратить их на перестройку городских укреплений, и обложил состоятельных граждан налогом, который должен был распределяться среди бедняков, занятых на работах по возведению укреплений.

В том же положении, в каком во время Французской революции законодательное собрание стояло по отношению к Парижской коммуне, находились теперь в Брюсселе генеральные штаты по отношению к этим народным диктаторам. Не имея возможности справиться с пользовавшимся всей полнотой власти комитетом, они всецело зависели теперь от его воли. Опираясь на стоявших вне их патриотов, меньшинство генеральных штатов навязывало всему собранию свою волю. По его настоянию, 6 сентября решено было направить депутацию принцу Оранскому, чтобы призвать его в Брюссель. Разумеется, многие католические депутаты дрожали при мысли о том, что ему может быть доверено решение судеб страны. Но как могли они противиться воле народа, не вызывая тем самым восстания? Для успокоения своей совести они потребовали по крайней мере, чтобы принц Оранский согласился допустить отправление католического богослужения в Голландии и Зеландии и обязался кроме того не разрешать отправления некатолического богослужения в других провинциях.

23 сентября принц Оранский прибыл в Брюссель. Никогда еще «Joyeuse-Entrée» государя не было более радостным и торжественным. Начиная от Виллебрука, военные отряды города, выстроенные в полном параде по берегам канала, стояли двойными шпалерами перед кораблем, на котором он проезжал. У шлюзов, где он должен был выйти, земля была усеяна цветами. Великолепно разукрашенная, затянутая оранжевым сукном лодка ждала его в Вильворде; ее сопровождали две другие лодки с музыкантами. По мере его приближений к Брюсселю к нему навстречу устремлялись все более густые толпы народа, приветствия которых сливались со звоном колоколов и залпами орудий. Принц остановился у ворот Антверпена и был встречен здесь герцогом Арсхотом, графами Лаленом, Эгмонтом, Бусси и всей знатью. Затем, когда он отправился дальше, с тем чтобы после 10-летнего изгнания вновь поселиться в Нассауском дворце, это вызвало такое ликование, что «те, кто при этом не присутствовал, не могли бы этому поверить. Ангела с неба нельзя было принять лучше». Из всех окон, с крыш всех домов, не умолкая, неслись приветствия; люди душили друг друга, чтобы иметь возможность взглянуть на национального героя, теснили окружавших его и вооруженных алебардами телохранителей, чтобы иметь возможность прикоснуться к нему. Повсюду, куда ни взглянуть, видны были воздетые к небу руки, слезы радости, слышались рукоплескания. При приближении праздничного шествия женщины опускались на колени, «как если бы по городу проходил сам бог». И когда наконец Вильгельм, тоже опьяненный волнением и гордостью, переступил порог своего дома, тотчас же организовалась гвардия, которая должна была денно и нощно охранять неприкосновенность этого отца народа»[422]

После такого приема не могло быть больше никаких сомнений в том, каким влиянием он будет пользоваться. Ни генеральные штаты, ни городское население не могли оказать ему никакого сопротивления ввиду того, что патриоты были с ним заодно. Умеренному большинству генеральных штатов ничего больше не оставалось, как подчиниться политике оранжистов. 25 сентября оно согласилось послать дон Хуану неприемлемые предложения, а 5 октября отправить королю «оправдательный документ», который был на самом деле не чем иным, как угрозой призвать на помощь иностранцев, если он не согласится распустить навербованные им для борьбы с Нидерландами войска, не отзовет дон Хуана и не назначит наместником «принца — законного отпрыска австрийского дома», т. е. иными словами, так как у короля со времени смерти дон Карлоса не было другого сына, то сына германского императора[423].

Таким образом потребовалось всего лишь несколько дней, чтобы дела приняли желательный для принца Оранского оборот. Соглашение с Филиппом II стало невозможным: война против Испании была по крайней мере потенциально объявлена. На этот раз королю предстояло иметь дело уже не с двумя провинциями, а со всем «коллективом» страны, борющимся как один человек — viribus unitis — за свою свободу. Уже в октябре группа брюссельцев в докладной записке, поданной генеральным штатам, потребовала, чтобы начата была осада Намюра, чтобы по всей стране объявлена была мобилизация каждого десятого гражданина, чтобы все состоящие на службе чиновники заменены были благонадежными и честными патриотами, чтобы в каждой из 17 провинций избраны были — тоже из среды патриотов — «два дворянина и два ученых человека» и чтобы из этих 68 лиц составлены были государственный, тайный и финансовый советы, чтобы из генеральных штатов удалены были «все те, кто пользуется любовью врагов», и чтобы призваны были на помощь войска пфальцграфа Иоанна Казимира и войска королевы английской…[424] Таким образом подозрительными считались теперь роялисты; надо было поэтому очистить от них государственный аппарат и в интересах правильной организации национального сопротивления передать его целиком в руки патриотов.

Но еще важнее было успокоить католиков, если хотели, чтобы они вместе с протестантами приняли участие в борьбе против короля. Принц Оранский отлично знал, что некоторые из них были обеспокоены его кальвинистским окружением и возмущены были все еще продолжавшимся запрещением католического богослужения в Голландии и Зеландии. Он особенно опасался, чтобы вернувшиеся после «примирения» еретики не скомпрометировали его несвоевременной религиозной пропагандой. Поэтому он тщательно старался избежать каких бы то ни было подозрений в нетерпимости или прозелитизме. Так как он неоднократно вынужден был менять свои религиозные убеждения, то его христианство под влиянием стольких новообращенна приняло более широкий и более терпимый характер, и он смог поэтому, находясь среди брабантских католиков, снова вернуться к своим подлинным убеждениям приверженца Кассандера. Он тщательно воздерживайся от соблюдения протестантской религии, а в его владениях в Бреде, к величайшему возмущению кальвинистов, по-прежнему продолжали служить обедню[425]. Несмотря на упреки своего брата Иоганна Нассауского, он при всяком удобном случае заявлял, что не потерпит никаких новшеств в 15 католических провинциях.

Однако он мог сколько угодно ломать себе голову над тем, чтобы не задеть ни кальвинистов Севера, ни католиков Юга, но одного его присутствия было достаточно, чтобы пробудить вновь религиозные страсти, всю силу которых он не мог постигнуть. Священник Вилье очень правильно определил положение, когда он писал, что католики, «принимая дон Хуана, тем самым очень содействуют папизму, а принимая его высочество принца, тем самым наносят ему большой ущерб»[426].

Разумеется, народ в большинстве своем чужд был нетерпимости. Он, почти без исключения, осуждал казни и суровые преследования, от которых очень пострадало благосостояние страны. Испанцы с негодованием отмечали, что во имя интересов своей торговли и промышленности он протестовал против изгнания еретиков и ничего не имел против смешанных браков[427]. Принц Оранский признавал! в феврале 1577 г., что «некоторые из брабантских штатов и штатов других провинций не слишком фанатично настроены по отношению к нашей религии (протестантизму) и признают, что каждый может выбирать себе религию и служить своему богу по велению голоса своей совести»[428]. Однако народ был искренно привязан к своей католической религии. Если он мирился с присутствием кальвинистов, то лишь при условии, чтобы они воздерживались от каких бы то ни было соблазнов, а таким соблазном он считал открытое отправление их богослужения. Готовы были смотреть сквозь пальцы на все, лишь бы только инаковерующие сами согласились, хотя бы только для видимости — уважать существующую церковь. Но это-то как раз и было невозможно. Как могли вернувшиеся из Голландии и Зеландии протестанты скрывать свои религиозные убеждения, которые совесть обязывала их распространять и из-за которых они претерпели долгие годы изгнания? Все вернувшиеся назад в страну после «примирения» были самыми ревностными сторонниками реформации. Самым глубоким их желанием было разрушить «римское идолопоклонство», и обстоятельства казались им благоприятными для осуществления этого. Бегство дон Хуана и в особенности приезд принца Оранского в Брюссель разгорячили их умы и лишили их всякого самообладания. Уже в декабре 1576 г. надо было спешно удалить из Брюсселя прибывшие с севера военные отряды, раздражавшие католиков распеванием псалмов. То тут, то там стали попадаться люди, отказывавшиеся становиться на колени при прохождении процессий.

Правда, патриоты, всецело поглощенные своими политическими страстями и видевшие кроме того, что кальвинисты решительно были на их стороне, не придавали большого значения этим признакам религиозного антагонизма. Но консервативные элементы и в особенности высшая знать были этим крайне обеспокоены. Чем яснее выступали демократические поползновения народных масс, тем сильнее становилась их тревога. Опасность, угрожавшая в одно и то же время церкви и государству, укрепила их исконное убеждение в необходимости союза между этими двумя крупнейшими социальными силами. Лишенный всякого религиозного пыла католицизм знатных вельмож теперь вдруг вновь ожил под влиянием их политических опасений. Кроме того им невыносимо было усилившееся влияние принца Оранского. Они не хотели ни подчиниться ему, ни компрометировав себя из-за него. Они отлично видели, что он толкал страну на окончательный разрыв с королем, и, как ни было в им ненавистно испанское владычество, они не хотели ничего слышать о принципах монархомахов. И как дворяне и как подданные бургундского дома они не допускали возможности свержения своего законного государя. Соображения, приведшие их к подписанию Брюссельской унии и принятию Вечного эдикта, становились все более повелительными. Под влиянием этого у них зародился новый план.

В 1576 г., в самый разгар переговоров с дон Хуаном, сын германского императора эрцгерцог Матвей предложил генеральным штатам свои услуги[429]. Этот легкомысленный 19-летний юнец, наивно честолюбивый, сам был ничтожеством. Но так как он был католиком и принадлежал к австрийскому дому, то он мог бы пожалуй благодаря поддержке своего отца убедить Филиппа II передать ему управление Нидерландами; тогда последние, избегнув таким образом конфликта со своим законным государем, получили бы давно желанную независимость и освободились бы от испанского ига. Это была заманчивая перспектива для сторонников умеренности. Это удовлетворяло католиков, а также всех тех, у кого национальные стремления соединялись с уважением к законному государю и недоверием к принцу Оранскому и демократии «патриотов». Герцог Арсхот взялся за это дело. По его тайному настоянию, эрцгерцог Матвей, переодетый, ночью 3 октября 1577 г. покинул венский дворец и 28 октября прибыл в Маастрихт. Эта затея могла увенчаться успехом лишь в дом случае, если бы император решительно взял на себя ответственность за нее. Однако, хотя он и был в курсе планов своего сына и желал их успеха[430], но, с другой стороны, он отнюдь не желал дать вовлечь себя в войну против Испании. Он тотчас же заявил посланнику Филиппа II о своей полнейшей непричастности к этому делу. Что касается германской империи, то она отнеслась к этому совершенно равнодушно, за исключением нескольких патриотов, видевших в авантюре эрцгерцога путь к восстановлению сюзеренитета Германии над Нидерландами и средство для борьбы с интригами Франции[431].

Таким образом планы эрцгерцога Матвея, не имевшего ни войск, ни денег, ни престижа, неминуемо должны были закончиться жалким крахом. По мало того. Ему суждено было повредить той партии, которая хотела с его помощью сломить принца Оранского, и, сделавшись жертвой одного из самых ловких и самых смелых замыслов этого хитроумного политика, он стал просто — орудием в руках Оранского. В тот самый день, когда он вступил в Маастрихт, судьба его была решена.

Хотя переговоры, которые велись с эрцгерцогом Матвеем, окружены были глубокой тайной, но принц Оранский все же узнал о них и поспешил отразить удар. К тому же герцог Арсхот шел теперь в открытую. Как только он узнал об отъезде эрцгерцога в Нидерланды, он поспешил добиться признания его штатгальтером со стороны четырех «членов Фландрии», т. е. той провинции, управление которой было только что передано ему государственным советом. Одновременно подняли головы и антиоранжисты. Если бы они не боялись народа, они не остановились бы перед тем, чтобы захватить принца Оранского. Но он отлично знал об этом и предусмотрительно покинул Брюссель, перенеся свое местопребывание в Антверпен, где он был в полной безопасности. Между тем патриоты были в постоянном волнении. В Брюсселе они требовали признания принца Оранского правителем (ruwaert) Брабанта. В Генте они заняли угрожающую позицию по отношению к герцогу Арсхоту, одушевленные наличием здесь множества вернувшихся из изгнания кальвинистов, а также голландских войск, посланных незадолго перед тем принцем для участия в нападении на «цитадель испанцев». Рихове и Гембизе — два честолюбивых, но столь же ловких и смелых человека — уже давно с нетерпением ждали случая найти себе путь к власти через народное восстание. Поговаривали о том, чтобы ввести опять в действие старые привилегии, отнятые в 1540 г. Карлом V, но инициаторы движения хотели в действительности, чтобы и в Генте введен был режим демократической диктатуры, недавно торжественно установленный Брюссельской коммуной.

Положение было следовательно исключительно благоприятным для смелого переворота, и принц Оранский, подстрекаемый предстоящим приездом эрцгерцога Матвея, решил им воспользоваться. Ведь не остановился же он несколькими месяцами раньше перед тем, чтобы арестовать государственный совет! На этот раз Рихове предлагал ему захватить герцога Арсхота, и принц дал свое согласие, 28 октября, глубокой ночью, на герцога совершено было внезапное нападение в его собственном доме, и он был взят под стражу. Одновременно захвачены были также брюггский и ипрский епископа, а также сир Рассенгин и сир Галлевин. Таким же образом захватили «бальи» города и нескольких советников из фландрского совета. На следующий же день Рихове набрал 300 бродяг и вооружил их. Вся беднота была за него. Парализованные страхом приверженцы партии умеренных и пальцем не пошевельнули. 1 ноября в Генте также создан был но брюссельскому образцу комитет 18-ти. Таким образом и этот крупный фламандский город тоже стал на путь революции.

Принц Оранский не преминул, разумеется, отречься от всякого участия в этом перевороте, но поспешил в то же время извлечь из него все возможные выгоды. Под влиянием гентских событий его сторонники еще больше осмелели. Генеральные штаты без всякого сопротивления предоставили теперь патриотам руководство всеми делами. 7 декабря они торжественно объявили дон Хуана врагом родины. 10 декабря вновь провозглашена была Брюссельская уния, но теперь она лишена была того строго католического характера, который придали ей ее авторы. Она истолковывала теперь Гентское примирение в смысле религиозной веротерпимости. Подписавшиеся под ней стороны обязывались «не отягощать положение или не вредить тем, которые отошли от римско-католической религии и объединились с ними благодаря упомянутому примирению; взамен этого они с своей стороны заверяли, что в их намерения никогда не входила, да и сейчас не входит, преследовать, обижать или вредить тем, кто придерживается указанной римско-католической религии, или каким-нибудь действием мешать отправлению ее»[432]. Таким образом приверженцы обеих религий обещали друг другу взаимную поддержку; и католики и протестанты объединились теперь против общего врага. Необходимость общих политических действий взяла верх над религиозным фанатизмом. Принц Оранский увидел наконец воочию осуществление своего идеала.

О изумительной ловкостью он сумел втянуть в свою политику также и эрцгерцога Матвея. Обезопасив себя от него путем ареста герцога Арсхота, он избегал открытой ссоры с ним и предпочитал лучше использовать его. Действительно, разрывом с эрцгерцогом Матвеем он мог бы довести католиков до крайности и рисковал пожалуй даже тем, что они опять перейдут на сторону дон Хуана. Наоборот, признавая наместником призванного ими молодого принца, он успокаивал тем самым их тревогу и не давал им отпасть. Нечего было опасаться, что эрцгерцог когда-нибудь может стать опасным или хотя бы даже просто неудобным. Легкомысленный и никчемный, он прибыл в Нидерланды лишь для того, чтобы обзавестись здесь титулом. Его честолюбие жаждало лишь внешнего блеска власти, и ему было совершенно безразлично, получит ли он ее из рук герцога Арсхота или принца Оранского. При условии соблюдения внешних приличий он готов, был на все. 8 декабря генеральные штаты попросили его принять управление Нидерландами «временно и с соизволения его католического величества». Тем не менее ему навязали условия, ставившие его в положение чисто декоративной фигуры. Он должен был обязаться предоставить генеральным штатам выбор своего совета и решение всех важнейших дел. В случае объявления войны, заключения мира, союза или требования дополнительных ассигнований или субсидий необходимо было получить согласие народа, «так как более чем целесообразно, чтобы то, что касается каждого, было также одобрено каждым». Генеральные штаты и штаты отдельных провинций получили теперь право собираться, когда они найдут это нужным. Им предоставлено было назначение провинциальных штатгальтеров. Зато эрцгерцогу Матвею назначена была ежегодная сумма в 120 тыс. флоринов «на содержание его двора и для того, чтобы он мог вести такой образ жизни, который привыкли вести в этой стране принцы крови и принцы старого бургундского дома»[433].

В этом соглашении, в котором упоминание о бургундской династии сочеталось с парламентскими и демократическими стремлениями монархомахов и патриотов, принц Оранский не был упомянут ни одним словом. В правительстве «объединения всей страны» не оставлено было никакого места для штатгальтера (stadhonder) Голландии и Зеландии, для правителя (ruwaert) Брабанта, для вождя партии, которая со времени бегства дон Хуана непрерывно росла и расширяла свое влияние. Но генеральные штаты не могли даже воспользоваться той властью, которую они оставили за собой. Это большое громоздкое собрание, состав которого непрерывно менялся и в котором каждая представленная территория, как бы незначительна она ни была, пользовалась равным правом голоса, в котором, далее, провинциальные делегации не осмеливались принять никаких окончательных решений без предварительного согласования с пославшими их и в котором, наконец, заседали лишь представители духовенства, дворянства и важнейших городов, — совершенно не соответствовало стремлениям «объединения всей страны». Все его время уходило на нескончаемые споры и бесконечные конфликты; вое поднимавшиеся на его заседаниях вопросы не получали разрешения, и в большинстве случаев решения принимались лишь под давлением угроз широких народных масс. Бессилие генеральных штатов обнаружилось тотчас же, как только встал вопрос о назначении государственного совета при эрцгерцоге Матвее.

Принц Оранский предложил список кандидатов, выбранных главным образом из числа патриотов, в который он, согласно письменно закрепленному во второй Брюссельской унии обещанию о взаимной веротерпимости, вставил однако одного заведомого кальвиниста, Марникса, самого энергичного и самого преданного проводника своей личной политики. По настоянию умеренных, генеральные штаты вычеркнули Марникса, а также других оранжистов, заменив их менее революционно настроенными лицами. Среди их избранников находился даже один отъявленный противник принца Оранского — сир Шампанэ. Но уже на следующий день (22 декабря 1577 г.) в собрание явилась делегация «добрых граждан города Брюсселя». Она обвинила собрание прежде всего в том, что оно терпит в своей среде плохих патриотов вроде Шампанэ и Леонина, которые своими постоянными ссылками на необходимость повиновения королю и сохранения католической религии — «что предусмотрено Гентским примирением» — мешают правильному ходу дел. Затем, переходя к организации самих генеральных штатов, она протестовала против предоставления по одному голосу каждой отдельной провинции, «так что какой-нибудь пенсионарий Мехельна, Турнэ, Турнэзи, Валансьена и тому подобных небольших провинций пользуется при голосовании таким же значением, как и представители целых больших штатов, вроде Брабанта, Гельдерна, Фландрии, Артуа, Генегау, Голландии, Зеландии и др.» Наконец она резко критиковала состав государственного совета и указывала на то, что он ни в какой мере не соответствует значению представленных в нем провинций. Так, в нем было много дворян — представителей Генегау и Артуа, — но не было зато ни одного брабантца, а Голландия, Зеландия, Утрехт, Овериссель, Гронинген не были представлены в нем совсем. По-видимому прежде всего позаботились о том, чтобы обеспечить в собрании перевес тем территориям, где преобладали консервативные настроения. «Добрые граждане» требовали поэтому возврата к принципам Великой привилегии 1477 г. и предоставления каждой отдельной провинции участия, соответствовавшего тому положению, которое она занимала в «объединении всей страны»[434].

Таким образом конфликт между патриотами и генеральными штатами заметно обострился. На сей раз под вопрос поставлены были традиционные функции собрания. Никогда еще революционные теории не провозглашались так смело. Во всяком случае было совершенно очевидно, что если генеральные штаты хотели управлять страной, они неминуемо должны были подвергнуться коренной реорганизации. Но умеренным нетрудно было понять, что превращение конгресса отдельных провинций в подлинное национальное собрание тотчас же дало бы перевес брабантским и фландрским патриотам и кальвинистам Голландии и Зеландии. Поэтому они согласились на следующий компромисс. Они предоставили место в государственном совете вождю брабантских патриотов, адвокату Лисвельту, и допустили е него также и Марникса в качестве представителя Голландии и Зеландии. Пришлось пожертвовать Шампанэ, но зато сохранен был Леонин. Кроме того было решено, что полномочия, предоставленные королем в частности маркизу Гаврэ и президенту Сасбу, не будут отменены[435].

Но брюссельская коммуна не удовольствовалась этой нелепой компенсацией и 2 января 1578 г. перешла в наступление. Сделавшись еще более требовательной, чем е первый раз, она поставила, не уступая ни на йоту в своих прежних требованиях, новые условия, чтобы принц Оранский назначен был генеральным заместителем эрцгерцога Матвея, «по крайней мере до тех пор, пока генеральными штатами, которые должны быть созваны на основании Гентского примирения, не водворен будет здесь, в Нидерландах, надлежащий порядок»[436]. Делать было нечего, и пришлось уступить. Ведь в сущности принц Оранский фактически уже пользовался этой властью, и его приверженцы добивались лишь официального признания ее. Что можно было возразить «нациям» Брюсселя, когда они б января мотивировали свое поведение тем, что «испанцы являются главными врагами этой страны, а его высочество принц — главным врагом испанцев»[437]. К тому же предложение брюссельских патриотов было поддержано Елизаветой, на помощь которой все еще надеялись в борьбе против дон Хуана. 8 января генеральные штаты приняли «большинством голосов» решение просить эрцгерцога Матвея, «принимая во внимание его молодой возраст», назначить принца Оранского своим генеральным заместителем[438]. Он поспешил удовлетворить их желания и тем лишился последнего признака независимости, который еще был у него. 18 января он торжественно вступил в Брюссель в сопровождении Вильгельма Оранского. 20-го оба они принесли присягу генеральным штатам. Отныне его высочество стал лишь марионеткой в руках его превосходительства.

Несмотря на разрыв дон Хуана с генеральными штатами, Филипп II, который так же медленно отказывался от какого-нибудь решения, как и принимал его, все еще упорно надеялся на мирный исход. Он не только приказал своему брату продолжать переговоры, но запретил правителю Милана маркизу д'Аямонте послать ему на помощь войска.

Но мог ли он оставить его безоружным в Намюре, в то время как штаты лихорадочно вооружались? 2 августа 1577 г. валлонские войска, охранявшие антверпенскую цитадель, передали ее генеральным штатам. 21-го собрание разрешило жителям Гента срыть их городскую крепость, а 25-го предоставило то же право жителям Лилля. Далее, собрание приняло решение о взимании с провинций 2 млн. флоринов. Но все его внимание устремлено было на получение помощи, откуда только можно было; оно посылало послов к Елизавете просить у нее денег и войск, призывало на помощь пфальцграфа Иоанна, Казимира и не остановилось даже перед тем, чтобы обратиться к пресловутому Люмэ. Поэтому в начале сентября король, скрепя сердце, решил послать назад в Нидерланды только что вернувшиеся оттуда войска. Но это было с его стороны только мерой предосторожности. Его решение избежать войны было так твердо, что он еще в ноябре тайно предложил Маргарите Пармской заменить дон Хуана. Только прибытие в Нидерланды эрцгерцога Матвея заставило его расстаться с этим планом. Но даже и теперь грозная перспектива начала новых враждебных действий наполняла его столь тревожными предчувствиями, что он умолял своего брата прибегнуть к силе только в самом крайнем случае. Посылая ему войска, он в. то же время отправил в Брюссель Жана Нуаркарма, начальника своих бургундских стрелков, для участия в выработке соглашения.

Авангард испанских войск — 3 тыс. чел. пехоты и эскадронов кавалерии — прибыл в Люксембург в начале декабря. Одного энергичного удара было бы достаточно, чтобы заставить его отступить. Но к несчастью армия штатов, сосредоточенная в Тамплу, около Намюра, на левом берегу Мааса, была как раз в это время в плачевном состоянии: у нее не было ни артиллерии, ни кавалерии, ни снаряжения и в особенности денег. Ее пехота состояла из 51 отряда валлийцев, 6 отрядов нижнегерманцев и 17 отрядов шотландцев; последние были присланы принцем Оранским. В общем она насчитывала около 20 тыс. чел., но в ней не было никакой прочной связи. Протестантское рвение шотландцев раздражало другие полки. Главнокомандующий этой армией граф Лален не пользовался ни достаточной властью, ни достаточным авторитетом. К тому же он был недоволен и вместе с тем обеспокоен ходом событий в Брюсселе, растущим влиянием принца Оранского и демократическими тенденциями патриотов. Его чувства разделяли и другие вожди армии, вроде графа Эгмонта, сира Хеза, сира Монтиньи, которые были такими же представителями высшего дворянства и такими же католиками, как и он. Все они не одобряли второй Брюссельской унии, которую они подписали против воли, и все они отлично знали, что были на подозрении у оранжистов. Между национальной армией и партией, которая только что захватила власть, явно не было взаимного доверия.

Бездействие врага позволило дон Хуану выждать, пока прибудут все его войска. В начале января 1578 г. Александр Фарнезе привел ему из Ломбардии испанские и итальянские войска. Мансфельд навербовал для него в Лотарингии с помощью Гизов от 4 до 5 тыс. чел. Он располагал теперь армией примерно в 18 тыс. чел. пехоты и 2 тыс. чел. конницы. Папа Григорий XIII послал благословение его войскам, а дон Хуан с своей стороны позаботился о том, чтобы их знамена украшены были религиозными эмблемами. По личному убеждению, но несомненно также и из хитрости он предпочитал выступить перед своими разделенными религиозными разногласиями врагами скорее в роли защитника католической религии, чем в роли королевского наместника.

31 января 1578 г., как раз когда армия штатов поддалась к Жамблу, чтобы занять здесь новые позиции, ее арьергард неожиданно подвергся нападению испанской кавалерии. Он отступил, и Фарнезе получил от дон Хуана приказ воспользоваться своим успехом. Таким образом простая стычка превратилась в серьезное наступление. Отступивший в беспорядке и отброшенный к основным силам армии, арьергард прорвал линию их фронта и заставил и их броситься в бегство. Валлоицы Монтиньи и шотландцы полковника Бальфура стойко держались у Жамблу, но не могли приостановить начавшегося развала армии. Убитых было немного, но после прорыва армия рассыпалась во все стороны. Одна часть ее остатков отступила под стены Брюсселя, другая — в окрестности Граммона. 5 февраля эрцгерцог Матвей и принц Оранский вместе с генеральными штатами предусмотрительно бежали в Антверпен.

Патриоты, разумеется, не преминули приписать эту катастрофу измене. В день сражения граф Лален и большинство военачальников находились в Брюсселе на свадьбе сира Берзеле. Этого было совершенно достаточно, чтобы они сделались жертвами самых худших подозрений. Дискредитированная своим поражением, а также бездеятельностью и нерадивостью своих вождей, национальная армия не в состоянии была теперь уже оправиться. Каждый город думал теперь только о самозащите и о том, чтобы обеспечить себе гарнизон. Голландия и Зеландия остерегались послать военные силы, которыми они располагали, для соединения с остатками разбитых войск. Они ограничились тем, что собрали их вокруг Антверпена и готовы были отозвать их назад при первой же опасности. Они меньше чем когда-либо склонны были жертвовать своими интересами ради интересов «объединения всей страны», и их благополучие было в вопиющем контрасте с разорением южных провинций. Несколько дней спустя после сражения при Жамблу, 8 февраля, Амстердам, остававшийся до сих пор верным католической религии и королю, присоединился к другим голландским городам и подобно им перешел под власть кальвинистов.

Но армия дон Хуана были, недостаточно многочисленна, чтобы позволить ему забраться далеко в глубь страны и осадить Брюссель. Он ограничился занятием Лувена, Тирлемона, Арсхота, Диета и Ло. Мансфельд же тем временем развивал свои действия в валлонской части Брабанта, где он после четырехкратного штурма захватил Нивелль, а Октавио Гонзаго, вступив в Генегау, занял Рё, Суаньи, Бинш, Шимэ и Филиппвиль (21 мая). Наконец Александр Фарнезе, маневрируя в окрестностях Маастрихта, захватил Лимбург, Фадькенбург и Дальгем (9—20 июня).

С того момента как принц Оранский поднял оружие против Филиппа II, он все время добивался помощи соседних держав. Если Германская империя и не оказала ему никакой помощи, зато Англия и Франция более или менее явно поддерживали его в зависимости от обстоятельств и перемен в их политике. В сущности говоря, ни Елизавета, ни Генрих III не осмеливались открыто стать на его сторону. Они интересовались ходом его дел лишь постольку, поскольку это могло быть полезным для них в их собственных отношениях с Испанией; с них достаточно было поддерживать в Нидерландах борьбу, истощавшую силы испанского королевства Кроме того, соперничая между собой, они следили друг за другом и мешали друг другу, вместо того чтобы объединить свои усилия. Но все же иностранное вмешательство позволило Голландии и Зеландии успешно выдержать борьбу с герцогом Альбой и Рекесенсом. Генеральные штаты после разрыва с дон Хуаном тотчас же опять обратились за помощью к иностранным державам. Соображения лояльности не могли устоять перед настоятельной необходимостью. К тому же со всех сторон шли предложения о помощи: и от Елизаветы, и от герцога Анжуйского, и от эрцгерцога Матвея. Умеренные склонны были принять помощь последнего, так как он был католическим принцем и принадлежал к габсбургскому дому. Но переговоры продолжались и с двумя остальными в наивной уверенности, что можно будет воспользоваться их помощью, не слишком компрометируя себя этим.

После поражения при Жамблу и успехов дон Хуана нужда в союзниках стала еще более настоятельной, чем когда-либо. Колебания были больше невозможны, тем более что принц Оранский и патриоты имели теперь решающий перевес в генеральных штатах и заставляли их открыто идти на разрыв с Филиппом II. Что касается Германской империи, то от нее опять-таки нельзя было ничего добиться. Рудольф II рассыпался в обещаниях, предлагал свое посредничество, но в то же время твердо решил не ссориться со своим испанским кузеном. Сколько Марникс ни убеждал заседавший в Вормсе (7 мая) сейм выступить с оружием в руках во имя сохранения Нидерландов для империи, он не встретил ни малейшего сочувствия. Как католические, так и протестантские князья упорствовали в своем равнодушии. Оставалось поэтому рассчитывать лишь на западноевропейские державы — Англию и Францию.

Помощь Англии, со стороны которой нечего было опасаться аннексии, казалась более обеспеченной. Но ее невозможно было заставить пойти на формальный союз. Осторожный макиавеллизм Елизаветы был решительно против компрометирующих решений. Она отказывалась открыто ввязаться в борьбу, так как считала для себя более выгодным поддерживать ее различными косвенными путями, позволявшими ей либо решительно вмешаться тогда, когда она сочтет это нужным, либо в подходящий момент совершенно выйти из игры. Хотя она и согласилась предоставить генеральным штатам несколько хорошо обеспеченных займов, но она решительно отказалась после долгих переговоров послать им на помощь войска[439]. Но твердо решив не вмешиваться, Елизавета, однако, не хотела, чтобы вместо нее вмешалась Франция. Чтобы помешать планам герцога Анжуйского, происки которого беспокоили ее, она предложила генеральным штатам обратиться с призывом помощи к пфальцграфу Иоанну Казимиру и признать его своим заместителем. Пришлось подчиниться ее требованиям. 29 мая 1578 г. собрание обязалось принять помощь пфальцграфа, передать в его руки 2 тыс. фунтов стерлингов, предоставленных английской королевой для уплаты жалованья войскам, и принять его в состав государственного совета[440].

Кальвинист-фанатик, неисправимый любитель ссор и фантаст с вечной сменой настроений, Иоанн Казимир сразу же возбудил к себе недоверие и со стороны католиков и со стороны принца Оранского. Последний сделал все возможное, чтобы добиться у королевы замены его Лестером. Принц Оранский знал о его враждебном отношении к его политике веротерпимости и примирения и боялся, что он сейчас же начнет оказывать помощь проповеди протестантов. Многие бежавшие в Пфальц священники и проповедники прибыли уже в Гент и Брюссель, где они стали горячо выступать против папства, развивая очень опасную агитацию. Однако военное положение было слишком серьезным, чтобы можно было позволить себе отказываться от какой бы то ни было помощи, и под давлением обстоятельств пришлось принять помощь неудобного союзника, предложенного Елизаветой.

Но Елизавета не могла добиться, как она этого ни хотела, чтобы благодаря приезду Иоанна Казимира генеральные штаты прекратили свои переговоры с герцогом Анжуйским. Как известно, этот честолюбивый, вероломный и развратный Валуа уже однажды, в 1576 г., пытался склонить в свою пользу генеральные штаты. Но планы его, поддерживаемые брюссельскими оранжистами, в конце концов потерпели неудачу вследствие сопротивления католиков. Герцог считался в это время покровителем партии гугенотов во Франции, и немало его эмиссаров в Нидерландах были кальвинистами или во всяком случае подозревались в кальвинизме. Открытие враждебных действий между генеральными штатами и дон Хуаном подняло его шансы, тем более, что он только что определенно порвал с протестантами. Наконец, его сестра Маргарита Наваррская во время своего путешествия по Бельгии летом 1577 г. под предлогом поездки на воды в Спа пустила в ход все свое обаяние, чтобы добиться для него поддержки некоторых представителей высшей знати, в том числе графа Лалена.

Граф Лален, завидуя влиянию и популярности принца Оранского, страстно желал противопоставить ему конкурента, — который, положив конец успехам кальвинизма и став во главе демократических патриотов, мог бы взять на себя в то же время защиту страны от Испании. У него возник план сделать для герцога Анжуйского то же, что сделал в свое время герцог Арсхот для эрцгерцога Матвея. Оба эти крупные католические вельможи различными путями стремились в сущности к одной и той же цели. В то время как один из них по соображениям легитимистского характера обращался к члену дома Габсбургов, второй, более смелый, не останавливался перед союзом с французским принцем.

Но принцу Оранскому точно так же удалось расстроить планы графа Лалена, как в свое время планы Арсхота. Союз его католических противников с братом французского короля мог бы нанести серьезнейший удар его политике. Он тем более твердо решил помешать этому, что он сам в свое время был инициатором переговоров с герцогом Анжуйским в 1576 г. и ни в коем случае не хотел упускать столь ценного союзника. Несмотря на различие их характеров, между герцогом Анжуйским и принцем Оранским было нечто общее. Оба они — первый из личного честолюбия, второй — по своему характеру и по своему воспитанию — проявляли в религиозном отношении одинаковое безразличие или, если угодно, одинаковую веротерпимость. Сомнительный католицизм одного стоил рассудочного кальвинизма другого: это были по существу своему политики, и они не могли не столковаться между собой.

Когда принц Оранский узнал о происках графа Лалена, он поручил обработать герцога Анжуйского одному из своих доверенных людей, Гислену де Фьену, бывшему предводителю морских гёзов. С этого момента поведение герцога Анжуйского не могло вызывать больше сомнений. Соблазняемый двумя партиями, он неизбежно должен был стать на сторону более сильной. Не порывая с Лаленом, он перешел на сторону принца Оранского. 16 ноября 1577 г. он написал ему, что твердо решил действовать по его советам.

По правде говоря, положение было в этот момент необычайно запутанным. Эрцгерцог Матвей только что прибыл в Нидерланды, так что генеральные штаты не могли теперь обратиться с призывом о помощи к герцогу Анжуйскому, не взяв на себя тем самым вины за нарушение верности и не поссорившись с германским императором. Кроме того Елизавета, на помощь которой определенно рассчитывали, была решительно против всякого соглашения с Францией. Поэтому генеральные штаты вынуждены были 18 ноября ответить на предложения герцога Анжуйского такими-то путанными любезностями и вежливыми извинениями[441]. Принц Оранский в свою очередь тоже не мог, только что став генеральным заместителем эрцгерцога Матвея, пойти на открытую измену ему ради французского принца. Словом, в начале 1578 г. герцог Анжуйский имел пожалуй на своей стороне только одного графа Лалена, удалившегося после поражения при Жамблу к своим штатгальтерским обязанностям в Генегау. Озлобленный своим поражением и все более недовольный принцем Оранским, он вынужден был в довершение всего еще с недостаточными силами бороться против испанцев, вторгшихся в его провинцию. Поэтому в марте 1578 г. он призвал герцога Анжуйского в Нидерланды, предложив передать ему несколько городов провинции Генегау[442]. Принимая эти предложения, герцог Анжуйский твердо решил не компрометировать себя в глазах оранжистов. 28 марта он уполномочил своих агентов ла Рошпо, де Прюно и Мондусэ заключить договор с генеральными штатами. В то же время он тайно завязал сношения с наиболее влиятельными кальвинистами из окружения принца Оранского: Юниусом, Марниксом, Виллье и только что прибывшим в Антверпен Дюплесси-Морнэ[443]. Таким образом он был заодно со всеми, привлекая к себе как католиков, так и протестантов и раздавая и тем и другим самые противоречивые обещания. Но именно потому, что он обхаживал все партии, ему не удалось привлечь на свою сторону ни одной из них. Переговоры, открывшиеся в апреле в Сен-Гислене между представителями герцога Анжуйского и представителями генеральных штатов и тормозившиеся различными интригами — Палена, принца Оранского и Елизаветы, в конце концов ни к чему не привели. Только один Лален остался открыто верным герцогу Анжуйскому. Опираясь на часть генегауской знати, он ввел в Генегау французские гарнизоны.

Но перейдет ли герцог Анжуйский всецело на сторону врагов принца Оранского? Последний по-видимому некоторое время опасался этого. Он заставил генеральные штаты категорически запретить графу Лалену впускать без разрешения эрцгерцога Матвея иностранные войска в его провинцию. Тем временем герцог Анжуйский узнал из антверпенских источников, что его подозревают в том, будто он собирается выступить против патриотов. Напрасны были его уверения, что он хочет помочь не только «жителям Артуа, Фландрии и Генегау, но всем им вместе»[444] — кальвинисты все же считали его сторонником католиков. С другой стороны, Елизавета выступала против него все более решительно. Поэтому он решил по возможности скорее начать действовать. 13 июля он прибыл в Моне и тотчас же обратился к важнейшим нидерландским городам с манифестом, в котором сообщал, что его армия следует за ним и что он собирается бороться за их дело. Теперь принц Оранский должен был принять то или иное определенное решение. Дальнейшее промедление толкнуло бы герцога Анжуйского в объятия его противников. Было ясно, что герцог Анжуйский страстно желал только избегнуть компрометирующего союза с графом Лаленом и помочь «объединению всей страны». Лучшим средством оторвать его от католиков было поймать его на слове. К тому же нечего было больше надеяться на помощь Елизаветы, и, чтобы удержать за собой возмущенных предстоящим приездом Иоанна Казимира протестантов, чрезвычайно важно было противопоставить ему католического принца. Политика единений и веротерпимости диктовала принцу Оранскому необходимость сблизиться с Валуа. Кроме того он намерен был поставить ему свои условия: 31 август 1578 г. генеральные штаты приняли договор, подготовленный Марниксом и Лисвельтом. На основании его герцог Анжуйский должен был в течение 3 месяцев содержать на свой счет 10 тыс. чел. пехоты и 2 тыс. чел. конницы, он получил титул «защитника свободы Нидерландов от тирании испанцев и их приверженцев». Далее, он не должен был вмешиваться в управление страной, не заключать ни мира, ни перемирия без согласия генеральных штатов. Если впоследствии генеральные штаты захотят избрать себе нового государя, они обязуются оказать ему предпочтение перед другими. Зато если они заключат мир с Филиппом II, они должны будут официально признать, что они обязаны этим ему, что они вернут ему все, что он на них потратил, и вознаградят его «в соответствии с его высоким достоинством»[445].

Пять дней спустя, на основании тайного соглашения герцог Анжуйский обещал принцу Оранскому не только ничего не предпринимать против протестантской религии, но и помочь тому, чтобы провинции, не допускавшие ее до сих пор у себя, не отходили от унии, если протестантская религия будет в них введена генеральными штатами[446].

Таким образом вслед за эрцгерцогом Матвеем герцога Анжуйского также удалось оторвать от католиков и привлечь на сторону оранжистов. Два раза подряд принц Оранский расстраивал планы своих врагов. Он выходил невредимым и еще более сильным из сети интриг, с помощью которых его враги мечтали погубить его. Принц Оранский ловко обошел как графа Лалена, так и герцога Арсхота и заключил союз с тем самым Валуа, которого его враги призывали на помощь против него.

Одновременно, казалось, укрепилось и военное положение страны. Больной, доведенный до отчаяния дон Хуан, сделавшийся подозрительным в глазах Филиппа II и не получавший от него никаких подкреплений, пребывал в полном бездействии. Предпринятая им 81 июля попытка нападения у Рименама на войска, прикрывавшие Антверпен, закончилась крахом. Предстоявшее вступление с севера Иоанна Казимира, а с юга герцога Анжуйского заставило его отступить в лагерь Буж, около Намюра. Здоровье его было подорвано скорее отчаянием, чем усталостью. 1 октября он скончался, пережив крушение всех своих честолюбивых и гордых замыслов. Перед смертью он передал командование армией Александру Фарнезе.

Глава девятая. Религиозный мир

С того времени как правительство успешно подавило восстание 1566 г., католицизм стал бесспорно религией бельгийских провинций. Остатки протестантов бежали с приходом герцога Альбы в Пфальц, Эмден, Англию, либо составили готовые на все отряды лесных гёзов. Несколько позже морские гёзы стали набирать среди этих изгнанников и мятежников экипажи для своих судов. После захвата Бриля и победы кальвинизма в Голландии и Зеландии большинство фламандских и валлонских эмигрантов устремилось в эти места, где каждый мог найти себе применение по своим способностям и своему положению либо на войне, либо в политике, либо в торговле, работая одновременно для торжества своей веры. Чем больше усиливались повстанцы, тем больше сочувствия встречали они у своих единоверцев, так что в конце концов протестантская церковь подчинила себе обе северные провинции совершенно так же, как католическая церковь восстановила свою прежнюю власть в южных провинциях, почти освобожденных от иноверцев.

Но характер религиозного рвения северных провинций отличался от религиозного рвения южных провинций не меньше, чем сами их религии. Насколько рьяны и активны были протестанты севера, настолько же вялы и бездеятельны были католики. Разумеется, среди них было немало истинно верующих, питавших отвращение к ереси. Но только очень немногие из них одобряли войну, затеянную для того, чтобы заставить их голландских и зеландских соотечественников вернуться в лоно католической церкви. Дух прозелитизма, вдохновлявший повстанцев, почти совершенно чужд был законопослушным провинциям. Они остались верны вере своих отцов, но они совершенно не хотели навязывать ее силой отошедшим от нее. Католицизм огромного большинства их населения был традиционным католицизмом, вековой привычкой, укоренившимся давнишним обрядом. Он не доходил до самых глубин души, не затрагивал источников воли. Это отсутствие религиозного пыла, поражавшее всех испанцев, отлично известно было Филиппу II. Создание новых епископств в 1559 г. имело целью победить этот религиозный индифереитизм и привлечь Нидерланды к тому могучему движению за обновление католической церкви, которое началось в связи с надвинувшейся опасностью реформации. Но это крупное начинание не оправдало надежд короля сначала потому, что оно встретило враждебное недоверие, а затем потому, что этому помешали очень серьезные волнения, потрясавшие страну в 1566 г. Всецело поглощенное войной брюссельское правительство не могло поддерживать деятельность епископов. Их добрая воля была в связи с этим парализована, низшее же духовенство по прежнему коснело в своем равнодушии, а религиозное воспитание народа находилось в плачевном состоянии.

К тому же сама Испания немало повредила католической церкви. Чем решительнее герцог Альба, Рекесенс и дон Хуан выдавали себя за защитников католической церкви, тем сильнее была ненависть к ней. Чем серьезнее становилось положение, тем больше росла непопулярность духовенства. Его обвиняли в национальной измене, и его верности мадридскому тирану противопоставляли горячий патриотизм северных кальвинистов. В 1576 г., к тому времени, когда собрались генеральные штаты, в Бельгии не существовало еще протестантской партии, но среди озлобленного нуждой городского населения образовалась уже явно антиклерикальная партия. И эта партия, называвшая своих членов «патриотами», неизбежно должна была ориентироваться на принца Оранского, потому что именно он руководил сопротивлением дон Хуану и Филиппу II. Ясно, что при таких условиях достаточно было малейшего толчка, чтобы обратить эту партию в лагерь протестантизма. В самом деле, революционный путь, на который она вступила, все более и более сближал ее с окружавшими принца кальвинистами и в конце концов привел ее под их руководство. Она отошла от католицизма не по религиозным мотивам и не по внутреннему побуждению. Ее разрыв с ним был неизбежным следствием ее разрыва с королем. Увлекаемая политическими страстями, она выступила из лона католической церкви, чтобы еще энергичнее стать во главе борьбы с испанским режимом. В пылу борьбы она дошла до самых крайних решений. Она избрала себе вождями самых неистовых кальвинистов и стала на путь самых крайних эксцессов нетерпимости и фанатизма. Но если не считать эмигрантов, которые стали во главе ее, новая вера не пустила в ней глубоких корней. Самая неожиданность новообращения явно доказывала непрочность ее. По существу фландрские и брабантские «патриоты» примкнули к реформации лишь из враждебности к католической церкви и представляемому ею социальному строю. Большинство из них объявило себя протестантами лишь из ненависти к королевской власти и папизму.

Именно в Генте это конечное следствие революционной политики обнаружилось с наибольшей силой и повлекло за собой особенно важные последствия. Благодаря перевороту 28 октября 1577 г. власть в городе совершенно неожиданно перешла в руки Рихове, Гембизе и их приверженцев. Мелкая буржуазия, настроенная и в Генте столь же патриотично, как и в Брюсселе, радостно приветствовала этот смелый переворот. Эшевены и совет Фландрии ввиду подобного настроения не решились вмешаться. Беспомощно присутствовали они при уничтожении «конституции Карла» 1540 г. Старые привилегии были опять введены в действие, городское население было опять поделено на три «члена», большой общинный совет (collace) был реорганизован и старшины цехов стали избираться по старинному обычаю. Впрочем, этот возврат к средневековому устройству был лишь обманчивой видимостью и не чем иным, как архаизированным фасадом для прикрытия подлинной действительности. Он не соответствовал уже больше ни социальному строю, ни экономическим интересам населения. Цехи потеряли свою прежнюю силу; ткачи, ставшие третьим «членом» города, насчитывали теперь не больше нескольких десятков человек. Основные массы простого народа, состоявшие из наемных рабочих, остались вне тех стародавних делений, которые опять пытались восстановить.

Под предлогом возврата к привилегиям была сделана лишь попытка низвержения существующего городского строя и устранения власти умеренных католиков и богатой буржуазии. — Лучшим доказательством этого является организация в ноябре революционного комитета 18-ти, взявшего тотчас же в свои руки все управление городом. Несмотря на внешнюю видимость, фактически власть в коммуне принадлежала теперь не средневековой демократии, а диктатуре народных низов. И эта диктатура неизбежно должна была открыть двери протестантизму.

Действительно, со времени Гентского примирения 1576 г. множество кальвинистов вернулось в Гент[447]. Это были не только граждане, бежавшие из-за религиозных преследований, изгнанные или приговоренные к смерти герцогом Альбой и устремившиеся теперь после долгого изгнания назад к себе на родину. Среди них было кроме того много вернувшихся фламандцев, брабантцев, валлонцев, находившихся до этого в эмиграции в Голландии, Зеландии и Англии. По каналу Тернейзен, благодаря которому Гент имел непосредственную связь с Флиссингеном, в город прибывали потоки кальвинистов, чувствовавшие себя здесь в большей безопасности, чем в Брюсселе, и потому охотно следовавшие сюда по зову ранее прибывших; таким образом здесь составилась довольно значительная группа их, жаждавшая деятельности. Благодаря октябрьским событиям число их еще более возросло, и так как их ненависть к испанцам снискала им расположение народа, то влияние их росло еще скорее, чем число их. Они с нетерпением ждали момента, когда им удастся добиться победы своей веры, за которую они столько выстрадали и выступали все как горячие приверженцы оранжистов и патриотов. Многие из них, занимавшие важные посты в лагере повстанцев, имели опыт в государственных делах. В данной обстановке они были таким образом подготовлены к участию в управлении делами. В ноябре они вошли в комитет 13-ти, в котором председательствовал Рихове. В январе 1578 г. в связи с обновлением состава городского совета принцем Оранским значительное число их вошло наряду с Гембизе в состав эшевенов или получили ответственные городские посты. Отныне Гент был фактически в руках кальвинистов, или, выражаясь языком тогдашних католиков, в руках гёзов.

Они прежде всего занялись обеспечением обороноспособности города, укрепляя тем самым свою власть. В Зеландии были навербованы войска, еще более увеличившие число протестантов; городскому населению придана была военная организация и было приступлено к сооружению новых укреплений. По соседним деревням издан был приказ сдать колокола, металл которых пошел на литье пушек. Несмотря на протесты генеральных штатов, город присвоил себе налоговые суммы, предназначенные на содержание национальной армии.

Под предлогом участия в работах по сооружению укреплений не замедлили взяться за католическую церковь. Религиозные ордена мужские и женские должны были принять участие в крепостных работах и сдать свои ценности на чеканку монеты. Возмущение, вызванное поражением при Жамблу, еще ухудшило положение духовенства, давно подозреваемого в испанофильстве. Начиная с марта священники не решались показываться на улицах и сняли с себя духовное облачение. Зато кальвинисты не скрывали больше своих убеждений под маской патриотизма. В январе из Пфальца прибыл бурнопламенный пастор Датен; за ним последовали другие пасторы, возвращавшиеся из Англии и Голландии, и вскоре протестанты начали открыто отправлять богослужение.

Ввиду этого вопиющего нарушения Гентского примирения совет Фландрии решил вмешаться. Но комитет 19-ти арестовал нескольких членов его и сразу же пресек его активность. Протесты генеральных штатов были оставлены без внимания. Город отныне делал все, что ему было угодно. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы быть уверенным в том, что никто не решится напасть на него; кроме того арестованные ими еще в октябре епископы и вельможи служили ему заложниками и отвечали головой за его свободу. Городское управление воспользовалось этим и разрешило проповедь евангелия. Хотя оно и запретило протестантам и католикам обижать друг друга, но все же оно с каждым днем все резче подчеркивало свое враждебное отношение к католикам и явно стремилось навязать протестантское учение силой. Впрочем, городское управление не могло поступить иначе, даже если бы оно этого хотело, так как оно не в состоянии было больше сдерживать нетерпение кальвинистов, к тому же еще взвинченных пламенными проповедями пасторов. В мае отряды солдат и фанатиков стали врываться в церкви и монастыри и, подобно тому как это было в 1566 г., набрасываться на «идолов римского язычества». Доходило до того, что ломали кресты, раки с мощами, распятия. Среди этих насилий организовалась новая церковь, учредившая свою консисторию и завладевшая католическими храмами, которые были тщательно вычищены, выскоблены и заново побелены. Храмы кармелитов и доминиканцев были отведены для религиозного воспитания детей, а часовня ткачей отдана валлонским проповедникам. Наконец, 1 июля католическая семинария была превращена в нечто вроде протестантской академии[448].

Но если «папизм» и был уничтожен, зато ничего не было создано взамен его. Одного запрещения старой религии недостаточно было для укрепления в сердцах новой. В общем убежденные кальвинисты составляли в городе немногочисленную группу. Массы, которые они вели за собой и которые они подстрекали против католической церкви, пользуясь их ненавистью к испанцам и потворствуя их демагогическим инстинктам, шли за кальвинистами лишь из революционных побуждений. Сами пасторы заявляли, что народ состоял в значительной мере из неверующих[449]. Но слишком явно поторопились: городу навязали протестантскую религию, не обратив его предварительно в новую веру. Приходилось опасаться, как бы «бедный народ отойдя от всякой религии, не впал бы в открытый атеизм»[450].

Но если умеренные и политические кальвинисты ясно видели надвигающуюся опасность, то пламенные энтузиасты, доведшие население Гента до крайнего возбуждения, упивались своими успехами и домогались новых побед. Воспоминания о славном прошлом гентской городской коммуны еще сильнее смущали умы. Вспоминали о временах, когда Яков ван Артевельде навязал свою волю всей Фландрии и казалось, что наступил момент вновь восстановить, — к величайшему позору Испании и к чести истинной веры, гегемонию гентской коммуны. Сосредоточенные в городе войска рвались в бой. Заранее убеждены были в том, что сбитые с толку и безоружные католики нигде не окажут сопротивления. В марте 1578 г. были посланы военные экспедиции в Куртрэ и Гюльст, занявшие их без боя и сместившие здесь католические власти. 21 марта той же участи подвергся Брюгге, 6 июня — Ренэ, 20 июля — Ипр. Повсюду по гентскому образцу тотчас же созданы были комитеты 18-ти и началась проповедь евангелия. К началу лета движение охватило всю провинцию. Протестантское богослужение введено было в Алосте, Термонде, Экло, Дейнзе, Оденарде, Менене, Мессине и — во многих других маленьких городках и рыночных местечках. Теперь настала очередь эмигрировать католическим священникам и католикам.

Поведение гентцев явилось серьезнейшей угрозой для политики принца Оранского, т. е. для политики национального единения. Действительно, ставя на первый план религиозный вопрос и нарушая Гентское примирение 1576 г., оно неминуемо должно было вызвать контрнаступление католиков. В то время как принц Оранский со времени своего прибытия в Брюссель старался рассеять опасения католиков и воздерживался из-за них от соблюдения своей религии, Гент в порыве неистовства объявил войну католической церкви. И к довершению всех несчастий принц Оранский не только не в состоянии был остановить движение, которое он всеми силами осуждал, но даже не мог открыто отречься от него. В самом деле, как мог он, будучи сам протестантом, протестовать против свободного отправления протестантского богослужения, не компрометируя себя безнадежно в глазах своих единоверцев? Он вынужден был, вместе со своими ближайшими советниками — Виллье, Тафеном, Дюплесси-Морнэ — ограничиваться тайными выговорами пасторам, внушать им умеренность, осуждать их насилия и разъяснять им, какой опасности они подвергают родину[451]. Но он добился этим лишь того, что фанатики вроде Датена стали обвинять его в умеренности.

Так как нечего было и думать больше об искоренении зла, то оставалось по крайней мере попытаться ослабить его. Уже в 1566 г., во время кальвинистского восстания, в некоторых городах, как например в Валансьене и Турнэ, заключен был в местном масштабе религиозный мир, согласно которому разрешалось свободное отправление как католической, так и протестантской религии. Впрочем, это были лишь паллиативы, диктовавшиеся городским властям необходимостью сделать возможной совместную жизнь приверженцев обоих культов. Так как теперь опять возникла такал необходимость, то принцу Оранскому, естественно, пришлось подумать о тех же средствах, тем более, что двое из его советников, Виллье и Тафен, принимали участие в соглашениях 1566 г. Разумеется, в 1578 г. не могло быть и речи о простом возврате к тому, что было 12 лет назад. Во всех городах, где утвердился протестантизм, власть перешла в руки кальвинистов и нельзя было надеяться добиться от них необходимых уступок. Инициатива должна была исходить от верховной политической власти, т. е. от генеральных штатов.

22 июня собранию генеральных штатов была подана группой оранжистов петиция, требовавшая свободы вероисповедания и одновременно среди населения пущены были печатные экземпляры ее[452]. А 10 июля принц Оранский предложил на усмотрение генеральных штатов проект религиозного мира («Religionsfrid»)[453]. Хотя генеральные штаты, незначительным большинством, отказались принять предложенный проект, по два дня спустя они приняли решение предложить на одобрение провинций другой вариант, мало чем отличавшийся от первоначального[454].

Они явно были озабочены в своем проекте тем, чтобы никоим образом не задеть католиков. Их проект считал отправление «якобы протестантской» религии заблуждением, вызванным смутным временем, переживавшимся страной, но его необходимо было терпеливо принять в целях сохранения перед лицом врага единства страны, до тех пор пока богу угодно будет «предоставить нам возможность по заслушании обеих сторон созвать общий национальный собор, который постановит в этом отношении что-либо другое». Таким образом предоставлявшееся каждому право служить богу «согласно тому пониманию, которым он наделил его», было лишь временным. К тому же оно разрешалось только в тех местах, где его потребуют по крайней мере 110 хозяйств, живущих в данном пункте не меньше года. Повсюду, где предстояло установление религиозного мира, городские власти должны были разделить церкви между обеими религиями и притом так, чтобы они по возможности не соприкасались друг с другом. Проповедникам строго запрещено было говорить вещи, могущие ввести умы в заблуждение. Протестанты должны были подчиниться католическому обычаю в вопросе о степенях родства, при которых не допускается вступление в брак. За пределами Голландии и Зеландии они не должны были работать во время католических праздников и кроме того во время католических постов мясные лавки должны быть закрыты. Отменена была особая система управления, установленная кальвинистами повсюду, где власть была в их руках. Комитеты 18-ти были ликвидированы, восстановлена власть городских управлений и запрещены произвольные аресты. Параграфы о повиновении его высочеству и распоряжения генеральных штатов об освобождении заключенных явно имели в виду особенно Гент. Повсюду верующие обоих культов должны были разделить между собой должности и без всяких различий должны были допускаться в университеты, в училища, школы и больницы.

В такой трактовке религиозный мир делал протестантам только минимум уступок. Он опять вводил свободное отправление католического богослужения повсюду там, где оно было запрещено, даже в Голландии и в Зеландии, делая в то же время почти невозможным введение протестантской религии в местностях, оставшихся верными католической церкви. Действительно, не было сомнений в том, что далеко не всюду можно будет найти 100 католических хозяйств, которые согласятся потребовать свободы протестантского богослужения. О другой стороны, в большинстве городов валлонской части Фландрии, Артуа и Генегау, где эмигранты не успели еще внедриться в большом количестве, можно было ожидать, что не найдется 100 протестантских хозяйств, и можно было быть почти уверенным, что их совершенно не будет в районе Намюра и Люксембурга. Тем не менее, допуская протестантское богослужение за пределами Голландии и Зеландии, религиозный мир сводил на-нет обещание, торжественно данное католикам в 1576 г. Самая основа его несовместима была с духом Гентского примирения. Последнее предоставляло решение религиозного вопроса на усмотрение генеральных штатов, тогда как сторонники религиозного мира совершенно не признавали в этом вопросе компетенции светской власти. «Совсем не дело политических законодателей и правителей, — заявляли они, — вмешиваться в религиозные дела, поскольку это касается существа их или того, чтобы заставить кого-нибудь придерживаться той или иной религии. С них должно быть достаточно, чтобы все население города могло жить в мире и в согласии и чтобы ни над одним человеком не чинилось насилий, какого бы происхождения он ни был и какого вероисповедания ни придерживался»[455]. Проповедовавшаяся ими веротерпимость была по существу лишь оппортунистическим средством, они прибегали к нему лишь для того, чтобы избежать гражданской войны. Их отношение к религиозным разногласиям было прямо противоположно отношению современного государства. Вместо того чтобы проявить, подобно ему, полнейшее безразличие в вопросе о догматах, они убеждены были в том, что религиозная истина должна искоренить заблуждения. Как только национальный собор провозгласит эту истину и предаст анафеме все иноверческие секты, сразу же положен будет конец свободе вероисповедания. Еретики сохранят свои гражданские права, но они лишены будут права свободного исповедания своих вероучений[456].

Итак, мы видим, что в 1578 г. дело шло о временной, а не о принципиальной веротерпимости. Кроме того приверженцы этой веротерпимости вое были протестантами и при этом протестантами-политиками. Убежденные в истинности своей веры, они с надеждой ждали решения Собора. Религиозные убеждения сочетались у них с их политическим стремлениями. Их взгляды совпадали со взглядами, изложенными Дюплесси-Морне в 1576 г. в его «представлении» штатам Блуа и в его письме «штатам и вельможам Нидерландов»[457]. Влияние великого гугенота было сильнее, чем когда-либо в совете принца Оранского. Вместе с ним он работал, не покладая рук, чтобы не дать несвоевременному рвению погубить достигнутые уже результаты, чтобы не дать под предлогом религиозных разногласий сломить борьбу против Испании и облегчить тем самым католическому королю его игру.

Но протестантские священники, считавшие, что наступил момент низвержения «римского идолопоклонства», не могли согласиться с подобной политикой. Вели они и ссылались на религиозный мир всюду там, где протестанты были в меньшинстве, то зато в Генте, где они были хозяевами положения, они с презрением отвергли его. Датен доходил в своих проповедях до утверждения, что надо быть атеистом, чтобы мириться с католицизмом, и что принц Оранский, «который меняет религии, как платье, заботится лишь о государстве и сделал своим богом целесообразность»[458]. Несмотря на старания Рихове и умеренных кальвинистов, партия переворота, к которой примкнул Гембизе, одержала верх с помощью войск и простого народа… Слишком раскаленные религиозные страсти увлекли за собой город. Ему не было больше никакого дела до генеральных штатов. Религиозная исключительность привела его к политическому партикуляризму. В то время как протестантские священники мечтали сделать из Гента новую Женеву; здесь возникла мысль о превращении его, по швейцарскому образцу, «в кантон» и о низвержении нечестивого ига «объединением всей страны»[459]. В связи с предстоящим приездом Иоанна Казимира, покровителя Датена, нетерпимость и ослепление дошли здесь до последних пределов. Протестантские священники решили противопоставить пфальцграфа принцу Оранскому, и пронесся слух, что гентцы намерены передать ему графство фландрское.

Глава десятая. Примирение валлонских провинций с Испанией

В то время как гентцы под влиянием кальвинизма откололись от «объединения всей страны», их крайняя позиция вызвала в большинстве валлонских провинций католическую реакцию, которая вскоре должна была привести также к отрыву их от общенационального дела и позволить Александру Фарнезе снова завоевать южную часть Нидерландов.

Глубоко ошибочно было бы искать причины этого поворота в различии обычаев и языка романского и фламандского населения. Связанные на протяжении веков общностью своих судеб, интересов и учреждений различные территории Бельгии свыклись со строем, который, охраняя индивидуальные особенности каждой из них, в то же время внедрил в них культуру, основные элементы которой одинаково упрочились как по северную, так и по южную сторону от языковой границы. Юниус с убедительно доказал это в 1574 г.[460] Достаточно, далее, вспомнить, что как только начались волнения, со всех сторон посыпались требования о восстановлении Бургундского государства, чтобы показать, что все 17 провинций сохранили желание жить, как и раньше, вместе. Об их стремлении к сохранению единства свидетельствовали также изречения и надписи на их медалях и монетах: «Viribus unitis», «Belgium, foederatum», «Concordia res parvae creseunt». Повсюду вплоть до 1578 г. твердили лишь об «общей родине» и «общей защите» против «общего врага». Непрерывно заседавшие генеральные штаты, Гентское примирение, обе Брюссельские унии еще более укрепили «объединение всей страны».

Кроме того возникает вопрос, на какое нарушение их национальных интересов фламандскими провинциями могли ссылаться валлонские провинции. Каждая из них одинаково пользовалась правом одного голоса в генеральных штатах; в государственном совете они были даже более широко представлены, чем это соответствовало их значению: дебаты в генеральных штатах велись на их, т. е. французском, языке. Наконец, на всемогущем принце Оранском, несмотря на его длительное пребывание в Голландии, сохранилась явная печать его воспитания при бургундском дворе. У него были привычки высшей знати, и подобно ей он считал своим родным языком французский. К величайшему своему изумлению гентцы видели, как во время пребывания в их городе в 1580 г. он отправлялся на проповедь в валлонскую церковь[461]. В его ближайшем окружении наряду с французами — разными Дюплесси-Морнэ, Ла Ну, Лангэ — можно было встретить лишь валлонов вроде Лембра, Долена, Тафена, Виллье и т. д. или офранцузившихся фламандцев вроде Марникса. При этих условиях — да и в том случае, если бы валлонские провинции обнаруживали подозрительность и недоверчивость, чего на самом деле не было, — непонятно, что могло вызвать с их стороны хотя бы малейшую враждебность по отношению к фламандским провинциям[462].

Но расхождение, которое не могло быть вызвано национальным вопросом, было вызвано религиозной проблемой. Отпадение валлонских провинций или, вернее, большинства валлонских провинций обусловлено было не расовой, а религиозной борьбой. Они откололись от своих соотечественников лишь во имя защиты своей католической веры от торжествующего кальвинизма.

Однако с первого взгляда их поведение легко могло показаться странным. Как объяснить их примирение с испанским королем, тогда как 13 лет назад они дали кальвинизму первых в Нидерландах борцов против него? В 1566 г. мелкое дворянство Артуа и валлонской части Фландрии было особенно широко представлено среди гёзов, восстание иконоборцев началось в районе Армантьера и Турнэзи; наконец, Валансьен был военным плацдармом протестантов, и пришлось прибегнуть к осаде его, чтобы сломить его упорство.

Но католическая реакция, последовавшая за взятием города, и в особенности беспощадная суровость герцога Альбы покончили с этим движением. Эшафоты нигде не произвели таких опустошений, как в Валансьене и Турнэ. Точно так же никакие другие города не дали лесным, а затем и морским гёзам столь значительных кадров. Эмигранты южных провинций приняли деятельнейшее участие в деле защиты Голландии и Зеландии. Они принесли туда тот военный дух, который начиная с XV в. сделал Генегау и Артуа колыбелью национальной армии.

Разумеется, не все еретики покинули валлонские провинции. Но отчаявшиеся, вынужденные скрывать свою веру и не имея возможности организоваться, они сохранили верность своим убеждениям, лишь повинуясь голосу своей совести и потеряв всякую надежду. В довершение всего оттесненные на юг Франции гугеноты не в состоянии были больше оказывать им какую бы то ни было помощь. А те из них, которые начиная с 1572 г. стали все более широким потоком прибывать для продолжения борьбы в Нидерланды, устремлялись морем в Голландию и Зеландию и не обнаруживали больше никакого интереса к разбитому и сложившему оружие кальвинизму валлонских провинций.

Но под влиянием хода событий, последовавших за смертью Рекесенса, кальвинизм опять поднял голову. Как в Брабанте, так и во Фландрии протестанты Артуа, Турнэзи, Генегау и области Лилля с жаром принялись за патриотическую агитацию. Они организовали в городах демократически-оранжистскую партию. То же зрелище, которое мы видели в Брюсселе в 1577 г., можно было наблюдать в основных чертах и в Аррасе. И здесь простой народ требовал войны с испанской тиранией до победного конца и здесь также приверженцы монархомахов и незначительная группа протестантов увлекли за собой католические массы бедного люда. Артуаские адвокаты Крюжоль и Госсон были точными копиями Лисвельта и его соратников. Подобно им они прибегали к советам Марникса, Вил лье, оранжистских агитаторов; подобно им они составили списки подозрительных лиц; и наконец, так же как и они, создали наряду с городским советом или, вернее, над ним комитет общественной безопасности, комитет 15-ти, явное подражание брюссельскому комитету 18-ти[463].

Но шансы патриотов были гораздо менее благоприятны в валлонских провинциях, чем во фламандских. Они не только были слишком удалены от основной массы оранжистских сил[464], но и сопротивление, которое они должны были преодолевать, было здесь особенно серьезным. Прежде всего в Генегау, в Артуа и в области Лилля духовенство было гораздо богаче и влиятельнее, чем во Фландрии или в Брабанте. Кроме того создание новых епископств не произвело в этих краях таких глубоких потрясений, как в северных областях, и не породило здесь того недовольства, которое восстановило против Испании стольких брабантских аббатов. Напротив, реорганизация католической церкви привлекла здесь духовенство на сторону короля. Аррасский епископ Матье Мулар и Сен-Ваастский аббат Иоанн Сарацин всеми силами добивались соглашения с дон Хуаном и создали для борьбы с патриотами «иоаннитскую» партию. Все дворянство без исключений присоединилось к ней, ибо, освободившись от всех кальвинистов в результате их эмиграции, оно стало теперь сплошь католическим. Разумеется, оно осталось верным национальному делу и сохранило свое прежнее враждебное отношение к испанцам. Но поворот событий после прибытия принца Оранского в Брюссель, растущее влияние демократии, арест гентцами герцога Арсхота и епископов и бессилие, до которого принц Оранский довел эрцгерцога Матвея, постепенно охладили энтузиазм дворянства, ввергли его в беспокойство и, наконец, как выражался Понт-Пайен, внушили ему ненависть «к бесподобному патриотизму»[465]. После сражения при Жамблу духовенству нетрудно было. склонить его к мысли о необходимости примирения с королем.

Подобные настроения обоих привилегированных сословий валлонских провинций представляли тем большую опасность, что их общественное влияние здесь было особенно значительным. Городское население Генегау представлено было в собрании генеральных штатов одним только городом Монсом, так как Валансьен и Турнэ составляли каждый отдельную провинцию, В Артуа, преимущественно земледельческой стране, Аррас, Сент-Омер и Бетгон не могли обеспечить преобладание городским элементам. Словом, хотя валлонские патриоты и оранжисты и были проникнуты тем же духом, что и фламандские патриоты, но благодаря политическим обстоятельствам и социальной обстановке, в которой они действовали, им приходилось преодолевать гораздо более сильное сопротивление. Это сопротивление дало себя знать уже в феврале 1578 г., и надо признать, что оно проводилось с большой ловкостью. Оранжисты черпали свои силы в национальном единении. Будучи сильны благодаря тому, что они опирались на «объединение всей страны», они неизбежно должны были потерпеть крах в тот момент, когда рушатся внутренние связи этого «объединения» и оно перестанет их поддерживать. Однако, чтобы разрушить союз провинций, достаточно было распустить генеральные штаты. Король обнаружил большую проницательность, когда он в свое время настаивал на запрещении созыва этого громоздкого собрания, являвшегося в глазах Испании органом и символом «общей родины». Это оно было источником всех зол. Это оно, не будучи в состоянии сопротивляться приказам патриотов, давало им возможность прикрываться видимостью законности и вовлекать страну в политику, орудием которой были низшие слои населения и кальвинистские устремления которой проступали со все большей четкостью. Эти соображения побудили штаты Артуа или, точнее, духовенство и дворянство штатов Артуа потребовать 7 февраля 1578 г. закрытия генеральных штатов. Несколько дней спустя, 1 марта, они предложили заключить мир с дон Хуаном, а 6 марта штаты Генегау присоединились к их мнению.

Таким образом патриотической политике войны и национального единения иоаннисты противопоставили политику партикуляризма и примирения с Испанией. Но тут сейчас же на сцену выступили городские низы. 17 марта вспыхнул мятеж в Аррасе. Эшевены были заперты в ратуше, сторонники мира были заключены в тюрьму, а городских депутатов, принимавших участие в собраниях генеральных штатов, заставили осудить поведение последних. Аналогичные события произошли в Бетюне, в Эре, в Сент-Омере, в Дуэ. Пример гентцев воодушевил валлонские города. Их народные трибуны действовали заодно с ними. Будучи связаны с принцем Оранским, Виллье, Тероном и Марниксом они проявляли готовность сохранить единение хотя бы силой. Госсон заявил в Аррасе, что «откол этих провинций — это все равно, как если бы они правой рукой раздробили свою левую руку»[466].

Чтобы успешно противодействовать духовенству и дворянству, валлонские патриота должны были подобно патриотам севера опираться на армию. Недостаточно было вооружить народ; необходимы были регулярные войска. Не обязаны ли были гентцы своими успехами наемникам, навербованным Рихове? Один аррасский кальвинист, бывший морской гёз, исполнявший в Голландии обязанности капитана, Амбруаз ле Дюк, предложил соотечественникам свои услуги. Его не преминули призвать в город и поручить ему командование 15 военными городскими частями и эскадроном из 50 чел. конницы (март 1578 г.).

До этого времени протестантское меньшинство, руководившее патриотами, тщательно избегало вызвать чем-нибудь недовольство со стороны католиков. Но в Аррасе совершенно так же, как и в Генте, оно перестало думать о какой бы то ни было умеренности, как только увидело, что сила на его стороне. Едва ле Дюк успел водвориться в городе, как в его доме начались протестантские проповеди. На улицах стали распевать псалмы Маро. И, наконец, в довершение полнейшего сходства картины аррасских событий с гентскими революционное настроение сильнее всего захватило «сапожников, башмачников, чесальщиков, ткачей и других ремесленников», поддерживавших комитет 15-ти. Представители народных масс и приверженцы реформации действовали заодно, подбодряя друг друга. Рассылка генеральными штатами в июле по провинциям проекта религиозного мира еще более усилила возбуждение кальвинистов. В Бетюне, Сент-Омере, Лилле, так же как и в Аррасе, они потребовали свободы публичного отправления своего богослужения. Они распространяли петиции, под которыми рискнули подписаться 206 граждан в Валансьене и свыше 800 в Турнэ[467]. Свою малочисленность они возмещали смелостью, они угрожали католическим городским чиновникам отправить их в Гент и вызывающе заявляли, что «глиняный горшок разобьет медный»[468]. В Артуа и в окрестностях Лилля протестантские священники, одушевленные поведением кальвинистов, начали отправлять богослужение.

«Духовное сословие, — рассказывает современник, — было доведено до отчаяния, дворяне дрожали от страха, а городские богачи чувствовали себя непрочно в своих собственных домах»[469]. При таком замешательстве достаточно было внезапного переворота, чтобы обеспечить победу протестантскому и оранжистскому меньшинству, и оно твердо решило произвести его. Чтобы начать действовать наверняка, оно ждало лишь помощи гентцев, так как Рихове и Гембизе обещали вождям его прислать часть рейтаров Иоанна Казимира и несколько шотландских отрядов. Но в момент, когда эти войска должны были прибыть, бунт среди солдат барона Монтиньи преградил им путь. Он отрезал северных кальвинистов от южных и позволил католицизму перейти в валлонских провинциях в наступление и подавить реформацию прежде, чем кальвинисты успели подготовиться к борьбе.

После сражения при Жамблу генеральные штаты, по почину принца Оранского, создали на севере новую армию под командованием графа Буссю. Она состояла, главным образом, из протестантских войск: отрядов, прибывших из Голландии и Зеландии, шотландских наемников, гугенотов-добровольцев и немецких рейтаров, приведенных Иоанном Казимиром. Что касается валлонских полков, побежденных Фарнезе, то часть их была расформирована, а остальных частично разместили в качестве гарнизонов в укрепленных местах на юге, частично направили в Генегау для участия в тяжелых стычках с войсками Гонзага.

Среди этих остатков армии царило всеобщее недовольство. Вожди ее — Лален, Монтиньи, Меллен, Эгмонт, Хез, Шамланэ — сплошь католики, знали, что патриоты относятся к ним с недоверием. Они обвиняли принца Оранского в том, что он предоставляет их собственной участи и не дает графу Буссю послать им подкрепления. Солдаты в свою очередь были возмущены невыплатой им жалованья: в апреле взбунтовался находившийся в Маастрихте полк Хеза. Словом, положение было более чем критическое, и жалобы войск были вполне справедливы. Но никто не был в этом виноват. Генеральные штаты не могли из-за расстройства своих финансов покрывать военные расходы, а у графа Буссю не было достаточно сил, чтобы он, несмотря на опасность со стороны дон Хуана, мог рискнуть оголить подступы к Антверпену. Кроме того граф Лален, который завидовал принцу Оранскому все сильнее по мере того, как росло его озлобление в связи с успехами протестантов и городских низов, обнаруживал все большее беспокойство и заявил, что он не допустит в Генегау «ни одного солдата, враждебного католической религии»[471]. Таким образом религиозная борьба парализовала теперь национальную защиту. На почве религиозных разногласий между армией штатов и армией, сражавшейся при Жамблу, не было доверяя и единства действий.

8 апреля комендант Гравелинга, Валентин Пардье, сир де ла Мотт, прогнал отряд своего лейтенанта Во, верного приверженца штатов. Этого события при данных обстоятельствах было достаточно, чтобы оно явилось толчком к катастрофе.

Профессиональный воин с более чем 30-летним стажем и со следами многих и многих ранений Пардье принимал активное участие в военных действиях против протестантов в 1556 г., отличился в сражении при Ауструвиле и в особенности во время похода в Голландию под командой дон Фадрика. Рекесенс зная, что он был раздражен тем, что его обошли наградами, добился от короля, передачи ему в 1574 г. управления Гравелингом. Но эта милость не помешала ему два года спустя объявить себя, как это сделали почти все валлонские офицеры, защитником национального дела. Впрочем, он присоединился к национальному движению лишь в надежде на получение более ответственного поста. Как подлинному наемнику ему совершенно безразлично было под каким бы знаменем ни сражаться, лишь бы это было ему выгодно. Но он вскоре убедился, что генеральные штаты платили еще хуже, чем испанский король. Растущее влияние кальвинистов, с которыми он некогда так яростно сражался и для которых он остался с тех пор объектом ненависти, внушало ему сильнейшее отвращение и привело его в конце концов к убеждению, что он был на ложном пути. Его покровитель герцог Арсхот был пленником гентцев, его друг Шампанэ навсегда рассорился с принцем Оранским, его солдаты, как и он сам, не получали никакого жалованья, — и потому достаточно было ничтожного повода, чтобы он опять решил переметнуться. Уже в начале 1578 г. он начал устные переговоры с агентами дон Хуана. Однако он тщательно остерегался связать себя серьезными обещаниями. Даже после 8 апреля он заявлял о своей верности Гентскому примирению. Он сумел занять такую позицию по отношению к генеральным штатам и Испании, которая позволяла ему в зависимости от обстоятельств переходить на ту сторону, где больше платили.

Вожди валлонских войск не последовали его примеру. Но если никто из них и не думал о сближении с королем, то настроение их становилось с каждым днем все более тревожным. Их стали называть — да они и сами стали называть себя— «недовольными». Как дворяне они возмущались демократическими движениями, вызванными во всех больших городах оранжистами. Как католики они всеми силами протестовали против нарушителя «примирения». И, наконец, как военачальники они возмущались лишениями, на которые генеральные штаты обрекали их солдат. Память об услугах оказанных ими национальному делу, еще острее заставляла их воспринимать несправедливые подозрения, жертвой которых они были. Разве Хез не арестовал в свое время членов государственного совета? Разве Лален не организовал армию, и разве Монтаньи не сражался доблестно при Жамблу? А разве Филипп Эгмонт не поспешил предложить стране свои услуги? К тому же большинство их было молодыми людьми, не умевшими владеть собой и жаждавшими играть роль. Им казалось невозможным безучастно присутствовать при свержении общественного и религиозного строя, которым — по крайней мере по их представлениям — гентцы угрожали стране.

Кроме того Шампанэ, ставший более чем когда-либо отъявленным врагом принца Оранского, всячески старался разжечь их недовольство. Он явился вместе с некоторыми из них — Хезом, Берзеле, Глимом, Баcсиньи — в Брюссель, чтобы протестовать против проекта религиозного мира. Следствием этого был мятеж. Патриоты захватили этих ходатаев в плен и в довершение всего выдали Шампанэ гентцам (19 августа).

Между тем влияние гентцев все возрастало. Фламандская часть Фландрии была уже целиком на их стороне. Не было никаких сомнений, что, если их войскам удастся проникнуть в Лилль, они неминуемо поднимут там кальвинистско-демократическое восстание, которое сразу же распространится и на другие соседние города. В целях предотвращения этой опасности барон Монтиньи решил использовать свои войска, оставленные генеральными штатами без дела и без денег. Раз правительство не осмеливалось оказать сопротивления гентцам, он решил сам выступить против них. 1 октября 1578 г., как раз в день смерти дон Хуана, он направился вместе с остатками своего полка и несколькими собранными им валлонскими отрядами в Менен. Таким образом он овладел всем течением реки Лис, обезопасил от неожиданного нападения Лилль и стал угрожать передовым позициям гентцев — Ипру и Куртрэ.

Уверенные в своих силах гентские кальвинисты поспешили принять этот вызов. Совершенно так же, как герцог Альба ответил в 1567 г. на вторжение Людовика Нассауского казнью графа Эгмонта и графа Горна, так теперь Рихове, прежде чем двинуться на Менен, приказал повесить у себя на глазах католических узников — советников Геооельса и Висха. С этого момента гражданская война была объявлена, и это была подлинно религиозная война. 5 октября протестантские войска Рихове дали бой валлонским католикам Монтиньи, которых они иронически называли Paternoster Knechten.

Иоанн Казимир послал им подкрепления и посла поражения Рихове сам поспешил в Гент (9 октября). Так как действия его постоянно парализовались принцем Оранским и генеральными штатами, то он с радостью ухватился за возможность сыграть наконец роль. Своим фанатизмом он походил на гентцев и так же, как и они, осуждал политику веротерпимости, с помощью которой принц Оранский пытался сохранить «объединение всей страны». Но в то время как он предоставил в распоряжение протестантов силы, которые он якобы привел для защиты провинций, на сторону Монтиньи перешла значительная часть французских солдат, последовавших за герцогом Анжуйским в Генегау. Вмешательство иностранцев во внутренние дела страны послужило лишь к вящему усилению анархии.

В то время как на границах Фландрии шли бои, открылось заседание штатов Генегау под председательском графа Ладена. Они заявили, что наступил момент положить конец невыносимому положению, «но не для того, чтобы предпринять что-нибудь новое и противоречащее благу общего дела, а — как они вполне определенно заявили, — чтобы защититься и охранить себя в соответствии с точным смыслом Гентского примирения и Брюссельской унии от более чем варварской тирании и наглости сектантов и их приверженцев, превзошедших даже испанцев, и кроме того помешать искоренению и гибели, угрожающему нашей святой вере и религии, а также дворянству и вообще всем чинам и сословиям»[472]. Как видим, они не собирались изменить национальному делу. Они ни в чем не отступали от патриотической программы 1576 г., так как требовали точного выполнения Гентского примирения и Брюссельской унии. Они были неуязвимы, когда они становились на почву законности, ибо что можно было им ответить, когда они протестовали против нарушения кальвинистами самых торжественных обязательств. Но они не хотели понять, что было уж слишком поздно возвращаться назад, что религиозный вопрос теперь взял верх над политическим, что нечего было больше и думать об отказе протестантам в отправлении их богослужения. Они не хотели признать, что «общее дело», которому они оставались верны, требовало новых уступок и что их цепляние за буквальный смысл договора 1576 г. было не менее пагубным для «объединения всей страны», чем фанатический партикуляризм гентцев. Действительно, они могли рассчитывать лишь на помощь католических провинций и в середине октября предложили штатам Артуа объединение всех католических провинций в общую лигу, «за которую, как только она будет создана и появится на свет, несомненно выскажутся все теснимые и гонимые католики, и даже некоторые католические города и местности, которых еще немало повсюду, тоже присоединятся к ней и будут помогать ей всеми имеющимися в их распоряжении средствами и силами»[473].

Эти слова были очень характерны. Они ясно показывали, что дело шло не о валлонском союзе, а о католическом союзе. Разумеется, основой этого союза должны были явиться валлонские провинции, в которых преобладала католическая религия; но доступ в него должен был быть по всей стране открыт для всех тех, кто не отрекся от католической церкви. Словом, хотели не «размежевания на кантоны», как этого требовали гентцы, а просто «соблюдения и выполнения первой унии, которую все провинции так торжественно признали и которой они присягали».

Хотя штаты Генегау и штаты Артуа стремились к одной и той же цели, но они отнюдь не были единодушны относительно способов ее достижения. В то время как штаты Артуа, обработанные епископом Матье Муларом, помышляли о примирении с Испанией, штаты Генегау под влиянием графа Лалена решили обратиться к герцогу Анжуйскому, чтобы побудить его изменить оранжистской партии и перейти на их сторону (24–27 октября)[474].

К тому времени, когда штаты Артуа и Генегау решили пойти на это дело, победа католицизма в валлонских провинциях была уже совершившимся фактом. 16 октября при известиях о шаге, предпринятом Генегау, вспыхнуло восстание среди патриотов Арраса, которые, подняв оранжево-бело-синее знамя принца Оранского, захватили городскую ратушу. Они восторжествовали бы, если бы могли получить вовремя помощь войсками. Но гентцы, которым Монтиньи преградил дорогу, не в состоянии были прийти им на помощь. Благодаря этому католики вскоре оправились. Будучи в три раза многочисленнее своих противников, они кроме того могли рассчитывать на большинство городских военных отрядов. 21 октября они двинулись против малочисленной армии Ле Дюка и сгруппировавшейся вокруг него бедноты из рабочих кварталов. Сопротивление было невозможно, и Ле Дюк, отказавшись от бесполезной борьбы, спасся бегством. При таких обстоятельствах патриотам оставалось только сложить оружие. Беспомощные должны были они присутствовать при аресте своих вождей и ликвидации комитета 15-ти. С 23 по 25 октября после упрощенного судебного разбирательства были казнены на главной городской площади адвокат Госсон и восемь его главных сторонников.

Аррасские события сразу же вызвали в соседних городах реакционное движение против оранжистской партии, только что обнаружившей всю свою слабость. В Лилле Лонгастр, которому принц Оранский поручил пересмотреть закон об эшевенах «с тем, чтобы провести туда несколько членов консистории»[475] был изгнан вспыхнувшим здесь восстанием. Дуэ, где еще 16 октября произошло изгнание иезуитов, 30-го пережил возвращение к власти католиков. Только один Турнэ, занятый по повелению генеральных штатов принцем Эпинуа, не был захвачен общим движением. Но кальвинизм, которому городская демократия расчистила путь, был разбит во всех валлонских провинциях вместе с ней, к вящей выгоде дворянства и крупной буржуазии. И действительно, политическая реставрация происходила одновременно с религиозной. Партия «недовольных» была не только религиозной партией, но и аристократически-консервативной. Вместе с ней привилегированные сословия, представленные в штатах Артуа и Генегау, военачальники валлонских войск Монтиньи, Лален, их бесчисленные родственники, друзья и подзащитные, и, наконец, богатые буржуа одержали верх над простым народом так же, как католическая церковь одержала верх над протестантизмом.

При этих условиях партия «недовольных» неизбежно должна была завершить свою эволюцию и, подчеркивая свою враждебность к революционерам, рано или поздно принести покаяние законному государю. Одушевленные событиями Матье Мулар в Аррасе и ла Мотт в Гравелинге, связанные оба с Александром Фарнезе, стали открыто действовать в интересах Испании. Первый пытался склонить на ее сторону штаты Артуа, а второй привлечь к этому делу Монтиньи. Граф Лален тщетно пытался разбить их планы, соблазняя их союзом с герцогом Анжуйским. Но отвращение генегауцев и артуасцев к Франции, армии которой так часто опустошали их края и осаждали их города, распространялось также и на герцога, к которому они относились с величайшим недоверием[476]. Чтобы разрубить этот узел и добиться признания, герцог 23 декабря решился внезапно напасть на город Моне. Но благодаря бдительности городского населения удалось отразить это покушение, которое окончательно дискредитировало герцога Анжуйского. Не имея к тому же денег, чтобы заплатить жалованье своим войскам, которые стали разбегаться, он решил выйти из игры и удалился в Кондэ, чтобы оттуда вскоре вернуться в Париж.

Ввиду этого Лалену ничего больше не оставалось, как предоставить свободу действия сторонникам мира. 6 января 1579 г. депутаты штатов Артуа и Генегау, собравшиеся в аббатстве Сен-Вааст вместе с депутатами Дуэ, заключили Аррасскую унию[477]. Наконец-то сила вещей взяла верх над тем «отвращением к испанцам»[478], которое столько времени удерживало католиков от возврата под власть Филиппа II. Участники аррасских переговоров писали теперь генеральным штатам, что они твердо решили «искать путей для улучшения дел и даже указать, какими разумными и надежными средствами можно было бы добиться общего соглашения с католическим королем, нашим законным повелителем и государем». Они просили их в то же время восстановить, в соответствии с текстом Гентского примирения, общую унию, «в противном случае (вы, господа) не должны удивляться, если мы будем считать себя отделившимися и отпавшими от вышеназванной унии, подобно тому как от нее фактически отпали все те граждане и гражданки, которые, прямо или косвенно, каким бы то ни было способом нарушили ее статьи и пункты»[479].

Ответом на католическую Аррасскую унию явилась через несколько дней, 23 января 1579 г., кальвинистская Утрехтская уния., Подобно Аррасской унии она ссылалась на Гентское примирение, но истолковала его, в соответствии с желаниями протестантов, в смысле полной свободы вероисповедания. Она объединяла вокруг Голландии и Зеландии провинции Утрехт, Гельдерн, Фрисландию, Овериссель и Гронинген, а также протестантские города Фландрии и Брабанта — Гент, Ипр, Брюгге с округом. Антверпен, Льеж и Бреда не замедлили присоединиться к ней. Впрочем, уния вдохновляясь не только религиозными соображениями. Голландия и Зеландия, штаты которых всеми силами настаивали на ней, выговорили себе в ней привилегированное положение и видели в присоединении к ней других территорий прежде всего барьер против Испании. В противоположность аррасским союзникам, говорившим о примирении с королем, утрехтские готовились к войне. Экономическое могущество обеих морских провинций и их военные ресурсы позволяли им взирать на будущее с надеждой, которую дальнейшие события не замедлили оправдать. Принц Оранский, обеспокоенный поведением валлонских провинций, сам поспешил с заключением союза с северными провинциями. Его брат Иоанн, штатгальтер Гельдерна, активно содействовал конечному успеху этого дела. И тем не менее как Утрехтская, так и Аррасская унии оказались одинаково пагубными для той политики, поборником которой до сих пор выступал принц Оранский. Действительно, что должно было статься с «объединением всей страны», раздираемой противоречивыми стремлениями протестантов и католиков? Каждая из этих групп могла рассчитывать только на себя. Религиозный и партийный дух возобладал над национальным сознанием. Вопрос о защите «общей родины» от врага отпал. Бургундское государство распалось…

Генеральные штаты, удалившиеся со времени сражения при Жамблу в Антверпен, потеряли последние остатки влияния, которым они еще пользовались. Эрцгерцог Матвей был лишь марионеткой, которой никто больше не интересовался. Провинции перестали вносить свою долю налогов, казна была пуста и национальная армия под командованием француза Ла Ну[480] и англичанина Норриса не способна была ни к каким действиям. 2 марта Фарнезе атаковал ее у Боргехоута, отбросил ее к стенам Антверпена и через 10 дней, никем не потревоженный, начал осаду Маастрихта.

Тем временем валлонские провинции явно обнаруживали желание покончить со всем этим. 23 февраля 1579 г. штаты, Артуа, а также депутаты Генегау и Дуэ известили генеральные штаты о своем решении самим вступить в переговоры с королем, раз нельзя договориться об общем мире, «вполне понимая, насколько эго могло и должно было бы быть лучше сепаратного мира». Во они пойдут на этот общий мир лишь «на основе и условиях Гентского примирения, последовавшей за ним Унии и Вечного эдикта, не допуская и не вставляя в них ничего противоречащего или наносящего ущерб нашей святой вере и римско-католической религии»[481]. Напрасно генеральные штаты умоляли их пожертвовать их религиозными мотивами ради блага страны и призывали ид «изгнать жестокого тирана и врага всего, что только связано с именем Бельгии»[482]. В обстановке всеобщего распада эти патриотические призывы не встретили ни малейшего отклика.

Что касается гентцев, то их будущее, прояснившись на один момент, снова предстало в самом мрачном свете. В ноябре 1578 г. Иоанн Казимир, отставленный недовольной его бесплодными действиями Елизаветой, окончательно покинул Нидерланды. Его отъезд тотчас же вызвал в городе восстание оранжистов, сгруппировавшихся вокруг Рихове, против кальвинистов, стоявших за Гембизе. Датен бежал, и 16 декабря в присутствии принца Оранского провозглашен был религиозный мир. На основании его церкви и школы были разделены между обеими религиями и создан был комитет из 8 лиц — 4 католиков и 4 протестантов — для наблюдения за его выполнением. Этот переворот сделал возможным соглашение с Монтиньи. 9 января 1579 г. он согласился эвакуировать Менен при условии сохранения в Генте католической религии, освобождения заключенных, так долго содержавшихся гентцами под стражей, и уплаты 3-месячного жалованья его войскам. Таким образом можно было еще надеяться, что удастся избежать гражданской войны и что можно будет предоставить в распоряжение армии генеральных штатов 7 тыс. валлонов Монтиньи[483] и солдат, навербованных Рихове.

Но это успокоение было очень непродолжительно. 26 января Гент, несмотря на протесты «poorterije» присоединился к Утрехтской унии, и непримиримые кальвинисты воспользовались этим, чтобы взять опять власть в свои руки. Приверженцы Гембизе, возбужденные письмами д-ра Бойтериха[484], секретаря Иоанна Казимира, снова стали навязывать свою волю католическому большинству. Опять началось разграбление церквей; вербовались наемники; пленники, отправленные в Термонд, были возвращены 10 марта в тюрьму. В результате религиозный мир был нарушен.

Вместе с тем исчезла последняя надежда склонить Монтиньи и «недовольных» на сторону «объединения всей страны». Поддавшись своему ожесточению, они решились, наконец, на неизбежное. Ла Мотт, который выдавал себя теперь за представителя Филиппа II и которого генеральные штаты только что объявили врагом государства (9 марта), делал им выгодные предложения, к которым присоединились также аррасский епископ барон Селль и уполномоченный Александра Фарисее сир Валюон. Этого было даже слишком много для успеха. 6 апреля в Мон-Сент-Элуа Монтиньи от имени всех своих «полковников, капитанов и солдат», сопровождавших его во Фландрию, предоставил в распоряжение короля все свои войска и передал ему города Менен и Кассель, при условии, что его величество выдаст ему 205 тыс. флоринов для уплаты жалованья солдатам, что он будет управлять на основании Гентского примирения и Вечного эдикта и, наконец, что король обещает провинциям, участницам Аррасской унии отозвать из Нидерландов иностранных солдат[485].

Несмотря на то, что, как мы видим, это соглашение опередило на несколько дней официальное примирение членов Аррасской унии с Филиппом II, оно считало его совершившимся и было тесно с ним связано. Действительно, исход переговоров, итогом которых оно должно было явиться, не подлежал никакому сомнению. За исключением Турнэ, все остальные валлонские провинции уже в марте окончательно порвали с «объединением всей страны». Им оставалось только договориться с Фарнезе, и поэтому между лагерем, расположенным у Maаcтрихта, и Сен-Ваастским монастырем где непрерывно заседали депутаты, курьеры без передышки мчались взад и вперед. Но хотя обе стороны и проникнуты были одинаковым желанием прийти к соглашению, тем не менее переговоры были далеко не из легких. Только духовенство обнаруживало полнейшее доверие и готовность. Но у дворянства и у городов возникали все новые затруднения и колебания, так как очень укоренилось отрицательное отношение к Испании и появлялись сомнения, стоит ли отказываться от дела, за которое так долго боролись. Если бы им пришлось иметь дело с кем-нибудь вроде дон Хуана, то цель никогда не была бы достигнута. Но изворотливый и ловкий Фарнезе поразительно умел маневрировать. Как искусный удильщик, он всякий раз отпускал лесу, когда чувствовал, что сопротивление слишком велико; он был терпелив, спокоен, умерен, и Аррасское соглашение, принятое, наконец, 17 мая 1579 г. штатами Артуа, Генегау, Лилля, Дуэ и Орши, было его первым дипломатическим успехом и необходимым условием всех его дальнейших успехов.

В Аррасском мире объявлялась ненарушимость Гентского примирения, Брюссельской унии и Вечного эдикта «во всех статьях и пунктах», даровалась всеобщая амнистия и утверждались все назначения, сделанные эрцгерцогом Матвеем, генеральными штатами и государственным советом при условии, чтобы назначенные лица были католиками. Не позднее чем через б недель после опубликования договора все испанские, итальянские, албанские, бургундские «и другие иностранные, неприятные генеральным штатам» солдаты должны были покинуть страну, которая обязывалась навербовать взамен их национальную армию. Города и укрепления вверялись местным комендантам. Король обязался не вводить своих войск в замиренные провинции без их согласия. Все привилегии должны были быть восстановлены, «и те из них, которые были нарушены, теперь снова вступали в силу». Штатгальтером Нидерландов отныне мог быть только принц королевской крови, но временно — в течение 6 месяцев — управлять страной должен был герцог Пармский. Его двор должен был состоять главным образом из «местных уроженцев» и максимум из 25–30 иностранцев. Государственный совет должен был состоять из 12 назначенных по выбору короля членов, причем все они тоже должны были быть «местными уроженцами» и 8 из числа тех, которые с самого начала и до конца были на стороне партии штатов. 5 из числа этих восьми должны были быть назначены пожизненными советниками, остальные же должны были обновляться каждые 3 месяца, «чтобы оставить свободным доступ для провинций, которые присоединятся еще к примирению с королем». Все официальные депеши, как во времена Карла V, должны были сообщаться государственному совету. Что касается тайного совета, совета финансов и других ответственных учреждений, то король должен был ввести в них «местных уроженцев, либо каких-нибудь не местных, но одобренных штатами людей». Налоги должны были одобряться штатами, как во времена Карла V. Наконец преимущества всех этих условий договора должны были распространяться на все провинции, кастелянства, города и частных лиц, которые в течение 3 месяцев после увода королевских войск присоединятся к примирению[486].

Достигнутое таким образом Аррасское соглашение носило явно выраженный антииспанский характер. Если, с одной стороны, оно восстанавливало повиновение «законному государю», то, с другой — оно заявляло о возврате страны к той самой независимости, которую герцогу Альбе поручено было ликвидировать в 1567 г. В общем оно осуществляло программу политической оппозиционной партии, выдвинутую впервые, как мы видели, 20 лет назад при отъезде Филиппа II в 1569 г. Это соглашение было капитуляцией Испанского государства перед Бургундским государством. Оно положило конец системе насилий и деспотизму, возвращало управление делами местным жителям, восстанавливало все привилегии и изгоняло из страны иностранцев. Несомненно король не мог сделать Нидерландам больших уступок, по крайней мере если он не хотел вообще отказываться от своей верховной власти.

Но король уступал в политической области лишь для того, чтобы сохранить неприкосновенной религиозную. Аррасский мир был тяжелым поражением для испанского короля, но он был блестящим успехом для католического короля. Вдвойне консервативный, он восстанавливал традицию в ущерб абсолютизму и к выгоде католической церкви. И именно благодаря этому он вызвал раскол того, самого Бургундского государства, которое он, казалось, возрождал. Мир был заключен благодаря расправе с кальвинистской партией в валлонских городах и угрожал тем же протестантам северных провинций, Фландрии и Брабанта. Он был им тем более ненавистен, что он тотчас же оживил надежды католиков и привел к отпадению ряда территорий, 27 июля к миру присоединился Мехельн, Валансьен принял его в октябре. Что касается дворянства, то оно почти без исключений по примеру графа Эгмонта примирилось с королем. Неизбежный уже с давних пор разрыв между католиками и протестантами стал теперь совершившимся фактом. Он произошел лишь с некоторым опозданием исключительно из-за их общей ненависти к Испании. Успокоившись теперь относительно намерений короля, консерваторы решили связать свое дело с его делом. Со времени Аррасского мира Нидерланды все отчетливее распадались на две политико-религиозные партии: католически-лояльную и кальвинистско-республиканскую.

Этот раскол, доказательством которого был уже самый факт примирения валлонских провинций с королем, еще гораздо яснее обнаружился во время начавшихся в Кельне в августе 1579 г. переговоров между уполномоченными генеральных штатов и Филиппом II при посредничестве германского императора[487]. С первого же дня стало ясно, что налицо были две непримиримые точки зрения. В ответ на предложение герцога Терранова о восстановлении повиновения королю и признании исключительно католической религии делегаты генеральных штатов не ограничились тем, что противопоставили ему свое непреклонное решение сохранить свободу вероисповедания, но, усвоив язык вышедшей в том же году брошюры «Vindiciae contra tyrannos», они заявляли, что подданные созданы не для государя, а государь для подданных, что только бог повелевает совестью людей и что, если государь упорно желает поработить своих подданных, народ имеет право низложить его и призвать на помощь соседних государей. В ответ на эту гугенотски-революционную теорию католики возражали, что от злоупотребления властью законного государя существует лишь одно прибежище — папа, и что государь может быть признан лишь в том случае, если он католик. Подобно Лензего они считали, что религиозное единство столь же необходимо для государства, как и для семьи[488]. Борьбу с ересью они считали первейшей обязанностью всякого правительства. Таким образом научные споры теоретиков нашли себе яркое отражение в дебатах участников кельнских переговоров. В основе, споров о привилегиях страны и о толковании Гентского примирения лежали доводы монархомахов и легитимистов. С каждым днем все яснее становилась непримиримость принципов той и другой стороны, и размах начавшейся в Нидерландах борьбы раскрывался во всю свою ширь.

Некоторые уполномоченные штатов вскоре испугались исхода борьбы, в которую они ввязались. Все те из них, которые, сохранив верность католической религии, были противниками Испании лишь по политическим причинам или из личной злобы против нее, отступились, как только они увидели себя вынужденными выбирать между королем и кальвинизмом. Сен-гертрудский и маруальский аббаты просили у Филиппа II прощения; герцог Арсхот добровольно обрек себя на изгнание в Венецию, где и закончилась карьера этого нерешительного мятежника, шедшего на поводу у событий. Отныне убежденные кальвинисты одни должны были взять на себя все бремя борьбы, и они заранее приняли на себя всю ответственность за нее и за все ее последствия. Ко времени закрытия конгресса, 13 ноября, конфликт между королем и повстанцами приобрел такую же остроту и такие же размеры, как и конфликт между реформатами и католической церковью. Разрыв между ними был столь же очевиден, сколь и окончателен, немыслимы были больше никакие колебания или шансы на соглашение.

Глава одиннадцатая. Распад Нидерландов

В конце 1579 г., после заключения Аррасской и Утрехтской уний, после примирения валлонских провинций и «недовольных» с королем, после неудачного исхода Кельнского конгресса, национальная политика Вильгельма Оранского и его политика веротерпимости окончательно потеряли последние шансы на успех. Принц Оранский и его советники отлично поняли уже в 1576 г. что единственным препятствием, мешающим единодушному сотрудничеству всех провинций против Испании, является религиозный вопрос. И потому со времени Гентского примирения они ломали себе голову, как устранить этот мучительный вопрос. Но в условиях религиозной борьбы нельзя было выжидать. Протестанты тотчас же потребовали для себя свободы вероисповедания и своими насилиями довели католиков до крайности. Надежды, что с помощью религиозного мира удастся побудить обе партии заключить временное перемирие и наладить взаимные отношения, не оправдались, и положение еще больше обострилось. Во всех городах, где провозглашен был религиозный мир (Religionsfrid), он вызвал непрекращавшиеся беспорядки. Богослужения, похороны, крещения, венчания были постоянными поводами для скандалов и драк. В результате равноправного существования обоих вероисповеданий фанатизм дошел до апогея. Уже через очень короткое время более сильная партия добилась закрытия всех церквей, отведенных враждебной партии.

Среди этого разгара религиозных страстей некоторые запоздалые приверженцы Эразма и некоторые приверженцы Кассандера принципиально оставались сторонниками веротерпимости. Терпимость обнаруживали и некоторые очень немногие политики либо но соображениям целесообразности, либо из индиферентизма, вроде например принца Эпинуа, «который никогда не интересовался совестью отдельных людей», лишь бы они выполняли свои «политические» обязанности[489]. Но это ничтожное меньшинство таяло с каждым днем. Принадлежавшие еще к нему дворяне один за другим покидали его и переходили на сторону врага. Маркиз Гаврэ искал примирения с королем. 3 марта, 1580 г. Жорж Лален, сир Реннебург, долгое время сражавшийся в Фрисландии на стороне штатов, переметнулся и захватил от имени Филиппа II Гронинген. Из всей высшей знати только один принц Эпинуа оставался теперь верен «объединению всей страны»[490].

Впрочем, «объединение» потеряло всю свою силу и все свое влияние. Его заслонила теперь Утрехтская уния. Победоносный протестантизм в семи северных провинциях вел непреклонную борьбу с Испанией, а торговое процветание Голландии и Зеландии давало ему средства для продолжения этой борьбы. Создание совета унии (Raad der naarder Unie) дало объединившимся провинциям центральный политический орган[491]. Они явно стали представлять особое отдельное государство. Имевшиеся в их распоряжении средства они употребляли исключительно на свою оборону[492]. Их штаты занимались только своими делами, нисколько не думая о заседавших в Антверпене генеральных штатах.

В католических же провинциях, напротив, была восстановлена королевская власть. Уже 19 июля 1578 г. дон Хуан перенес местопребывание брабантского совета в Лувен и сместил всех непокорных советников, продолжавших заседать в Брюсселе. После взятия Маастрихта (29 июня 1579 г.) Александр Фарнезе учредил в этом городе вторую палату указанного совета. Он призвал в Намюр брабантскую счетную палату, а затем, 7 июня 1580 г., Большой совет Мехельна. С другой стороны, примирение с королем валлонских провинций дало ему возможность назначить местопребыванием фландрского совета Дуэ и наложить руку на лилльскую счетную палату.

Таким образом все важнейшие органы управления, созданные монархической властью, снова подчинены были королю. Теперь повстанцы не могли уже больше делать вид, будто они не посягают на прерогативы его величества. И если они сохранили в Брюсселе брабантский совет, а в Генте фландрский совет и если 30 июля 1580 г. эрцгерцог Матвей вместе с генеральными штатами создал в Генте новую счетную палату для Фландрии, то дело шло уже при этом о противозаконных или, вернее, революционных мероприятиях.

Впрочем, разве кто-нибудь мог еще считать эрцгерцога Матвея королевским наместником? Разве кто-нибудь мог еще признавать законность собрания, которое продолжали по-прежнему называть генеральными штатами? В действительности в нем представлена была лишь самая незначительная часть «общей родины». Из валлонских провинций в нем были лишь депутаты Турнэ, что же касается членов Утрехтской унии, то они явно не интересовались тем, что там происходило, или вмешивались лишь для того, чтобы навязать свои решения[493]. По существу генеральные штаты были почти в таком же беспомощном положении, как и сам эрцгерцог Матвей. Фландрия и Брабант, не занявшие никакой определенной позиции между католическим союзом Юга и кальвинистским союзом Севера, могли бы еще сохранить за собой некоторую видимость авторитета. Но политическая анархия достигла в них кульминационного пункта, и успехи протестантизма привели здесь к замене повсюду власти генеральных штатов властью городских демократий.

Брюссель и Антверпен в свою очередь ввели у себя порядки на манер Гента. Но в Брюсселе, где патриоты были гак сильны с 1576 г., большинство населения все же осталось католическим. Религиозный мир был здесь установлен лишь против воли девяти «наций», и граф Филипп Эгмонт 4 июня 1579 г. воспользовался их недовольством и попытался захватить город и перетянуть его на сторону партии «недовольных». Для предотвращения новых опасностей городское население призвало 5 рот шотландцев, и тотчас же был организован военный совет, который при поддержке войск и бедного люда захватил в свои руки власть в коммуне и начал преследовать католиков[494]. И хотя их было в семь раз больше, чем протестантов, они лишены были инициативы, и потому им ничего больше не оставалось, как подчиниться новому военно-демократическому строю, который, пренебрегая старыми привилегиями, предоставил теперь все должности кальвинистам. Численное соотношение протестантов и католиков в Брюсселе было такое же, как и в Аррасе, но, как и в Генте, власть принадлежала здесь меньшинству, и оно злоупотребляло ею. Комендант ван ден Тимпель и пенсионарий Корнелий ван Арсен совсем не были однако фанатиками. Убежденные оранжисты, они стремились лишь не дать городу примириться с королем, ибо они знали, что он непременно это сделает, если этому не воспротивятся кальвинисты.

В силу этого католики были вынуждены соглашаться со всеми требованиями последних. Начиная с июня 1579 г. католические священники не осмеливались показываться на улицах, сопровождать похороны и открыто носить больным святые дары. Вместо религиозного мира вскоре установилось исключительное господство протестантов. Город создал протестантскую школу для 100 детей, платил пасторам жалованье, раздавал деньги беднякам, посещавшим протестантские проповеди. В 1581 г. было официально запрещено открытое исповедание католической религии, а в 4584 г. дошли до запрещения тайного католического богослужения.

То же было и в Антверпене. И здесь кальвинисты силой навязали свою власть католикам, впрочем, менее многочисленным, чем в Брюсселе. 28 мая 1579 г. толпа напала на католическую процессию, в которой принимал участие эрцгерцог Матвей, и оттеснила ее к собору. Принц Оранский, спешно прибывший со своей гвардией, не в состоянии был навести порядок. 121 католический священник были силой посажены на корабль и отправлены в Рупельмонд. Объявленный 12 июня религиозный мир не принес желанного спокойствия. В действительности гонимые католики все больше теряли почву под ногами. С 1581 г. в городе установилось исключительное господство протестантизма. Тем не менее городское управление согласилось предоставить особую церковь «для его высочества» и открыло доступ в нее и тем католикам, которые прожили не менее 3 лет в городе.

Гентские кальвинисты пошли еще дальше. С февраля 1580 г. протестантская религия стала официальным вероисповеданием города. Было издано запрещение венчать и крестить не по протестантскому церковному обряду и был назначен особый инквизитор для наблюдения за поведением католиков[495]. 30 мая их заставили сдать оружие и изгнали из городских военных отрядов.

Соотечественники обращались с католиками, как с врагами, отнюдь не по чисто религиозным причинам. Как мы уже указывали, религиозный пыл брабантских и фландрских протестантов мало соответствовал внешним проявлениям его. Эта новые протестанты были большей частью очень поверхностно обращены в новую веру. Они были в большей мере противниками Испании и папства, чем убежденными кальвинистами; они в большей мере ненавидели власть католической церкви, чем отвергали ее догматы, и их нетерпимость объясняется в первую голову их политическими страстями. Если они ставили католиков вне закона, то лишь потому, что последние не скрывали своего желания присоединиться к Аррасской унии. Повсюду, где они могли, они следовали примеру своих валлонских единоверцев и свергали иго гёзов. 29 мая 1579 г. жители Мехельна восстали против своего голландского гарнизона, прогнали его и «определенно заявили, что они все до единого желают жить и умереть католиками»[496]. В августе аналогичным образом поступил Буа-ле-Дюк. В иных местах все католики, которые только в состоянии были, эмигрировали в южные провинции. Льеж, Лилль, Дуэ, города в Артуа и Генегау полны были такого рода беженцами. В 1581 г. в Брюсселе пустовало 2 тыс. домов. Эта эмиграция необычайно усилила подозрения, жертвой которых были «паписты». Их обвиняли в тайных сношениях с врагами, их укоряли в измене, словом, с ними обращались — и по тем же причинам — так же, как обращались впоследствии с аристократами, с «бывшими» («cidevant») во время Французской революции. Но особую ненависть вызывало духовенство. Католических священников изгоняли из всех городов, и те, кто имел мужество остаться на своем посту, вынуждены были — совершенно так же, как во Франции в эпоху террора, — отправлять богослужение при закрытых дверях в надежных домах. 16 июня 1579 г. гентцы обещали награду в 2 тыс. ливров тому, кто выдаст ипрского и брюгтского епископов[497].

Но католики были на подозрении не только из-за своего политического поведения, их ненавидели еще за их социальное положение. Почти вся богатая или состоятельная буржуазия была католической. Новая вера нашла себе приверженцев среди ученых, художников, людей свободных профессий и в особенности среди членов адвокатского сословия, но она почти совершенно не коснулась класса собственников, купцов, предпринимателей-капиталистов. В брабантских и фламандских городах нельзя было встретить той кальвинистской группы нотаблей, которая в Голландии и Зеландии занималась городским управлением и ведением политических дел. Здесь с католической церковью порвал почти исключительно простой народ, и укрепление демократии происходило здесь одновременно с распространением протестантской религии.

В связи с этим борьба между протестантами и католиками осложнилась еще глубоким озлоблением и бесчисленными жалобами бедняков на богачей. Во всех бельгийских местностях, где с 1576 г. утвердился кальвинизм, он явился религией рабочих-пролетариев; этим объясняются его крайности, его порывы бешенства. Массам, на которые он опирался, явно недоставало политического сознания. Доведенные до крайнего возбуждения проповедями пасторов, горячо осуждавших всякую мысль о веротерпимости и умеренности, они не доверяли ни принцу Оранскому ни генеральным штатам. Они не в состоянии были понять, какой опасности они подвергали себя своей изоляцией и партикуляризмом. Правда, к Утрехтской унии присоединилось много городов, но они являлись лишь, так сказать, почетными членами ее и сохраняли полнейшую независимость. Каждый из них желал защищаться собственными силами. Продажа церковных имуществ, военные налоги, взимавшиеся с богатых, и реквизиции в деревнях были покуда достаточными финансовыми источниками, а о будущем они вообще не думали. Они не желали слушать принца Оранского, когда он пытался, убедить их, что сопротивление врагу невозможно, если каждый будет действовать так, как ему заблагорассудится. Они не платили жалованья тем нескольким гугенотским отрядам, во главе которых храбрый Ла Ну сражался на юге Фландрии с «недовольными». Казалось, будто вся их политика состояла в подавлении католицизма, а все остальное само приложится.

Эти настроения еще более укрепились благодаря прибытию валлонских кальвинистов, бежавших после 1579 г. во Фландрию и Брабант. В Генте, в Пире, в Брюгге, в Антверпене, в Брюсселе, в Оденарде[498] можно было встретить таких изгнанников, пламенных энтузиастов религии, ради которой они покинули свою родину. Всюду, где они поселялись, они укрепляли ненависть к «папизму» и усиливали непримиримость комитета 18-ти, военных советов, протестантских священников и народных агитаторов.

Судьба принца Оранского, естественно, претерпела те же изменения, что и судьба «объединения всей страны». В 1577 г., т. е. тогда, когда народ восстал против Испании, его приветствовали повсюду как «отца народа» и как воплощение «общей родины». Но начавшиеся вскоре раздоры между протестантами и католиками оказались пагубными для его планов. Стремясь примирить обе партии, он стал подозрителен и той и другой. Матье Мулар в Аррасе и Датен в Генте одинаково вели пропаганду против него. Первый рисовал его заклятым врагом католической церкви, второй обвинял его в атеизме. Его умеренность и веротерпимость привели лишь к тому, что он стал «мишенью, на которую все направляли стрелы своего недоброжелательства»[499]. Словом, его политика единения потерпела крах. Чтобы сохранить за собой руководство событиями, он должен был приспособить свои планы к обстоятельствам и изменить позицию.

Благодаря его посту генерального заместителя эрцгерцога Матвея в его руках фактически сосредоточена была власть над мятежными провинциями. Но колебания, опасения и медлительность генеральных штатов постоянно стесняли его инициативу. Это несчастное собрание было теперь так скомпрометировано, так беспомощно и так стеснительно, что он думал лишь о том, как бы избавиться от него. 26 июля 1579 г. он поручил своим антверпенским единомышленникам внести предложение, чтобы «ввиду молодости и неопытности эрцгерцога принцу Оранскому целиком и полностью предоставлено было все ведение государственных дел» и чтобы генеральные штаты, учредив государственный совет, тайный совет и финансовую палату, объявили себя распущенными, с тем чтобы собираться каждые 6 месяцев для получения отчета от правительства[500]. Однако, как ни пал авторитет генеральных штатов, они вовсе не желали отдавать всю власть в руки принца. Поэтому ему оставалось только почти в тех же выражениях, как некогда Карл V и Мария Венгерская[501], стыдить их за их бездеятельность и осуждать партикуляризм их депутатов. 26 ноября он выступил с обвинением, что члены генеральных штатов являются лишь «адвокатами» своих провинций и приносят им в жертву общественное благо. Он напоминал о том, что уже в течение 15 месяцев у государства нехватает средств и что только чудом удавалось оказывать сопротивление врагу. Он угрожал даже, что уйдет с поста, если не будут приняты меры для улучшения положения[502].

Через несколько недель (27 декабря 1579 г.) он добился постановления штатов о создании государственного совета для 11 провинций, оставшихся верными «объединению всей страны»[503]; но это была лишь пустая и бесплодная демонстрация. Было совершенно очевидно, что призрачное собрание, заседавшее в Антверпене, не могло больше никому внушить уважения. Утрехтская уния не удостаивала его больше присылкой своих представителей. Оно состояло почти сплошь из одних только брабантцев, к которым присоединялись еще очень немногие депутаты Фландрии, Турнэ и Турнэзи. Но и эти последние исчезли со взятием Турнэ Александром Фарнезе (30 ноября 1581 г.), так что генеральные штаты с этого времени почти полностью совпадали с брабантскими провинциальными штатами.

Официально они не порвали еще ни с католической церковью ни с королем даже после неудачного исхода Кельнского конгресса. Хотя они и не мешали кальвинистам захватывать города и безнаказанно нарушать религиозный мир, но, с другой стороны, они не запрещали отправления католического богослужения; хотя они и не повиновались больше Филиппу II и перестали признавать его «неограниченным государем» (prince souverain), но они не оспаривали его титула «законного государя» (prince naturel). Подойдя к самой грани революции, они остановились: у них нехватало духа последовательно довести до конца принципы монархомахов, которые непрестанно были у них на устах. Практически они держались за «Joyeuse-Entrée». Они придерживались по-прежнему средневекового представления о государственном дуализме. Они различали права страны и права государя. У них не было никаких сомнений в том, что их сопротивление законно, но они признавали также законность наследственного права. Как бы ни были тяжелы вины Филиппа II перед ними, но их традиционное уважение к королевской династии ставило его выше их нападок. Несмотря на всю резкость брошюры «Vindiciae contra tyrannos», они не могли решиться отречься от сына Карла V и прямого потомка бургундских герцогов.

Это крайне ложное положение не могло быть продолжительным: его двусмысленность обрекала его на гибель. Во время переживавшегося кризиса нужны были прежде всего ясные и определенные решения и энергичные мероприятия. Соображения легальности, все еще терзавшие генеральные штаты, вызывали презрение кальвинистов, господствовавших как в больших городах Фландрии и Брабанта, так и в Утрехтской унии. Если бы принц Оранский продолжал медлить, он рисковал неминуемо потерять доверие как раз самых решительных сторонников войны с Испанией. Поэтому с 1578 г. он отказался от позиции нейтралитета, занятой им со времени его триумфального вступления в Брюссель. Он стал теперь постоянно афишировать свою протестантскую религию, начал опять посещать протестантские богослужения и в сентябре торжественно крестил свою дочь «Catharina Belgica» по евангелическому обряду. Хотя в глубине души он оставался сторонником веротерпимости, но отныне он по крайней мере не говорил больше о религиозном мире.

Порывая с католиками, он неминуемо должен был порвать и с Филиппом II. Впрочем, сам король позаботился об ускорении развязки. Как раз теперь, при возобновлении войны, он опасался, как бы его не заподозрили в том, что он замышляет разорение и гибель своих подданных. В выпущенном им по совету Гранвеллы[504] указе, который был опубликован по его распоряжению Александром Фарнезе 15 июня 1580 г.[505], он называл принца Оранского «единственным главарем, зачинщиком и подстрекателем к беспорядкам и главным мятежником всего нашего государства». Именно этот «несчастный лицемер» вместе со своими единомышленниками совратил народ; из-за его пребывания здесь провинции лишились «навсегда мира, отдыха и покоя». Поэтому, опираясь на свои права «абсолютного и верховного государя», Филипп II объявлял его «изменником и злодеем, нашим врагом и врагом страны… врагом всего человеческого рода». Наконец, он обещал «своим словом короля и слуги божьего» выдать вознаграждение в 25 тыс. золотых экю и пожаловать дворянское звание тому, кто «окажется столь благородным сердцем и столь ревностным слугой нашим и нашего общественного блага», чтобы «покончить с этим негодяем, доставив нам его живым или мертвым или лишив его жизни».

На этот торжественно-патетический призыв к убийству на основании божественного права принц Оранский ответил 13 декабря опубликованием своей «Апологии», являющейся, пожалуй, самым прекрасным и несомненно самым захватывающим и в то же время самым талантливым памфлетом XVI века. «Апология» написана в виде письма к генеральным штатам. В ней Вильгельм сначала поздравляет себя с той ненавистью, которую он заслужил у испанцев своей преданностью родине, затем напоминает вкратце о своих предках, которые были такими преданными слугами династии и которым король, натравливающий теперь на него убийц, немало обязан частью своего наследства: об Энгельберте, победителе при Гинегате, о Генрихе, лояльнейшем слуге Карла V, о Ренё, умершем на службе у императора, о Филибере Шалоне, доставившем ему владение Неаполем и Миланом. Далее, отвечая на обвинения Филиппа еще более серьезными обвинениями, он осыпает его упреками в самых тяжких преступлениях и прегрешениях вроде вероломства, разврата, кровосмешения и убийства дон Карлоса. Что же касается его самого, то в течение всей своей жизни он думал лишь об общественном благе и торжестве истинной веры. Чтобы добиться этих целей, он пожертвовал всем, что у него было дорогого: свободой своего старшего сына, сосланного герцогом Альбой в Испанию, жизнью своих братьев, которые пали, сражаясь за родину, теперь же он готов умереть и сам. «Если вы считаете, что вам нужны мое изгнание или даже моя смерть, то я готов повиноваться вам: приказывайте, пошлите меня на край света, и я охотно послушаюсь вас. Вот моя голова, над которой не властен ни один государь, ни один монарх, а только вы одни»[506].

Эти слова блестящей «Апологии» явно свидетельствуют о революционном духе, которым она проникнута, и придают ей характер политического манифеста. Заявляя о том, что он подчиняется только генеральным штатам, принц Оранский заменял верховную власть короля верховной властью народа. Он отвергал законность власти, которую ему хотели навязать против его воли. Будучи поставлен вне закона, он сам объявил вне закона своего врага и на убийство, которым угрожал ему Филипп II, отвечал государственным переворотом.

Однако генеральные штаты все еще не могли решиться последовать его примеру. Умеренный тон их ответа на «Апологию» особенно бросался в глаза по сравнению с резкостью последней[507]. Они благодарили принца Оранского за его услуги, признавали его невиновным во всех приписывавшихся ему преступлениях, утверждали, что он взял на себя управление делами лишь по их настоянию, гарантировали ему ивою помощь и свое повиновение и предлагали ему для охраны его личности «отряд конницы». Но они тщательно избегали как-нибудь задеть особу короля и поставить под вопрос законность его власти. Они не осмеливались произнести решающее слово и ограничились в заключение заявлением, что они в ближайшем будущем опубликуют декларацию в защиту своего поведения. Однако развернувшиеся вслед за этим события избавили их от этой необходимости.

В середине истекшего года принц Оранский возобновил свои переговоры е герцогом Анжуйским. Предвидя неизбежный крах Кельнского конгресса, он хотел обеспечить себе союзника против Испании и не видел иного союзника, кроме Франции. Он уже давно перестал рассчитывать на Германию. Елизавета тоже достаточно ясно показала, что она не склонна была выступать против Филиппа II ради Нидерландов. Герцог Анжуйский, наоборот, ждал лишь удобного случая, чтобы снова появиться в провинциях. Плачевный исход его авантюры в 1578 г. не обескуражил его. Он сохранил своего эмиссара в Брюсселе, и среди все увеличивавшегося числа французов, окружавших принца Оранского, двое наиболее влиятельных — Дюплесси-Морнэ и Ла Ну — были раньше его советниками и сохраняли с ним связь. Наконец, препятствий, на которые он натолкнулся в прошлом году, больше не существовало. Елизавета теперь не только не мешала его планам, а, наоборот, обещала даже ему свою руку и, уверенная в том, что ей теперь ничего не угрожает, радовалась его подготовке к нападению на Испанию, которое было весьма на пользу Англии и в то же время ничего не должно было ей стоить.

С другой стороны, примирение валлонских провинций с королем положило конец интригам герцога Анжуйского с графом Лаленом. Теперь ему не приходилось, как прежде, колебаться между католиками и протестантами. Чтобы добиться успеха, он должен был тесно связаться с принцем Оранским. Начиная с июля 1579 г. он действовал только в согласии с ним. Общность их интересов создала между ними тесное сотрудничество. Союз с герцогом Анжуйским стал для принца Оранского краеугольным камнем его политики. Он рассчитывал, что этот союз восстановит его влияние, поможет ему продолжать борьбу с Филиппом II и приведет к низложению последнего. Он не изменял больше своей, позиции в течение последнего периода своей жизни. Он целиком и вполне искренно отдался этой тактике. Когда в марте 1582 г. он считал себя раненым насмерть в результате покушения Хауреги, он непрерывно умолял своих друзей не оставлять герцога.

Чтобы добиться своей цели, ему нужно было приложить всю свою энергию, все свои способности. Наиболее ревностные кальвинисты не могли решиться призвать в свою среду католического князя: во Фландрии, в Голландии, в Зеландии народ, только что избавившийся от испанского абсолютизма, боялся, как бы не попасть под самодержавную рук какого-нибудь Валуа. В Германии Рудольф II не скрывал своего недовольства, и немало было патриотов, вроде Лазаря Швенди, которые возмущались переговорами принца Оранского «с развратниками и обманщиками французами», так как они отрывали Нидерланды от Германии[508].

Однако усилия Вильгельма Оранского и его пособников должны были в конце концов увенчаться успехом. Марникс и Виллье успокаивали совесть благочестивых людей, ссылками на то, что бог не раз прибегал к язычникам для освобождения Израиля[509]. И сам принц тоже «взял перо в руку»[510], писал докладные записки, полемизировал с Утрехтской унией и генеральным штатами, старался разрушить их предрассудки и убедить их в необходимости заключения союза. Несмотря на сопротивление своих противников, называвших его «франкофилом», он добился того, что 13 января 1580 г. в генеральных штатах зачитан был проект договора, согласно которому герцог и «его законное мужское потомство» признавались государями Нидерландов[511]. Таким образом долго не выговаривавшееся слово было наконец произнесено, и собрание стало постепенно привыкать к нему. 27 июня оно приняло предложенный ему текст договора, а 12 августа одобрило подробные инструкции послам, делегированным под руководством Марникса к герцогу Анжуйскому[512].

Договор был заключен 19 сентября в том самом замке Плесси, в котором гентские депутаты сто лет назад (1482) ходатайствовали о помощи Людовика XI против Максимилиана. На этот раз в помощи Франции нуждались лишь для восстановления старой бургундской независимости. Но какая огромная разница была между положением Филиппа Доброго и положением герцога Анжуйского! Новый государь, избранный генеральными штатами, — точно так же, как через 250 лет Леопольд будет избран Национальным конгрессом Бельгии, — лично не имел никаких прав на власть, и доверенная ему власть была по существу лишь передачей ему народного суверенитета. Договор, определявший его права, был не чем иным, как простым и непосредственным осуществлением принципов монархомахов в сочетании с воспоминаниями о Великой привилегии 1477 г. и статьями «Joyeuse-Entrée». Вводившаяся им конституция была монархической с виду, в действительности же республиканской. Несмотря на то, что государственный совет был при государе, члены его избирались провинциями и они же определяли выбор территориальных штатгальтеров. Далее, что касается общих дел, то они в общем зависели только от генеральных штатов. Последние должны были созываться по крайней мере раз в год, и кроме того они могли собираться всякий раз, когда найдут это нужным. Им предоставлено было даже руководство военными делами. Главнокомандующий армией должен был назначаться по соглашению с ними, и в случае их требования все иностранные наемники должны были покинуть страну. Наконец, если его высочество нарушит условия договора, которым он обязался перед народом, последний освобождается от всякого «повиновения, клятвы и верности». Таким образом, будучи связан по рукам и ногам и лишен всякой политической инициативы, государь царствовал, но не управлял страной. Главная обязанность его сводилась к тому, чтобы представлять единство и независимость страны. Он должен был довольствоваться ролью символа национальной независимости. В связи с этим он должен был поселиться в стране, и генеральные штаты выговорили себе право выбрать среди его сыновей будущего государя по своему усмотрению, чтобы не получить в наследники того из них, который мог бы быть призван на французский престол[513].

К этим мерам предосторожности, принимавшимся «объединением всей страны» против герцога, присоединялись еще и другие. Было решено, что Голландия и Зеландия «будут сохранены в том же виде, что и теперь, как в отношении религии, так и в других отношениях». Кроме того герцог Анжуйский 9 августа обещал принцу Оранскому признать его верховным повелителем обеих этих провинций и Утрехта[514]. Это было лишь неизбежным результатом плана, давно уже возникшего у провинциальных штатов Голландии и Зеландии и от которого принц до сих пор предусмотрительно пытался держаться в стороне. Если он на этот раз согласился, то отнюдь не из личного честолюбия, а чтобы подавить недовольство, вызванное в приморских провинциях его переговорами с французами. И действительно, 23 января 1581 г. герцог обязался предоставить «целиком и полностью усмотрению Голландии, Зеландии и Утрехта решение вопроса о том, желают ли они подчиниться принцу Оранскому и признать своим повелителем его, а впоследствии его наследников или же они желают, чтобы управление ими и охрана их безопасности происходили с соизволения и совета указанного государя»[515]. Таким образом наиболее значительная и влиятельная часть Утрехтского союза поставлена была по отношению к герцогу Анжуйскому в привилегированное и почти независимое положение. Она осталась и впредь тем же, чем она была все время начиная с 1572 г., т. е. хозяином в своем доме. Она подчинена была его высочеству и «объединению всей страны» только в «делах, касающихся войны, налогового обложения и денежного обращения».

Но если условия соглашения от 19 сентября давали герцогу Анжуйскому только видимость верховной власти, зато они в то же время налагали на него очень тяжкие обязательства. Прежде всего он обязался перед провинциями добиться помощи своего брата — короля, и после своего вступления на престол заключить вечный союз с Францией. Что касается расходов на войну с Испанией, то генеральные штаты обещали ассигновывать на это ежегодно сумму в 2 400 тыс. флоринов, все же остальные издержки падали на долю герцога.

Несомненно с точки зрения генеральных штатов центр тяжести договора заключался в этих последних статьях. Они решились принять герцога Анжуйского исключительно ради того, чтобы обеспечить себе военную помощь Франции. Но как могли они думать, что он удовольствуется лишь ролью простого наемника на службе Нидерландов и будет разоряться для них ради иллюзорного титула? Уже во время переговоров в Плесси он обнаружил нетерпеливое желание добиться большего. Он предпочел бы быть «неограниченным государем» и смирился только потому, что его агенты уверили его в том, будто «как только ой водворится в Нидерландах, фортуна придет ему на помощь и наделит его той властью, к которой он стремится»[516]. Таким образом уже в самый момент подписания договора он твердо решил нарушить его как можно скорее.

Он бессовестно обманул генеральные штаты даже в том пункте, которому они придавали наибольшее значение, а именно в вопросе о военном союзе с Францией. Генрих III охотно согласился запугивать Испанию и угрожать ей, но он отнюдь не думал о том, чтобы объявить ей войну. Письменно обещая своему брату помогать ему «вплоть до последней рубашки с тела», он в то же время заставил его поклясться, что он никому кроме послов не покажет его письма и никогда не использует против него это обязательство[517]. О своей стороны Екатерина Медичи, не верившая в возможность брака герцога, с Елизаветой, по-прежнему надеялась получить для него руку одной из инфант. Она воображала, что Филипп II возьмет ее сына в зятья, с тем чтобы оторвать его от мятежников. Герцог Анжуйский предоставил ей заниматься этим делом, готовый изменить своим будущим подданным, если только интриги его матери примут благоприятный оборот. 5 августа 1581 г. он обещал ей отказаться от своего предприятия, если испанский король согласится выдать за него одну из своих дочерей, а 23 августа французский посол в Мадриде получил распоряжение действовать в соответствующем духе. Но это были лишь бесплодные тактические шаги. Убежденный в том, что Генрих III не поддержит герцога, Филипп II, как и его министры, не придавал никакого значения интригам молодого и вероломного честолюбца. Гранвелла оказался гораздо проницательнее принца Оранского, когда он презрительно назвал признание герцога Анжуйского Нидерландами «фарсом»[518].

Однако это признание позволило прояснить политическую ситуацию, положить конец затемнявшим ее двусмысленностями и неясностям и дало возможность вскрыть перед всеми ее революционный характер.

Прежде всего оно заставило злосчастного эрцгерцога Матвея, понять, что настал момент освободиться от роли, которая приняла комический характер. Уже в октябре 1580 г. Лазарь Швенди советовал ему уехать, так как провинции не постеснялись вступить в переговоры с Францией[519], германский же император с своей стороны во имя престижа уговаривал его вернуться в Германию. Эрцгерцог Матвей послушался их советов, 30 декабря он смиренно обратился к штатам с запросом, как он должен вести себя в дальнейшем, прося их одновременно выплатить следуемое ему жалованье. Из причитавшихся ему 233 333 флоринов он получил лишь 39 603[520]. Он не в состоянии был покрывать расходов своего двора, и эта нужда в деньгах придавала жалкий и комический характер образу этого никчемного и стеснительного правителя, от которого, поскольку его в свое время призвали, нельзя было приличным путем избавиться. В конце концов он подал в отставку, которую штаты приняли 7 марта 1581 г. Из вежливости ему обещана была ежегодная рента в 5 тыс. флоринов, которой он никогда не получил. Денежные претензии его, кредиторов задерживали его еще несколько месяцев в Нидерландах. Только 29 октября он отправился обратно в Вену, разумеется, ничего не поняв в событиях, в водоворот которых он безрассудно бросился и игрушкой которых он стал.

26 июля 1581 г. он мог быть еще свидетелем торжественного заявления генеральных штатов о низложении Филиппа II. Окончательная ратификация герцогом Анжуйским в Бордо 23 января того же года договора, заключенного в Плесси, сделала неизбежной эту высшую форму самоутверждения революции. Впрочем, возвещая предстоящую передачу суверенитета, она обосновывала ее ссылками на естественное право, «на справедливые примеры всех угнетенных наций и народов» и на нарушение обычаев и законов страны[521]. Действительно, испанский король был низложен во имя прав народа и во имя национальной конституции. Против него объединились, историческая традиция и теория монархомахов. Его низлагали, ссылаясь как на прошлое, так и на настоящее. Из этих двух точек зрения только вторая однако была бесспорной, ибо с момента Аррасского мира, восстановившего старые привилегии и конституции, прежние жалобы отпали. А между тем Филипп продолжал запрещать своим протестантским подданным свободное отправление богослужения. Следовательно он шел против слова божьего и нарушал верховные, права народа. Вдвойне тиран, он неминуемо должен был быть устранен… Таким образом политическая революция, которая свергла его и дала победу новому строю в Нидерландах, была лишь следствием предшествовавшей религиозной революции.

Несколько недель спустя герцог Анжуйский во главе армии перешел границу. Он заставил Фарнезе снять осаду с Камбрэ (17 августа) и завладел городом, но, будучи стеснен в денежных средствах, он вынужден был распустить свои войска и, отложив на некоторое время свое вступление на престол, уехал в Лондон ухаживать за Елизаветой[522].

В то время как принц Оранский призывал герцога Анжуйского для защиты Нидерландов, Александр Фарнезе готовился к нападению на них.

Филипп II наметил его возможным наместником еще 13 октября 1578 г., при известии о болезни дон Хуана, а последний, как мы видели, передал ему на смертном одре командование армией и руководство всеми дедами. 29 ноября король, вопреки воле части своих окружающих, утвердил распоряжения, сделанные его братом.

Александр, сын Октавио Фарнезе и Маргариты Пармской, родился в Риме 27 августа 1545 г.[523]. В очень раннем возрасте он был отправлен в Испанию и воспитывался при дворе вместе с дон Карлосом и дон Хуаном. Но он не стал испанцем: его утонченная и твердая итальянская натура не поддалась влиянию его кастильского окружения. В отличие от Рудольфа или Альберта Австрийского он был чрезвычайно мало доступен влиянию Эскуриала, и испанцы никогда не считали своим этого племянника их короля.

Как очень редкое совпадение, гибкость дипломата сочеталась у него с боевой энергией. Он наравне с солдатами брался за лопату, лежал вместе с ними под неприятельским огнем в траншеях и умел вести свою кавалерию в атаку. Но храбрость никогда не доходила у него, как например у Генриха IV, до потери хладнокровия. Не она владела им, а он управлял ею, подчиняя ее своим целям. Он не доверял случайностям и совсем не был импульсивен. На войне, как и при переговорах, он долго подготовлял свой план, не торопился, не упирался и умел выбрать время для действий. Его предусмотрительность поразительно отличалась от неумелости его испанских предшественников. По существу между характерами Александра Фарнезе и принца Оранского существовало некое родство, сколь бы ни было велико различие их темпераментов, воспитания и религии. Но как тот так и другой обладали твердой и ясной волей, одинаковым упорством в сочетании с одинаковой гибкостью и одинаковым умением сосредоточить все силы на достижении Желанной дели. О меньшей непринужденностью и добродушием, но с большим изяществом и достоинством, чем принц Оранский, Александр Фарнезе так же, как и последний, умел очаровывать всех окружающих и снискивать себе симпатии. Даже его враги отдавали должное его вежливости, его скромности, его гуманности[524]. В письмах, писавшихся им в Испанию, поражает то, что он говорил о Нидерландах без ненависти и презрения[525].

Дон Хуан прибыл в Бельгию против своей воли. Он не чувствовал себя призванным для той роли, которую предназначил ему Филипп II, так как считал ее слишком мелкой для своего честолюбия. Фарнезе же, наоборот, всей душой отдался своему делу. Казалось, он считал делом чести преуспеть там, где самые известные испанские полководцы потерпели неудачу. Кроме того война в Нидерландах привлекала теперь внимание всей Европы. Поэтому слава должна была увенчать того, кто положит конец войне, происходившей в провинциях между католичеством и реформацией, между монархией и республикой, и справится с таким противником, как Вильгельм Нассауский. Фарнезе знал настоящую цену принцу Оранскому и с большой неохотой приказал опубликовать проскрипционный указ против него.

Для человека, жаждавшего проявить все свои силы, трудности задачи лишь усиливали ее притягательность. В момент смерти дон Хуана положение казалось исключительно серьезным. Королевская армия явно была слишком слаба, а только что начатая Филиппом II война с Португалией мешала присылке подкреплений в Нидерланды. Фарнезе вынужден был сначала придерживаться оборонительной тактики, окопаться в лагере Буж и выжидать дальнейшего хода событий.

Но он вскоре разобрался в положении и нашел путь, по которому следовало пойти. Как только он увидел постоянные междоусобицы, раздиравшие «объединение всей страны» и парализовавшие его силы, он решил использовать их. Девизом политики принца Оранского было: «в единении — сила»; Фарнезе же противопоставил ему лозунг: «разделяй и властвуй». Мы указывали выше, как умело он использовал недовольство валлонских провинций, чтобы побудить их отделиться от Утрехтской унии. Он не поддался иллюзии общего мира и предпочел прочную обеспеченность сепаратного мира. Он заранее предвидел своим ясным умом крах Кельнского конгресса и не согласился, как хотел император, прервать на время конгресса начатые переговоры с Артуа и Генегау. Поскольку ему предоставлена была свобода действовать по своему усмотрению, он не сомневался в конечном успехе. Аррасский договор показал, что его расчеты были правильны.

Ведя переговоры, он одновременно организовывал свою армию, навербовал в Германии 24 тыс. чел. пехоты и 7 тыс. чел. конницы и весной 1579 г. перешел в наступление. Он отправил старого Мондрагона в Гельдерн, приказал своей коннице совершать набеги на Брабант и опрокинул войска генеральных штатов у Боргерхоута. Затем, чтобы очистить себе путь в Германию и заручиться твердой опорой на линии Мааса, он предпринял осаду Маастрихта. Город геройски держался в течение четырех месяцев. 29 июня 1579 г. он был взять приступом, и Фарнезе не в состоянии был помешать ожесточенной упорным сопротивлением солдатчине возобновить опять зверства, к которым она привыкла при герцоге Альбе. Ходили слухи, что после разграбления города среди убитых найдено было 1 700 женщин[526].

Теперь королевская армия угрожала мятежным провинциям с запада и с юга, и первые же успехи ее сразу привели в них к неслыханным изменам. Так, Буа-ле-Дюк и Мехельн прогнали свои кальвинистские гарнизоны. Сир Реннебург во Фрисландии предал генеральные штаты и перешел на службу к королю. Куртрэ открыл свои ворота 27 февраля 1580 г.

Но успехи Фарнезе достались ему дорого. Чтобы довести до благополучного конца дело замирения валлонских провинций, ему пришлось отослать свои иностранные войска и теперь он вынужден был создавать новую армию из разложившихся войск Монтаньи и из «недовольных». Из Испании, где шла еще война с Португалией, он получал лишь ничтожные денежные средства. И, наконец, согласно Аррасскому договору он сохранял свои полномочия лишь до прибытия наместника королевской крови. 3 марта 1580 г. Филипп II, по совету Гранвеллы, передал управление Нидерландами Маргарите Пармской. Это назначение, разумеется, соответствовало заключенному с католиками миру, но объяснялось также непреодолимым недоверием короля ко всем людям, неспособным к пассивному повиновению. Хотя он и радовался успехам, достигнутым Фарнезе, но его беспокоила слишком большая самостоятельность его политики. Он считал чрезмерными уступки, сделанные валлонским провинциям, и решил предоставить своему племяннику только ведение военных дел, а управление гражданскими делами возложить на состарившуюся и почта беспомощную Маргариту Пармскую, которая будет действовать согласно его приказам и указаниям Гранвеллы.

Но эти планы обречены были на неудачу, Фарнезе желал сохранить свободу действий и совершенно не хотел делить со своей матерью честь и ответственность, связанные с его миссией. Кроме того при данных обстоятельствах немыслимо было оторвать дипломатические действия от военных операций и не подчинить их единой воле.

Маргарита Пармская, поселившаяся с лета 1580 г. в Намюре, играла лишь смешную и недостойную роль. За исключением Мансфельда, надеявшегося благодаря ей снова добиться влияния, которым он пользовался во время ее наместничества 13 лет назад, ее присутствие никого не интересовало. Она устраивала своему сыну тяжелые сцены, плакала, приходила в ярость, упрекала его «в проклятой зависти»[527] но он не соглашался уступить ей ни малейшей доли власти. В конце концов даже королю пришлось уступить: 13 ноября 1581 г. управление делами было официально передано Александру Фарнезе. Это было первое нарушение условий Аррасского мира.

Впрочем, оно не вызвало никаких протестов. Действительно, ведь всем было ясно, что только Фарнезе в состоянии справиться с протестантскими провинциями. Так как война продолжалась, то в связи с этим должны были продлиться и полномочия герцога и стать из временных постоянными. Но кроме того он явно старался завоевать доверие тех, кто пошел о ним на соглашение. Он удалил из своего окружения всех испанцев: его первым министром был бывший член государственного совета при эрцгерцоге Матвее Жан Ришардо, оставшийся верным генеральным штатам до Аррасского мира и сделавшийся, несмотря на свое бургундское происхождение, настоящим нидерландцем благодаря своему продолжительному пребыванию в Нидерландах[528].

Высшие командные должности предоставлены были представителям высшей знати; старик Мансфельд назначен был генерал-фельдмаршалом, маркиз Рубэ — начальником кавалерии. Правительственные советы[529], судебные советы, административные посты замещены были коренными нидерландцами. Нельзя было пожаловаться на какое бы то ни было беззаконие. Так, в 1581 г. барон Хез, арестованный по обвинению в измене, был предан суду провинций, который приговорил его к смертной казни. Правда, ближайшее окружение наместника состояло почти сплошь из итальянцев, утонченные и развращенные нравы которых вызывали одновременно восхищение и возмущение. Но благодаря их отвращению к испанцам, с ними мирились без большого труда.

Тем не менее, положение было по-прежнему тревожным. Несмотря на титулы, отличия, «награды», которыми король осыпал «недовольных», далеко не все искренно перешли на его сторону. Заговор барона Хеза свидетельствовал о ненадежности некоторых «новообращенных». Мансфельд и Рубэ были смертельными врагами. Было очевидно, что валлонская знать примирилась с королем лишь по необходимости: ни один из представителей ее не служил королю с энтузиазмом и без задних мыслей[530].

Наконец армия, руководимая столь недоброжелательно настроенными вождями, была слишком слаба. Ей угрожала серьезнейшая опасность, если бы только повстанцы перешли в решительное наступление против нее. Но войска их, рассеянные по гарнизонам, плохо оплаченные и находившиеся под командой плохих офицеров, предпочитали держаться оборонительной тактики до получения подкреплений от герцога Анжуйского. Чтобы преградить ему доступ в Нидерланды, Фарнезе предпринял осаду Камбрэ: Но он не имел в своем распоряжении достаточно времени, чтобы довести ее до конца до прибытия герцога, поэтому при известия о его приближении он отступил и сдал ему город без боя.

К счастью для Александра Фарнезе внезапный отъезд герцога Анжуйского и роспуск им войск позволили ему предпринять наступление на Турнэ. Из всех валлонских городов только он один остался верен генеральным штатам и благодаря его стратегическому положению для завоевания Фландрии надо было предварительно им завладеть. Тамошний гарнизон был плохо снабжен. Несмотря на все мольбы командовавшего им принца Эпинуа, ему не прислали никаких подкреплений. Фарнезе воспользовался отсутствием Эпинуа и осадил крепость. 30 ноября 1581 г., ему удалось завладеть ею.

Подписанный в этот день договор о капитуляции явился отправным пунктом для новой политики. Отныне покончено было с взятием городов штурмами с последующей резней. Вместо того чтобы по примеру герцога Альбы утверждать свою власть при помощи террора, Фарнезе предпочитал привлекать людей к себе милосердием. Выработанные Ришардо условия договора о сдаче города поразили всех своей умеренностью. Гарнизону предоставлено было уйти со всеми воинскими почестями; кроме того победитель, «желая вознаградить и всячески почтить» принцессу Эпинуа, смело оставшуюся среди осажденных, разрешил ей удалиться «вместе со всей ее свитой»[531]. Что касается городского населения, то оно, уплатив контрибуцию в 200 тыс. флоринов, получило полную амнистию и сохранило все свои привилегии. Но оно тщетно добивалось восстановления Гентского примирения. Своим решительным отказом победитель хотел лишний раз подчеркнуть, что он намерен восстановить королевскую власть в том виде, какой она была при Карле V. Но, с другой стороны, он остерегался обращаться с протестантским населением города так, как это сделал бы последний, и именно его поведение в отношении их сыграло столь важную роль в капитуляции Турнэ. Разумеется, о свободном отправлении протестантской религии йе могло быть более речи, но исповедовавшие ее не ставились вне закона. Инаковерующим, желавшим «жить мирно, без скандалов», разрешено было оставаться в пределах города; остальные должны были выехать, распродав свое имущество[532].

Участь их была сурова, но во всяком случае они не рассматривались как преступники, а их верования как бесчестие; их изгнание не было больше наказанием, а неизбежным следствием принципа господствующей государственной религии.

10 февраля 1582 г., вскоре после взятия Турнэ, герцог Анжуйский, вернувшись из Лондона, вступил в управление Нидерландами. Он постарался, чтобы его скорее провозгласили герцогом Брабантским и графом Фландрским, а затем поселился в Антверпене возле принца Оранского. Но войска, навербованные им во Франции и приведенные маршалом Бироном на помощь провинциям, разочаровали всех своей малочисленностью. Они не смогли помешать Фарнезе осадить город Оденард, который после 3-месячного сопротивления 5 июня 1582 г. вынужден был капитулировать на совершенно, таких же условиях, как Турнэ[533].

Все убедились теперь в том, что Генрих III, помощь которою гарантировал герцог Анжуйский, совершенно не интересовался его затеей. Для всех стало ясно, что новый государь надавал больше обещаний, чем он в состоянии был выполнить, и что на него нечего было рассчитывать в смысле окончания войны. Этого было достаточно, чтобы оправдать то недоверие, которое он всегда внушал. Почувствовав себя окруженным атмосферой недоброжелательства, он стал совершенно беспомощным. Так как он сам не выполнял условий Бордоского договора, то провинции точно так же не считали себя обязанными соблюдать ею. Уже 9 августа 1582 г. Елизавета жаловалась на то, что герцогу выказывают очень мало внимания и что ему не выдают обещанных денежных сумм[534]. Кальвинисты, возмущенные тем, что он вновь вернул католикам церковь св. Михаила в Антверпене, подозревали его в самых темных замыслах. Со времен покушения Хауреги (18 марта) на принца Оранского было немало людей, считавших его соучастником убийцы.

Вызванному им недовольству полностью отвечало недовольство, которое он сам испытывал. Он явился в Нидерланды исключительно из личного честолюбия. Как можно было при этих обстоятельствах ждать от него, что он целиком отдастся защите их вольностей, которые он презирал, и протестантской религии, которой он не исповедовал? Он хотел только одного — быть монархом и подобно своему брату иметь корону. Скрепя сердце выносил он опеку генеральных штатов и твердо решил от нее избавиться. В конце 1582 г. он замыслил насильственный переворот против той самой страны, освободителем которой он поклялся быть. Он хотел использовать войска, приведенные им якобы для освобождения страны от испанцев, для закабаления ее. 17 января 1583 г. этот искусно подготовленный заговор приведен был в исполнение. В Дюнкирхен, Термонд, Антверпен неожиданно вторглись с кличем «город взят!» французские войска, находившихся под стенами этих городов. Но, против всякого ожидания, план измены потерпел полнейший крах. После ожесточенного уличного боя городскому населению Антверпена удалось прогнать напавших. Таков был плачевный финал «французской ярости». К непопулярности инициатора этой авантюры прибавился еще и позор.

Несмотря на все это, принц Оранский все еще упорно продолжал надеяться на помощь Франции, и в марте ему удалось добиться примирения между герцогом Анжуйским и генеральными штатами. Анжуйский отдал в их распоряжение армию, которую он только что применил против них. Сам же он, — озлобленный и униженный, удалился (10 апреля) опять, в Дюнкирхен, где затеял новое предательство:. ценой уступки Берга и Дюнкирхена он пытался добиться от Александра Фарнезе отказа Филиппа II от притязаний на Камбрэ[535].

Но Фарнезе, одно время боявшийся его, теперь питал к нему лишь презрение. В то самое время, когда герцог Анжуйский низко изменял протестантам, Фарнезе удалось добиться от католиков уступки, о которой он давно мечтал. Он был слишком умен, чтобы решиться нарушить условия Аррасского мира, и предпочел обойти их. Умело играя на всеобщей жажде покончить с войной и доказывая духовенству необходимость решительного наступления против ереси, он добился у штатов Артуа в январе 1582 г. согласия на использование испанских и итальянских солдат. Несколько дней спустя их примеру последовали штаты Генегау. Тут к счастью прекратились враждебные действия с Португалией, что позволило Филиппу II послать Фарнезе войска и деньги. В августе в Нидерланды прибыли три испанские терции, к которым вскоре присоединились итальянские полки[536].

Пользуясь своим военным превосходством, Фарнезе мог теперь осуществить задуманный им план. Восставшие могли противопоставить ему в открытом поле лишь ничтожную армию в 6 тыс. чел. под командой Бирона. Остальные войска их были расположены гарнизонами в крупных городах, которые во время происходивших беспорядков укрепились «по гугенотскому образцу»[537]. Вместо того чтобы бомбардировать и штурмовать их, Фарнезе предпочитал брать их измором. Это был медленный, но верный способ, позволявший ему к тому же свободно вести переговоры с восставшими и доводить их без всякого кровопролития до того, что они соглашались на подписание почетной капитуляции. Все его операции сводились в связи с этим к тому, чтобы закрыть навигацию по рекам в районе осаждаемой территории, возвести на ней укрепления и воспрепятствовать доставке продовольствия в указанные места; после этого оставалось только спокойно ждать, пока голод заставит сдаться. В долгой завоевательной войне, начатой им весной 1583 г., не было ни одного настоящего сражения. Медленно, но верно он подвигался вперед, следуя мудрым правилам осадного искусства., используя своих инженеров гораздо более, чем своих офицеров.

Военные действия начались в январе 1583 г. осадой Ипра, который был окружен кольцом укреплений. Затем весной Фарнезе направился в Брабант и, взяв Диет (28 мая), Сихэм (в конце мая) и замок Вестерлоо (5 июня), стал угрожать коммуникационным путям между Антверпеном и Брюсселем; тем временем Ла Мотт, Монтинъи и Мондрагон, сломив сопротивление Бирона, разбитого у Стенбергена, начали осаду Дюнкирхена, оставленного 29 июня герцогом Анжуйским, отправившимся в Париж просить помощи у Генриха III. Город сдался 16 июля, и его примеру тотчас же последовали все окрестные небольшие укрепленные пункты: Ньюпорт, Диксмейден, Берг и Фюрн. Тем временем на севере Нидерландов Вердуго успешно защищал Фрисландию, а Гольтепен завладел Стенбергеном, Таксис (23 сентября) — Зютфеном, обладание которым обеспечивало переправу через Иссель.

Уже в июне положение восставших было столь критическим, что принц Оранский вместе с генеральными штатами покинул Антверпен и укрылся в Голландии. Во всех крупных южных городах католики воспрянули духом под влиянием успехов королевской армии. Они открыто требовали заключения мира, и, если бы не наличие гарнизонов, они, не колеблясь, подняли бы восстание. Кальвинисты же стали отчаиваться в будущем. Несмотря на все обещания принца Оранского, они не получали ниоткуда помощи и, видя свою изолированность, считали, что их предали. В Генте к власти вернулись опять приверженцы Гембизе; они решительно выступили против принца Оранского и, чтобы еще резче подчеркнуть свой разрыв с ним, признали штатгальтером Фландрии молодого интригана Карла Шимэ. Однако положение было чрезвычайно тяжелым. Шельда была заграждена у Веттерена, и ввиду того что Ваасская область, Гюльст и Сас-ван-Гент были оккупированы Фарнезе, всякий доступ к морю был закрыт. Ипр, гарнизон которого был слишком слаб, для того чтобы прервать окружавшую его блокаду, сдался 7 апреля 1584 г.[538] Населению осажденного Брюгге грозила голодная смерть. Поселившийся здесь принц Шимэ сдался уже в марте[539], и городское население изъявило готовность последовать его примеру, ибо, по данным городского управления, за 8 месяцев свыше 40 тыс. человек умерло от голода, а по заявлениям инспекторов по моровой язве, расхаживавших в красных одеждах по улицам города, «ежедневно насчитывалось свыше 100 смертных случаев»[540]. 20 мая неизбежное случилось: Брюгге сдался и подобно Ипру принял условия капитуляции Турнэ[541].

Теперь Фарнезе мог обратить все свои силы против Гента. Он был окружен недоступными валами и затопил Все подступы к стенам города. Но, несмотря на полученные из Брюсселя подкрепления в 400 чел., местный гарнизон был слишком слаб, и кольцо блокады с каждым днем стягивалось вокруг него все плотнее. Окрестные крестьяне, бежавшие в город вместо со своим скотом, теснились в погребах, церквах и на площадях, доводя замешательство до последнего предела. Муки голода ожесточили население. Сторонники мира и готовые к сопротивлению до конца кальвинисты набрасывались друг на друга одни с криками: «Мира! Мира», другие с криками: «Религия! Религия!».

Сам Гембизе отлично понимал, что город неминуемо должен будет сдаться. Он вступил в переговоры с Фарнезе и заявил, что «готов стать покорным слугой его высочества», если протестантам будут сделаны некоторые уступки[542]. Но еще далеко не все жители пали духом. Ужасный голод, приводивший одних в отчаяние, ожесточал других, доводя до исступления их ненависть против Испании и их религиозный фанатизм. Вопреки всякому здравому смыслу они все еще продолжали надеяться. Даже убийство принца Оранского не привело их в замешательство: 28 июля гентское городское управление выразило от имени города соболезнование Морицу Нассаускому и приветствовало его решение продолжать борьбу против испанской тирании. Царившее в связи с осадой лихорадочное возбуждение приводило как к геройским поступкам, так и к приступам жестокости. 4 августа взошел на эшафот Гембизе, приговоренный к смерти за измену. Многие, подозреваемые в измене, были казнены или подвергнуты пыткам. Между тем голод делал свое дело, и 18 августа Термонд, гарнизону которого не платили жалованья и который Рихове оставил на произвол судьбы, попал в руки испанцев. С этого момента Генту, окруженному со всех сторон и изнемогавшему от жесточайших мук голода, ничего более не оставалось, как сдаться на милость победителя, терпеливо следившего за его медленной агонией.

Переговоры начались 1 сентября 1584 г., и заключенный 17 сентября мир поразил даже самих осажденных[543]. После столь ожесточенного сопротивления, после стольких ударов, нанесенных католикам, после стольких проявлений неуважения по отношению к королю они ожидали примерной кары или во всяком случае таких унижений и наказаний, которым подверг их отцов Карл V в 1540 г. Исключительно ловким маневром Фарнезе обманул все их опасения, и его великодушие произвело тем более сильное впечатление, что оно было совершенно неожиданным. Как Турнэ, Ипру и Брюгге, он даровал и Генту всеобщую амнистию. Все существовавшие до восстания кутюмы опять были введены в действие. Город должен был заплатить 200 тыс. золотых экю и выставить трех заложников, которых герцог помиловал, чтобы иметь возможность возвестить всему миру, что гентское восстание было делом лишь небольшой кучки мятежников, Просьба протестантов разрешить им отправление их богослужения в церкви ли, в частных ли домах или даже в открытом поле[544] была решительно отвергнута, но им предоставлен был двухгодичный срок «для решения, хотят ли они жить, исповедуя древнюю, римско-католическую, апостольскую религию». Наместнику католического короля невозможно было идти дальше, не рискуя быть дезавуированным своим повелителем. Он настолько хорошо сознавал всю чрезмерность уступок, сделанных им повстанцам, что поспешил извиниться за это перед Филиппом II[545].

Потеря Гента была для повстанцев юга более важным событием, чем происшедшее за несколько дней до этого убийство принца Оранского. По существу Балтазар Жерар совершил совсем ненужное преступление, ибо Вильгельм, которого испанцы упорно продолжали считать вождем восстания, фактически больше не руководил им. Его политика национального единения, как мы видели, потерпела крушение еще до его смерти. Она непрерывно теряла почву в течение последнего года, и медленное передвижение принца Оранского из Брюсселя в Антверпен, а потом из Антверпена в Голландию знаменовало собой, так сказать, отдельные вехи этого отступления. Призыв герцога Анжуйского был последней попыткой, худо ли, хорошо ли, восстановить «объединение всей страны», но оказался для него лишь последним ударом. Никто не думал больше об «общей родине». Голландия и Зеландия оторвались от остальных провинций и не посылали им на помощь ни войск, ни денег. В 1584 г. они опять находились в том же положении, как в 1572 г., и принц Оранский, которого они опять призвали к себе, с этого времени полностью отдался служению их делу. Он был одно время правителем Нидерландов в целом; теперь он стал штатгальтером только приморских провинций. Отныне он действовал заодно лишь с их провинциальными штатами, энергия, сила и решительность которых еще более оттеняли бездеятельность и бессилие генеральных штатов или, вернее, жалких остатков бежавших в Голландию генеральных штатов, которым больше не повиновались территории, которые они якобы представляли.

После смерти принца Оранского генеральные штаты решили продолжать борьбу[546], но у них не было для этого никаких средств. Проблематичная помощь Франции была их последним якорем спасения. Еще до получения известия о смерти герцога Анжуйского, умершего 10 июня от чахотки[547], они решили (25 апреля) признать Генриха III его эвентуальным преемником и согласились таким образом на ту личную унию между Нидерландами и Францией, которой так тщательно пытался избежать Бордоский договор[548].

Это отречение от собственных решений достаточно убедительно свидетельствовало о царившем в их среде замешательстве. Но оно не могло их спасти. Генрих III не только не помышлял о нападении на Испанию, но вынужден был сам обороняться от нее, 31 декабря 1584 г. Филипп II, мстя Людовику и Генриху Валуа, вступил на основании Хуанвильского договора в союз с Гизами и французскими католиками. Вместе с ними он стал готовиться к войне с гугенотами и с наследником престола, королем Генрихом IV Баварским. Поэтому для французского короля стало невозможным какое бы то ни было вмешательство в нидерландские дела. 10 марта 1585 г. он формально отказался принять верховную власть над Нидерландами[549].

Такое стечение обстоятельств было очень благоприятным для Фарнезе. Отвоевав назад Фландрию, он должен был теперь завладеть только Брабантом, чтобы закончить покорение южных провинций. Два старейших и преданнейших соратника принца Оранского — полковник ван ден Тимпель в Брюсселе и Марникс, занимавший пост первого бургомистра в Антверпене, — смело ждали нападения. Герцог Пармский обнаружил в этом деле весь свой талант. По усвоенному им обычаю, он ограничился в отношении брюссельского гарнизона тем, что изолировал его путем блокады, а все свои силы сконцентрировал на взятии Антверпена. В данном случае дело шло уже не о простой, обычной блокаде. В дополнение к крепостным укреплениям здесь были сделаны помимо того еще большие наружные работы, среди которых выделялись новые форты Лилло и Лифкенсгек, и кроме того была затоплена значительная часть окрестностей. Антверпенский гарнизон, состоявший из французов под начальством сына Ла Ну Телиньи и шотландцев под командованием Бальфура, был достаточно многочисленным и воинственным, чтобы делать вылазки против осаждавших; кроме того ждали еще подкрепления из 1 500 англичан, обещанных фламандской и валлонской консисториями в Великобритании, и, наконец, самое главное заключалось в том, что Шельда, шириной здесь с морской рукав, должна была на неопределенное время обеспечить снабжение города продовольствием, так как у. королевской армии не было военных судов для охраны узких мест реки. Но военное искусство преодолело все трудности, и итальянские инженеры Фарнезе превзошли самих себя. Солдаты превратились в землекопов. «Пармский канал», прорытый через всю Ваасскую область, дал возможность, не подвергаясь обстрелу крепостных орудий, провести плоскодонные лодки и другие материалы, необходимые для заграждения реки. Эта операция, начатая в сентябре 1584 г. и считавшаяся невыполнимой, была закончена 25 февраля 1585 г., несмотря на трудности естественного порядка и на противодействие со стороны флота осажденных. Проведенная поперек Шельды плотина неминуемо должна была повлечь за собой сдачу города, так как она преградила доступ судам, доставлявшим городу продовольствие. Осажденные пустили в ход все средства, чтобы уничтожить ее. Но она стойко выдерживала огонь неприятельских брандеров и попытки взорвать ее адскими машинами.

Тем временем 25 февраля брюссельцы, доведенные голодом до полного истощения, направили послов в главную квартиру Фарнезе, в Неверен, просить мира. Они добились его 10 марта на еще более выгодных условиях, чем гентцы[550]. Герцог по-видимому хотел подавить своим великодушием защитников Антверпена. Принимая во внимание обеднение города, он освободил его от всякой военной контрибуции, обещал не расквартировывать в нем войск и обеспечил гарнизону возможность отступления со всеми воинскими почестями. Сван ден Тимпелем обошлись с полным уважением и его настоятельно просили передать мирные предложения Марниксу. Несколько дней спустя он произнес перед собравшимися в Антверпене представителями брабантских провинциальных штатов речь, полную горьких обвинений, в которой жаловался на то, как его завлекли лживыми обещаниями, а затем самым постыдным образом оставили без помощи в тяжелом положении[551].

И действительно, по-видимому он был прав. Сами антверпенцы начали уставать от сопротивления, вся тяжесть которого обрушилась на их плечи. Хотя генеральные штаты и поручили графу Гогенлоэ в январе 1575 г. сделать попытку диверсии в направлении Буа-ле-Дюк, но за недостатком сил она закончилась крахом. Несмотря на стратегическое значение Антверпена, прикрывавшего границы Голландии и Зеландии, последние не могли решиться послать ему серьезную помощь. Они использовали свои войска только для самообороны и в связи с некоторыми демонстративными передвижениями испанцев на Исселе направили свои войска на Зютфен, вместо того, чтобы двинуть их против линий Фарнезе. Наконец, отступление Генриха III рассеяло последние иллюзии относительно французской помощи. Кроме того с момента взятия форта Лилло, как раз в день убийства принца Оранского, уныние стало постепенно охватывать население. Богачи тайком трусливо покидали город. Между гарнизоном и вооруженными гильдиями города усиливались раздоры. Частные интересы постепенно брали верх над интересами самоотверженной защиты. Мясники воспротивились затоплению некоторых польдеров, на которых паслись их стада. В апреле безуспешное применение адской машины Джаннибелли, а затем плавучей артиллерийской батареи, которая стоила больших денег и которой присвоили знаменательное название «конец войны», привели к горькому разочарованию и к крушению надежд на освобождение течения Шельды. А через несколько недель, 26 мая, Фарнезе, после кровопролитного сражения, захватил плотину Каувенстейн. С этого момента окруженному со всех сторон городу ничего больше не оставалось, как покориться своей участи.

Марникс уже давно предвидел роковой исход. Уже 23 мая он писал герцогу Пармскому, что можно было бы договориться ценой «некоторых религиозных свобод»[552]. Он высказывал при этом надежду, что «всемилостивый бог просветит сердце короля», склонит его к веротерпимости и приведет таким образом к всеобщему примирению протестантских провинций. Не было больше в живых принца Оранского, который увлек бы своим примером и поддержал бы этого подвижного, но не энергичного человека. Общественное мнение в Голландии и Зеландии считало поведение Марникса изменой. Но не упрекало ли оно в прошлом году гентцев в трусости?[553] Оно забывало о том, что южные города, всецело предоставленные самим себе, не в состоянии были без конца оказывать сопротивление, не получая ниоткуда помощи, и что от них нельзя было требовать больше самопожертвования, чем сами оказывали по отношению к ним. 17 июля Мехельн сдался Фарнезе, и это еще более ухудшило положение Антверпена[554]. О этого момента голод был в ближайшее время неминуем, и не было никаких сомнений, что он заставит народ потребовать мира, какой угодно ценой.

Городскому управлению Антверпена было ясно, что сепаратный мир повлечет за собой гибель города, ибо зеландцы не преминут воспользоваться случаем и закроют Шельду к вящей выгоде своих и голландских портов. Поэтому посланные 8 июля к герцогу Пармскому депутаты просили его заключить общий мир, который охватил бы как Соединенные провинции, так и Антверпен[555]. Эти предложения, разумеется, не имели никаких шансов на успех. Поэтому 17 августа пришлось пойти на капитуляцию, которая в основном совпадала с условиями сдачи других городов, если не считать пункта о сроке, предоставленном протестантам для эмиграции или перехода в католичество, который, ввиду значительного количества их, был доведен до 4 лет[556].

Падение Антверпена было апогеем славы Фарнезе. Вся Европа с неослабевающим вниманием следила за всеми перипетиями осады, которая стала знаменитой в истории военного искусства. Несмотря на то, что она не сопровождалась таким героическим сопротивлением, какое оказали в свое время Гарлем и Лейден, трудности этой операции, сила и огромные размеры крепости, изобретательность и искусство, выказанные в равной степени как нападавшей, так и оборонявшейся стороной, сделали осаду Антверпена одним из самых блестящих военных эпизодов того времени. Поэтому герцог решил придать своей победе необыкновенный блеск. Оставаясь искусным политиком даже в разгар своего торжества, он предусмотрительно устранил из пышного кортежа, сопровождавшего его по улицам города, всех итальянских и испанских офицеров. За ним следовала лишь примирившаяся с Испанией бельгийская знать — представители родов Шимэ, Эгмонтов, Аренбергов, Мансфельдов и т. д., как если бы он был национальным государем, праздновавшим свое «Joyeuse-Entrée». Но вместе с ним в ворота города вошла и нищета. Отныне кальвинистский Флиссинген запер Шельду еще плотнее, чем плотина герцога Пармского, и набережные, украшенные в этот день по приказу свыше триумфальными арками, обелисками, эмблемами и статуями, обречены были на запустение.

Военный гений итальянского полководца восстановил в Нидерландах престиж испанского оружия. Но как бы ни были велики достигнутые результаты, самая трудная часть задачи была еще впереди. Теперь, после того как Бельгия была вновь завоевана для испанского короля и для католицизма, необходимо было выбить республику и реформацию из последних позиций. Между тем позиции эти были необычайно крепки. Омываемые с севера и с запада морем, защищенные с востока огромным дугообразным вырезом. Зюйдерзее и течением Исселя, а с юга широкой и глубокой впадиной Валя и Мааса и, наконец, широким устьем, где эти реки смешивали свои воды с водами Шельды, три провинции — Утрехт, Голландия и Зеландия — походили на укрепленный лагерь, окруженный со всех сторон водой. С самого же начала войны шла неустанная работа над тем, чтобы сделать эти естественные препятствия еще более неприступными. В этой стране плотин, где в свое время было воздвигнуто столько земляных валов для защиты от океана, испанцам предстояло теперь наткнуться на настоящий барьер из крепостей. Позади больших рек поднималась длинная цепь фортов, редутов и окопов. Прибрежные города были буквально усеяны бастионами. Во всех тех местах, через которые как-нибудь мог прорваться неприятель, мобилизованы были самые различные способы защиты. Наконец, флот восставших господствовал не только в открытом море, но суда его поднимались также вверх по течению рек и повсюду, где это нужно было, их пушки могли прийти на помощь другим средствам обороны.

Владея Фрисландией, Гельдерном, Брабантом и Фландрией, Фарнезе окружил противника вдоль по течениям рек, отделявших их друг от друга. К несчастью в его распоряжении было еще меньше военных судов, чем в свое время у герцога Альбы и Рекесенса, и поэтому он был вынужден пользоваться только стратегическими средствами. Предстоявшие ему военные операции походили на осаду, но на этот раз дело шло об осаде целой страны, и притом такой страны, которая, господствуя на море, имела все время возможность пополнять свои людские запасы, а также запасы продовольствия и снаряжения. Словом, в предстоящей войне все шансы были на стороне защищавшихся. Разумеется, если бы провинции были всецело предоставлены только своим собственным силам, то они рано или поздно вынуждены были бы сложить оружие… Но Англия и Франция были слишком заинтересованы в том, чтобы Испания истощила все свои средства в борьбе с восставшими, и поэтому пришли последним на помощь. Так как Генрих III в данное время был связан, то Елизавета поспешила протянуть им руку помощи. 20 августа 1585 г. она заключила с ними союз и послала им войска для охраны острова Вальхерен и крепости Берг-оп-Зом. 4 февраля 1586 г. генеральные штаты, под которыми отныне надо понимать собрание депутатов одних только северных провинций, признали правителем фаворита королевы Ричарда Дадли графа Лестера.

Тем временем Фарнезе тоже тщательно обдумывал свой план действий. Не ожидая никаких результатов от непосредственного военного нападения, он обратился к своим инженерам. Главную роль в военных действиях предстояло теперь сыграть кирке и лопате. Искуснейшим сооружениям врага должны были быть противопоставлены столь же искусные сооружения. Следы их до сих пор сохранились. в стране. Достаточно напомнить о Робльском канале во Фрисландии, о линии укреплений Кантельмо в зеландской части Фландрии, о развалинах редутов, встречающихся путешественнику в окрестностях Слейса и Арденбурга, чтобы понять все значение и продолжительность этой войны, с которой совершенно нельзя сравнить ни в каком отношении прежние войны.

Исход войны должен был теперь решаться силой техники, и Нидерланды, столь часто служившие Европе опытным полем в социальных вопросах, стали теперь для нее настоящим опытным полем в военном отношении. Сюда со всех концов Стекались молодые дворяне, желавшие получить выучку в военном деле, и здесь в обоих вражеских лагерях выковывалось множество великих полководцев: Мориц и Фридрих-Генрих Нассауские, граф Бюкуа, Тилли, Карл и Эрнст Мансфельды и многие другие.

Соединенные провинции, опирались в своей борьбе с Фарнезе не только на Англию. Известную помощь оказала им также война, вспыхнувшая в 1583 г. в Кельнском диоцезе вследствие перехода в протестантство архиепископа Гергарда Трухзесса. Принц Оранский и генеральные штаты тотчас же поспешили ему на помощь. Они послали войска его командующему графу Нейенару, проведя одновременно через провинциальные штаты его назначение штатгальтером Гельдерна. Благодаря этому Нейенар, владевший уже Рейнбергом и Нейссом, мог, водворившись в Гельдерне, распоряжаться всем течением Рейна и перерезать коммуникационные линии откомандированного во Фрисландию Вердуго от остальной части испанской армии. Словом, «кельнская война» требовала вмешательства Фарнезе. К тому же Филипп не мог допустить, чтобы реформационное движение завоевало новые позиции на границах Нидерландов. По его приказу герцог Пармский в 1583 г. послал войска на помощь льежскому епископу Эрнсту Баварскому, избранному католическими членами кельнского капитула на место Гергарда. Поело взятия Антверпена Фарнезе разместил многочисленные, отряды своей армии на границах Гельдерна, в северном Брабанте и в Боммелерварде. Бобадилье, подвергшемуся среди зимы внезапно нападению графа Гогенлоэ и окруженному со всех сторон благодаря затоплению местности между Валем и Маасом, удалось спастись лишь благодаря неожиданному морозу, в котором хотели видеть благодатное вмешательство пресвятой девы. Более повезло другому военачальнику Александра Фарнезе Гольтепену, отразившему нападение Нейенара на Нимвеген. На севере принцу Вильгельму Людовику Нассаускому противостоял Вердуго, геройски поддерживаемый Жан-Батистом Таксисом.

Кампания 1586 г. имела целью облегчить положение королевской армии, отрезав Соединенные провинции от их германских союзников. Карл Мансфельд получил приказ осадить Грав, чтобы добиться возможности переправы через Маас. Весной к. нему присоединился сам Фарнезе с основной массой своих войск. 7 июня он захватил город, несмотря на сопротивление, оказанное ему Лестером и Гогенлоэ, а несколько дней спустя, 29-го, сдался также гарнизон Венлоо, приведенный в замешательство быстротой и ловкостью действий Фарнезе. Вслед за этим герцог, обезопасив таким образом Брабант и обеспечив себе два прочных опорных пункта, тотчас же направился к Кельну. Он хотел отнять у графа Нейенара Нейсс, а затем внезапным обходным движением повернуть на Гельдерн. Плохо укрепленный Нейсс не мог оказать достаточного сопротивления завоевателю Антверпена. Но преобладавшие в нем протестанты отказались сдаться. Когда вслед за этим город был взят 27 июня, невозможно было. удержать солдат, которые, считая себе все позволенным в отношении еретиков вне пределов королевских стран, вырезали гарнизон и значительную часть городского населения и подожгли город. Перед пылающими развалинами этого города папский легат Бономи 1 июля передал «защитнику религии» золотой меч и бархатный берет, освященные папой.

Для осуществления плана Фарнезе теперь оставалось только подняться к Рейнбергу и овладеть этой важной позицией. Армия захватила по дороге города Мерс и Альпен, но диверсионные движения неприятеля помешали ей добиться; цели, поставленной ей Фарнезе. Молодой Мориц Нассауский положил блестящее начало своей военной карьере, переправившись через Западную Шельду и захватив 26 июля Аксель, в то время как, граф Гогенлоэ угрожал Зютфену. С этого началось применение тактики, к которой всегда — прибегали в дальнейшем. Чтобы иметь возможность напасть на границы Соединенных провинций с некоторыми шансами на успех, испанцы вынуждены были стягивать в одном месте большую часть своих войск и оголять все остальные свои позиции. Поэтому войска повстанцев, располагая благодаря своим кораблям средствами быстрого передвижения, в свою очередь переходили в наступление в каком-нибудь другом пункте, чтобы заставить неприятеля двинуться против них и тем самым принудить его ослабить удар в намеченном им месте.

При известии об угрожавшей ему контратаке герцог Пармский бросил осаду Рейнберга и поспешил к Зютфену с целью доставить крепости новые запасы продовольствия и помешать Гогенлоэ прийти на помощь графу Нейенару. Он отбросил этого последнего к Дингену, расстроил замыслы Гогенлоэ и Лестера и захватил даже Девентер. Губернатор Антверпена, старый Мондрагон, с своей стороны помешал продвижению Морица Нассауского в Ваасскую область.

Военные действия испанцев во время похода 1587 г. были более ограничены. Их главной целью было взятие Олейса, который, несмотря на храбрость своего английского гарнизона и помощь флиссингенских судов, должен был сдаться 5 августа. Маркиз Дель Васто и Гольтепен отразили попытки вторжения Гогенлоэ в область Гельдерна и в районе Буа-ле-Дюк.

Взятие Олейса было тесно связано с намеченным как раз тогда грандиозным планом Филиппа II. Он решил воспользоваться беспомощным положением Франции, в которое она была приведена внутренними беспорядками, чтобы обратиться против Англии. Уже в 1585 г. он поставил Александра Фарнезе в известность о своем плане. Испанский флот должен был совершить неожиданное нападение на берега островного королевства и дать возможность предварительно укрепленной перед тем нидерландской армии высадить здесь десант. Потому ли, что герцог Пармский считал этот план осуществимым, потому ли, что он видел в нем только средство обеспечить себе подкрепления, но как бы то ни было, он с готовностью принял его. Во всяком случае он считал необходимым владеть каким-нибудь береговым опорным пунктом, прежде чем начать какие бы то ни было операции. Этим объясняется его поход на Слейс, занятие которого, по его мнению, должно было подготовить захват Флиссингена.

Но нападение на Англию могло оказаться успешным лишь в том случае, если бы удалось обмануть бдительность Елизаветы. С целью ввести ее в заблуждение Фарнезе напал в 1586 г. переговоры о мире, приведшие летом 1588 г. к созыву конференции в Бурбурге.

Во время этих переговоров Фландрия превратилась в огромную судостроительную верфь. В Генте, в Брюгге, в Термонде, в Ваттене строились согни плоскодонных судов для отправки войск. Прорыт был канал из Сас-ван-Гент в Брюгге и углублен был фарватер Иперле от Брюгге до Ньюпорта, чтобы самые небольшие суда могли подходить к берегу, минуя огонь флиссингенских пушек или зеландских крейсеров в Северном море. Из Испании, Италии, Германии, Бургундии прибывали все время войска и множество дворян, желавших принять участие в этом предприятии.

Тем временем, по мере приближения развязки, Фарнезе все яснее становились предстоящие трудности. Гавани Дюнкирхен, Ньюпорт и Слейс не были достаточно глубоки, чтобы королевская армада могла в них укрыться. Герцог хотел, чтобы до начала морских военных действий Филипп дал ему возможность завладеть Флиссингеном. Но Филипп не стал его слушать. 6 августа 1588 г. испанский флот, состоявший из 132 крупных судов под командой герцога Медина Сидонья, прибыл в Кале, тревожимый все время легкими и быстроходными судами англичанина Дрейка. Нидерландская армия, готовая к погрузке на корабли, находилась на берегу. Но порты были блокированы голландскими судами. Испанский флот был плохо оснащен, страдал от морских течений; его непрерывно тревожили англичане; он не мог приблизиться к берегу из-за глубокой осадки, своих судов. Напрасно прождав целых три дня погрузки десантных войск, флот 9 августа повернул на север в обратный путь. Огибая Великобританию, он попал в сильнейший шторм, и первоначальная неудача закончилась полнейшей катастрофой.

Морское могущество Испании было подорвано.

Испанцы не преминули возложить ответственность за поражение на Фарнезе. Доходили даже до того, что обвиняли его в том, будто он заключил тайное соглашение с Англией в надежде, что Елизавета признает его государем Нидерландов.

В конце 1588 г. Фарнезе послал принца Шимэ на помощь Эрнсту Баварскому, теснимому протестантами в районе Бонна. Вслед за тем он отправил в Гельдерн Петера-Эрнста Мансфельда, захватившего в результате осады, при которой впервые, кажется, применены были бомбы, город Вахтендонк. Сам же Фарнезе попытался, но безуспешно, взять Берг-оп-Зом.

Следующий год отмечен был более значительными успехами. В Гельдерне Карл Мансфельд, успешно отразив нападение неприятеля на Нимвеген, осадил Рейнберг, который 30 января 1590 г. вынужден был сдаться: 10 апреля 1589 г. Фарнезе, с своей стороны, занял Гертрейденберг благодаря предательству находившегося в этой крепости английского гарнизона.

Никогда еще шансы испанской армии не были более благоприятны. Ей нечего было опасаться со стороны Кельна, где Эрнст Баварский окончательно вышел победителем из борьбы с протестантами. Рейнберг обеспечивал ей переправу через Рейн и господство над Гельдерном. Владея Гертрейденбергом, она угрожала одновременно Голландии и Зеландии. Фарнезе с нетерпением ждал момента, когда он сможет напасть на обе эти провинции, и уверял короля, что с ними нетрудно будет покончить.

Но как раз в это время, 1 августа 1589 г., убийство Генриха III побудило Филиппа II решиться на вмешательство во французские дела. Он намерен был поддержать здесь борьбу Лиги против Генриха IV и даже тешил себя надеждой добиться при поддержке католиков короны Валуа для своей дочери Изабеллы. Его победа была бы блестящим успехом католической церкви и в то же время она восстановила бы престиж дома Габсбургов. Ни минуты не колеблясь, он пожертвовал ради этого нового плана покорением Нидерландов. Герцог Пармский получил приказание поспешить на помощь Лиге.

Несмотря на то, что Мориц Нассауский как раз к этому, времени занял Бреду (25 февраля 1590 г.) и угрожал Нимвегену, Фарнезе пришлось оголить фронт. Уже в марте 5 000 солдат, вооруженных аркебузами, и 1 200 валлонских копейщиков выступили в поход, чтобы соединиться с герцогом де Майеном; они находились под командованием Жана-Батиста Таксиса и графа Эгмонта, погибшего затем в битве при Иври. В начале августа Фарнезе, передав управление государственными делами старику графу Петеру-Эрнсту Мансфельду, а командование войсками его сыну Карлу Мансфельду, сам выступил во главе 14 тыс. пехотинцев и 2 800 чел. конницы по направлению к Парижу. Он заставил Генриха IV снять осаду с Парижа, затем вернулся в ноябре в Нидерланды, преследуемый по пятам противником, которому, однако, не удалось добиться никаких успехов. Но Фарнезе вернулся с численно уменьшившейся армией, так как он вынужден был передать часть своих войск герцогу Майенну и оставить гарнизон на французской границе.

Повстанцы северных провинций воспользовались этим, чтобы перейти в наступление. Лестер был предметом их постоянных жалоб. Недовольный опекой со стороны генеральных штатов, он, как в свое время герцог Анжуйский, строил против них тайные козни и в конце концов 17 декабря 1587 г. вынужден был уйти со своего поста. Благодаря тому, что Филипп объявил войну Генриху IV, повстанцы получили в лице последнего тем более надежного союзника, что его интересы полностью совпадали с их собственными и обеспечивали им его искренность. За несколько лет до этого они лишь с большим неудовольствием согласились на помощь Франции. Теперь они положили сотрудничество с Францией в основу своей внешней политики. Союз, который тщетно пытался создать принц Оранский, был наконец осуществлен благодаря новому повороту событий, и ему суждено было просуществовать почти целое столетие.

Кампания 1591 г. ознаменовалась для испанцев тяжкими неудачами. Воодушевленные ослаблением королевской армии и надеждой на помощь Генриха IV, войска Соединенных провинций одерживали одну победу за другой. Из Остенде — форпоста, который восставшие сохранили еще внутри Бельгии, — Норрис завладел в феврале Бланкенбергом. Благодаря взятию 30 мая Зютфена Морицем Нассауским и взятию 10 июня Девентера, были закрыты переходы через Иссель, считавшиеся самыми уязвимыми местами на всем фронте. Несмотря на все свои попытки, Фарнезе не удалось взять форта, выстроенного на правом берегу Валя, против Нимвегена. Но мало того: атакованный превосходными силами неприятеля, он вынужден был 26 июля снять осаду. Вслед за тем Мориц Нассауский, проявивший в этом году большую активность и большую быстроту, чем когда-либо, неожиданным ударом захватил крепость Гюльст и, повернув опять на восток, сумел 21 октября добиться сдачи Нимвегена. Таким образом Соединенные провинции не только отняли у неприятеля подступы к своей стране, но даже отвоевали у него подступы к его стране. Но важнее всего была непоколебимая уверенность в себе, которую принесли им эти победы. Военная победа вызвала подъем национального самосознания. Мориц Нассауский стал национальным героем и пользовался даже большей популярностью, чем его отец.

Между тем Фарнезе, вместо того чтобы всецело заняться улучшением положения, столь неблагоприятно сложившегося на севере, вынужден был в декабре вновь отправиться во Францию. Он освободил осажденный Генрихом IV Руан и своими искусными действиями при Кодебеке спас войска Лиги от неминуемого поражения. Но Фарнезе вернулся в Нидерланды больным и обескураженным, между тем как восставшие удвоили свою энергию и рвение. Они рискнули даже послать на помощь Генриху IV 3 тыс. чел. В июле Мориц Нассауский направил на этот раз свои военные действия на Фрисландию и занял здесь 6 июля 1592 г. Стенвейк, а 2 сентября Куверден.

Тем временем враги Фарнезе воспользовались неудачами, в которых он не был виноват, чтобы окончательно подорвать доверие к нему короля. Оба Мансфельда и неисправимый интриган Шампанэ наперебой старались оклеветать его в вероломных докладных записках, посылаемых ими в Мадрид[557]. Уязвленные в своей гордости тем доверием, которое герцог оказывал Ришардо и своим итальянским фаворитам, они потеряли всякую меру. Шампанэ пробовал даже развенчать подвиги Фарнезе при осаде Антверпена; знаменитая плотина воздвигнутая через Шельду, была, по его словам, ничтожным делом.

Эти нападки были на руку испанцам, продолжавшим враждебно относиться к Фарнезе. Тем временем Филипп II по-прежнему писал Фарнезе самые лестные письма, но делал это лишь с целью ввести его в заблуждение[558]. Недовольный ходом дел во Франции, он твердо решил лишить Фарнезе его полномочий. 20 февраля 1592 г. он поручил маркизу де Серральво передать ему приказание явиться в Мадрид, а, в случае сопротивления с его стороны, Серральво было приказано тотчас же объявить себя генеральным правителем Нидерландов. Смерть помешала последнему выполнить возложенное на него поручение, но решение короля осталось неизменным. 3 июня 1592 г. на место него назначен был дон Педро Энрикес де Асеведо, граф Фуэнтес.

Не зная еще об этой немилости, Фарнезе 11 ноября вынужден был в третий раз покинуть Брюссель и отправиться во Францию. Рана, полученная им во время предыдущего похода, окончательно подорвала его здоровье, и он тщетно искал себе исцеления на водах в Опа. Он еле мог держаться в седле, и все присутствовавшие при его отъезде предчувствовали, что им не суждено увидеть его больше. Несмотря на свою выдержку, он принужден был остановиться в Аррасе. Здесь он и умер з декабря 1592 г., в том самом Сен-Ваастском аббатстве, где благодаря ему 14 лет назад произошло примирение валлонских провинций с испанским королем.

Филиппа II обычно упрекают в том, что он дважды помешал Фарнезе завоевать Соединенные провинции: первый раз заставив его помогать затее с армадой, а во второй раз, послав его воевать против Генриха IV. Но сколь бы бессмысленным ни казалось поведение Филиппа, если оценивать его с точки зрения Нидерландов, оно представляется вполне понятным, если принять во внимание его европейскую политику. Отношение Филиппа II к его нидерландским владениям в 1588 и 1592 гг., — совершенно так же как и в 1567 г., — объяснялось одними и теми же причинами. Они были для него только форпостом его монархии; они интересовали его лишь с точки зрения тех услуг, которые они могли ему оказать, и он полностью подчинял их интересы своим планам. Разве мог он поэтому не пожертвовать завоеванием этого незначительного клочка земли в надежде завоевать господство над Англией и Францией? Впрочем, он вовсе не отказался от этого, а лишь отложил это дело, так как, если бы ему удалось завоевать эти две большие западные державы, помогавшие восставшим, то покорение Нидерландов было бы неминуемым. Второстепенное должно было последовать за главным: став повелителем Англии и Франции, он неизбежно должен был сделаться также и повелителем Голландии и Зеландии. Эти две провинции не могли поколебать его решения в тот момент, когда он мечтал об изменении в свою пользу европейского равновесия.

В действительности же его ошибка была не в том, что он помешал планам Фарнезе, она состояла в другом и крылась глубже. Она коренилась в его презрении чистокровного испанца ко всем другим народам, в его абсолютистском самовозвеличении и в его слепой ненависти к ереси. Он думал лишь о Елизавете и о Генрихе IV, не учитывая совершенно беспощадного сопротивления, которое будет ему оказано французским и английским народом. Его ошибка заключалась в том, что он верил в успех плана, который был столь же грандиозен, сколь и неосуществим.

Подобно Англии и Франции, сумевшим избавиться от испанской опасности, Соединенным провинциям в свою очередь было суждено ускользнуть от испанских пут. Вообще сомнительно, удалось ли бы когда-нибудь Фарнезе, несмотря на его блестящие военные таланты, одолеть их сопротивление. Мог ли он действительно победить там, где герцога Альбу и Рекесенса постигли одни лишь неудачи? Разумеется, он был гораздо более крупным полководцем, чем его предшественники, но его задача тоже была во много раз сложнее. Противостоявший ему народ был воодушевлен своими победами, уверен в поддержке из-за границы, был неуязвим как со стороны моря, так и вдоль всей границы благодаря широким рекам, по которым крейсировали его военные суда, и благодаря длинной цепи крепостей. Наконец, во главе его стоял такой блестящий полководец, как Мориц Нассауский. Несмотря на все свои попытки, Фарнезе вплоть до 1592 г. смог завладеть лишь подступами к этой стране. До сокрушительного удара дело было еще далеко, и, трудно сказать, удался ли бы он. Голландец Бухелей расхохотался в 1584 г., услышав в Дуэ предсказание одного католического священника, что все еретики будут вскоре изгнаны из Голландии и Зеландии[559]. Однако Фарнезе в этот момент как раз осаждал Антверпен. Впрочем дело, которое Фарнезе вынужден был оставить по приказанию короля, возложено было впоследствии на других людей, показавших перед лицом всей Европы, что оно было невыполнимо.

Фарнезе, отправляясь в последний свой поход, передал управление Нидерландами старому Мансфельду. Последний сохранил его временно и после смерти герцога до прибытия брата императора Рудольфа II, эрцгерцога Эрнста, назначенного Филиппом на этот освободившийся пост[560]. В действительности подлинным правителем Нидерландов стал граф Фуэнтес, шурин герцога Альбы, и благодаря этому верному слуге Филипп II мог снова вернуться к своим старым излюбленным методам управления[561]. Он с трудом мирился с независимым поведением герцога Пармского и с досадой вынужден был следить за тем, как тот окружал себя министрами-бельгийцами и доверенными людьми из итальянцев. Теперь он восхвалял дон Хуана, который всегда окружал себя только испанскими советниками[562]. Инструкции, пересланные королем 28 сентября Эстебану де Ибарра, назначенному первым секретарем эрцгерцога Эрнста, ясно выдавали, каковы были планы короля. Они предписывали эрцгерцогу держаться в вопросах управления и во всем остальном прямо противоположной линии, чем его предшественник, и поставить себе долгом чести строгое выполнение воли короля. Он должен, гласили они, предоставить решение военных вопросов исключительно испанским министрам и распространить вмешательство их на все те государственные дела, которые они смогут захватить в свое ведение[563]. Таким образом независимость, столь торжественно гарантированная примирившимся с Испанией провинциям Аррасским миром, независимость, которую Фарнезе старался соблюдать по мере возможности, теперь попиралась ногами.

Фуэнтес поспешил со всей резкостью подчеркнуть начало новой системы управления. Гибкую и искусную итальянскую манеру обращения он заменил испанской жестокостью и непреклонностью. Ришардо был отставлен; секретарь Фарнезе, Козимо Мази, который к величайшему негодованию короля вел до сих пор политическую переписку с мадридским двором, тоже впал теперь в немилость. Распоряжение от 5 января 1593 г., достойное герцога Альбы, запрещало впредь обмен пленниками с восставшими и объявляло, что все солдаты из лагеря повстанцев, которые впредь попадут в плен, будут беспощадно повешены. Одновременно было пущено в ход все, чтобы осуществить планы Филиппа II во Франции. Представители католического короля в Париже Ибарра, герцог де Ферия, Жан-Батист Таксис предписывали графу Фуэнтесу его образ действий. Они настойчиво убеждали его нанести необходимый удар, так как решительный момент настал. Созванным Лигой генеральным штатам королевства предстояло обсудить вопрос о передаче короны Изабелле, и какая-нибудь блестящая победа могла бы повлечь за собой их согласие на это. Но ослабленная столькими годами войны армия, вынужденная к тому же воевать одновременно с двумя врагами, не в состоянии была победить ни одного из них. Карл Мансфельд, переправив все имевшиеся в его распоряжении войска во Францию, добился лишь взятия Нуайона, совершенно бесполезного. В то время как он таким образом обманул последние надежды герцога Майенна и членов Лиги, успехи Морица Нассауского на севере принесли существенную пользу Генриху IV.

24 июня 1593 г. у испанцев отнят был Гертрейденберг. Вслед за тем Мориц Нассауский, закрыв таким образом брешь, пробитую Фарнезе в голландской границе, направился в Фрисландию и осадил Гронинген. К довершению всех несчастий Фуэнтес стал ощущать нужду в деньгах, и дисциплина, для поддержания которой в свое время достаточно было авторитета Фарнезе, теперь стала расшатываться. Опять возникла угроза военных бунтов. В августе вспыхнул мятеж б рядах находившихся на севере Франции войск Мансфельда.

Эрцгерцог Эрнст прибыл в Брюссель в разгаре этой анархии. Управление Фуэнтеса успело уже вызвать столько гнева и столько недовольства, что Эрнст был принят с восторгом. Ему достаточно было не быть испанцем, чтобы снискать себе всеобщие симпатии. Простодушно говорили между собой о том, что «в кем нет ненависти к стране», а большего с него и не спрашивали. Но он явился не столько для того, чтобы управлять Бельгией, сколько для содействия проведению в жизнь французских планов Филиппа II.

Это был заурядный человек, благожелательный, но очень ленивый и всецело поглощенный своими любовными похождениями. Впрочем, если бы даже он был одарен более блестящими качествами, он все же не мог бы добиться никакого успеха. Переход Генриха IV в мае 1594 г. в католичество разбил последние надежды Лиги и Испании. Сделанное Таксисом французским генеральным штатам предложение о передаче короны эрцгерцогу Эрнсту, которому король Испании прочил в жены эрцгерцогиню Изабеллу, было лишь последней попыткой зашедшей в тупик политики. Карл Мансфельд, вернувшийся в Пикардию с малочисленной и дезорганизованной армией, ограничивался тем, что время от времени тревожил неприятеля. Перемирие с Соединенными провинциями дало бы возможность подкрепить сражавшиеся во Франции войска. Попытки в этом направлении сделаны были через германского императора. Но восставшие ответили на них лишь оскорбительным манифестом. Они воспользовались даже недавним арестом одного испанского агента и его более чем подозрительными заявлениями, чтобы обвинить нового правителя в составлении заговора на жизнь Морица Нассауского[564]. Вместо того чтобы думать о мире, они поспешили воспользоваться своими успехами, так как положение их действительно было выигрышным. 24 июля 1594 г. Мориц покончил с сопротивлением Гронингена. Между тем в испанской армии вспыхнул новый мятеж, на этот раз среди итальянских войск Брабанта, которым несчастный Эрнст вынужден был разрешить разместиться в Тирлемоне, пока им будет уплачено их жалованье.

В следующем году дела пошли еще хуже. Католическая часть Нидерландов, которую Филипп II так гордо собирался превратить в плацдарм против Франции, находилась между двух огней и вынуждена была ограничиваться оборонительными действиями. 17 января 1595 г. победоносный Генрих IV объявил Испании войну и поручил герцогу Буйонскому перейти через Люксембург, чтобы соединиться в Гюи с войсками Соединенных провинций, которые должен был привести ему Ла Эрожьер. Таким образом враги с севера и юга должны были объединиться в самом сердце страны и поставить под угрозу Брюссель и Антверпен. Но они переоценили смятение, царившее в рядах испанцев. Перед лицом опасности последние быстро собрались с силами и снова проявили свои традиционные военные качества. Смерть Эрнста 20 февраля 1595 г. привела к передаче управления в руки энергичного, графа Фуэнтеса. Он потребовал от ветеранов, столько лет служивших королю в Нидерландах, последнего усилия. Гюи был взят назад испанцами, и Ла Эрожьеру пришлось отступить. Старый и утомленный Вердуго умер, успев еще прогнать герцога Буйонского из Люксембурга. Еще более старый полководец, чем он, Мондрагон, несмотря на свои 93 года, успешно сражался против Морица и, помешав его продвижению в область Гролля, вернулся в антверпенскую цитадель, где и умер[565]. Фуэнтес не удовольствовался теперь тем, что неприятель был отброшен, и сам перешел в наступление. Он вторгся в Пикардию, одержал победу при Дурдане, взял Ле Кателэ и даже завоевал обратно Камбрэ, который со времени своей сдачи герцогу Анжуйскому находился в руках французов. Словом, к моменту прибытия эрцгерцога Альберта в Брюссель 11 февраля 1596 г. он блестяще восстановил совершенно потерянный было престиж испанского оружия.