Нидерландская революция

Глава двенадцатая. Уступка Нидерландов

Эрцгерцог Альберт был самым младшим из 6 сыновей императора Максимилиана II. Подобно своим двум братьям — Рудольфу, вступившему на императорский престол в 1576 г., и Эрнсту, преемником которого ему суждено было стать в Нидерландах, — он тоже в раннем возрасте был отправлен к мадридскому двору и был отдан на попечение своего испанского дяди. Это был единственный способ для Максимилиана, колебавшегося в течение всего своего царствования между Римом и протестантами, сохранить за собой, несмотря на всю неустойчивость своей позиции, необходимую ему поддержку Филиппа II. Его дети были для него своего рода заложниками у его могущественного шурина. Через них немецкая ветвь дома Габсбургов срослась с испанской. Здесь она впитала в себя тот непримиримый католицизм и ту ненависть к ереси, которыми было отмечено в дальнейшем царствование Рудольфа II в Германии. Особенно ценней делала эту немецкую ветвь для Филиппа II ее счастливая плодовитость. Имея только одного сына, он рад был найти в пределах своего собственного рода благодаря своим австрийским племянникам, воспитанным по его собственному образцу, принцев королевской крови, всецело преданных его планам. Мы видели уже выше, какие надежды он возлагал на эрцгерцога Эрнста. Теперь он снова вернулся к своим старым планам, надеясь осуществить их в пользу Альберта.

Альберт оказался более чем кто-либо другой достойным его доверия и его симпатий. Филипп с отеческой нежностью любил этого молодого принца, всецело поглощенного заботой о том, чтобы во воем нравиться своему дяде и во всем походить на него. Предназначенный, скорее всего по слабости своего здоровья, к духовной карьере, Альберт с детства получил очень основательное образование. Среди его учителей был знаменитый Бусбеке, которому он несомненно обязан был своей любовью к науке и литературе, сохранившейся у него в течение всей его жизни. Но хотя он и изучил с его помощью светские науки эпохи Возрождения, однако он находился преимущественно под влиянием иезуитов. Они сделали из него вполне законченный тип католического государя, и на всем его духовном складе, на особом характере его благочестия и даже на его политических взглядах сохранился неизгладимый отпечаток того влияния, которое они на него имели. Обладая слабо выраженной индивидуальностью, он полностью отдался их руководству; он воспринял их идеал с пассивной покорностью, но вместе с тем с той честностью и искренностью, которые внушают уважение к себе.

Хотя он и возведен был папой Григорием XIII в 1577 г., т. е. 18 лет, в кардинальское достоинство и назначен был Филиппом II в 1595 г. Толедским архиепископом, но обстоятельства помешали ему продолжать карьеру прелата, к которой он был подготовлен. После завоевания в 1581 г. Португалии ему поручено было управление этой страной в качестве вицекороля. Оказанные нм здесь услуги побудили его дядю остановить на нем свой выбор, когда после смерти эрцгерцога Эрнста надо было послать в Нидерланды нового правителя. Вопрос о посылке его в Брюссель поднимался уже не впервые. Герцог Альба подумывал об этом уже в 1576 г., а через 10 лет дон Хуан де Сунига тоже выдвигал перед королем его кандидатуру[566].

Альберт родился в 1559 г.; ко времени его отъезда в Нидерланды ему было таким образом 37 с лишним лет. По его портретам он рисуется человеком с худым и бледным лицом, оттененным небольшой бородкой и с выдающейся нижней челюстью Габсбургов; взгляд его задумчив, несколько грустен и лишен того блеска, который придается твердой волей или, по крайней мере, силой решительного и живого темперамента, По своим манерам эрцгерцог производил впечатление чистокровного испанца. Хотя он и говорил бегло по-немецки и по-итальянски, но обычным его разговорным языком был испанский, и он с трудом объяснялся по-французски[567]. Благодаря своему продолжительному пребыванию по ту сторону Пиренеев, он усвоил себе также надменную важность и сдержанность, которые так плохо гармонировали с простыми и непринужденными привычками его будущих подданных. Своей медлительностью и прилежанием он живо напоминал Филиппа II. Что касается его благочестия, то он обнаружил его прежде всего тем, что еще до своего въезда в Брюссель (11 февраля 1596 г.) отправился на поклонение знаменитой иконе богоматери в Гале.

Он привез с собой войска и деньги; и в том и в другом была как раз большая нужда. Вообще его первые шаги были очень удачны. Что касается Франции, то благодаря целому ряду искусных маневров ему удалось захватить Кале (24 апреля), а вслед за тем города Гин, Гам и Ардр. Направившись после этого на север, он сумел в августе, несмотря на решительное сопротивление принца Сольмса, отвоевать назад важную в стратегическом отношении крепость Гюльст.

К несчастью этому блестящему началу не суждено было иметь соответствующее продолжение. Новое банкротство Испании (1596 г.) пошатнуло кредит эрцгерцога, и уже в следующем году военные действия затруднены были из-за недостатка в деньгах. При этих обстоятельствах захват Амьена, взятого Порто Карреро 11 марта 1597 г., был совершенно бесполезен. Альберт не мог помешать Генриху IV блокировать город и взять его назад 25 сентября. Но мало того: ему пришлось молчаливо вынести унижение, когда 3 октября его противник, вызывая его на бой, внезапно появился под стенами Арраса, обстрелял крепость, занял предместья своей легкой кавалерией, а затем повернул назад, двинувшись, никем не обеспокоенный, на осаду Дуллана[568]. Тем временем Мориц Нассауский воспользовался этими благоприятными обстоятельствами, чтобы захватить Рейнберг (20 августа), Мерс (20 сентября), Гролль (26 сентября), Ольденселе (21 октября) и Линеен (12 ноября).

Было ясно, что, если Испания хотела сохранить за собой Нидерланды, ей следовало поскорее заключить мир с Францией, которая теперь полностью повиновалась своему королю и находилась в союзе с Англией и Соединенными провинциями. К тому же со времени перехода Генриха IV в католичество папа непрестанно убеждал Филиппа помириться с ним, а происшедшее тем временем полное расстройство финансовых дел в свою очередь заставило Филиппа II перестать сопротивляться этим планам. В результате летом 1597 г. в Париже начались переговоры при посредничестве папского легата и генерала ордена французских францисканцев. Несмотря на протесты лондонского двора и голландцев, Генрих IV отнесся к ним благосклонно. У него тоже туго было с деньгами, и он страстно хотел дать передышку своему королевству. Кроме того он упрекал Елизавету, что она ничего не сделала для него, а Морица Нассауского, что он начал военные действия лишь после того, как испанская армия двинулась на Амьен. Но он гораздо меньше торопился положить конец военным действиям, чем эрцгерцог Альберт, уполномоченный для ведения переговоров от имени Испании.

Альберт знал, что Филипп II, бывший в преклонном возрасте и изнуренный к тому же болезнью, не долго проживет и что его преемник предпочтет продолжение войны унизительному миру. Поэтому он пустил в ход все, чтобы ускорить соглашение, без которого потеря Нидерландов была неминуемой. Он издали руководил своими делегатами Ришардо и Веррейкеном во время переговоров, начавшихся в Вервене в 1598 г. Решив какой угодно ценой покончить с войной, он предложил исключительно благоприятные условия, так что мир, подписанный 2 мая, считался «самым выгодным миром из всех заключенных Францией за последние 500 лет»[569]. Испания вернула себе Кале вместе с несколькими крепостями, которыми она владела еще вблизи этого города и в Пикардии. Хотя она и продолжала поддерживать свои старые притязания на Бургундское герцогство, но делала это лишь для вида, так как она обещала добиваться его «только мирным и справедливым путем, а не с оружием в руках»[570]. Таким образом Филипп II уступил своему противнику, насколько только было возможно. По уговору с Альбертом, он согласился на все, чтобы обеспечить себе перед смертью нейтралитет того самого Генриха IV, у которого он еще два года назад собирался отнять корону с целью передать ее своей дочери. И тем не, менее эта сделка, обошедшаяся ему так дорого, была лишь простым надувательством, так как, подписывая мир, Генрих твердо решил не бросать Соединенные провинции. Он обещал великому пенсионарию Голландии Ольденбарневельту по-прежнему помотать войсками и деньгами. Но более того: он дал ему даже понять, что через 3–4 года возобновит военные действия. Словом, если он временно отказывался от открытой войны, то лишь для того, чтобы под прикрытием своих северных союзников повести замаскированную войну («guerre en renard»)[571] против католического короля. Уверенные в его помощи генеральные штаты, которых его искреннее примирение с Испанией совершенно обескуражило бы, с прежней энергией продолжали борьбу.

Филипп II так торопился закончить мирные переговоры с Францией потому, что он хотел употребить свои последние дни на улажение вопроса о Нидерландах. В течение четверти века они были его кошмаром, и теперь, когда он был на пороге смерти, он буквально горел желанием восстановить мир в своих отдаленных владениях, прежде чем передать их в наследство своему сыну. Но все те попытки, к каким он прибегал, одна за другой кончались крахом. Его уступки не достигали никаких результатов, точно так же как его армии не удавалось перейти через границы враждебной страны. Пламя пожара, разожженного еретиками в его собственных землях, полыхало все с той же силой, несмотря на огромные средства, потраченные им, чтобы его потушить. С предсмертной тоской следил он за приближением момента, когда он, католический король, должен будет признать себя побежденным реформацией, когда он, абсолютный монарх, должен будет сложить оружие перед республикой, когда он, самый могущественный повелитель во всем христианском мире, погибнет на радость врагам Испании и католической церкви.

Он уже давно подумывал о последнем спасительном средстве. Он знал, что его отец в свое время собирался отделить Нидерланды от остальной монархии, предназначая их в приданое одной из своих дочерей, которая должна была выйти замуж за герцога Орлеанского либо за герцога Савойского[572]. Впрочем, император никогда серьезно не задумывался над этими планами, намечавшимися во время долголетней борьбы между австрийской и французской династиями, так как он был глубоко убежден в важном значении 17 провинций для сохранения его гегемонии в Европе. Эти планы всплыли опять, правда, при совершенно изменившихся условиях, в первые же годы после того, как вспыхнуло восстание в Голландии и Зеландии. Некоторые королевские советники полагали, что беспорядки сами собой прекратятся, если Филипп II согласится восстановить независимость Нидерландов и назначит им государем принца королевского дома, который женится до этого на инфанте. К этому плану, намеченному еще в 1573 г.[573], опять обратился в следующем году Рекезене[574], а в 1586 г. дон Хуан Оунига предложил формально провести его в жизнь в пользу Изабеллы, старшей дочери короля[575].

Если бы этот шаг был сделан с самого начала, он, пожалуй, достиг бы своей цели. Восстановление Бургундского государства удовлетворило бы чаяния народа, и католическое большинство несомненно сплотилось бы вокруг государя который вернул бы ему независимость и избавил его от испанской тирании. Это очень осложнило бы положение принца Оранского и кальвинистов и, пожалуй, даже нанесло бы им непоправимый удар. Но, как всегда, Филипп II не мог решиться действовать в нужный момент. Точно так же как он слишком поздно согласился дать общую амнистию, точно так же как он слишком поздно отменил десятипроцентный налог и слишком поздно издал Вечный эдикт, так он теперь слишком поздно решил превратить Нидерланды в самостоятельное государство. Как мог он думать, что протестанты северных провинций, гордые своими победами и объединившиеся вокруг ими самими избранного правительства, согласятся признать католического государя, которого он им укажет? Но даже законопослушные провинции не хотели теперь отделяться от Испании, несмотря на все свои антипатии к ней. Вернувшись опять к католицизму, бельгийцы видели теперь в своих северных кальвинистских соотечественниках чужеземцев или, вернее, даже врагов. Наполовину разоренные, они чувствовали, что бессильны защитить от них свою землю и свою веру, и бросились теперь под защиту испанского короля. Когда они в 1598 г. узнали, что Филипп II передал Нидерланды эрцгерцогу Альберту и его жене Изабелле, это известие вызвало у них лишь самые тяжелые предчувствия[576].

Таким образом королевское решение с самого же начала натолкнулось на открытое сопротивление или на скрытое недовольство. Было ясно, что оно продиктовано не желаниями или интересами нидерландских подданных Филиппа, а было вызвано исключительно его заботой о судьбах своей монархии. Восстанавливая Бургундское государство, он действовал только как король Испании. Он отказывался от владычества над Нидерландами лишь для того, чтобы разгрузить свою казну, облегчить свои войска и избежать зияющей пропасти, которая грозила поглотить все его могущество.

К тому же его отказ от Нидерландов был далеко не полным. Акт от 6 мая 1598 г.[577], на основании которого Нидерланды были переданы эрцгерцогской чете, содержал столько оговорок, что новое государство в действительности должно было оставаться сателлитом Испании, и эти «повелители», несмотря на свой титул, мало чем отличались от обыкновенных наместников, Провинции должны были опять вернуться в лоно испанской монархии в случае смерти эрцгерцога, если не будет детей от этого брака. Но даже и в том случае, если у эрцгерцогской четы будут дети, независимость страны все же должна была быть скорее кажущейся, чем реальной. В самом деле, если они оставят после себя дочь, она должна будет выйти замуж за испанского короля или же за его сына. Что же касается их детей мужского пола, то они должны были вступать в брак не иначе, как с разрешения испанского короля. Но соли верховная власть эрцгерцогской четы тем самым в достаточной степени была ограничена в вопросе о престолонаследии, то еще сильнее были ограничения ее в религиозных делах. Оба супруга должны были принести присягу, что они будут в течение всей своей жизни придерживаться католической религии и откажутся от всех своих прав, если папа обвинит их в ереси. Но, с другой стороны, Испания, ставившая провинции под столь строгую опеку, отказывала им в каких бы то ни было преимуществах, которые они могли бы извлечь для себя из этого своего подчиненного положения: она категорически устраняла их от торговли с Индией.

Таковы были официальные статьи договора. Но их дополняли разные неофициальные статьи… 6 января Альберт дал королю обещание, что он и равным образом инфанта обязуются подчиняться всему, чего он от них потребует[578]. Действительно, Альберт согласился сохранить за Филиппом и его преемниками, пока они будут считать это необходимым, Антверпен, Гент, Камбрэ и два или три других укрепленных пункта и предоставить им назначение в них военных правителей и выбор гарнизонов. Кроме того он обязался преследовать еретиков, бороться с ними до их обращения и не оставлять у себя на службе никаких иноверцев[579].

Договор этот не оставлял никаких сомнений в том, какова была цель, ставившаяся Филиппом II в полном согласии с эрцгерцогской четой. Из него явствовало, что передача Нидерландов диктовалась политике Испании и католичества повелительной необходимостью. Мнимая независимость, снова полученная 17 провинциями, должна была — хотели того или нет — привести к двойному подчинению их — испанской короне и католической церкви. Король, правда, отказался от вмешательства в их внутренние дела, но оставлял здесь свои войска, и благодаря этому он был здесь по-прежнему так же силен, как и раньше. Поступая таким образом, он ничего не терял, но мог зато много выиграть. В самом деле, он надеялся, что восставшие подчинятся назначенной им эрцгерцогской чете или что на худой конец католические провинции помогут ей своими денежными средствами и облегчат таким образом его казну. Были приняты все меры предосторожности, чтобы у Испании не были отняты те самые Нидерланды, которые она считала «цитаделью, воздвигнутой в самом сердце христианского мира», и откуда она господствовала над всей Европой[580].

Враги Филиппа II подозревали его в излишнем макиавеллизме, обвиняя его в том, будто он заранее знал, что брак эрцгерцогской четы будет бесплодным[581]. Действительно, было мало вероятно, чтобы 32-летняя испанка, какой была Изабелла, имела много шансов стать матерью, но если бы даже брак эрцгерцогской четы не оказался бесплодным, то, как мы видели, они все равно не могли бы создать новой династии, независимой от испанского дома.

Альберт и Изабелла были вполне согласны играть предназначенную им роль. Они были, так же как и Филипп, равнодушны к будущему Нидерландов и, как и он, интересовались только Испанией и католической церковью. Они никогда не проявили ни малейшего желания отделить свои интересы от интересов Испании и расширить свою верховную власть за пределы, которые были им предуказаны. С одной стороны, они старались вести себя перед иностранными монархами как независимые государи, были очень щепетильны в вопросах этикета, и Альберт отнюдь не скрывал своего желания добиться королевского титула[582], чтобы скрыть таким обратом ту зависимость, о которой Европа великолепно была осведомлена. Но, с другой стороны, они считали для себя делом чести показать себя во всех случаях верными вассалами мадридского двора. Их дворец в Брюсселе, переполненный испанскими советниками и придворными, производил впечатление отделения Эскуриала[583]. В период их правления внешняя политика Нидерландов так же мало носила национальный характер, как и до них. То обстоятельство, что они выбирали себе посланников из среды бельгийской знати, не могло ввести никого в заблуждение: ведь не могли же они допустить, чтобы их представляли за границей кастильцы, если они не хотели слишком ясно выдавать истинный характер своей власти.

Едва только начались мирные переговоры с Францией, как Филипп II сообщил 10 сентября 1597 г. своим бельгийским подданным, что по его поручению Альберт в ближайшее время оповестит их «о благодатных решениях, принятых им во имя их собственного блага»[584]. Брабантские штаты узнали об этом 5 декабря из уст самого эрцгерцога; штаты других провинций были извещены об этом письменно. Все, разумеется, обнаружили по этому поводу лицемерный восторг и восхваляли «отеческую любовь и доброту короля». Но некоторые из них не могли скрыть своего страха перед независимостью, которой их облагодетельствовали, хотя они вовсе об этом не просили. Они дали понять, что не смогут своими собственными силами оказать сопротивление окружавшим их врагам. Штаты Фландрии решились даже заявить, что «нецелесообразно разделять здешние страны и отделять их» от других государств его величества, если они будут впредь лишены военной помощи Испании[585].

Подписание Вервенского договора позволило перейти к выполнению намеченных мероприятий. 26 июля 1598 г. депутаты всех провинций были приглашены в Брюссель для торжественного провозглашения здесь Изабеллы «суверенной повелительницей и государыней» в присутствии ее будущего мужа, уполномоченного представлять ее. Собрание должно было происходить в большом зале дворца, увешанном «коврами ордена Золотого руна, на которых изображена была история Гедеона»; тут же под балдахином с бургундскими гербами высился трон для эрцгерцога. На паркете расставлены были 17 скамей для депутатов 17 провинций[586].

Торжественная церемония, происходившая 22 августа, началась под знаком двойного разочарования. Представители страны, полагая, что их созвали на заседание генеральных штатов, намеревались обсудить с эрцгерцогом, на каких условиях произойдет «передача управления страной». Но председатель Ришардо тотчас же объяснил им всю «нелепость» их притязаний[587]. Им нет никакого дела, заявил он, до королевского решения. Самое большее, что им может быть предложено, это совместно обсудить, какие разъяснения они захотели бы получить от его высочества, «но нежелательно было, чтобы это решалось большинством голосов или в форме заседания генеральных штатов». Таким образом они вынуждены были письменно изложить свои пожелания, которые их больше всего интересовали. 20 августа они обратились к Альберту с просьбой заявить, что акт об уступке Нидерландов сохраняет в силе «старые вольности, свободу и независимость» страны; далее, они просили его безотлагательно заняться заключением благоприятного мира с Голландией и Зеландией и предоставить им самим начать переговоры. Но прежде всего они убеждали его тотчас же после его брака с инфантой созвать общее собрание штатов всей страны, «чтобы уведомить их о предстоящих изменениях в системе управления и правосудия и вообще обо всем, что касается их самих, а также охраны, благосостояния и спокойствия вышеназванных стран»[588].

Несмотря на изъявленное эрцгерцогом согласие на все эти просьбы, имевшиеся опасения все же не рассеялись, а, наоборот, еще более усилились, когда выяснилось после открытия заседания 22 августа, что места, предназначенные для депутации Соединенных провинций, остались незанятыми. Таким образом слабая надежда на примирение восставших с новыми государями, которую кое-кто еще мог питать, была разбита в тот самый день, когда произошло торжественное признание государями Альберта и Изабеллы. Впрочем, Ришардо в своей напыщенной речи, с которой он обратился к собранию, предусмотрительно не проронил ни слова по поводу красноречивого отсутствия депутатов северных провинций. Он ограничился широковещательным изложением ряда, общих мест о милосердии короля, о бедствиях гражданской войны и о процветании, которое непременно наступит в Бельгии, когда эрцгерцогская чета возьмет бразды правления в свои руки. Вслед за тем государь и представители провинций принесли свои присяги на евангелии под гром труб, бой барабанов и свист флейт. На следующий день эрцгерцог устроил банкет на 250 человек, «на котором не выпито было ни одной капли воды»[589], а 24 августа принял участие в процессии, закончившейся торжественным молебствием в церкви св. Гудулы.

14 сентября, т. е. на другой день после, смерти Филиппа II, о которой Альберт узнал в дороге, он, получив папское отпущение грехов, покинул Брюссель, чтобы обвенчаться с инфантой. Он передал управление страной кардиналу Андрею Австрийскому, сыну эрцгерцога Фердинанда Тирольского, а командование войсками арагонскому адмиралу дону Франсиско де Мендоза. Его отсутствие, которое должно было продолжаться всего несколько месяцев, затянулось надолго. Брак был заключен сначала per procurationem 15 ноября 1598 г. в Ферраре, и только 18 апреля 1599 г. свадьба была торжественно отпразднована в Валенсии[590]. Спустя четыре месяца, 20 августа, эрцгерцогская чета прибыла через Тионвиль в Нидерланды.

Глава тринадцатая. Правление эрцгерцогской четы

За последние месяцы все сомнения и опасения рассеялись. Нельзя было больше сомневаться в том, что если война продолжится, то испанская армия по-прежнему будет защищать страну. Особенную радость вызвало явно выраженное желание эрцгерцогской четы добиться поскорее всеобщего умиротворения. Кроме того начало их правления в Нидерландах совпало с началом нового царствования в Испании. Смерть старого короля произошла во-время. Теперь, после всего того, что было пережито, Альберт и Изабелла казались, населению Нидерландов какими-то провозвестниками новой эры спокойствия и восстановления. Возлагавшиеся на них надежды обеспечили им восторженный прием.

Особое почтение внушала народу Изабелла. Как в Маргарите Австрийской и Марии Венгерской, народ видел в ней «настоящую принцессу королевской крови», прямую и законную преемницу Карла V и бургундских герцогов. Законная наследница и верховная повелительница страны, она, как говорили, прибыла сюда, чтобы жить и умереть вместе с народом. Ее приезд снова оживил чувство преданности законному государю, которое по-видимому коренилось достаточно глубоко, если оно пережило даже Филиппа II.

Путешествие Изабеллы от Люксембурга до Брюсселя сопровождалось непрерывными восторженными приветствиями. Густая толпа теснилась на усеянных зеленью и цветами улицах, приветствуя инфанту. Старались прикоснуться к ее карете и к ее лошадям. Старики плакали от умиления при ее проезде[591]. Столица в которую она вступила 5 сентября 1599 г., устроила ей прием, достойный прошлых времен. Целых 3 дня продолжались представления на открытом воздухе, праздничные иллюминации, фейерверки в городе, украшенном триумфальными арками и увешанном коврами. Из всех фламандских и валлонских провинций явились толпы любопытных, жаждущих увидеть торжественное зрелище. Те, кому удалось ближе увидеть лицо инфанты, поражены были запечатленным на нем выражением величия и доброты. Торжественный церемониал и окружавшая ее пышность, неслыханная роскошь ее одежд производили сильное впечатление на воображение народа, у которого вместе с кальвинизмом исчезла и республиканская простота. О восхищением рассказывали друг другу, что одни только драгоценные камни, украшавшие седло ее лошади, стоили 200 тыс. флоринов, и в этом баснословном богатстве хотели видеть залог новой эры благосостояния.

Изабелла родилась 12 августа того самого 1566 г., когда начался период гражданских и религиозных смут, которому, как полагали, она призвала была положить конец. Она была любимицей Филиппа II. Для нее в частности хранил он в своей душе чувства отцовской нежности, которые так отличали его как частного человека от повелителя. Его заветнейшим желанием было сделать ее германской императрицей или королевой Франции. Он посвящал ее в свои планы, и от него она унаследовала ту неутомимую энергию в работе, благодаря которой она до последних дней своей омраченной болезнями старости часто до 4 часов утра просиживала за письменным столом. Благодаря своему воспитанию она усвоила себе чисто испанский и чисто католический склад мышления. Однако, несмотря на надменность и важность ее манеры обращения и несмотря на ее суровое молитвенное рвение, являвшееся следствием ее мистически окрашенного благочестия, она обладала от природы веселым и приветливым нравом; это придавало ей совершенно особую прелесть, и этим несомненно объясняется популярность, приобретенная ею в той самой Бельгии, для которой она все же до конца своих дней всегда оставалась чужой. Чувство достоинства и нравственная чистота, любовь и преданность, неустанно проявлявшиеся ею по отношению к ее мужу, постоянной советницей которого она была и перед которым она во всех важнейших случаях скромно старалась стушеваться, снискали ей уважение не только ее подданных, но и всей Европы. Ей удалось сделать брюссельский двор особенным, не похожим на другие европейские дворы: отчужденность, создававшаяся королевской пышностью церемоний, строгостью этикета и почти монашеской суровостью нравов, смягчалась добротой очаровательной повелительницы, которая в своих внутренних покоях обращалась как мать со своими придворными дамами и во время войны собирала их вокруг себя щипать корпию[592].

Как только Альберт и Изабелла обосновались в Брюсселе, они сейчас же поспешили придать своему управлению тот внешне национальный характер, который должен был склонить в их пользу общественное мнение. Прежде всего они позаботились о том, чтобы удовлетворить высшее дворянство. Герцог Арсхот, граф Аренберг и принц Оранский, тот самый старший сын Вильгельма Молчаливого, который был отправлен герцогом Альбой в Испанию и вернулся оттуда вместе с Альбертом в 1596 г., были введены в состав государственного совета. Маркиз Гаврэ был назначен главой финансового ведомства; граф Аренберг — адмиралом; граф Берлемон — штатгальтером Артуа, а граф Эгмонт — штатгальтером Намюра. Арсхот, Оранский, Гаврэ, Сольр и Эгмонт получили цепь ордена Золотого руна. Затем, несмотря на зимнее время, Альберт и Изабелла поспешили устроить торжества признания своей власти отдельными провинциями. Им по-видимому не терпелось скорее самим принести и б свою очередь принять от каждой отдельной провинции присягу, чтоб закрепить за собой в глазах населения верховную власть, которой наделил их пока только король. 25 ноября "они принесли присягу «Joyeuse Entrée» в Лувене, в качестве герцогов Брабантских, повторив ту же церемонию 30 ноября в Брюсселе и 10 декабря в Антверпене. В течение всего этого времени, вплоть до 24 февраля, во всех важнейших городах непрерывно происходили торжественные приемы: население приветствовало Альберта и Изабеллу радостными криками, духовенство— гимнами в их честь, и все это сопровождалось салютами орудий и треском фейерверков. Вслед за тем эрцгерцогская чета вернулась в Брюссель, признанная таким образом по всем правилам законными повелителями герцогством Брабантским, сеньерией Мехельна, графством Фландрским, кастелянствами Лилль-Дуэ-Орши, Турнэ и Турнези, графством Артуа, Валансьеном и графством Генегау. Они полагали, что пока можно ограничиться этим, и отложили на время свои визиты в графство Намюрское, герцогство Люксембургское и герцогство Гельдернское.

Оказанный им повсюду прием рассеял у них все опасения относительно настроения в стране. 20 марта 1600 г. они, с своей стороны, дали стране доказательство своего доверия к ней, пригласив представителей всех провинций собраться в апреле в Брюсселе на заседание генеральных штатов.

Положение, о котором они должны были поставить в известность штаты, было в высшей степени критическим.

Соединенные провинции совершенно не удостоили ответом предложения, сделанные им в 1598 г. Ни к чему не привела также попытка сломить их сопротивление, сделанная 9 февраля следующего года кардиналом Андреем, запретившим от имени инфанты всякого рода торговые сношения с ними. В ответ на это они призвали 22 марта все бельгийское население к восстанию и издали 2 апреля постановление об аресте всех испанцев и их имуществ повсюду, где только это возможно. Военные действия против них тоже не дали никаких результатов. Попытки взять Боммель во время похода 1599 г. окончились неудачей, и пришлось ограничиться постройкой форта Сент-Андре при слиянии Мааса и Валя. Не успела еще эрцгерцогская чета закончить свой торжественный объезд провинций, как Мориц Нассауский опять перешел в наступление: 22 января 1600 г. ему открыл ворота форт Кревекер (напротив Буа-ле-Дюк), а 8 мая то же сделал только что отстроенный форт Сент-Андре. В довершение всех несчастий государственная казна была пуста, и это чревато было новыми мятежами.

Кроме того поведение Филиппа III еще более усиливало беспокойство эрцгерцогской четы. Она прекрасно знала, что новый король совершенно не одобряет передачу ей его отцом Нидерландов. Они могли ждать от него всего, что угодно, если бы им не удалось расположить его в свою пользу какими-нибудь блестящими удачами. Чтобы упрочить свою недавнюю и шаткую верховную власть, они должны были показать себя достойными ее в глазах Испании и умиротворить Нидерланды любой ценой.

Так как Альберт по природе своей не был воинственным, то он прибегнул сначала к мирному пути. В конца 1599 г. ему удалось добиться от своего брата императора Рудольфа II посылки торжественной делегации в Голландию. Ее официальной целью было потребовать возврата Германии некоторых укрепленных пунктов, фактически же она должна была побудить восставших вступить в переговоры с эрцгерцогом. Но эта попытка оказалась совершенно безуспешной. Столь же неудачны были предпринятые вслед за тем попытки расстроить союз Елизаветы с Соединенными провинциями. Начавшиеся в Булони переговоры были вскоре прерваны под предлогом вопросов этикета. Словом, к моменту открытия заседаний генеральных штатов дипломатические переговоры не оставляли больше никаких надежд на соглашение.

Между тем делегаты провинций явились в Брюссель с твердым решением добиться, наконец, окончательного мира, которого так жаждала истощенная страна. За исключением нескольких прелатов, которые, как например епископ аррасский[593] готовы были лучше претерпеть вое, чем сложить оружие перед еретиками, собрание добивалось разрешения начать непосредственные переговоры с Соединенными провинциями либо о постоянном мире, либо по крайней мере о длительном перемирии.

Но как могли Альберт и Изабелла согласиться на подобное предложение? Ведь оно ясно выдавало желание генеральных штатов взять на себя руководство политическими делами и занять опять то же положение в управлении страной, которое они занимали в годы гражданской войны. Словом, взаимные расхождения, обнаружившиеся уже в 1598 г., опять дали себя знать. Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы парламентские тенденции пришли в резкое столкновение с монархическими принципами. По если бы даже эрцгерцогская чета готова была уступить желаниям штатов, то этому помешала бы ее зависимость от Испании. Король несомненно усмотрел бы акт государственной измены в переговорах, которые велись бы без его участия. Штаты добились только разрешения вступить в сношения с голландцами, чтобы выяснить их намерения (24 мая)[594]. При этом Альберт еще сделал им выговор за то, что они считали себя вправе назначить уполномоченных, не согласовав предварительно с ним их список.

В то время как генеральные штаты охотно занялись бы исключительно восстановлением мира, правительство, с своей стороны, созвало их прежде всего с целью потребовать от них принятия новых ассигнований, которые дали бы ему возможность усилить армию и соответственно уменьшить военные расходы, ложившиеся на Испанию. Но и в этом вопросе возникли неожиданные затруднения.

Генеральные штаты не только отказались взять на себя расходы по адмиралтейству и ремонту пограничных крепостей, но потребовали, чтобы их допустили контролировать, как расходуются ассигнования в 250 тыс. экю, которые король обязался ежемесячно давать эрцгерцогам. Далее, они требовали ликвидации двух трибуналов — Hazienda и Visita, — недавно учрежденных с целью контролировать платежи, производимые из средств, посылавшихся из Испании. Наконец, они настойчиво требовали, чтобы произведено было серьезное улучшение дисциплины и положен был конец невыносимым злоупотреблениям, которые иностранные войска позволяли себе по отношению к населению[595]. Таким образом вместо того чтобы удовольствоваться укреплением армии, они намеревались подчинить ее своему контролю, переложив по возможности на плечи Испании расходы на войну, которая продолжалась безусловно против их воли. Бели бы Альберт и Изабелла действительно были независимыми государями, соглашение могло бы быть достигнуто. Но при том положении, в котором они находились, разве могли они выбирать между желаниями генеральных штатов и своими обязанностями по отношению к королю? Чтобы избежать опасного конфликта с собранием, они тотчас же уменьшили свои требования, обещали провести реформы, ликвидировать коллегию Visita и заявили, что удовольствуются ежемесячной субсидией в размере 100 285 флоринов на содержание постоянных гарнизонов, 128 тыс. — на вербовку 10 тыс. солдат и 60 750 флоринов для 3 тыс. чел. местной конной милиции.

Оставалось получить одобрение собрания, и, как всегда в таких случаях, тотчас же начались нескончаемые прения. Партикуляристские тенденции отдельных провинций, которые уже в прежнее время так часто вызывали возмущение принца Оранского, мешали им сговориться между собой, так как каждая провинция пыталась уменьшить свою долю участия в общих расходах. Между тем ждать больше нельзя было, надо было кончать, и эрцгерцоги решились разрубить узел. 2 октября Ришардо появился на заседании генеральных штатов и выступил с заявленном, что эрцгерцогская чета считает принятым ежемесячное ассигнование в размере 300 тыс. флоринов и что правительство установит долю участия каждой провинции в выплате этой суммы. Он отнюдь не скрыл от присутствующих, что со всеми теми, кто вздумает противиться этому, будет поступлено со всею строгостью, и затем объявил собрание распущенным[596].

Генеральные штаты «точно с неба, свалились»[597], и это нетрудно понять. Впервые со времени их существования их распускали, навязав им «субсидию», которую они даже не одобрили. У них получилось определенное впечатление, что они являлись жертвами какого-то государственного переворота, и перед тем, как разойтись, они заявили протест. Кроме того они составили представление, которое может считаться программой их требований. В нем они предлагали сначала средства для борьбы с злоупотреблениями иностранных войск, а затем требовали снижения расходов на содержание двора «до уровня расходов бургундских герцогов» и введения различных мер, которые позволили бы стране следить за расходованием денежных средств. Они предлагали между прочим созывать каждые четыре месяца в Брюсселе собрание уполномоченных провинций, на котором им давался бы отчет о состоянии ассигнованных средств[598].

Как и следовало ожидать, эрцгерцоги отвергли почти все пункты этой докладной записки. Они дружественно распростились с генеральными штатами, твердо решив однако впредь больше не созывать их.

О них достаточно было только что проделанного опыта. По существу штаты 1600 г. вели себя по отношению к ним совершенно так же, как и штаты 1559 г. по отношению к Филиппу II. Они убедили их в несовместимости суверенного и абсолютного правительства с национальным собранием, которое, считая себя представителем страны и блюстителем ее интересов, ведет себя по отношению к монарху так, как если бы он был перед ним «ответственным за свои деяния», а не подчинен был одному только богу, «являющемуся верховным судьей государей»[599]. Не выдвинули ли они «неприемлемых условий» и не стремились ли они подчинить своим собственным целям внешнюю и внутреннюю политику эрцгерцогской четы с риском поссорить ее с Испанией? Разве это поведение не показывало ясно, что, несмотря на свой возврат к католицизму, провинции по-прежнему были против чистой монархии и требовали, чтобы государь делил с ними свою власть? Из членов собрания только один аррасский епископ Матье Мулар возмущался тем, что «у их высочеств хотят отнять власть»[600]. Огромное большинство собрания по-видимому считало возможным вести себя с Альбертом и Изабеллой, как равные с равными. Некоторые члены генеральных штатов оскорблены были тем, что придворные дамы инфанты присутствовали на открытий заседаний штатов, и тем, что председатель Ришардо произносил свою торжественную речь, обращенную к эрцгерцогской чете, «стоя на коленях»[601]. Замечено было также, что депутаты проявляли необычайную настороженность в вопросах, касавшихся независимости страны. Так например они были задеты выражениями одного письма Филиппа III, призывавшего их стойко продолжать нести «свою службу ему», и приказали письмоводителю канцелярии отвечать испанскому послу на французском языке, «являющемся общепринятым языком бургундского дома»[602].

Ввиду этого несмотря на обещания Альберта, данные в 1598 г.[603], генеральные штаты, начиная с 1600 г., перестали быть регулярно заседающим государственным учреждением. Они были обречены на бездействие, и лишь 32 года спустя, при совершенно необычных обстоятельствах, им суждено было снова возродиться на короткое время. В католических провинциях Нидерландов, как и во Франции, монархическая власть уготовила генеральным штатам одну и ту же участь: она уклонялась от официальной ликвидации их и ограничивалась тем, что обходилась без них.

Еще не кончили заседать генеральные штаты, как в Брюсселе получено было известие, что Мориц Нассауский во главе армии в 12 тыс. чел. пехоты и 3 тыс. конницы перешел через Гонтт (Западная Шельда) и вторгся во Фландрию (19 июня 1600 г.). Его главной целью было невидимому освободить осажденный гарнизон Остенде и вслед за тем вместе с ним двинуться против расположенных по побережью портов с целью подчинить таким образом все побережье Соединенным провинциям.

Морские разбойники Дюнкирхена и в частности флотилия галер, которую Фредерик Спинола привел с собой в прошлом году в Шельду, были бичом торговли Флиссингена, и Зеландия требовала, чтобы ее освободили от этого опасного соседства. Это было очень опасное предприятие, так как войска рисковали быть зажатыми между морем и испанской армией. Но Мориц Нассауский надеялся, что фламандские города восстанут при его приближении и по крайней мере гарантируют ему возможность отступления. Он обратился с воззванием к Брюгге и к Генту, напоминая им об их прежнем союзе с северными провинциями и убеждая их присоединиться к освободителям, идущим к ним с целью избавить их от чужеземного ига. Но ему вскоре пришлось убедиться, что на них нечего рассчитывать. Вернувшись к католицизму, они видели в голландцах только гонителей своей веры. Они как смертного греха боялись всякого союза с протестантами и думали лишь о том, чтобы прогнать со своей земли этих еретиков, осмеливавшихся надеяться на их помощь. При известии о приближении Морица Нассауского крестьяне ринулись против вторгшихся войск, города же заняли оборонительную позицию. Брюгге, который до этого времени никогда не содержал в своих стенах гарнизона, поспешил обзавестись им теперь.

Вопреки предположениям Морица Нассауского, которому хорошо известно было, что часть испанских войск взбунтовалась из-за невыплаты жалованья, а другая часть была рассеяна на границе Гельдерна, эрцгерцогской чете удалось собрать в районе Гента около 10 тыс. человек. Перед лицом врага мятежники вернулись к повиновению, выражая желание двинуться в первых рядах против него. После краткой речи Изабеллы, которая обратилась к солдатам, держа свои серьги в руках[604], обещая им, если надо будет, продать свои драгоценности для уплаты им жалованья, армия, охваченная энтузиазмом, выступила в поход. Она легко справилась с мелкими гарнизонами, оставленными противником в Пласхендале, Бредене и Снаскерке.

Мориц Нассауский не ожидал такого решительного удара. Так как он глубоко продвинулся на неприятельскую территорию и, окруженный укрепленными городами, был атакован врагом, то положение его было в высшей степени критическим. В то же время под сильнейшей угрозой оказалась также и республика, из которой он увел лучшие войска. Нечего было больше и думать об отступлении по суше. Поэтому он направил свои войска к морскому берегу между Остенде и Ньюпортом, чтобы погрузить их на суда зеландского флота, крейсировавшего вдоль берега. Эрнсту Нассаускому было поручено задержать испанцев у Лефинга. После ожесточенного боя испанцам удалось отбросить его, вслед за чем они немедленно двинулись Вперед, рассчитывая на окончательную победу. 2 июля после полудня испанцы атаковали среди дюн основную армию неприятеля, прижатую к морю. Но утомленные долгим переходом, жарой и утренним сражением, они не могли одолеть сопротивления, которым руководил один из крупнейших полководцев той эпохи и которое ввиду нависшей вплотную угрозы стало особенно ожесточенным. Сражение, которое велось с необычайной яростью с обеих сторон, было долгим и упорным. Эрцгерцог Альберт, решившись во что бы то ни стало добиться успеха, который мог бы пожалуй заставить восставших сложить оружие, сам вел батальоны авангарда и так близко подошел к линии неприятеля, что был ранен в шею ударом алебарды. Арагонский адмирал дон Франсиско де Мендоза взят был во время сражения в плен. Наконец, к вечеру обессиленная нападающая сторона стала сдавать, так что пришлось дать сигнал к отступлению. Испанцы потеряли свыше 3 тыс. чел. и оставили в руках неприятеля до сотни знамен. Впрочем Мориц Нассауский не склонен был воспользоваться своим успехом для дальнейшего преследования неприятеля. Он удовольствовался тем, что спас свою армию, которую все считали погибшей, и поспешил поскорее погрузить ее на суда. Таким образом «этот достопамятный день не принес ему ничего, кроме славы победителя»[605].

Под впечатлением этого успеха прерваны были через несколько дней в Берг-оп-Зоме (21 июля) переговоры между представителями генеральных штатов законопослушных провинций и генеральными штатами Соединенных провинций. Непримиримые противоречия разделяли теперь этих людей, которые еще несколько лет назад совместными усилиями защищали одно общее дело. К разделявшим их религиозным разногласиям присоединилось еще презрение, которое голландские республиканцы, гордые своим торговым процветанием и своими победами, выказывали своим прежним соотечественникам. Окончательный разрыв, происшедший между 17 провинциями, проявлялся даже в выборе участников делегации. В то время как бельгийская делегация возглавлялась брабантским дворянином бароном Бассиньи, во главе делегации республики стоял один из самых знаменитых политических деятелей голландского патрициата, великий пенсионарий Ольденбарневельт. Какое соглашение мыслимо было между людьми, одна часть которых, вернувшись к прежним традициям, говорила лишь о повиновении государю, другая же всячески подчеркивала верховную власть народа, оправдывая ею свою независимость. К тому же восставшие притворялись, будто они видят в эрцгерцогской чете лишь представителей короля Испании, и унижали бельгийских депутатов, постоянно напоминая им, что они отнюдь не уполномочены были вести переговоры. «Надменно надутый» Ольденбарневельт «ясно давал понять, что они не намерены выносить никакой чужеземной зависимости и что все их стремления сводятся к тому, чтобы по-прежнему продолжать существовать в виде республики»[606]. Ньюпортское сражение блестяще оправдало их веру в самих себя. 27 июля Альберт понял, что он может надеяться на что-нибудь «лишь от схватки с оружием в руках, если бог поможет ему в этом».

Так как Альберту и Изабелле не повезло ни в военных действиях, ни в мирных переговорах, то они с самого же начала своего правления были скомпрометированы в глазах мадридского двора. Король и его советники полагали теперь, что последняя попытка Филиппа II умиротворить Нидерланды окончилась крахом. Обстоятельства оправдали то неодобрение, с которым они с самого начала отнеслись к этому плану. Не учитывая трудностей положения Альберта, они вели себя с ним, как с человеком, ни на что не способным. Они совершенно не хотели принять во внимание ни враждебность Англии, ни помощь восставшим, открыто оказывавшуюся Францией, ни недостаточность ресурсов, которыми располагал Альберт, ни, наконец, общее истощение страны. Еще до сражения при Ньюпорте поднят был вопрос о том, чтобы путем некоторых компенсаций побудить эрцгерцога к отказу от управления провинциями[607]. Еще хуже стало после катастрофы. С этого времени Филипп III не считался больше ни с чем. Он вел себя со своим шурином, как с простым наместником, он отдавал ему приказания и назначал офицеров, совершенно не справляясь с его мнением[608]. Если бы не мольбы Изабеллы, он пожалуй совсем избавился бы от Альберта.

Подобное обращение Филиппа III, разумеется, еще более усиливало скептическое отношение Европы к верховной власти эрцгерцогской четы. Несмотря на ее протесты, с ней обращались при иностранных дворах, как с вассалами испанского короля. Генрих IV, а после него Людовик XIII требовали, чтобы они называли их «Monseigneur»[609]. Во время мирных переговоров с Англией в 1604 г. английские уполномоченные, как сообщает Ришардо, «смеялись исподтишка», видя, что испанцы поступают так, «точно все зависит от короля, и ничего от ваших высочеств, подтверждая тем самым мнение… что акт о передаче Нидерландов является лишь простой комедией»[610]. Когда в 1606 г. Яков I потребовал выдачи одного своего подданного, бежавшего в Брюссель, ему по неловкости признались, что надо сначала спросить разрешения Филиппа III; на это он заявил, что теперь ему совершенно ясно, что «он вел переговоры не с суверенными государями, какими всегда были бургундские герцоги»[611].

Впрочем, вскоре подчиненное положение эрцгерцогской четы подтвердилось официально.

Альберт, будучи вынужден продолжать войну, решил в 1601 г. захватить Остенде, являвшееся для Соединенных провинций прекрасной морской базой на фламандском берегу и державшее весь соседний район под постоянной угрозой вторжения. Он передал руководство осадой арагонскому адмиралу, который был проникнут столь пылким благочестием, что солдаты прозвали его «el gran capitan del rosario»[612] («великий генерал четками»), и который пользовался поэтому особым расположением эрцгерцога. Этого было достаточно, чтобы он навлек на себя немилость испанского правительства. Ему сейчас же в Мадриде вменили в вину медленность и недочеты необычайно трудной военной операций. В самом деле, галеры Фредерика Спинолы не могли, несмотря на всю их подвижность, помешать голландскому флоту снабжать провиантом Остенде, а с другой стороны, Мориц Нассауский своими действиями на сухопутной границе все время заставлял осаждавших обращать часть своих сил против него. 20 сентября 1602 г. он захватил Грав, один из лучших переходов через Маас, и послал свою конницу совершать рейды вплоть до самого Люксембурга. Тем временем взбунтовались итальянские части, которые должны были прикрывать Брабант, и, водворившись в Гогстратене, обещали неприятелю соблюдать нейтралитет. Смерть Фредерика Спинолы 26 мая 1603 г. в морском сражении еще усилила замешательство.

Терпение короля было теперь совершенно истощено. В 1602 г. в Нидерланды прибыл брат Фредерика Амброзий Спинола, которому Филипп III поручил, к великому неудовольствию эрцгерцога, подготовить здесь экспедицию против Англии[613]. В 1603 г. военные действия приняли такой оборот, что Альберт вынужден был передать Амброзию Спиноле руководство осадой, и очень скоро под влиянием этого крупного военного таланта положение на фронте совершенно изменилось. Сосредоточив все свои силы на поставленной им себе задаче, он дал Морицу Нассаускому 12 мая 1604 г. захватить Арденбург и 20 август Слейс, но зато 20 сентября ему удалось завладеть крепостью Остенде, этой «новой Троей», превращенной в груду развалин. Если потеря Слейса значительно уменьшила значение этой победы, если даже можно было считать, что Соединенные провинции скорее выиграли при этой операции, так как эта победа щедро компенсировала их за понесенные потери, то все же взятие Остенде произвело не меньшую сенсацию, чем 20 лет назад взятие Антверпена Александром Фарнезе. Эта победа, которой всецело обязаны были иностранцу, еще более подчеркнула посредственность Альберта как полководца. Это позволило Филиппу III совершенно перестать щадить несчастного принца, который виноват был только в том, что его преследовали неудачи. В 1605 г. Филипп заставил его вынести такое унижение, как передачу командования армией Спиноле, получившему звание «генерал-фельдцехмейстера» (mestre de camp général). В стране, где правительство занято было почти исключительно войной, эрцгерцог, утратив командование армией, лишился вместе с тем в значительной мере своего авторитета и престижа. Чтобы скрыть свою немилость, ему оставалось только прибегать к торжественным дворцовым празднествам, официальным церемониям, приемам послов, и таким образом ему удавалось благодаря его проникнутым внутренним достоинством манерам сохранить внешний вид власти. Его поведение свидетельствовало о подлинном благородстве его характера. В нем не было никакой мелочной зависти. Наоборот, вместо того, чтобы обвинять в чем-либо Спинолу, он первый выказывал ему величайшее уважение, без малейшей злобы склонялся перед его превосходством и всецело доверял ему. Этот фаворит короля вскоре сделался его ближайшим советником. Между тем он не мог не знать о секретных инструкциях, — привезенных Спинолой из Мадрида в 1606 г. Они уполномачивали его, в случае смерти Альберта, взять на себя управление провинциями и увезти инфанту обратно в Испанию. Если же, против всякого ожидания, Изабелла умрет первой, то Амброзий Спинола должен был потребовать от эрцгерцога клятвы верности королю и в случае отказа или колебания с его стороны заключить его в тюрьму в антверпенской цитадели. Кроме того ему велено было снискать себе расположение дома Круа, самых влиятельных вельмож, а также городских властей и зорко следить за безопасностью переданных испанцам крепостей[614]. Оловом, нидерландские «государи» получили в его лице настоящего майордома. Если в 1604 г., непосредственно после взятия Остенде, они еще мнили себя национальными государями и посылали графа Сольра сообщить королю о бедствиях и недовольстве в стране[615], то теперь они всецело предоставили руководить собой своему всемогущему министру.

Их покорность несомненно не дошла бы до таких пределов, если бы у них была еще какая-нибудь надежда на создание своей династии. Но начиная с 1604 г. они не сомневались больше, что их брак останется бесплодным. Они знали, что не оставят после себя в Нидерландах ничего, кроме своих гробниц, и их лишенное будущего правление лишь на короткое время отдалит объединение Бельгии с Испанской монархией. Если бы у них родился ребенок, он теснее связал бы их со страной, которой ему предстояло бы впоследствии управлять. Но не имея наследника, они не пустили глубоких корней в провинциях, куда они занесены были волей испанского короля и где весь смысл их существования сводился только к повиновению ему.

Было ясно, что Спинола вел теперь войну не в их интересах, а в. интересах Филиппа III. Как и Александр Фарнезе, он перешел теперь в наступление против Соединенных провинций, и Мориц Нассауский стоял, наконец, лицом к лицу с противником, достойным его. Следуя военной теории Фарнезе, Спинола решил нанести удар Нидерландской республике в самых уязвимых местах ее границы, т. е. напасть на Иссель. В 1605 г. Спинола, оставив во Фландрии графа ван ден Берга, чтобы задержать на время Морица Нассауского, который как раз в это время совершил неудачную попытку нападения на Антверпен, быстро направился к Оверисселю, где ему удалось захватить (19 августа) Ольденоель и Линген. Но у него не оказалось достаточно сил, чтобы продолжать дальнейшее наступление. Помимо субсидий, дававшихся Бельгией, ему нужны были ежемесячно 300 тыс. экю, а Испания не могла их ему доставить. Он воспользовался зимним временем и отправился в Мадрид умолять короля о необходимых денежных жертвах, но это ни к чему не привело. Ресурсы монархии не соответствовали ее притязаниям, и хотя честь не позволяла ей капитулировать перед восставшими, тем не менее у нее не было средств, чтобы победить их.

Блестящие военные операции Спидолы во время знаменитого похода 1606 г. не дали ему все же решающего перевеса ни в одном пункте. Не имея нужного количества войск, он вынужден был отказаться от своего первоначального плана, перейти самому через Иссель, в то время как его помощник граф Бюкуа переправится через Валь. Он ограничился взятием Гролля в графстве Зютфен, а затем важной крепости Рейнберг. Благодаря бунту 2 тыс. испанских солдат Мориц Нассауский смог перейти опять в наступление и осадил Гролль. Однако Спидоле с его утомленными и недовольными войсками все же удалось вырвать у противника его добычу и сохранить за собой город, от которого зависели все позиции, занятые по ту сторону Рейна. Этот поход Спинолы вызвал величайшее восхищение как один из самых блестящих военных подвигов того времени.

Тем не менее Спинола не питал больше никаких иллюзий. Для осуществления его плана нужна была полная реорганизация деморализованной и разложившейся из-за бунтов армии, большинство солдат которой, состарившись на военной службе, переженилось, в результате чего число женщин в полках превосходило число мужчин[616]. Но как мог он надеяться на нужную ему поддержку? Король, опасаясь со стороны Спинолы новых просьб о помощи, запретил ему показываться в Мадрид. Поэтому ничего больше не оставалось, как заключить на наиболее выгодных условиях мир либо перемирие.

Положение далеко не было неблагоприятным. После смерти Елизаветы (1603 г.) Англия и Испания заключили между собой в 1604 г. мирный договор. Что касается Франции, то Генрих IV по-прежнему помогал голландцам войсками и деньгами, но не решался, как они хотели бы, объявить войну Филиппу III. Поговаривали даже о возможности осуществления некоторых франко-испанских матримониальных планов, которыми очень усердно занят был папа и которые могли бы восстановить согласие между обеими западноевропейскими державами. Что же касается Нидерландской республики, то в то время как Мориц Нассауский и амстердамские купцы, занятые всецело торговлей с Ост- и Вест-Индией, хотели продолжения войны, простой народ жаждал мира, а значительная часть крупной буржуазии была обеспокоена влиянием, приобретенным принцем Оранским в качестве генералиссимуса. Эрцгерцогская чета и Спинола воспользовались в 1606 г. этими настроениями. Они отправили Виттенгорста в Гаагу, и 24 апреля 1607 г. было подписано перемирие на шесть месяцев[617].

Все чувствовали, что это было лишь предвестником более длительного соглашения. Разумеется, нелегко было добиться решения, которое удовлетворило бы обе стороны. Прежде всего немыслимо было никакое соглашение по религиозному вопросу. Кроме того Соединенные провинции требовали формального признания их «свободными и независимыми штатами», и если бы даже эрцгерцогская чета решилась уступить им в этом пункте, то нетрудно себе представить, какое негодование должно было вызвать подобное требование в Мадриде. Посол Филиппа III в Брюсселе дон Хуан де Ибарра заявил, что король не может принять этого пункта без ущерба для своей репутации и чести. Он возмущен был тем, что Альберт и Изабелла вместе со Спинолой все же продолжали вести переговоры при посредничестве францисканца Жана Нейена, и делал все, чтобы помешать им. К счастью, его преемник маркиз Гвадалесте оказался более сговорчивым. Этим воспользовались Ришардо, Веррейкен и Хуан Мансисидор, вступившие в более тесные сношения с уполномоченными Нидерландской республики. В 1608 г. Спинола лично отправился с большой помпой в Гаагу, где в переговорах принимали участие послы английского, французского и датского королей, пфальцграфа, курфюрста брандербургского, ландграфа гессенского, что придавало им вид настоящего европейского конгресса.

Переговоры, прерванные на время 25 августа 1608 г. из-за того, что Филипп III согласен был отказаться от своих верховных прав только в том случае, если Соединенные провинции допустят свободное отправление католической религии, были снова возобновлены при посредничестве Генриха IV. Ему льстила возможность выступить перед Испанией в роли посредника и поднять таким образом престиж Франции. Так как окончательный мир был невозможен, он выдвинул через своих послов Жанена и Бузенваля идею длительного перемирия. Он видел в нем двойную выгоду: во-первых, сэкономить для своей казны выплату тех денежных пособий, которые он должен был выдавать Нидерландской республике, и, во-вторых, сохранить во всей силе свой союз с ней, подкрепленный новым договором 25 января 1608 г. Наконец, 9 апреля 1609 г. дело закончилось заключением перемирия на 12 лет[618]. На основании его Филипп III и эрцгерцогская чета признали Соединенные провинции «свободными странами, штатами и провинциями, по отношению к которым у них нет никаких претензий». В Нидерландах таким образом не было отныне больше «восставших», а появилось новое государство, существование которого после 35-летней борьбы признано было перед всей Европой.

На основании 12-летнего перемирия подтверждена была независимость Нидерландской республики, подобно тому как около 200 лет назад на основании Аррасского мира признана была независимость Бургундского государства. Но в то же время оно окончательно расчленило то самое Бургундское государство, на сохранение которого в виде 17 объединенных провинций было потрачено столько усилий Вильгельмом Оранским. Таким образом политика санкционировала раскол, начавшийся под влиянием религиозных разногласий. В течение последующих веков судьбы католических и протестантских Нидерландов сложились совершенно различным образом, и все больше усиливались противоречия, существовавшие до того между ними вследствие разницы в вероисповедании, могуществе и богатстве.

Двенадцатилетнее перемирие подтвердило крушение миссии эрцгерцога и его супруги. В то время как Филипп II возлагал на них задачу объединить провинции, они вынуждены были теперь согласиться на расчленение их. Впрочем, во время переговоров они действовали лишь от имени короля. Они не скрывали больше своей зависимости от Испании: они обнаружили ее перед всей Европой и отказались вести себя по отношению к своим подданным, как национальные государи. Начиная с 1609 г. они стали открыто подчеркивать чисто испанский характер своей политики, а неожиданная смерть Ришардо в том же году облегчила им эту перемену. Хотя их послами при иностранных дворах по-прежнему оставались бельгийцы и хотя они по-прежнему окружали себя для управления страной министрами-бельгийцами, но все вопросы общей политики решались ими лишь совместно со Спинолой, Хуаном Мансисидором и духовником Альберта, Фра Иниго де Бризуэла. Интересы Нидерландов не принимались совершенно во внимание при советах, которые давались Филиппу III, и равным образом не учитывались в их отношениях с соседними державами. В этих вопросах они не обнаруживали больше ни малейшего желания действовать в качестве бургундских государей: все их поведение определялось только интересами габсбургского дома или даже, вернее, интересами католической церкви.

Действительно, они были прежде всего католиками, даже больше, чем испанцами. Напрасно было бы искать где-нибудь более законченный тип государей, которые были бы более проникнуты духом контрреформации и поведение которых определялось бы столь исключительно религиозными убеждениями. Они встали на защиту религии без малейших честолюбивых помыслов или соображений личной корысти. Впрочем, чего они могли ждать от будущего? Они знали, что им не суждено было создать новой династии в Нидерландах, и они отказались от прав Альберта на германский престол после его брата императора Рудольфа. Их преданность религии была столь же бескорыстной, как и их благочестие, и можно сказать, что оба эти чувства были у них слиты воедино. Кроме того они находились в исключительно благоприятном положении в смысле работы на пользу католической церкви. Ведь по своему географическому положению Бельгия, расположенная между Англией и Голландией, где протестантизму удалось одержать победу, Германией, где он старался распространиться, и Францией, где он все еще не был подавлен, представляла собой настоящий центр или, если угодно, плацдарм ортодоксии против еретиков[619]. Эрцгерцог и его супруга во всяком случае смотрели на Бельгию с этой точки зрения и со всем пылом отдались задаче непрерывного организационного укрепления католичества. По-настоящему их интересовали только религиозные вопросы. Они не пренебрегали ничем, чтобы облегчить задачи монашеских орденов, которые, воспользовавшись наступившим после перемирия спокойствием, развили такую же энергию в деле распространения по стране своих просветительных, благотворительных и пропагандистских учреждений, как и амстердамские купцы, которые в это самое время лихорадочно снаряжали суда и создавали все новые торговые фактории. Идеал эрцгерцогской четы совпадал с идеалом иезуитов, окружавших их и бывших их советниками. Подобно последним они всеми силами боролись против реформации и за победу католической церкви. Этим вдохновлялась вся их внешняя политика и этому они подчинили как интересы своих подданных, так и интересы испанского короля. Все их мирские соображения безоговорочно приносились в жертву религиозному пылу. Этот идеализм как нельзя более соответствовал их положению двух бездетных супругов и временных государей, которые, разочаровавшись и разуверившись в земных радостях, навсегда отвернулись от них.

Тем не менее они пользовались в Европе большим уважением. Так как их дворец Кауденберг находился в постоянном общении с римским и мадридским дворами, то испанская и ватиканская дипломатия считали его своего рода отделением по делам северных держав. Все три крупнейшие западноевропейские державы имели в Брюсселе своих послов, и нунциатура, учрежденная здесь в 1596 г. папой, вскоре стала одной из важнейших во всем христианском мире.

Эрцгерцогская чета, кардинал Бентивольо, Спинола окружены были толпой различных ставленников Испании или покровительствуемых ею лиц, английскими и французскими эмигрантами, тайными агентами, военными и политическими деятелями, различными прожектерами и теми нищенствующими монахами, которым особенно охотно доверялись всякого рода секретные поручения. О 1609 по 1621 г. столица Бельгии слыла одной из самых оживленных и самых космополитических резиденций того времени[620]. Она была также одной из самых блестящих резиденций благодаря роскоши, которой окружали себя Альберт и Изабелла, и пышности их двора, вызывавшего восхищение всех иностранцев, проезжавших через Брюссель. Но эта роскошь, подчиненная чопорному и церемонному испанскому этикету, не имела ничего общего с бившей через край веселостью празднеств бургундских времен. Подобно блестящим украшениям, которыми стиль барокко так щедро наводнял тогда церкви, это великолепие тоже было лишь своеобразным средством подчеркнуть величие и возвышенность католической религии.

Уже в 1606 г. Альберт заявлял, что «все те, кого попирают ногами и угнетают представители новой религии, всегда считали своей главной опорой Испанию и Нидерланды»[621]. И действительно, в правление эрцгерцога Альберта Бельгия стала убежищем, ворота которого были широко раскрыты для всех преследуемых католиков. В особенности много их прибывало из Англии, и не только для того, чтобы здесь укрыться, а чтобы подготовиться к наступлению против еретического правительства своей страны. Мир, заключенный в 1604 г. с Яковом I, нисколько не изменил отношения эрцгерцогской четы к этим людям. Они, не задумываясь, брали под свою защиту даже настоящих заговорщиков. Английские государственные деятели обвиняли их в том, что они превращают свое государство в «школу предателей»[622] и что они допустили у себя подготовку «порохового заговора». В 1607 г. граф Тирон, которого Генрих IV отказался принять во Франции из-за обвинений, выдвинутых лондонским двором, был принят в Бинше Альбертом, и Спинола устроил в его честь роскошное празднество[623]. Лишь в самых крайних случаях решались выдавать эмигрантов, слишком явно скомпрометированных в измене. Брюссельское правительство выплачивало пенсии массе английских католиков и упорно отказывалось принять меры против находившихся в Нидерландах английских духовных школ. Словом, можно сказать, что если католичеству в Англии удалось, несмотря на преследования, готовить все новые кадры духовенства, сохранять свое церковное устройство, свои религиозные ордена и свои просветительные учреждения, то этим оно в значительной степени обязано было помощи эрцгерцогской четы[624].

Но как ни остры были религиозные разногласия эрцгерцогской четы с Яковом I, они однако не были серьезной угрозой для сохранения мира между ними. Зато едва только подписано было 12-летнее перемирие, как Франция чуть не начала новой войны. После смерти 25 марта 1609 г. герцога Киевского и Юлихского Иоанна Вильгельма два протестантских князя, курфюрст Бранденбургский Иоанн Сигизмунд и Нейбургский пфальцграф Вольфганг Вильгельм, заявили о своих правах наследовать ему, что тотчас же вызвало вмешательство Генриха IV[625]. Едва только император поручил (июль 1609 г.) эрцгерцогу Леопольду взять герцогство под секвестр, как французский король, желавший вступить в союз с немецкими протестантами против австрийского дома, решительно заявил венскому и брюссельскому дворам, что он поддержит права претендентов в крайнем случае даже силой оружия.

Ухудшению положения содействовал также трагикомический эпизод, происшедший в конце года. 29 ноября принц Кондэ отдал под защиту эрцгерцогской четы свою молодую жену Шарлоту Бурбонскую, которую Генрих IV преследовал своими домогательствами со страстной настойчивостью влюбленного старца[626]. Альберт не мог выдать беглецов, не обесчестив себя этим. Он предложил помирить Кондэ с королем, но нечего было надеяться, что он согласится, чтобы жена принца вернулась в Париж удовлетворить желаниям «великого Алкандра». Он расстроил план похищения, на который она согласилась, и заявил, что отправит ее обратно в Париж лишь но приказанию ее мужа или после расторжения их брака. «Новая Елена», как называл ее Пекий, посланник эрцгерцогской четы в Париже, грозила вызвать новую Троянскую войну. Страстное увлечение Генриха IV заставляло его еще более обострять разногласия, разделявшие Францию и Габсбургов. Он начал вооружаться на всех своих границах и открыто готовился сам стать во главе похода в герцогство Клеве. 8 мая 1610 г. он попросил эрцгерцога разрешить ему пройти через Люксембург «как другу, не желающему совершить по отношению к нему никакого враждебного акта». Но целью этой просьбы было лишь возложить на эрцгерцога Альберта всю ответственность за разрыв. Последней отлично понял это и, начав собирать на всякий случай войска в районе Мааса, дал свое согласие на проход французских войск с условием, что король сообщит ему заранее маршрут своей армии. Убийство Генриха IV 14 мая сделало излишними все эти предосторожности. Прошло еще несколько лет, прежде чем Нидерланды стали ареной борьбы между Францией и домом Габсбургов. Раздоры, возникшие во Франции во время несовершеннолетия Людовика XIII, отодвинули на некоторое Бремя опасность.

Все еще неразрешенный вопрос о Юлихе вскоре вызвал новую опасность. В ожидании окончательного решения оба претендента организовали управление спорных земель. Они ввели здесь временно свободу вероисповедания, и ахенские кальвинисты воспользовались этим, чтобы поднять восстание (5 июля 1611 г.). Когда вслед за этим эрцгерцог Альберт и кельнский архиепископ выступили на усмирение восставших, то этому помешали курфюрст и пфальцграф по взаимному соглашению. Но уже через очень короткое время они перессорились. В 1614 г. нейбургский пфальцграф перешел в католичество и обратился за помощью к Испании, между тем как бранденбургский курфюрст, с своей стороны, из лютеранства перешел в кальвинизм и старался добиться помощи Соединенных провинций. И тот и другой получили желанную помощь. В августе Спинола во главе армии в 20 тыс. чел. двинулся на Юлих, свергнув по пути власть кальвинистов, установленную в Ахене и в Дюрене. Выступил в поход и Мориц Нассауский. Но обе стороны явно старались избежать столкновения, которое повлекло бы за собой срыв 12-летнего перемирия. В течение 2 лет армия Соединенных провинций и испанская армия маневрировали, не встречаясь друг с другом, ограничиваясь проникновением на вражескую территорию и захватом укрепленных пунктов, и очень мало интересуясь обоими претендентами.

Противоречия между католиками и протестантами, выразившиеся в раздорах из-за юлихского наследства, вызвали через несколько лет восстание в Чехии, этот трагический пролог тридцатилетней войны. Филипп III был против того, чтобы ввязываться в эту опасную авантюру. Срок 12-летнего перемирия истекал и, став на сторону императора против чешского короля, пфальцграфа Фридриха V, зятя английского короля, он рисковал разрывом с этим последним. Ему пришлось бы в таком случае вести одновременно три войны, и понятно, что подобная перспектива заставляла его колебаться. Между тем Альберт смотрел на только что начавшуюся борьбу лишь как на окончательный поединок между католической церковью и ересью. Интересы Испании не могли перевесить в его глазах интересов католицизма. В августе 1619 г. он стал убеждать Филиппа III вмешаться[627] и сумел в конце концов рассеять его опасения. 5 ноября король, скрепя сердце, дал ему свое согласие на занятие в подходящий момент Пфальца. 4 сентября следующего года 16 тыс. чел. пехоты и з тыс. чел. конницы под командованием Спинолы перешли Рейн у Майнца. В том же году эрцгерцог выступил покровителем плана создания международной лиги защиты католической религии[628].

В этот решительный момент эрцгерцог, не задумываясь, поступился интересами Бельгии еще больше, чем интересами Испании, ради торжества католической церкви. Если бы он интересовался судьбой своих подданных, то он воспользовался бы прохладным отношением Филиппа III, чтобы сохранить во что бы то ни стало нейтралитет Бельгии по отношению к Германии как раз в тот момент, когда истекал срок 12-летнего перемирия с Соединенными провинциями. Правда, против воли короля, который, желая приостановить проникновение голландцев в Ост- и Вест-Индию, твердо решил возобновить войну, он предпринял некоторые шаги с целью продлить статус кво. В 1621 г. отчеты тайных агентов, переданные ему его духовником, внушили ему надежду, что удастся склонить Морица Нассауского к признанию верховной власти испанского короля и его собственной[629]. В нем пробудили даже надежду, что удастся пожалуй привлечь на свою сторону генеральные штаты Нидерландской республики, Ион имел глупость направить к ним Пекия. Осыпаемый на протяжении всего своего пути по Голландии оскорблениями и насмешками толпы, несчастный посланник не привез в Брюссель ничего кроме высокомерного и презрительного отказа. Военные действия вскоре после этого возобновились в Юлихе, где Спинола укрепился, чтобы оттуда повести военные действия против Гельдерна.

Несколько недель спустя Альберт скончался от подагры 13 июля 1621 г, в Брюсселе. Его останки, облаченные в одежду францисканца, были препровождены с королевской пышностью в церковь св. Гудулы, где мехельнский архиепископ произнес над ним свое надгробное слово. Герольд нес перед гробом бургундский герб. Но вместе с эрцгерцогом Альбертом в Нидерландах исчезла последняя видимость независимости, которая была дарована им 22 года назад: отныне Бельгия стала просто испанской провинцией.

Глава четырнадцатая. До смерти Изабеллы

Еще при жизни Альберта в 1616 г. Филипп III с согласия брюссельского двора заставил провинции принести ему присягу в верности[630]. Таким образом он снова стал их непосредственным государем. Акт о передаче Нидерландов был тем самым фактически уничтожен. В лучшем случае можно было утверждать, что в отличие от прежнего суверенные права, ранее предоставленные королем эрцгерцогской чете, принадлежали ей теперь сообща с испанской монархией. Впрочем, против возвращения Бельгии под непосредственную власть Испании не последовало никаких протестов. Никто не строил себе больше никаких иллюзий по поводу независимости страны: со времени сессии генеральных штатов 1600 г. все ясно отдавали себе отчет, как обстоят дела в этом отношении.

Смерть мужа повергла инфанту в безграничное отчаяние, умилившее всю Европу. Она на много недель заперлась в свои одинокие и опустевшие покои. Она обрезала свои замечательные волосы и облеклась отныне в монашескую одежду, в которой она изображена на знаменитом портрете, оставленном нам ван Дейком. Сначала она поговаривала даже о том, чтобы совсем удалиться от управления провинциями[631]. Будущее должно было рисоваться ей в тем более мрачных красках, что ее брат Филипп III умер за несколько месяцев до смерти Альберта. Ее вдовство совпало с началом нового царствования в Испании, и власть, находившаяся столь долгое время в руках ее старого друга, герцога Лерма, перешла к графу-герцогу Оливаресу.

Но уважение, которым она была окружена в Нидерландах, и расположение, оказывавшееся ей европейскими дворами, делали ее очень ценной для Мадрида. И, наконец, сама она проявляла живой интерес к стране, в которой она основала столько благочестивых учреждений. Поэтому она осталась в Брюсселе. Окруженная королевскими почестями, она в качестве вдовствующей государыни все еще продолжала играть в своем мрачном дворце значительную и почетную роль: она усердно выполняла свои обязанности и работала без устали, несмотря на свои старческие немощи, которые все сильнее давали себя знать. Но она вынуждена была ограничиваться теперь ролью обыкновенной правительницы, которой испанский кабинет оказывал тем больше знаков внимания, чем меньше реальной власти он ей предоставлял.

К тому времени, когда она взяла на себя управление Нидерландами, царствование Филиппа IV, казалось, предвещало Испании новую эру величия. Под давлением энергичного Оливареса испанская монархия сделала огромное напряжение. Непомерные налоги позволили произвести реорганизацию армии, а блестящие победы вскоре вернули ей ее прежнюю боевую славу. В гигантской ожесточенной борьбе, которую обе ветви габсбургского дома, объединив свои усилия, вели с протестантизмом, война с Соединенными провинциями являлась теперь лишь эпизодом, неразрывно связанным со всем ходом основной драмы.

Успехи католиков, которыми началась 30-летняя война в Чехии и в Пфальце, были большим ударом для Нидерландской республики, интересы которой совпадали с интересами реформации. Престиж, который она так быстро завоевала себе, был поколеблен. Ко времени окончания срока 12-летнего перемирия молодой Людовик XIII отклонил ее предложения о союзе, так как он вел борьбу с гугенотами и не желал порывать с Испанией. С своей стороны, Англия с тревогой и завистью следила, за морскими успехами Голландии, не скрывая своего враждебного отношения к ней. Наконец, Спидола, одушевленный соседством германских армий, оперировавших вдоль Рейна и получивших новые подкрепления, захватил город Юлих (февраль 1622 г.) и вслед за тем осадил Берг-оп-Зом. Между тем Мориц Нассауский, здоровье которого подточено было болезнью печени, очень слабо руководил военными действиями и внимательно прислушивался к заманчивым предложениям, делавшимся ему тайно брюссельским двором. Эрнст Мансфельд, которому Нидерландская республика предложила как раз в это время вторгнуться в Бельгию, совершенно не оправдал ее ожиданий. Этот завзятый авантюрист разбит был наголову Кордобой при Флери (29 августа) и в беспорядке отступил на север, где ему удалось по крайней мере освободить от осады Берг-оп-Зом (5 октября).

Следующий год принес с собою новые опасности. В 1623 г. император Фердинанд II послал Грамэ отстаивать перед генеральными штатами свои права на Соединенные провинции. Англия заключила 29 марта соглашение с Испанией относительно Пфальца, который был временно передан в управление Изабелле. Тем временем война сопровождалась одними лишь неудачами. Испанцам удалось организовать в Дюнкирхене каперский флот, легкие суда которого, точно так же как в свое время галеры Фредерика Спинолы, опустошали побережье Северного моря, сотнями захватывая тяжелые суда Голландии и Зеландии. На суше Мориц Нассауский заканчивал свою карьеру, пребывая в плачевном бездействии. Через несколько дней после его смерти (23 апреля 1625 г.) Спинола покрыл себя славой, взяв Бреду (май). Испания бурно ликовала, и геройский подвиг этого нового Фарнезе вдохновил поэта Лопе де Вега на торжественную оду, а художника Веласкеза на один из самых блестящих его шедевров[632].

Но эта победа не имела продолжения. Правительство Филиппа IV, обремененное непомерными военными расходами, было уже накануне краха. С восстановлением испанской гегемонии над Европой, ради которой оно все поставило на карту, было теперь покончено. Франция, вернувшаяся при Ришелье к политике Генриха IV, опять повернула фронт против габсбургского дома. Она возобновила свой союз с Соединенными провинциями, которым она предоставила 1 200 тыс. ливров на текущий 1624 г. и обязалась предоставлять по 1 млн. ливров в течение двух следующих лет (10 июня 1624 г.) Англия тоже вернулась к поддержке Нидерландской республики. Яков I обещал оказать ей помощь войсками (июль 1624 г.), а его преемник Карл I заключил союз с ней и одновременно с Францией и Данией против германского императора и испанского короля. Все эти комбинации были, правда, очень эфемерны. Уже в 1626. г. Франция опять тесно связалась с Испанией на основании Монсонского договора, а в следующем году Англия, с своей стороны, тоже сделала попытку примириться с Филиппом IV. Переговоры, в которых очень деятельное участие принимал Рубенс, закончились лишь в 1630 г., но уже в 1627 г. они настолько продвинулись, что мадридский кабинет помышлял о том, чтобы прибегнуть к услугам лондонского двора для заключения мирного договора с Соединенными провинциями. Последние, может быть, оказались бы более сговорчивыми, чем в 1609 г. Но Филипп IV, несмотря на советы Изабеллы и Спинолы, ни за что не хотел расстаться с мыслью о том, чтобы навязать им мир силой оружия[633].

Отъезд Спинолы, который, будучи отозван в Испанию, 3 января 1628 г. навсегда покинул Нидерланды, вновь оживил надежды голландцев. Их войсками командовал теперь брат Морица Нассауского Фридрих Генрих, горевший желанием отличиться каким-нибудь блестящим подвигом. Благодаря денежной помощи, а также подкреплениям, полученным от Франции, он в 1629 г. опять перешел в наступление, осадив Буа-ле-Дюк.

У графа Генриха Берга, генералиссимуса испанских войск, не было достаточно сил, чтобы отбросить его. Он надеялся, что диверсия, предпринятая на границах Нидерландской республики, заставит его снять осаду. 23 июля часть его войск перешла Иссель и дошла через Велюве до Амерсфорта, который она заняла 14 августа. В это же время на помощь испанцам из Германии явился Монтекукули, опустошивший Гельдерн и Утрехтскую область. Впервые со времени смерти Рекесенса врагу удалось завладеть подступами к Соединенным провинциям. Это вызвало здесь такую панику, что некоторое время можно было опасаться, не распадется ли их союз. Зеландия и Фрисландия думали только о своей собственной безопасности; католики волновались, отовсюду ползли слухи об измене. Но Голландия и на этот раз отстояла существование республики. Голландские капиталисты не останавливались ни перед какими жертвами во имя сохранения независимости, являвшейся залогом их богатства. Вест-индская компания предоставила в распоряжение генеральных штатов свои деньги и войска. Были наняты наемники, крестьяне были призваны под ружье, были спущены плотины. Штаты Голландии обратились с призывом к Фридриху Генриху нив коем случае не бросать начатой им операции против Буа-ле-Дюк. Их мужественное упорство помешало дальнейшему продвижению испанцев. После того как правитель Эммериха Отто ван Гент занял крепость Везель, Монтекукули и Берг, опасаясь, чтобы им не перерезали коммуникационных линий, решили отступить. 14 сентября Буа-ле-Дюк открыл свои ворота принцу Оранскому.

Несмотря на этот ошеломляющий успех, Нидерландская республика не отклонила начатых Изабеллой переговоров о 24-часовом перемирии. Последний поход привел ее финансы в самое плачевное состояние; кроме того политическое положение тоже было чрезвычайно грозным. В Германии император Фердинанд II был теперь всемогущ; посланный в Мюнхен брюссельский капуцин отец Филипп предложил герцогу Баварскому заключить союз против голландцев; наконец, Англия, сблизившаяся с Испанией благодаря дипломатическим талантам Рубенса, готовилась подписать мир с этой державой. Тем временем Франция, со своей стороны, старалась в Гааге не допустить никакого соглашения между Нидерландской республикой и Филиппом IV. 15 июня 1630 г. она подписала с уполномоченными генеральных штатов договор, на основании которого Людовик XIII обязывался в течение 7 лет оказывать штатам денежную помощь в размере 1 млн. ливров, тогда как они с своей стороны обязывались в течение этого времени не заключать ни мира ни перемирия без согласия французского короля.

В 1630 г. война возобновилась несколькими стычками на берегах Рейна и новыми набегами дюнкирхенских пиратов. Но обе стороны не решались вступать в более серьезные бои. В июне 1631 г. Фридрих Генрих неожиданно вторгся во Фландрию. Однако ему пришлось отступить перед новым испанским генералиссимусом доном Альваресом де Базан, маркизом де Санта Крус, а вслед за этим Соединенным провинциям пришлось в свою очередь заняться самообороной. По совету отца Филиппа, брюссельское правительство решило направить все свои усилия на Зеландию, чтобы завоевать здесь серьезную стратегическую позицию[634]. В сентябре флотилия, освященная папским нунцием Фабио де Лагониссой, покинула антверпенскую гавань, отправившись на это рискованное предприятие. На ней находилось 6 тыс. чел. под командованием Иоанна Нассауского и принца Барбансонского. Но 13 сентября она была атакована в Слаке голландским флотом под командой Маринуса Голларе, и через несколько минут часть ее вынуждена была броситься в бегство, часть же пошла ко дну. В руках неприятеля осталось не менее 4 тыс. пленных.

Но это тяжкое поражение было еще ничем в сравнении с катастрофой, которой ознаменовался следующий год. Фридрих Генрих бросил на этот раз все свои силы в долину Мааса, завоевание которой дало бы Нидерландской республике двойное преимущество — возможность напасть на Бельгию с тыла и совершенно изолировать ее, отрезав от Германии. То обстоятельство, что Гонзалес де Кордоба вместе с значительной частью королевской армии был послан в Пфальц, благоприятствовало осуществлению его плана. Двигаясь вдоль течения реки, он не встречал серьезного сопротивления. Ему поочередно сдались Венло, Стрален, Рурмонд, Ситтарт. 10 июля 1632 г. он появился у Маастрихта, с взятия которого в свое время началось обратное завоевание Нидерландов Александром Фарнезе. Испанцы, отлично понимая все значение этого пункта, очень укрепили его, но Фридрих задался целью во что бы то ни стало взять его. Соединенные усилия маркиза де Санта Крус, спешно вернувшегося из Германии, Кордобы и немецкого генерала Паппенгейма не привели ни к чему. 22 августа Маастрихт капитулировал и вслед за ним сдались небольшие соседние с ним укрепленные пункты — Лимбург, Рольдук, Дальгем и Фокмон.

Голландия ликовала, и радость ее была тем сильнее, что этот блестящий поход, казалось, должен был явиться началом полного завоевания Бельгии. Действительно, последние поражения Испании вызвали во всей стране опасное брожение. Открыт был заговор среди дворянства. Фридрих Генрих, умевший искусно использовать обстоятельства, благоразумно остерегался как-нибудь задеть католические чувства населения и во всех завоеванных им городах не сделал никакой попытки помешать отправлению католического богослужения. Итак, в Гааге льстили себя надеждой услышать вскоре о занятии Фридрихом Брюсселя, куда, как говорили, он рассчитывал вступить еще в течение этого года, чтобы поцеловать руку инфанты[635].

Окончание 12-летнего перемирия не только навлекло на Бельгию бедствия возобновившейся войны, но и совпало с новой волной испанизации государственного аппарата страны. Теперь покончили с остатками независимости брюссельского двора, с которыми мирился даже Филипп III. Его преемник приказал Оливаресу восстановить в Мадриде фландрский совет, назначить председателем его епископа Сеговии дона Иниго де Бризуэлла, бывшего духовника Альберта, и возложить на него управление делами Нидерландов. Бельгии поторопились показать, что она снова была составной частью испанской монархии. 16 сентября 1621 г. король переслал инфанте полномочия принять от его имени присягу провинций. Изабелла беспрекословно повиновалась: в течение нескольких следующих лет она провела торжественное провозглашение своего племянника государем в различных провинциях страны[636].

Начало нового режима ознаменовано было немилостью старого Пекия, преданность которого старинным традициям страны была общеизвестна. Так как нельзя было обойтись совсем без министров-бельгийцев, то они по крайней мере выбирались теперь только среди самых преданных приверженцев Испании и сторонников того чистого абсолютизма, который господствовал теперь в кругах мадридского правительства, Самый влиятельный из них, антверпенец Петер Розе, которого Филипп IV называл «мудрым фламандцем», был явным монархистом, вдохновлявшимся лишь интересами испанской короны и совершенно освободившимся от всех национальных влияний[637].

Нет ничего удивительного, что при этих условиях совершенно изменились основы управления страной. Его стремились полностью подчинить королевской власти. Новые тенденции были ясно сформулированы в докладной записке, составленной доном Хорге де Гененом[638] в 1628 г.; он требовал, чтобы вся полнота власти принадлежала мадридскому совету, и считал недопустимыми притязания провинциальных штатов, единственных сохранившихся еще представителей независимости страны. Начавшееся в 1626 г. по почину тайного совета судебное преследование против фюрнского архипресвитера Бекарда, автора сочинения «S. Thornae Cantuariensis et Henrici II monomachia», внушавшего опасения королевской власти[639], а также конфискация в 1629 г. брабантским генерал-прокурором отчета нунциатуры Бентивольо в Брюсселе под предлогом, что в нем содержатся высказывания, неблагоприятные для короля и выгодные для генеральных штатов[640], достаточно ярко характеризовали новый дух, который воцарился теперь в правящих сферах. Начиная с 1621 г. государственный совет был фактически ликвидирован. Все важнейшие дела решались двумя чрезвычайными комиссиями или, пользуясь иностранным названием, которым они обозначались, двумя «хунтами». Одна из них была составлена исключительно из испанцев, другая же состояла из бельгийских советников с юридическим образованием, но подобно первой подчинена была верховному руководству кардинала де ла Куэва.

Этому лицу, являвшемуся теперь действительным представителем Филиппа IV в Брюсселе и пользовавшемуся его полнейшим доверием, фактически принадлежала здесь вся полнота власти. Прибыв в Нидерланды в 1618 г. в качестве постоянного посланника короля при дворе эрцгерцогской четы, он со времени нового правления занимал при Изабелле такое же положение, какое в свое время занимал Гранвелла при Маргарите Пармской. Сам Спидола, несмотря на доверие, по-прежнему оказывавшееся ему Изабеллой, должен был уступить ему первое место, и его обида по этому поводу несомненно была одной из причин, побудивших его в 1628 г. покинуть Брюссель. Возможно также, что кардинал приложил свою руку к тому, чтобы он вынужден был уйти с поста, на котором он стяжал себе завидную славу и популярность[641].

Алонзо де ла Куэва, маркиз де Бедмар, считался одним из лучших дипломатов испанской монархии. Страстно преданный властолюбивым замыслам своего повелителя и величию своей родины, он с огромной энергией исполнял свои обязанности, проявляя при этом однако, как мы только что видели, очень мало щепетильности. Его пришлось отозвать из Венеции, где он сильно скомпрометировал себя в известном заговоре, ставившем себе целью передачу Венецианской республики Филиппу IV. Нетрудно себе представить, каковы должны были быть настроения такого человека по отношению к Бельгии, недавнее восстание которой против испанской монархии было глубоко памятно всем чистокровным испанцам. В течение короткого времени его сильно возненавидели в Бельгии. Господствующие классы страны возмущены были его презрением к прерогативам генеральных штатов и его высокомерием по отношению к дворянству. Ему не без оснований приписывали ненавистные новшества, введенные теперь в управлении[642]. Уже в 1627 г. маркизу Леганесу, посланному королем, чтобы предложить провинциям объединиться в один общий военный и финансовый союз вместе со всеми другими государствами испанской монархии, пришлось услышать странные речи. Штаты Брабанта, Фландрии и Генегау отнеслись сочувственно к этому плану, но с условием, чтобы в отношении управления страной вернулись опять к системе Карла V и чтобы генеральные штаты созывались впредь два раза в год[643].

Таким образом абсолютизм де ла Куэва опять пробудил национальное сознание вместо того, чтобы дать ему заглохнуть. Стремление к независимости вспыхнуло с новой силой под влиянием попыток совершенно задушить его. Если бы какие-нибудь блестящие военные успехи снова восстановили престиж Испании, то пожалуй страна молчаливо смирилась бы. Но сокрушительные поражения 1629 г. довели возмущение народа до последних пределов. С необычайной яростью оно обрушилось на кардинала, и происшедшее к этому времени взятие Буа-ле-Дюк лишь довело его до кульминационного пункта. В течение нескольких недель он не решался больше показываться на улицах и, наконец, 14 сентября временно покинул Брюссель. Его обвиняли даже в том, будто он отравил своего духовника, священника брюссельской церкви ев. Якова, чтобы он не разболтал его тайны. Другие, издеваясь, заявляли, что «потеряв Буа-ле-Дюк, они немало выиграли, так как освободились таким образом от этого человека»[644].

Инфанта теперь считала себя вынужденной — и быть может в глубине души она не была этим очень недовольна — дать известное удовлетворение общественному мнению. Она перестала советоваться с де ла Куэва и сообщать ему содержание получавшихся депеш. Она снова стала созывать государственный совет и распустила заменившие его «хунты». Но в особенности настаивала она перед королем на том, чтобы он согласился на перемирие, так как армия не в состоянии была продолжать войну и во всех отраслях управления царил страшнейший беспорядок. В ее окружении считали, что возмущение довело бы народ до сговора с голландцами, если бы он не был так предан католической религии[645]. Но если даже эти страхи и были преувеличены, то все же дворянство и духовенство передали Изабелле представление, в котором Испанцы обвинялись в том, что они являются причиной всех зол в стране, и в котором они требовали, чтобы король отозвал свои войска и предоставил бельгийцам защищаться самим[646]. Граф Сольр, прибывший в конце года из Мадрида, чтобы успокоить умы, надавал штатам провинций массу обещаний. Но штаты были бы очень наивны, если бы поверили его сообщению о предстоящем якобы в ближайшее время приезде Филиппа IV[647].

Несмотря на то, что де ла Куэва был отозван и заменен маркизом Айтона, поселившимся 11 ноября 1629 г. в Брюсселе, положение нисколько не улучшилось. Айтона был деятельным и умным человеком, хорошо знавшим Нидерланды, где он когда-то служил под началом Спинолы. Он понимал, что для успокоения умов необходимо было порвать с абсолютистской и испанизаторской политикой своего предшественника. Он хотел бы, чтобы с бельгийцами обращались, как «о добрыми братьями» «и чтобы им вернули хоть часть их прежней независимости»[648]. Он настаивал перед Оливаресом не связывать рук брюссельскому правительству, заставляя его действовать лишь по приказам из Мадрида. Он ссылался на пример римлян, «которые никогда не стесняли свободу действий своих проконсулов». Он заявлял, что если так совершенно не считаться с желаниями страны, то ее в конце концов можно толкнуть в объятия голландцев или французов или даже натолкнуть на мысль о создании республики[649].

Эти предостережения ни к чему не привели. Злоупотребления продолжались, и о всей серьезности их можно судить по тому, что в конце 1630 г. штаты Артуа жаловались на «непорядки, обнаружившиеся за последние годы в управлении страной». «Мы видим, — заявляли они, — что государственный совет и военный совет состоят из людей не нашей национальности, что самые почтенные прелаты и вельможи нашей страны, хотя они и заинтересованы больше всего в ее сохранении, устраняются и исключаются от всякого участия в делах, что представления и справедливые жалобы штатов оставляются без внимания или отвергаются, что их привилегии сводятся на-нет ввиду повышения налогов в стране без их согласия и участия, и кроме того постановления, принятые светлейшей эрцгерцогской четой на заседаниях генеральных штатов 1600 г., тоже оставлены без внимания!» Ко всему этому присоединяются еще субсидии, которые обращаются не по прямому их назначению, а на содержание войск, введение новых налогов на ввоз и вывоз товаров, повышение пошлин и т. д.[650] Вследствие экономического упадка страны все эти неурядицы ощущались еще болезненнее. Происходившая в Германии и в Италии война лишила туземную промышленность двух ее основных рынков сбыта. Она держалась теперь только своим экспортом в Испанию, который, за отсутствием флота, должен был производиться с большими трудностями сухопутным образом. В связи с этим сильнейшее возмущение вызывало то, что суда Соединенных провинций, «хотя и мятежных», получали разрешение на торговлю с Севильей и благодаря этому избавлялись «от риска больших путешествий, дорожных расходов, пошлин и других трат»[651]. Наконец, поводом к непрекращающимся жалобам служили «лицензии», выдававшиеся чиновниками по их усмотрению, и то, что монетное дело находилось в самом плачевном состоянии.

Возмущение дворянства было еще сильнее, чем возмущение купцов. Все дворяне, служившие в валлонских полках, были не менее возмущены, чем их отцы в 1579 г. Те протестовали против милостей, оказывавшихся за их счет кальвинистским войскам, эти же были возмущены тем, что ими жертвовали ради их сослуживцев — испанцев. Высшие командные должности предназначались не для них, их обходили при распределении наград, местные войска оплачивались хуже, чем иностранные. Поэтому они лишь против воли и с отвращением несли свою службу[652].

Наконец, похоже было на то, что даже бельгийское духовенство, в силу именно своей ортодоксальности, хотело теперь отделить свои интересы от интересов католического короля. Многие священники, воочию убедившиеся в неспособности Испании справиться с еретиками Соединенных провинций, не стесняясь заявляли теперь с амвона, что верующие сами должны позаботиться о способах сохранения религии и спасения их душ и что их обязанности по отношению к церкви стоят выше их преданности королю[653]. Даже сам мехельнский архиепископ Яков Бонен решительно осуждал поведение испанского правительства.

Таким образом все классы общества были одинаково недовольны. Брабантские штаты отказывались одобрить новые ассигнования, а штаты Генегау требовали созыва генеральных штатов[654]. Между тем король, несмотря на советы Айтоны и несмотря на предостережения Изабеллы, переданные ему через барона Оши, казалось, совершенно не сознавал нависшей угрозы. Назначение в апреле 1631 г. маркиза Санта Крус генералиссимусом армии вместо впавшего в немилость со. времени взятия Буа-ле-Дюк графа Берга сделало этого последнего непримиримым врагом Испании.

Разумеется, стихийного восстания нечего было опасаться. Испанские гарнизоны без труда подавили бы всякую попытку восстания. К тому же городское население примирилось со своей участью, так как оно было обезоружено, лишено всякого политического влияния и зорко охранялось городскими властями. Печальная неудача, постигшая заговор, нелепо затеянный в 1631 г. одним молодым ремесленником с целью передать Гент в руки принца Фридриха Генриха Оранского, показала, что народа нечего теперь бояться[655]. Кальвинизм, который в свое время заставил его взяться за оружие, был теперь совершенно задушен, и вместе с ним исчезли демократические чаяния, которые он в последний раз пробудил среди широких народных масс.

Но если нечего было опасаться, что народ сам поднимется против Испании, то нельзя ли было ожидать, что какая-нибудь помощь извне поможет ему сбросить испанское иго? Республика Соединенных провинций несомненно согласилась бы во имя объединения с бельгийцами умерить свой протестантский пыл и предоставить католикам известные гарантии. Но в особенности похоже было на то, что Франция, о которой не было никаких религиозных разногласий, с большой радостью оказала бы Бельгии свою помощь. С тех пор как руководство политикой Франции перешло в руки Ришелье, он отнюдь не скрывал своего враждебного отношения к габсбургскому дому. Прибавившиеся к этому совсем недавно новые события подлили еще больше масла в огонь. Мать Людовика XIII Мария Медичи, на-смерть поссорившаяся со всемогущим министром своего сына, в июле 1631 г. удалилась в Нидерланды, и прием, оказанный ей в Брюсселе инфантой, произвел в Париже крайне неблагоприятное впечатление. Положение стало еще более напряженным, когда 25 января 1632 г.[656] к ней присоединился родной брат французского короля Гастон Орлеанский, вождь враждебной кардиналу партии. Было ясно, что Ришелье не допустит, чтобы его враги беспрепятственно конспирировали против него под покровительством Изабеллы. Недовольство, царившее в Бельгии, позволило ему перейти к ответным действиям. Он сразу увидел, какие выгоды можно будет извлечь из этого.

Начиная с ноября 1631 г., он завязал сношения с деканом Камамбер, Франсуа Каронделе, которого Изабелла не раз посылала ко двору Людовика XIII, чтобы договориться о примирении между ним и его матерью Марией Медичи. Он был осведомлен благодаря ему о состоянии умов, и ему нетрудно было переманить на свою сторону заманчивыми обещаниями этого честолюбивого и жадного прелата, который, лишившись епископства Сент-Омер, на получение которого он рассчитывал, горел желанием как-нибудь отомстить Испании[657]. Благосклонного отношения кардинала достаточно было для Каронделе, чтобы он составил своего рода союз из нескольких крупных вельмож — принца Барбансонского, принца Эпинуа, герцога Бурнонвильского и графа Эгмонта, — которые подобно ему уязвлены были в своем честолюбии и озлоблены против Филиппа IV. Благодаря их влиянию в валлонских провинциях, где некоторые из них занимали ответственные посты и где находились значительная часть их владений и множество зависевших от них мелких дворян, они надеялись вызвать всеобщее восстание. Они нашли себе ценного помощника в лице капуцина Карла Круа. Религиозное рвение, побудившее его вступить в орден, заставило его в то же время отойти от Испании, которая, по его мнению компрометировала теперь своей слабостью дело католицизма, в Нидерландах[658]. Он привлек кроме того к заговору своего родного брата, герцога Арсхота, бесспорного вождя национального дворянства.

Тем временем, пока под воздействием личного честолюбия и католического рвения происходило оформление этого заговора крупных вельмож, граф Берг открыто перешел на сторону врага[659]. Одному скомпрометированному и разоренному дворянину, Рене Ренессу, графу Варфюзее, удалось, воспользовавшись его озлоблением против двора, склонить его к корыстной измене. Он посетил тайно в Гааге принца Оранского и сообщил ему свои условия. Ришелье не преминул побудить Фридриха-Генриха принять их. За крупную сумму Берг пропустил голландские армии в Лимбург, и по соглашению с ним генеральные штаты опубликовали 22 мая воззвания, призывавшие бельгийцев «избавиться по похвальному примеру их предков от гнетущего и невыносимого ига испанцев» и обещавшие им «сохранить и поддержать их привилегии, права и свободы, а также и публичное отправление римско-католической религии»[660].

Согласно плану Берга и Варфюзее, одобренному генеральными штатами и переданному ими правительству Людовика XIII, восстание должно было явиться в действительности лишь сигналом к расчленению страны. Брабант, Мехельн, Фландрия, Гельдерн и Лимбург должны были отойти к Соединенным провинциям; Франция же должна была получить южные провинции, включая Франш-Контэ[661]. Несколько дней спустя Берг открыто объявил о своем переходе на сторону неприятеля. Он удалился в Льеж и 18 июня опубликовал здесь манифест, в котором призывал объединиться вокруг него всех благомыслящих офицеров и солдат; «откуда бы они ни происходили, лишь бы они не были испанцами, с целью освободить родину от «пиявок», сосущих «кровь несчастного народа»[662].

К несчастью для заговорщиков Франция, всецело одобряя их планы, твердо решила однако не порывать с Испанией, которую она хотела лишь ослабить, поддерживая брожение в Бельгии. В бельгийских провинциях не появилось никаких французских войск. К тому же Берг совершенно не обладал качествами, необходимыми для инициатора пронунциаменто. Грубый, тщеславный, пользовавшийся из-за своего образа жизни плохой репутацией, он не был популярен в армии, и ему не удалось склонить на свою сторону ни одного полка. 25 июня Изабелла разослала штатам различных провинций циркулярное письмо, убеждавшее их не дать себя увлечь Бергу. Оно встретило повсюду самый лучший прием. 4 июля четыре «члена Фландрии», чтобы убедить ее в своей преданности, предложили ей даже принести заново присягу его величеству[663].

Не менее плачевно закончился заговор дворянства. Крупные вельможи, легкомысленно бросившиеся в порыве своего озлобления в эту авантюру, рассчитывали лишь на помощь французского короля, а он, со своей стороны, прежде чем начать действовать, ждал, чтобы они взялись за оружие. Поэтому вся их затея обречена была на неудачу. Никто из дворян не способен был проявить непреклонную решимость и, главное, никто из них не чувствовал за собой поддержки народа. Их неприязнь к Испании покоилась только на их уязвленном тщеславии, а отнюдь не на национальном сознании, которое пожалуй могло бы объединить вокруг них народные массы. Эти эпигоны графа Эгмонта и графа Горна были лишь карикатурой на них. Проникнутые дворянским чванством и спесью, они по существу презирали все, что стояло за пределами их касты. В Намюре герцог Арсхот во время своего штатгальтерства собирал заседания провинциального совета в своей прихожей, где находились его слуги[664]. Принц Эпинуа, в то время когда он занимал пост «великого бальи» (grand-bailli) Генегау, нарушал самым бессовестным образом привилегии провинции, за защитника которых он себя теперь выдавал. Поэтому никто не поднялся на поддержку движения, которое в случае удачи могло привести лишь к тому, что инициаторы его приобрели бы сеньории и титулы, а больше никому не было бы от него никакой пользы. К тому же Изабелла прослышала об этом заговоре и по достоинству оценила его. Она приказала заточить в монастырь Каронделе и арестовать его брата, правителя Бушена, который был убит, защищаясь (апрель 1633 г.). Через некоторое время резидент английского короля в Брюсселе, художник Жербье, за 20 тыс. экю разоблачил все подробности этого заговора[665].

Филипп IV решил воспользоваться этим случаем, чтобы навсегда отбить у дворянства охоту к подобным авантюрам. 18 марта 1634 г. он приказал Айтоне арестовать принца Эпинуа и принца Барбансонского. Первому удалось бежать во Францию, где он примкнул к графу Эгмонту и к герцогу Бурнонвильскому. Он продолжал здесь конспирировать вместе с ними, и они все трое были заочно приговорены к смертной казни. Принц Барбансонский, заключенный в антверпенскую цитадель, был освобожден в 1650 г. и отправился в Испанию, где он и умер. Герцог Арсхот тоже был арестован (15 апреля 1634 г.), когда он прибыл с поручением к королю, и кончил свои дни в Мадриде в 1640 г., не получив прощения. Всеобщая амнистия была объявлена 29 апреля 1634 г. Высшая знать окончательно покорилась абсолютизму. Она отказалась отныне от каких бы то ни было попыток добиться независимости и уступила свое место в правительственных совещательных органах презираемым ею юристам. Ее неудачная затея в результате еще только более резко подчеркнула победу монархического принципа и привела к тому, что государственный совет стал играть теперь роль чисто парадного учреждения, между тем как все его полномочия были переданы тайному совету. Председатель этого последнего Петер Розе, принявший деятельное участие в наказании виновных, стал теперь одним из самых влиятельных людей страны.

Если происки Берга и заговорщиков-дворян кончились крахом, то этим в значительной мере обязаны были тому, что Изабелла сумела предусмотрительно открыть отдушину и дать выход всеобщему недовольству, царившему в стране. 30 июля 1632 г. она уступила желаниям народа и созвала генеральные штаты, не созывавшиеся уже более 32 лет[666]. Больше ничего не надо было, чтобы успокоить умы и «дискредитировать дурные замыслы графа Генриха и других брюзжавших недовольных»[667]. Как только народ был призван для обсуждения его собственных судеб, он сейчас же начал надеяться, что бедствиям его пришел конец, и опять стал доверять правительству. Последнее однако только под давлением обстоятельств решилось снова пойти на рискованный опыт, вое опасности которого оно испытало уже в 1600 г. В извещениях о созыве штатов, адресованных провинциям, говорилось лишь «об обмене мнениями» между ними и тщательно обходилось название генеральных штатов, которое своим напоминанием о революция: XVI в., а также о последних победах Соединенных провинций вызывало такие гнетущие воспоминания у приверженцев Испании и абсолютизма. Кроме того рекомендовалось посылать в Брюссель «как можно меньше» делегатов[668]. Наконец, у генеральных штатов добились согласия — и это было совершенно неслыханным новшеством, — чтобы они заседали при закрытых дверях и не запрашивали предварительно мнения провинциальных штатов[669]. Это несомненно было прекрасным средством для ускорения их работы, но в то же время и для того, чтобы помешать общественному мнению воздействовать на них и навязывать им свои желания.

Заседание штатов открылось в Брюсселе 7 сентября. Делегатам его поручено было добиться прекращения злоупотреблений со стороны военных властей, превратившихся для страны в настоящее бедствие. Штаты Генегау и Лилля должны были кроме того потребовать восстановления государственного совета с его прежними полномочиями, а лилльская делегация должна была потребовать еще созыва генеральных штатов раз в четыре года. Но самым важным требованием всех их было заключение мира или по крайней мере благоприятного перемирия с Соединенными провинциями. 11 сентября они решительно заявили инфанте, что совершенно невозможно дольше терпеть новые требования дополнительных «субсидий», предназначенных на содержание войск, что в связи с вторжением Густава Адольфа в Германию нечего было больше надеяться на помощь германского императора, что страна располагает лишь «остатками» армии, «часть которой больна, другая же утратила всякую бодрость и охоту служить». В заключение они просили ее разрешить им самим вступить в переговоры с неприятелем «с согласия ее высочества и с условием, что они не позволят себе никаких изменений в вопросе о законопослушности и в религиозном вопросе[670]. У Изабеллы было тем меньше оснований отклонить их просьбу, что она только что сама направила Рубенса с подобной миссией к Фридриху Генриху. Отказать брюссельским генеральным штатам в разрешении завязать переговоры с принцем Оранским значило дать основание для самых различных подозрений. Поэтому она дала 17 сентября благоприятный ответ «ко всеобщей и неописуемой радости всего народа, воспрянувшего духом и надеявшегося, что, после столь долгой и темной ночи этой мрачной войны он видит, наконец, занимающуюся зарю мирного и спокойного дня»[671].

Но радость эта была очень недолговечна. Делегаты штатов — участники переговоров — вскоре убедились, что они так же далеки от мира, «как их руки от неба»[672]. При переговорах, происходивших сначала в Маастрихте, а затем в Гааге, они сразу же натолкнулись на явное недоброжелательство, на придирки формального характера, на непомерные требования вроде увода испанских войск, сноса укреплений, передачи Нидерландской республике приморских городов и известного числа укрепленных пунктов, закрытия устья бельгийских рек и портов. Кроме того 18 ноября Соединенные провинции заверили своего союзника, французского короля, что они не будут вести переговоров без его согласия, и было заранее ясно, что этого согласия никогда не будет дано. Тем не менее переговоры продолжались. Бельгийцы не могли решиться расстаться со своими иллюзиями. Они не умели, по своей неловкости, скрыть своих страхов, принимали все унизительные условия, еле осмеливались протестовать против притязания запретить им отправление католического богослужения в их собственных домах[673]. В своей наивности они полагали, что испанский король, подобно им, подчинится требованиям Нидерландской республики. 4 декабря они умоляли его, «воздев к нему руки и со слезами на глазах»[674], согласиться на мир.

Но мадридский кабинет вовсе не хотел скрывать, что он не принимает их всерьез. Он видел в созыве генеральных штатов лишь средство успокоить, чересчур сильное возбуждение, царившее в провинциях, лишь какой-то выход из тупика, который он впрочем не одобрял и который, как он твердо решил, не должен будет иметь никакого значения и не окажет никакого влияния на его поведение и его политику. Хотя испанский кабинет предоставил Изабелле право дать полномочия делегатам, но он предусмотрительно не отправил их от своего имени. Он поручил маркизу Айтоне и председателю Розе не допустить, чтобы инфанта зашла чересчур далеко в своих обязательствах, и дал им строгий наказ под сурдинку всячески парализовать переговоры. Когда в 1633 г. Эврикий Путеан выпустил свою книгу «Belli et pads statera»[675], в которой он защищал дело мира, правительство тотчас же опубликовало в ответ «Anti-Puteanus» и категорически запретило генеральным штатам издать, как они добросовестно собирались, опровержение этого сочинения. В то же время оно умышленно вызывало негодование голландцев, распространяя публично работу «Заметки о религии и государстве» («Remarques de religion et d'Estat»), в которой расточались панегирики королю и самые резкие оскорбления по адресу Соединенных провинций[676]. Кроме того 4 ноября 1632 г. Филипп IV тайно лишил эрцгерцогиню полномочий, данных им ей в 1629 г. на ведение переговоров от его имени[677]. С этого момента переговоры превратились в пустую комедию. Ничего не подозревая, уполномоченные штатов обманывались как королем, так и самой Изабеллой, которая продолжала, чтобы сдерживать их, передавать им полномочия, не имевшие отныне никакой цены. Между тем ничто не могло раскрыть им глаза: ни полученные из Мадрида письма, в которых без всякого упоминания о мире им сообщалось о присылке в ближайшее время подкреплений, ни поведение Розе, который 11 мая 1633 г. отказался дать свою подпись под инструкциями, испрашивавшимися ими у инфанты, и который резко бранил их за то, что они позволяли себе говорить о старых договорах, дававших подданным право отказывать в повиновении своему государю, если он нарушает свои обязанности по отношению к ним[678].

Таким образом бельгийские участники переговоров, встречая недоброжелательство Гааги, с одной стороны, и недоброжелательство Мадрида, с другой, не могли ничего поделать. Они были отпущены 16 сентября 1633 г. и, спустя девять дней, печально вернулись назад. Их неудача рассеяла надежды, порожденные созывом генеральных штатов. Несмотря на свою беспомощность и бесцельность, генеральные штаты все же продолжали еще заседать в течение нескольких месяцев. В письме от 18 июня 1634 г., в котором Филипп IV извещал их об аресте посланного ими к нему в Мадрид герцога Арсхота, содержался определенный приказ генеральным штатам разойтись. Как только письмо это было получено в Брюсселе, они беспрекословно повиновались (5 июля). Им не суждено было больше собираться вплоть до брабантской революции 1789 г.

Глава пятнадцатая. До Мюнстерского мира

Изабелла не дожила до заключительного заседания генеральных штатов. Своим строгим благочестием и чрезмерной работой она вконец разрушила свое здоровье, и без того ужо сильно подорванное мучительными почечными припадками. Простудившись во время предрождественского крестного хода, она, проболев 4 дня, умерла 1 декабря 1633 г. в 4½ часа утра. За отсутствием денег пришлось отказаться при ее похоронах от той пышности, которой окружены были похороны ее супруга, рядом с которым ее теперь похоронили в церкви св. Гудулы. Государственная казна была совершенно пуста. Чтобы добыть денег на содержание войск, инфанта, не пользовавшаяся больше кредитом у банкиров, вынуждена была прибегнуть к плачевному средству. Она почти совершенно опустошила недавно учрежденные ссудные кассы, оставив им в залог — далеко недостаточный — великолепные драгоценности, которые когда-то произвели столь сильное впечатление во время ее торжественного въезда в Нидерланды.

Из-за последовавшего разорения придворное общество вскоре рассеялось, и вместе с ним Брюссель утратил весь свой блеск и великолепие, которые он снова обрел лишь много времени спустя, во времена Карла Лотарингского и Марии Терезы.

4 марта 1630 г. Филипп IV назначил членов регентского совета, к которым в случае смерти инфанты должно было перейти политическое управление страной. Это были маркиз Антона, маркиз Мирабель, герцог Арсхот, мехельнский архиепископ, старый граф Тилли и дон Карлос Колома. На случай смерти одного из них к ним были присоединены граф Фериа, кастелян Антверпена, и граф Фуэнтес, кастелян Камбрэ[679]. Так как герцог Арсхот находился в Мадриде, где он вскоре был арестован, и так как Тилли умер в 1632 г., то в результате Бельгия была представлена в этом совете лишь архиепископом Яковом Боненом. Никогда еще брюссельское правительство не было столь чисто испанским. 30 декабря 1633 г. маркиз Айтона был назначен заместителем штатгальтера и генерал-капитаном впредь до прибытия кардинала-инфанта, брата короля.

Пока в Гааге шли бесплодные переговоры, война с Соединенными провинциями продолжалась, не приводя однако ни к каким определенным результатам. В 1633 г. Айтоне удалось взять реванш за потерю Рейнберга, занятого Фридрихом Генрихом, захватив остров Стевенсверт, являвшийся ключом к одному из переходов через Маас. В 1634 г. он допытался отвоевать назад Маастрихт, но наступление принца Оранского на Бреду заставило его вернуться назад.

К тому же внимание и опасения Испании были теперь направлены гораздо больше на Францию, чем на Нидерландскую республику. С каждым днем становилось все яснее, что Людовик XIII, по наущениям Ришелье, замышляет уничтожение габсбургского дома. В декабре 1632 г. наглость французского эмиссара, силой ворвавшегося в зал, где происходило заседание генеральных штатов, чтобы сообщить им содержание письма его повелителя, произвела в Брюсселе потрясающее впечатление. «Я считаю, — писал Айтона Филиппу IV, — что французская монархия никогда не наносила вашему величеству более серьезного оскорбления и никогда не позволяла себе более вызывающей и дерзкой проделки»[680]. К этой прямой провокации присоединялись еще недавние интриги Ришелье с дворянами-заговорщиками и покровительство, открыто оказанное кардиналом тем из них, которые бежали во Францию. Но еще важнее были происки парижского кабинета в Гааге. Отлично известно было, что именно по его наущениям голландцы обнаружили такую несговорчивость во время последних переговоров. Быть может, небезызвестно было также, что французский посланник в Гааге, восприняв план, разработанный во время заговора Берга, уполномочен был повести переговоры о разделе Бельгии между Францией и Соединенными провинциями с тем, чтобы к Франции отошли Генегау, Артуа, Турнези, Лилль, Дуэ, Орши, валлонская часть Фландрии и южная приморская часть Фландрии, Намюрская область и Люксембург, а к Соединенным провинциям — Брабант, Мехельн, Лимбург, Гельдерн и берега Шельды от Антверпена до Северного моря[681].

Во всяком случае содержание договора, подписанного Людовиком XIII с Нидерландской республикой 15 апреля 1634 г., не оставляло никаких сомнений в неминуемости разрыва между христианнейшим королем и католическим королем, так как в нем открыто говорилось о возможности войны между Францией и Испанией.

Но и Филипп IV, с своей стороны, готовился к этой войне и отвечал своему противнику тем же. Все еще находившийся в Брюсселе Гастон Орлеанский служил ему превосходным оружием. Когда парижский парламент признал недействительным его брак с Маргаритой Водемон, Лувенский университет признал его действительным. 12 мая 1684 г. между принцем и испанским королем заключен был формальный союз[682]. Между тем помощь, открыто оказывавшаяся Францией голландским и немецким протестантам, дискредитировала ее в глазах бельгийских католиков. В 1633 г. Янсений опубликовал свое сочинение «Mars Gallicus», в котором он обрушивался на королей, «являющихся христианами лишь по названию». Оловом, преданность религии, которая когда-то заставила умы отвернуться от испанского дома, теперь привлекла их к ней.

Но чем отчетливее выяснялась неминуемость столкновения с Францией, тем усиленнее Испания старалась прийти к какому-нибудь соглашению с Соединенными провинциями. Она потеряла всякую надежду отвоевать их и поэтому отказалась считать их мятежными. Она отлично понимала, что должна порвать с традициями Филиппа II, если она хотела, чтобы у нее не были связаны руки во время ее поединка с соперничавшей с ней Францией. Она подумывала даже о том, чтобы предоставить Бельгии независимость и дать ей возможность договориться с голландцами, ограничившись сохранением за собой важнейших портов и крепостей. «Если бы существовал какой-нибудь верный способ уравнять силы законопослушных и непокорных провинций, — писал Филипп IV председателю Розе 15 апреля 1633 г., и если бы можно было добиться, чтобы законопослушные провинции удовольствовались открытием — за свой счет и на свой риск —1 порта Гравелинга, а мне предоставили бы все приморские города, а также Антверпен, Намюр и Камбрэ, с обязательством прийти им на помощь в случае опасности, и сверх того Люксембург и Бургундию, то можно было бы пойти и на то, чтобы уступить им во всем остальном, а именно, чтобы указанные провинции установили у себя форму правления по своему выбору и — не говоря о тех правах и титулах, которые я сохранил бы за собой, — образовали бы независимые кантоны, которые заключили бы мир иди длительное перемирие с голландцами. Стойло бы даже взвесить, не целесообразно ли было бы установить совместно с ними общую оборонительную и наступательную линию…, хотя очевидно, что из-за этого должен был бы пострадать наш авторитет»[683]. Это были лишь преходящие настроения, но как они тем не менее показательны!

Примерно к тому времени, когда король готов был идти на эти условия, его брат кардинал-инфант дон Фердинанд покинул Испанию. Он поехал через Миланскую область, откуда направился прежде всего на помощь германскому императору. Победа при Нордлингене (5 и 6 сентября) была в значительной мере делом его рук и, увенчанный этой славой, он торжественно вступил в Брюссель 4 ноября 1634 г. Прибытие этого 25-летнего принца придало стране немного бодрости. Он вскоре приобрел большую популярность, о которой до настоящего времени свидетельствуют слова «in den prins Cardinaal», служащие и поныне вывеской для немалого числа фламандских гостиниц. Так как он был человеком с высоким духовным саном и одновременно крупным полководцем, то в нем приветствовали настоящего героя католицизма. Победоносные войска, приведенные им с собой из Германии, укрепили и оживили дух несчастных остатков королевской армии[684]. Вновь ожила надежда силой заставить Соединенные провинции прекратить войну. Голландские католики вступили в тайные сношения с инфантом, предложив ему план вторжения.

Но еще до окончания зимы Нидерландская республика тесно связалась с Францией. 8 февраля 1635 г. она заключила с последней союз против испанцев. Обе договаривающиеся стороны обязались выставить армию в 30 тыс. чел. и заранее уже предрешали участь Бельгии. Решено было обратиться к бельгийским провинциям с призывом к восстанию. В случае, если бы они подняли восстание в течение 3 месяцев, они должны были объединиться в свободное и независимое государство, которое сохранило бы свою религию и свои вольности и находилось бы под защитой его величества и генеральных штатов. Взамен этих преимуществ новое государство должно было уступить своим защитникам некоторые части своих территорий, которые оно не в состоянии было само защитить. Французский король должен был получить все приморские пункты между Гравелингом и Бланкенбергом, а также Намюр и Тионвиль. Генеральные же штаты должны были получить Гюльст, Вааскую область, Бреду, Гельдерн и Стевенсверт. Если же, наоборот, Бельгия откажется свергнуть испанское иго, она будет попросту разделена между союзниками по линии, идущей от Бланкенберга к Рупельмонду, а затем по течению Шельды, вдоль северной границы Генегау, Намюрского графства и Люксембурга[685].

Таким образом в самом благоприятном случае Бельгия должна была явиться лишь буферным государством между Францией и Соединенными провинциями, непосредственное соседство с которыми пугало проницательного Ришелье, вдохновителя всей этой комбинации. Бельгия признавалась, правда, независимым государством, но на каких условиях! Оказавшись под покровительством своих обоих могущественных соседей, зажатая между ними, она вынуждена была уступить им свои порты, устье Шельды и крепость Намюр, беззащитная она отдавалась всецело на их волю и по-видимому предназначалась быть пешкой при их будущих столкновениях. Таким образом ожидавшая ее участь была во сто раз более унизительной, более ненадежной, более печальной, чем при сохранении в силе испанского господства. Действительно, надо было считать бельгийцев лишенными всякого человеческого разумения и достоинства, чтобы решиться призвать их во имя национальных чувств приложить руку к уничтожению своей родины. Но они еще не дошли до такой степени падения, какую предполагал в них план союзников. Выпущенный последними 2 июня 1635 г., т. е. через несколько дней после объявления Францией войны Испании (19 мая), манифест, в котором они призывали бельгийцев к оружию, произвел впечатление обратное тому, которого от него ожидали. В полном согласии с кардиналом-инфантом, ответившим на него 24 июня, страна видела в французах лишь «нарушителей народных прав, защитников ереси и угнетателей католической религии»[686].

В мае французская армия в 20 тыс. чел. под командой маршалов Шатильона и Брезе вторглась в Люксембург и направилась на север с целью соединиться с голландцами, сосредоточившими свои силы около Маастрихта. 20 мая она разбила наголову у Авена, около Гюи[687], корпус принца Томаса Савойского и через несколько дней соединилась у Мерсена с войсками Нидерландской республики. Решено было вернуться к плану, составленному Фридрихом Генрихом 2 года назад, и двинуться прямо на Брюссель. Общая численность армии достигала 40 тыс. бойцов, и надеялись, что эта сила произведет внушительное впечатление на население и побудит его поднять восстание. Но первый же встретившийся им на пути брабантский город, Тирлемон, которому предложено было сдаться, отказался открыть ворота, несмотря на слабость своего гарнизона. Его пришлось взять приступом, и в назидание другим городам, он был разграблен дотла. Тем не менее соседние города упорно держали свои ворота на запоре и готовы были защищаться, даже с риском подвергнуться той же участи. Их решимость привела неприятеля в замешательство. Положение его становилось критическим, так как он вынужден был продвигаться по неприкрытой местности, среди неприступных крепостей и имея перед собой армию кардинала-инфанта, которая была сосредоточена под стенами Брюсселя и ждала лишь подходящего момента для выступления. Попытка нападения на Лувен была отражена совместными усилиями гарнизона, студентов, монахов и городского населения. Таким образом нельзя было строить себе больше иллюзий относительно настроений страны. Поэтому 4 июля союзники отступили на Рурмонд, преследуемые крестьянами, убивавшими отставших солдат, «как зайцев»[688].

Получив подкрепление в 15 тыс. германских солдат, которых привел с собой Октавио Пикколомини, инфант в свою очередь мог теперь перейти в наступление. Совершив смелый налет на север, он захватил знаменитый форт Шенк, один из подступов к Соединенным провинциям; затем, продолжая угрожать им, взял город Гох, а его помощники отвоевали тем временем назад Лимбург и некоторые соседние с ним пункты. Фридрих Генрих вынужден был отражать его удары, не будучи в состоянии прорвать в каком-нибудь месте его фронт/ Что касается французов, зимовавших в Бетюне, то они страдали здесь от голода, но кроме того их косила эпидемия тифа, который из их лагерей проник в Соединенные провинции, где унес массу жертв.

Нанеся врагу столь тяжелый урон на севере, дон Фердинанд в 1636 г. двинулся на Францию. Принц Томас вместе с Пикколомини и Иоанном Вертом вторглись в Пикардию, повергнув в ужас все соседние города вплоть до Парижа. Но Галла, который должен был поддержать его маневр переправой через Рейн, не подоспел. С другой стороны, Фридрих Генрих, взяв назад форт Шенк, который он осаждал уже с зимы, сделал диверсию против Бреды, в связи с чем туда пришлось спешно послать значительную часть войск, сняв их с французского фронта. К концу осени испанцы вынуждены были отступить к Аррасу, причем все их достижения свелись к изумлению, которое они вызвали у противника своей давно уже не проявлявшейся энергией.

В 1637 г., в течение которого Пикколомини ограничивался оборонительными действиями против французов, принцу Оранскому удалось восстановить свой военный престиж и политическое влияние благодаря захвату Бреды (10 октября). Этот блестящий успех щедро вознаградил Соединенные провинции за их недавние неудачи. Так как территория Бреды присоединена была к городскому округу Буа-ле-Дюк, то весь левый, берег нижнего Мааса находился теперь в их руках. Нидерландская республика могла радоваться не только тому, что она благодаря этому глубокому проникновению в Брабант создала себе первую оборонительную линию, но кроме того она могла гордиться тем, что отвоевала эту область у католической церкви к вящей выгоде протестантской религии.

Ободренный этим благоприятным поворотом событий, Фридрих-Генрих в 1638 г. обратился против Антверпена. Но голландские капиталисты, так часто поддерживавшие сопротивление испанцам, на этот раз, не задумываясь, выступили против своей республики. Амстердамские купцы опасались конкуренции Антверпена для своей торговли в случае его возвращения в союз. Поэтому они обеспечили его провиантом и военным снаряжением[689]. Сюда же поспешно прибыл кардинал-инфант, и его присутствие придало войскам бодрости. Неприятель, добравшийся до Каллоо, подвергся здесь серьезному нападению, был разбит наголову и в беспорядке отброшен к Голландии (20 июня). Такой же неудачей закончился его поход в конце августа на Гельдерн. Здесь он также вынужден был отступить под напором войск инфанта. На юге французы, предпринявшие осаду Сент-Омера, тоже вынуждены были отступить. Честь испанского оружия, скомпрометированная потерей Бреды, была восстановлена: католики воспряли духом. В Маастрихте был открыт заговор, имевший целью сдачу города испанцам. Заговор потерпел крах, но казненные в Голландии иезуиты, скомпрометировавшие себя в связи с ним, прославлялись как мученики[690].

В 1639 г. военные действия на суше продолжались без заметного перевеса в ту или другую сторону. Тем временем, пока кардинал-инфант отражал попытки нападения Фридриха-Генриха на Гюльст и Гельдерн, французам удалось захватом Гесдена взять реванш за поражение, нанесенное Октавио Пикколомини маршалу Фекьеру 7 июня под стенами Тионвиля. На море адмирал Тромп одержал решительную победу. Уже 18 февраля он нанес чувствительное поражение неутомимым дюнкирхенским пиратам, а затем 21 октября напал около английского берега на направлявшийся в Нидерланды испанский флот, состоявший из 67 судов с 13 тыс. бойцов. Флот этот, атакованный им в Ламанше, пытался спастись, став на рейд в Downs. Только 9 кораблям удалось добраться до порта Мардик. Испания надолго перестала существовать как морская держава, и ее военный флаг не развевался уже больше в водах Северного моря[691].

Отъезд Пикколомини, отозванного германским императором, был для Испании почти таким же чувствительным ударом. Располагая лишь недостаточными силами, кардинал-инфант вынужден был перейти к оборонительной тактике. Ему не удалось снять осады с Арраса, окруженного французами. Сдача этого города 9 августа 1640 г. произвела столь же гнетущее впечатление, как за 2 года до того падение Бреды. Но в то время как голландцам не суждено было теперь уже впредь захватывать больше кусков испанской территории, Аррас был лишь первой из тех многих богатых бельгийских провинций, которые в течение короткого времени одна за другой попали в руки христианнейшего короля.

Хотя кампания 1641 г. и не была столь неблагоприятной, как кампания предыдущего года, но все же отступление испанцев продолжалось. На севере Фридрих-Генрих занял Геннеп в герцогстве Клевском; на юге французы продолжали свое продвижение в Артуа, где они захватили Ла Бассе, Лан (Lens) и Бопом. Войска только что разместились на зимние квартиры, когда вдруг распространилась весть о внезапной смерти кардинала-инфанта, погибшего 9 ноября в возрасте 33 лет от оспы.

Его преемник дон Франсиско до Мело блестяще начал свою карьеру. Пользуясь бездействием голландцев, он прогнал французов из Лана и Ла Бассе и одержал 26 мая 1642 г. при Гоннекуре блестящую победу над маршалом Гиш. Знамена, отнятые у неприятеля, были отправлены в Мадрид, где они послужили украшением церквей св. Иакова Компостельского и богоматери Атохской. Победитель был возведен в звание гранда и получил титул маркиза Тор де Лагуна[692].

Его успех, являвшийся величайшим удовлетворением для самолюбия испанцев, лишь еще резче подчеркнул последовавшие за ним тяжкие неудачи. В следующем году, 19 мая 1643 г., герцог Энгиенский напал на войска Мело при Рокруа и разгромил их, несмотря на героизм их полководца. Правда, они опять собрались в Фонтен-Левеке, но не могли помешать врагу после сделанной им вылазки в Генегау захватить 8 августа Тионвиль. Зато по крайней мере положение не ухудшилось на севере, где удалось отразить попытки нападения Фридриха-Генриха на Фландрию.

Но дни правления Мело были уже сочтены. Он был ставленником Оливареса, впавшего в немилость в январе 1643 г., и, чтобы удержаться после потери своего покровителя, ему нужны были блестящие военные подвиги. Его неудачи погубили его. В декабре Филипп IV заменил его своим побочным сыном дон Хуаном Австрийским, юношей 14 лет. Это назначение было тем более неудачным, что настроение умов было в Бельгии не менее тревожным, чем военное положение. Споры по поводу янсенизма, разразившиеся в связи с недовольством и беспокойством, порожденными последними поражениями, сильно волновали общественное мнение, приводя в замешательство даже правительство. Вследствие поддержки, оказанной Мело и председателем Розе мехельнскому архиепископу и Лувенскому университету в их борьбе против буллы, осуждавшей «Augustinus», на них обрушились со своими нападками иезуиты[693]. Население стало на сторону последних. В августе и сентябре 1644 г. дело дошло до мятежей в Генте, Брюгге и Брюсселе, где разграблен был дом штатгальтера. Франция попыталась извлечь для себя выгоду из этих событий. Мазарини, только что сменивший Ришелье, попытался — впрочем, безуспешно, — воспользоваться озлоблением Мело, чтобы подкупить его[694]. Его соблазнял план вызвать в Бельгии восстание и, быть может, провести избрание здесь государем герцога Орлеанского. Поэтому он подстрекал графа Эгмонта, все еще находившегося в эмиграции во Франции, побудить своих соотечественников к восстанию и обрабатывал общественное мнение с помощью брошюр, призывавших провинции восстановить свою независимость и создать, наподобие Швейцарии, федерацию кантонов[695]. В августе 1644 г. секретарь Галаретта писал в Мадрид, что «любовь к королю угасает в сердце народа», который замышляет втайне какие-то козни вместе с врагом[696]. Дворянство, ставшее осторожным после подавления заговора 1630 г., по-видимому не принимало никакого участия в этом движении. Но высшее духовенство, руководимое мехельнским архиепископом и ненавистными мадридскому двору янсенистами, проявляло анти-испанские настроения и говорило о соглашении с Францией, где могли свободно излагаться учения «Augustinus»[697].

Назначение дон Хуана было принято с таким явным недоброжелательством, что Филипп IV благоразумно счел нужным некоторое время не давать поводов для нового недовольства. Молодой принц не уезжал из Мадрида под тем якобы предлогом, что Людовик XIII отказывал ему в охранном листе. Мело продолжал исполнять свои обязанности до сентября 1644 г., когда гражданское управление Бельгией было передано другу иезуитов дон Мануэлю де Мура, маркизу де Кастель Родриго, а военные дела — Октавио Пикколомини, недавно прибывшему из Испании. Это неразумное разделение власти привело вскоре к враждебным столкновениям между обоими правителями. Их раздоры вконец ослабили последние попытки сопротивления, которые и без того не в состоянии были справиться с объединенными силами Франции и Соединенных провинций. Ни в одном пункте не удавалось отразить врага. В 1644 г. голландцы захватили Дальгем, Рольдук, Фокмон и Сас-ван-Гент, а французы — Гравелинг. В следующем году голландцы так близко подошли к Генту, что «они могли рассмотреть время на циферблате башенных часов»[698], и вслед за тем взяли Гюльст, завоевали левый берез Шельды (4 ноября), между тем как французы, почти без боя, заняли Мардик, Кассель, Сен-Венан, Бетюн, Армантьер, Варнетон, Комин и Менен. Кампания 1646 г. ознаменовалась еще более блестящими успехами, 29 июня капитулировал Куртрэ, 11 октября принц Кондэ овладел Дюнкирхеном, пираты которого в течение стольких лет непрерывно нападали на суда Соединенных провинций.

Страдания Бельгии, зажатой в тесном кольце врагов, достиг, ли последнего предела. Французские и голландские бродяги грабили на дорогах, и «четыре члена» Фландрии заявляли, что солдаты грабили «с такой яростью и неистовством, что некоторые военачальники открыто признавались, что они никогда не видели ничего подобного, вследствие чего… страна совершенно опустошена и покинута жителями»[699]. Заняв, как советовал Мазарини, устье канала, идущего из Гента в Брюгге, Фридрих-Генрих мог бы прекратить подвоз продовольствия к Фландрии, Брабанту и Генегау. Но, голландские купцы продавали этим провинциям зерно, и принц не решался озлоблять их против себя, лишая их больших прибылей[700]. Война ни в коем случае не должна была вредить торговле, и суда, груженные зерном, продолжали по-прежнему свободно курсировать в районе завоеванных областей.

Положение было не намного лучше в районах, не занятых неприятелем. Войска, приведенные на помощь королевской армии герцогом Карлом IV Лотарингским, союзником, Испании с 1641 г.[701], вели себя в Бельгии с грубостью авантюрной военщины, прошедшей школу 30-летией войны. Будучи сам авантюристом и не имея никаких других источников существования, кроме своих наемников, герцог «смеясь», позволял своим людям компенсировать себя за счет крестьян за задержки в выплате жалованья. Они были настоящим бичом повсюду, где бы они ни появлялись; и название «лотарингца» в течение долгого времени внушало такой же ужас, как в начале XIX в. слово «казак».

При этих плачевных обстоятельствах население Бельгии, потеряв всякую надежду на свое никчемное и скомпрометировавшее себя правительство, пассивно примирилось со» своей печальной участью. Ему было совершенно безразлично, принадлежать ли Испании, которая не могла больше защитить его, или Франции, которая захватывала куски его страны: оно ждало хозяина, которого навяжут ей войска или договоры. Его беспокоили только успехи голландцев, так как они угрожали его католической вере, и можно с уверенностью сказать, что в тех редких случаях, когда оно то тут, то там проявляло вспышки энергии, это вызывалось исключительно заботой о религии. Так, в 1646 г. некоторые «ревнители католической религии» предложили маркизу Каетель Родриго, по инициативе одного капуцина, добровольное обложение на содержание полка солдат, и среди подписавшихся были наряду с архиепископом мехельнским множество аббатов и аббатис, председатель Розе, члены брабантского совета, счетной палаты и т. д.[702]

11 апреля 1647 г. новый наместник эрцгерцог Леопольд Вильгельм прибыл в Брюссель. Сын императора Фердинанда II и кузен Филиппа IV Леопольд Вильгельм был одним из тех многочисленных, созданных германской контрреформацией, католических принцев, которые посвятили себя защите религии при помощи политики и при помощи оружия, предоставив своим коадъюторам заботу о распространении католического вероучения. Леопольд Вильгельм был истым солдатом, но солдатом веры в полном смысле этого слова. Воспитанный иезуитами и будучи поэтому яростным противником янсенистсв, он, благодаря своему знатному происхождению, получил одно за другим епископства Страсбургское, Гальберштадтское, Ольмюцское и звание гроссмейстера Тевтонского ордена. Но начиная с 25-летнего возраста он вступил на военное поприще. Враги католической церкви и габсбургского дома, между которыми он не проводил разницы, убедились на полях сражения в его смелости, его упорстве и в железной дисциплине, которой подчинены были его войска. Он заставлял своих офицеров и даже своих солдат принимать участие в религиозных обрядах, которым он предавался со свойственным ему пылким и мрачным благочестием. С возгласом «Jesus-Maria» он бросал их на штурм крепостей[703]. Французы, издеваясь, рассказывали, что его окружение производило впечатление, точно оно всегда готово петь заутреню, и что часовые его дворца избрали себе лозунгом «Deo Gratias». Его постоянной эмблемой был крест, обвитый двумя лавровыми ветками. На одной из этих веток открытый глаз изображал бодрствующее божество, а на другой узда символизировала строгость власти, которую он собирался применять; внизу креста изображен был лев, убегающий от ягненка, с надписью: «Timoré Domini»[704].

Прежде чем взять на себя управление Бельгией, он потребовал свободы действий и. получил ее. Он избавился от председателя Розе, не созывал больше правительственных советов, открыто нарушал существовавшие еще свободы провинций, словом, ввел в стране своего рода осадное положение, при котором все приносилось в жертву нуждам обороны. Но так как он привел с собой подкрепления из Германии, то первый же его поход приостановил продвижение французов. Тем временем, пока Бек сдерживал натиск их в Люксембурге, он сам направился к наиболее опасной границе и отвоевал назад Армантьер, Комин, Лан и Ландреси.

Эти успехи объяснялись отчасти бездействием голландцев, позволившим ему обратить вое свои силы на юг. Соединенные провинции за последнее время стали заметно уставать от войны. Владея Маастрихтом, Буа-ле-Дюк, Бредой и укрепленными пунктами, расположенными вдоль устья Шельды, Нидерландская республика создала своего рода «барьер», неприступный для Испании. Поэтому к чему ей было продолжать идти на тяжелые жертвы ради борьбы, сулившей лишь одни опасности? Не очевидно ли было, что новые успехи в Бельгии рано или поздно приведут к завоеванию Антверпена, которого так боялись амстердамские купцы?[705] Кроме того не выиграет ли в первую голову Франция от продолжения войны? Не подвергали ли себя Соединенные провинции ужасному риску стать непосредственными ее соседями, помогая ей завоевать Бельгию? Было отлично известно, что Мазарини отказался от заветной идеи Ришелье и не думал больше о том, чтобы сделать Бельгию буферным государством. Он явно стремился присоединить ее к Франции либо оружием, либо путем отдачи ее в приданое инфанте, которая выйдет замуж за молодого Людовика XIV. «Барьер», которого было достаточно, чтобы остановить Испанию, окажется ли он также неприступным и для христианнейшего короля? Разве осторожность и правильно понятые интересы не предписывали щадить впредь прежнего врага и отдать ему ту часть Нидерландов, которой он еще владел, чтобы он мог воспользоваться ею как барьером? Французские армии решительно забрались слишком далеко. Недавнее взятие Дюнкирхена, очень ободрив купцов, которых оно избавило от этого опасного пиратского гнезда, в то же время внушало им страх перед французской, конкуренцией в водах Северного моря.

Под влиянием всех этих соображений партия мира становилась в Нидерландской республике с каждым днем сильнее. Правда, в 1646 г. опять возобновлен был договор о субсидии, ежегодно, начиная с 1635 г., подписывавшийся с парижским кабинетом. Но старый Фридрих-Генрих Оранский, разбитый параличом и впавший почти в слабоумие, вел войну очень вяло, и на этом фоне энергия и удачи французов выделялись еще резче. Это был для Соединенных провинций последний акт войны. Для них наступил момент покинуть своего слишком могущественного союзника и вступить с Испанией в сепаратные переговоры о мире.

Испания давно уже старалась склонить их к этому. В течение 11 лет она, продолжая войну, беспрестанно делала заманчивые предложения генеральным штатам или принцу Оранскому. Всякого рода агенты, монахи, военные, купцы полуофициально вели эти переговоры, которые старались всячески скрыть от Франции и которые благодаря окружавшей их тайне приобретали иногда характер подозрительных интриг. В 1635 г., сейчас же после успехов кардинала-инфанта, одно время полагали, что цель, наконец, достигнута! Переговоры ни к чему не привели невидимому только из-за непомерных требований испанского короля, который, ободренный взятием форта Шенка и подкреплениями, полученными от германского императора, отказался признать Соединенные провинции «свободными штатами»[706]. Новые попытки, предпринятые в 1638 и 1639 гг., остались безрезультатными и столь же безуспешны были в 1640–1641 гг. попытки герцога Буйонского, племянника Фридриха Генриха и врага Ришелье. Ни к чему не привело также в 1641 г. вмешательство германского императора и датского короля. В 1643 г. дон Франсиско де Мело безуспешно пытался привлечь на свою сторону принца Оранского и амстердамских купцов, а в 1644 г. маркиз Кастель Родриго, чтобы смягчить недовольство мехельнского архиепископа и гентского епископа, склонил их к участию в одном проекте перемирия, осуществлением которого в 1645 г. занималось множество полуофициальных лиц — один барон, один аббат, один капуцин, одна знатная дама и сам гентский епископ[707].

Но открытие Мюнстерского конгресса в 1646 г. позволило приступить под флагом всеобщего мира к систематическим переговорам. Уже в январе уполномоченные генеральных штатов вступили здесь в переговоры с испанскими послами— графом Пенаранда, архиепископом Камбрэ, Жозефом де Бергеном и ловким Адольфом Брюном, родом из Франш-Конте. В июле пришли к соглашению относительно 70 временных статей, а 8 января 1647 г. заключен был прелиминарный договор. Все усилия, приложенные Мазарини в Гааге, привели лишь к тому, что ставшее теперь уже неизбежным соглашение было отсрочено на несколько месяцев. Требование голландцев, чтобы отправление католического богослужения было формально запрещено в районе города Буа-ле-Дюк и других завоеванных ими территорий, вызвало еще некоторые затруднения. Наконец, 30 января 1648 г. Мюнстерский мир — был подписан всеми его участниками и 15 мая публично ратифицирован в торжественной обстановке, увековеченной для потомства на картине Тер-Бурга, находящейся в Лондонской национальной галлерее[708].

Этот знаменитый мир можно считать окончательным завершением перемирия 1609 г. Все важнейшие статьи последнего вошли в Мюнстерский мирный договор, с той лишь разницей, что из временных они превратились в постоянные. На этот раз католический король навсегда признал Соединенные провинции «свободными и независимыми штатами, провинциями и областями», в отношении которых «он не имеет никаких претензий» и которым он навсегда предоставлял завоеванные ими территории. Он уступал им в полную собственность район города Буа-ле-Дюк с прилегающими к нему частями, город и маркграфство Берг-оп-Зом, город и баронию Бреду, город Маастрихт вместе с районом его юрисдикции, графство Вронгоф, город Грав, область Кейк, Гюльст с бальяжем и округом, округ Аксель, форты «которыми штаты владели в настоящее время в Вааской области», и три опорных пункта по ту сторону Мааса — Фокмон, Дальгем и Рольдук. Что же касается округа Верхнего Гельдерна с Венло, Гельдерном и Рурмондом, то он должен был быть обменен на равноценную область. «Паритетная комиссия», составленная из 8 советников с каждой стороны, должна была в дальнейшем принять решение по этому пункту, а равным образом и по поводу всех спорных вопросов, которые могли возникнуть в связи с выполнением договора. Подданным испанского короля предоставлялась свобода совести в Нидерландской республике, а жителям Соединенных провинций «в землях его величества», но с условием, что и те и другие будут вести себя «вполне скромно, не подавая никаких поводов — ни словами ни делами — к возмущению или богохульству». Наконец, торговля должна была вестись обеими сторонами беспрепятственно; новые пошлины должны были быть уничтожены, а также возвращались суда и товары в том случае, если их захват был произведен не из-за неуплаты долгов или невыполнения законных обязательств. Однако «воды Шельды, а равным образом и каналы Сас, Звин и некоторые примыкающие к ним устья рек, должны были быть закрыты со стороны штатов» и «суда и товары, привозимые из фландрских гаваней, должны были облагаться королем всеми теми пошлинами, какие взимаются со всех товаров, отправляемых по Шельде и по другим вышеупомянутым каналам».

Таким образом доведенная до истощения Испания отказалась окончательно от политики Филиппа II, чтобы иметь возможность собрать свои оставшиеся силы против Франции. Католический король вынужден был сложить оружие перед протестантами и республиканцами, боровшимися с ним в течение 80 лет. Обе провинции, доведенные до восстания против него в 1572 г. деспотизмом герцога Альбы и влиянием кальвинизма, стали крупной державой, добившейся блестящих успехов благодаря своему флоту и своей армии. Фарнезе и Спиноле при всех их военных талантах не удалось победить Нидерландскую республику, и благодаря землям, завоеванным ее мореплавателями в Ост- и Вест-Индии, она могла гордо заявить в свою очередь, что солнце никогда не заходит над ее государством. Чтобы избавиться от угрозы этого опасного врага, Филипп IV решил принести ему в жертву ту часть Нидерландов, которая еще принадлежала ему. Действительно, именно Бельгия расплачивалась в Мюнстере за Испанию. Она послужила испанской монархии выкупом. Тщательно отстраненная от всякого участия в переговорах, она безжалостно принесена была испанскими уполномоченными в жертву требованиям Голландии. По той бесцеремонности, с какой король обращался с ней, можно было ясно убедиться в том, что он считал ее своим простым владением, с которым он мог поступать но своему усмотревшего. Он попирал ногами насущнейшие интересы ее населения. Он завершил разорение ее, согласившись на закрытие Шельды и прибрежных портов. Отныне католические Нидерланды, бывшие в свое время «землей, принадлежавшей всем народам»[709] и мировым рынком, превратились в лишенный выхода тупик. Их, каналы, их набережные, их товарные склады, созданные трудолюбивыми руками предшествующих поколений, теперь должны были служить лишь горьким напоминанием об исчезнувшем благосостоянии. В разгар самых напряженных военных действий все еще могла теплиться какая-то надежда. Но когда между королем и Соединенными провинциями произошло окончательное примирение, последние иллюзии рассеялись. Нечего было больше рассчитывать на будущее: оно было закрыто так же, как Шельда перед Антверпеном. Если оно и должно было принести с собой какие-нибудь изменения, то это были лишь новые бедствия, так как прикованная к Испании Бельгия неминуемо должна была идти вместе с ней к гибели и принимать на себя удары, которые будут наносить Испании ее враги. Лишенная возможности свободно располагать собой, она обречена была превратиться в тело без души, в простой объект для договоров, в барьер, в поле для битв. Единственным результатом гигантских усилий, потраченных ее повелителями, было восстановление и окончательная победа католицизма. Но сбылись слова, сказанные герцогом Альбой Филиппу II, — провинции избегли ереси лишь ценой своего полного разорения.

Глава шестнадцатая. Льежская область

В течение всего средневековья история Льежской области была, тесно связана с историей других нидерландских территорий. Духовная юрисдикция льежского епископа простиралась на Люксембург, графство Намюрское, Генегау, Брабант, Лимбург и доходила до Гельдерна. Ввиду этого Льежское духовное княжество находилось в сношениях как с фламандскими, так и с валлонскими областями, и эти отношения были тем более тесными, что благодаря своему населению — романскому на юге и фламандскому на севере — оно было сродни обеим национальностям, которые делили между собой Бельгию. Разумеется, оно часто находилось во враждебных отношениях со своими соседями, особенно с самым могущественным из них — герцогом Брабантским. Но эти раздоры, являвшиеся естественным следствием феодальной раздробленности, не были ни многочисленнее, ни серьезнее тех конфликтов, которые в это же время так часто приводили к столкновениям между Брабантом, Фландрией и Генегау. Льежская область бесспорно составляла с ними одну единую семью. Несмотря на различия, вызывавшиеся духовным саном ее князя, она ввела у себя такие же учреждения, как и у них, пользовалась аналогичными свободами и отличалась тем же преобладанием городского населения в политической жизни страны. В конце XII в. ее торговля, все больше направлявшаяся к фландрским портам, связала ее новыми узами с остальными частями Нидерландов.

Можно было ожидать, что в бургундский период Льежская область совершенно, сольется с ними, но вышло наоборот[710]. Подобно Гельдерну, Льеж с помощью Франции оказывал отчаянное сопротивление попыткам бургундских герцогов навязать ему протекторат, являвшийся лишь скрытой формой аннексии. «Столица» яростно защищала городские вольности от монархического правительства Филиппа Доброго и Карла Смелого, Пришлось предать ее огню, чтобы преодолеть ее героическое сопротивление. Но смерть ее победителя вернула Льежу его независимость. Он воспользовался кризисом. который в 1477 г. чуть не привел к распаду Бургундского государства, чтобы освободиться от него. Это восстановление его независимости было вскоре закреплено во время царствования Максимилиана благодаря разделению Германской империи на «округа». Вместо того чтобы быть отнесенной к Бургундскому округу, она была включена в Вестфальский округ. Поэтому с этого времени воссоединение Льежа с остальными Нидерландскими провинциями на законном основании стало невозможным. Его принадлежность к Германской империи вскоре утвердилась, обеспечив его впредь от дальнейших попыток захвата. В то время как на основании Прагматической санкции и Аугсбургского соглашения Карл V фактически изъял Бургундский округ из-под власти Германской империи, Льеж остался как член Вестфальского округа подчиненным Шпеерской и Вецларской имперским палатам и обязан был выплачивать «денежные взносы имперских чинов на чрезвычайные нужды (римские месяцы)». Хотя почтенная, уважаемая и бессильная священная Римская империя германской нации никогда не в состоянии была защитить Льежское духовное княжество, но все же она гарантировала ему известный иммунитет от Нидерландов, сложивший ему защитой. Двуглавый орел, украшавший до конца XVIII в. фасады и крыши льежских учреждений, стал символом его независимости.

Однако Карлу V удалось благодаря договору о союзе 1518 г. превратить эту независимость скорее в мнимую, чем в действительную[711]. Преемники епископа Эбергарда Маркского были не более, чем простыми «капелланами» Марии Венгерской и отличались необычайной покорностью брюссельскому правительству. Но вступление на престол Филиппа II означало для Льежской области, как и для Бельгии, начало новой эры. Не порывая очень близких взаимоотношений с ней, Льежское духовное княжество стало теперь все сильнее отличаться от нее. Оно не было подобно Бельгии втянуто в бесконечные войны, а объявило себя навсегда нейтральным. В то время как в Брюсселе победила монархическая система, Льеж прилагал все усилия к тому, чтобы превратиться в республику. Два главных врага католических Нидерландов, Франция и Соединенные провинции, взяли на себя — или во всяком случае делали вид, что взяли на себя — защиту его от Испании. Наконец, одновременно с экономическим упадком бельгийских провинций льежская промышленность стала развиваться необычайно быстрым темпом. Словом, начиная со второй половины XVI в. Льежское духовное княжество стало отличаться от остальных частей Бельгии особым своеобразием, известные черты которого сохранились вплоть до наших дней. Хотя сохранение религиозного единства помешало этому своеобразию выявиться таким же наглядным образом, каким отличались между собой, несмотря на общность языка, католическая Фландрия и кальвинистская Голландия, тем не менее это своеобразие было настолько резко выражено, что оно наложило на льежцев, не в пример прочему валлонскому населению, совершенно особый отпечаток. И теперь еще, проезжая из Намюрского графства в Кондроз например, можно по стилю построек и по особому духовному складу жителей легко убедиться в том, что ты только что перешел какую-то историческую границу.

Одно из первых и важнейших мероприятий Филиппа II — создание новых епископств — может считаться исходным пунктом вышеуказанной эволюции. Ввиду создания мехельнского, антверпенского, намюрского, рурмондского и буа-ле-дюкского диоцезов, льежское епископство лишилось духовной юрисдикции, которой оно пользовалось в течение стольких веков над той частью Нидерландов, которая когда-то входила в старинные границы Civitas Tungrorum. За ним сохранилась только территория княжества вместе с герцогствами Лимбургским и Люксембургским. Возмущение капитула и епископа было тем сильнее, что у них даже не спросили их мнения по этому поводу. С апатичным от природы епископом Робертом Бергским чуть не приключился «припадок ярости»[712]. Не помогло ни обращение к посредничеству кельнского архиепископа ни посылка в Рим Левина Торренция; папа, разумеется, не мог пожертвовать ради продиктованных личными интересами возражений льежского духовенства реформой, которая была так полезна для защиты католичества. Тем не менее капитул в течение нескольких лет оказывал ей упорное сопротивление. Еще в 1565 и 1566 гг. льежский официал продолжал оспаривать права буа-ле-дюкското епископа и пытался восстановить против него население[713]. С течением времени удалось наконец справиться с этим бесцельным сопротивлением. Льежскому епископству пришлось примириться с устранением его из нидерландской церковной организации. У него не было даже того утешения, как у епископства Камбрэ, которое возвели в архиепископство. Оно осталось обыкновенным суфрагантным епископством Кельнского архиепископства. Как и само Льежское духовное княжество, оно оказалось включенным в Германскую империю.

Освободившись от вмешательства Льежского духовного княжества, Филипп II не отказался однако от протектората над ним, установленного Карлом V. Он сознавал, как опасно было для его бургундских провинций восстановление французского влияния в Льежском духовном княжестве или переход кафедры св. Ламберта к немецкому епископу, который, «опираясь на Германскую империю, стал бы соответственно настраивать Нидерланды»[714] и пожалуй даже, обратившись в лютеранство, навязал бы его, в соответствии с постановлениями Аугсбургского религиозного мира, своим подданным. Так как епископ Роберт Бергский отличался слабым здоровьем, предвещавшим его близкую смерть, то король поручил Маргарите Пармской добиться добровольного отречения его и провести назначение коадъютора, который был бы другом Испании. Капитул легко согласился на это, так как он недоволен был Робертом, несправедливо подозревая его в том, что он якобы был сторонником учреждения новых епископств. 1 мая 1562 г. Жерар Гросбекский стал коадъютором, а 6 марта 1563 г. был избран епископом, еще до того как его предшественник согласился на отречение (11 апреля 1564 г.). Правда, это был не тот кандидат, которого желал бы испанский король. Но так как он не питал по крайней мере никаких опасений на его счет, то он сделал вид, что совершенно удовлетворен, и поспешил принести ему поздравления.

В отличие от прелатов из среды высшей знати, назначавшихся при участии Карла V, Жерар Гросбекский происходил из гельдернской баронской семьи среднего достатка, предназначавшей его смолоду для духовной карьеры. Мало-помалу он стал деканом льежского капитула, и избрание его доказывало, что последний, не желая внушить Испании недоверия, в то же время стремился не допустить, чтобы Филипп II по-прежнему определял выбор епископов.

Приход Жерара Гросбекского к власти совпал с началом периода политического брожения в Нидерландах, которым тотчас же воспользовался протестантизм. Льежское духовное княжество в связи с этим неизбежно должно было ощутить на себе отраженное действие этого кризиса.

Правда, религиозные дела были здесь совершенно в ином положении, чем в бургундских провинциях. Лютеранство проникло сюда в незначительной степени, и об анабаптистах, которые в 1534 г. вызвали беспорядки в Маастрихте и его окрестностях, после этого не было слышно. По примеру Карла V Эбергард Маркский хотел применить крутые меры против ереси, но этому воспротивились штаты и в особенности «столица». Император мог не считаться с омерзением, которое вызывало у его подданных самое слово «инквизиция», епископ же вынужден был считаться с настроениями своей паствы. Хотя льежцы были почти все католиками, однако они были решительно против того, чтобы их князь-епископ путем введения какого-то чрезвычайного суда по делам религии нарушил их права, освященные традиционным устройством их правосудия[715]. В 1523 г. штаты помешали ему огласить Вормский эдикт и не позволили ему опубликовать его в 1527 г., до тех пор пока он не согласился прибавить к нему сводившие его на-нет слова, «не нарушая закона и свободы» (sauf loi et franchise). Попытки, папского инквизитора Жамоле взять на себя руководство делами, касающимися ереси, натолкнулись на упорное сопротивление 32 цехов Льежа.

На основании эдикта от 9 июня 1533 г. порядок судебного преследования по делам ереси был окончательно установлен в соответствии с их желаниями. Отныне прежде чем арестовать какого-нибудь подозрительного гражданина, надо было иметь «достаточное доказательство»[716], и это доказательство должно было приводиться перед лицом восьми эшевенов — представителей «закона», и перед «иммунитетом», т. е. двумя — бургомистрами и 14 присяжными столицы. Если обвиняемый был иностранцем, действовал только «закон». Церковный трибунал официала выступал только в тех случаях, когда дело шло об осуждении духовного лица[717]. Таким образом преступление по обвинению в ереси осталось в основном; подчиненным принципам общего права. Ужасная система репрессий, которую Карл V навязал Нидерландам своими указами против еретиков, не коснулась Льежского духовного княжества. Здесь светский человек, преследуемый по делам веры, защищался перед обыкновенными судами, и по крайней мере для горожанина виновность должна была быть очень очевидной, чтобы «иммунитет» согласился осудить его. Кроме того осуждение не влекло за собой смертной казни, за исключением тех случаев, когда факт ереси усугублялся еще покушением на общественную безопасность, как это было в 1534–1535 гг. с анабаптистами Маастрихта. Как правило, довольствовались отречением обвиняемого от своей веры, если же он отказывался от этого, то его изгоняли, оставляя за ним возможность реализовать свое имущество, которое ни под каким видом не могло быть конфисковано. Роль епископских инквизиторов ограничивалась розысками протестантов и привлечением их к суду. Епископы делали слабые попытки заставить светских чиновников помогать им, но попытки эти не имели никакого успеха[718]. Начинало 1555 г. Аугсбургский религиозный мир уничтожил к тому же всякую возможность ввести в Льежской области, как на территории, принадлежавшей Германской империи, указы Карла V против еретиков. Но если Аугсбургский мир отменял смертную казнь для еретиков, то он обязывал их выселяться, и даже это наказание казалось льежцам слишком суровым. В связи с этим Жерар Гросбекский не решался опубликовать этот религиозный мир.

Между тем католическая религия в Льежской области никогда еще не была в большей опасности чем ко времени избрания епископом Жерара Гросбекского. Кальвинизм вскоре проник из Нидерландов в Льежское духовное княжество, и уже в 1560 г. здесь можно было встретить первых его сторонников[719]. Их пламенный прозелитизм вскоре дал себя знать. Всюду, где они находились, они демонстративно подчеркивали свое презрение к католической церкви и вели очень энергичную пропаганду. В Франшимоне, куда они явились из Лимбургской области, о распространении их влияния и об их успехах свидетельствовало увеличение числа «публичных оповещений», запрещавших оскорблять священников, нарушать отправление богослужения и доверять воспитание детей учителям, не рекомендованным духовными властями. В Льеже в 1561 и 1562 гг. многие ремесленники требовали свободы вероисповедания. По мере расширения влияния кальвинизма в Нидерландах он все больше укреплялся на берегах Мааса. К подготовлявшемуся на льежской территории — сначала в Спа, а затем в Сен-Троне — дворянскому «компромиссу» примкнули также некоторые дворяне из графства Лоз и Газбенгау. Принц Оранский насчитывал немало приверженцев среди крупной буржуазии «столицы». В 1566 г., когда Маргарита Пармская, напуганная восстанием иконоборцев, согласилась временно допустить протестантские проповеди, Маастрихт стал одним из очагов реформационного движения. Так как Маастрихт был в общем владении Нидерландов и Льежской области, то город извлек для себя из разрешения правительницы большую пользу. Протестантский священник Герман Моде организовал здесь кальвинистов и сумел им внушить свою пламенную энергию, так что спустя несколько недель они навязали свою волю большинству католического населения. Отсюда движение распространилось в графство Лоз, в Мазейк и в Гассельт и привело там к тем же последствиям. Казалось, что протестантское движение вот-вот охватит все княжество. Из Антверпена и из Пфальца прибывали все новые пасторы; распространился слух, что некоторые из них тайно проникли в Льеж. Вооруженные толпы сеяли панику на улицах Вервье своими криками: «Да здравствуют гёзы!», «Да здравствует Бредероде!». Новаторы развили усиленную деятельность во всей Франшимонской области. Они открывали школы не только в Вервье, но также в Энсивале и в Стамбере, и католические священники с ужасом констатировали резкое уменьшение числа прихожан, являвшихся к причастию[720].

Пораженный неожиданностью развернувшихся событий, епископ не решился сначала прибегнуть к силе, опасаясь вызвать восстание. Решимость и отважность кальвинистов ввела его так же, как и Маргариту Пармскую, в заблуждение относительно их реальных сил. Он не делал никаких попыток применить против еретиков указы, изданные Вестфальским округом. Чтобы помешать их пропаганде, он ограничился привлечением сюда нескольких иезуитов из Кельна и Нимвегена[721].

Но начавшаяся вскоре в Нидерландах католическая реакция придала ему смелости. После разрыва правительницы с дворянами, участниками «компромисса», после занятия Нуаркармом Турнэ и начала осады Валансьена он убедился, что агитация протестантов носила поверхностный характер, и понял, что ей не удалось еще затронуть основной толщи широких народных масс и что своими успехами она всецело обязана была замешательству властей предержащих. Он призвал дворянство страны к оружию, обратился за помощью к Вестфальскому округу, который поручил герцогу Юлихскому оказать ему помощь, и в то время как войска Маргариты Пармской восстанавливали порядок в Маастрихте, он после кратковременной осады заставил открыть себе ворота Мазейка и Гассельта.

Этой короткой кампании оказалось достаточно, чтобы рассеять опасность, которая первоначально выглядела очень грозно. Наиболее скомпрометировавшие себя и наиболее активные кальвинисты покинули страну, пополнив собой во Фландрии отряды лесных ‘тёзов или судовые экипажи морских гёзов. Одним из них был стяжавший себе громкую известность Люмэ, который взятием Бриля вызвал в 1572 г. восстание в Нидерландах. В 1567 г. в Франшимоне происходили еще то тут, то там некоторые бунты и разграбления церквей. В следующем году, когда армия принца Оранского прошла через Льежскую область, часть городского населения отдала бы ей «столицу», если бы этому не помешали городские власти. Но хотя католицизм и одержал здесь полную победу, однако это не повлекло за собой такого ужасного кровопролития, какое последовало в Нидерландах тотчас же после прибытия герцога Альбы. Епископ ограничивался привлечением подозрительных лиц к судебной ответственности, причем те, кто отказывался отречься от протестантизма, приговаривались к изгнанию. В 1567 и 1568 гг. было несколько случаев смертных казней, но не по обвинению в ереси, а по обвинению в восстании. Обычное право не нарушалось: «закон» и «свобода» по прежнему охраняли обвиняемых; не было никаких попыток создать в Льежском духовном княжестве хотя бы какое-то подобие «совета по делам о беспорядках».

Эта умеренность, возмущавшая испанцев[722], однако совершенно понятна, если принять во внимание, в каком положении находились в Льежском духовном княжестве религиозные и политические дела. Морильон глубоко ошибался, обвиняя Жерара Гросбекского в религиозном индиферентизме и слабости[723]. Епископ был искренно благочестив и всецело согласен с решениями Тридентского собора, участником которого он был; он ничего так не желал, как внушить своим окружающим то самое католическое рвение, которым он был проникнут сам. Он был самым рьяным покровителем иезуитов; он доходил даже до того, что отдавал в их пользу значительную часть своих скромных доходов[724]. Он всеми силами старался улучшить нравы и церковную дисциплину в своем диоцезе, и если это ему не удавалось, то отнюдь не из-за недостатка у него доброй воли.

Льежское духовенство, пользовавшееся множеством привилегий и приученное к свободе, несовместимой с принципами, провозглашенными в Триденте, оставалось глухим к его увещаниям. Его поддерживал только великий викарий Левин Торренций, привезенный в Льеж Робертом Бергским, теолог новой школы, в сочинении которого «Poemata sacra», напечатанном в Антверпене в 1594 г., содержалась ода в честь Балтазара Жерара. Его поддержка еще резче подчеркивала то равнодушие, с каким капитул св. Ламберта относился ко всем попыткам, делавшимся епископом. Каноники, большей частью знатного происхождения, считали свои пребенды скорее своими ленными правами, чем доходами, присвоенными их духовному сану. Очень немногие из них имели докторские степени, полученные при каком-нибудь университете, и наличие крупных доходов приучило их с течением времени к легким и наполовину светским нравам[725]. В силу своих эгоистических интересов и оскорбленного чувства чести они питали сильнейшее отвращение к новшествам Тридентского собора. В защите от него своих привилегий они обнаруживали тот же партикуляризм и ту же привязанность к традиции, которую проявили в свое время и города в своей борьбе с государством за сохранение своих привилегий. В 1566 г. они помешали епископу объявить по диоцезу новые постановления Тридентского собора[726]. Низшее духовенство, имея этот пример перед глазами, обнаруживало такие яге настроения. Оно отвергло в 1561 г. план основания университета в Льеже и отказалось в 1567 г. от всякого участия в создании семинарии[727]. Жерар Гросбекский не мог также заставить его согласиться хотя бы на самое скромное обложение в пользу распространения иезуитского ордена в Льежском духовном княжестве. Ревностные католики были в отчаянии от подобного религиозного индиферентизма. В 1583 г. папский нунций ставил перед собой вопрос, не приведет ли он к полной потере диоцеза[728].

Настроение населения внушало еще больше опасений, чем настроение духовенства. Под влиянием «столицы» оно тотчас же усвоило себе в отношении такого епископа, как Жерар Гросбекский, совершенно независимое поведение, которое оно вынуждено было очень сдерживать во времена прелатов, назначавшихся Карлом V. Союз 1518 г. был, правда, возобновлен 24 августа 1569 г., но было совершенно ясно, что его сохранения желал только князь-епископ. Для укрепления своей власти он охотно прибегнул бы к поддержке герцога Альбы, и если бы капитул и штаты предоставили ему свободу, то он разрешил бы ему во время похода принца Оранского разместить свои гарнизоны в Льежском духовном княжестве[729]. Как по политическим, так и по религиозным соображениям он выдавал себя за отчаянного «исианофила». Однако это создало противоречия между ним и его подданными, и в 1576 г. он сам с грустью констатировал, что из-за его преданности католическому королю он стяжал себе неприязнь своего собственного народа[730].

Действительно, деспотизм герцога Альбы внушал льежцам ужас и отвращение, которые тем более понятны, что их собственные политические свободы сохранились почти в полной неприкосновенности. Они все время выказывали живейшее сочувствие жертвам грозного герцога Альбы. Граф Эгмонт и граф Горы были здесь не менее популярны, чем в Нидерландах, и не меньшую ненависть питали здесь также к испанцам[731]. Грубый деспотизм, свирепствовавший по ту сторону их границы, еще более усиливал их традиционную привязанность к политической независимости, которая казалась им под угрозой из-за сочувствия Жерара Гросбекского брюссельскому правительству. Вследствие эксцессов последнего им становилась подозрительной и власть епископа, — и они полагали, что усиление прерогатив их князя-епископа грозит неминуемо ввергнуть их в рабство.

Рост благосостояния «столицы» давал ей возможность разговаривать твердо и властно и своим примером поднимать дух всей страны. Благодаря спокойствию, царившему здесь со времени благодетельного правления Эбергарда Маркского, она превратилась в промышленный центр, пожалуй самый оживленный во всей западной Европе. Шахты ее каменноугольных копей в 1573 г. проникли уже на такую глубину, что выдвинуто было обвинение, будто из-за них иссякают источники, питающие городские колодцы[732]. Число кузнецов и оружейников в городе росло с каждым годом. Множество эмигрантов, прибывших из Нидерландов, еще более увеличило население города. По словам Маргариты Валуа, в 1577 г. Льеж превосходил Лион по величине и числу жителей[733], и в 1601 г. предполагалось увеличить число его городских районов с 5 до 9[734]. Его рабочие предместья — Сент-Маргерит, Сент-Гертруд, Сент-Вальбюрж, Сент-Вероник, Сен-Венсен, Сент-Фуа, Сен-Ремакл, — тянувшиеся вдоль берега Мааса и взбиравшиеся на холмы, окаймлявшие реку, выходили далеко за его пределы. В пригородах Льежа было рассеяно множество оружейных заводов, каменноугольных копей и доменных печей. Другие находились в местностях между Самброй и Маасом. На востоке в Франшимоне стоял грохот от ударов железных молотов. Растущая слава целебных источников Спа привлекала больных со всех концов Европы; в начале XVII в. эту воду стали вывозить в бутылках[735], и эта новая торговля содействовала развитию недавно освоенного стекольного производства. В долине Ведры в округе Вервье стало все быстрее развиваться текстильное производство. Все это движение направлялось к столице, откуда текстильные изделия, привозимые со всех концов страны, отправлялись по Маасу к голландским портам. Из фламандских частей графства Лоз в Льеж прибывало в поисках работы столько людей, что пришлось устроить для них в соборе св. Ламберта отдельное богослужение на фламандском языке[736].

Таким образом в то время как население Бельгии неуклонно уменьшалось и она все более оскудевала, Льежское духовное княжество быстро развивалось благодаря своему немногочисленному, но трудолюбивому населению, энергия которого вызывала восхищение иностранцев. И хотя их поражала в то же время его склонность к раздорам, но этот упрек по-своему еще резче подчеркивал избыток его энергии[737].

Расцвет льежской промышленности ясно свидетельствовал о том, что она порвала с экономическими традициями средних веков. Городской партикуляризм и цеховой протекционизм сохранились лишь в тех местностях, куда не проникли еще новые формы промышленного производства. Динан, где производство медных изделий было в таком цветущем состоянии до XV в., и города Лозского графства, пользовавшиеся когда-то плодами процветания брабантской суконной промышленности, никак не могли избавиться от организации производства, укоренившейся в них веками. Их цехи по-прежнему продолжали строжайшим образом регламентировать все производство, обрекая его — вопреки стараниям некоторых новаторов — коснеть в рутине и терять постепенно свои рынки сбыта к вящей выгоде конкурентов, более приспособившихся к новым требованиям. Отмеченная нами выше противоположность во Фландрии между молодой сельской и старой городской промышленностью[738] не менее резко обнаруживалась и в Льежском духовном княжестве. Суконное производство Вервье например походило на суконное производство Гондсхота и Армантъера не только по сорту своих легких сукон, но кроме того они необычайно похожи были друг на друга внутренней организацией производства. Действительно, подобно своим фламандским конкурентам, суконное производство в Вервье никогда не знало цеховой системы. Занятые в нем рабочие были простыми наемными рабочими, работавшими в городе или в деревне на купцов-суконщиков. Капитализм, а вместе с ним экономический индивидуализм и пролетариат были к концу XV в. его отличительными чертами и необходимым условием его успехов.

По такой чрезвычайно простой организации, которая могла легко утвердиться в этом арденском городке без прошлого и без традиций, нельзя было встретить в Льеже, где продолжительное прошлое историческое развитие не могло не отразиться на новых тенденциях. 32 цеха, образовавшиеся в «столице» в средние века, не исчезли к тому времени, когда бурное развитие каменноугольной, оружейной и металлургической промышленности совершенно изменило облик города. Но хотя они и сохранились в прежней форме, зато они совершенно изменились по духу. Они утратили почти всякое экономическое значение, превратившись в политические организации.

Уже с конца XIV в. надо было принадлежать к какому-нибудь цеху, для того чтобы пользоваться всеми городскими привилегиями. Каждый из 32 цехов охватывал в связи с этим, помимо ремесленников в тесном смысле этого слова, множество патрициев, купцов и рантье, совершенно чуждых той отрасли промышленности, название которой носил цех. Это положение вещей с течением времени становилось все яснее, и цехи все более и более утрачивали руководство организацией труда. Не претендуя на то, чтобы, как например в Брюгге, организация труда подчинялась их регламентации, они вместо этого сами без особого труда приспособлялись к се требованиям. У них не наблюдалось той замкнутости, которая присуща была цеховой системе. Вступление в цех было необычайно легким; его свободно получали все желавшие этого, как иностранцы, так и горожане. Появление новых отраслей промышленности не влекло за собой создания новых ремесленных организаций. Они распределялись по существующим цехам, не будучи вынуждены вследствие этого подчиняться их вмешательству. Так, например, оружейники, в зависимости от того, занимались ли они изготовлением стволов аркебузов или ружейных дул, распределялись среди плотников или среди «кузнецов», и это нисколько не затрагивало ни в чем их интересов. Объяснялось это тем, что цеховая юрисдикция потеряла свою прежнюю силу. Городской совет постепенно отнял ее у цехов; мастера и присяжные цехов выступали теперь уже не как представители особых профессиональных групп, а как представители тридцати двух организаций, обнимавших все городское население. Словом благодаря могучему экономическому оживлению «столицы» сметена была средневековая организация производства, приспособленная к условиям небольшой местной промышленности и совершенно непригодная для увеличившейся в 10 раз производительности новых экспортных отраслей промышленности. Наемный труд, вызванный к жизни капиталистической организацией этих отраслей промышленности, проник в старые цехи, подобно тому как новое вино вливается в старые меха.

На основании «конституции Гейнсберга», восстановленной в конце XV в., у 32 цехов отнято было право непосредственного выбора бургомистров и присяжных. Оно было передано: 22 комиссарам столицы[739]. Но для того, чтобы противостоять демократическому давлению рабочих масс, князь-епископ должен был бы обладать властью, которой он реально не имел. Действительно, со времени прихода к власти Жерара Гросбекского цехи постепенно усвоили свое прежнее независимое поведение. Не считаясь с законностью, они присвоили себе право назначать своих представителей в городской совет, и благодаря этому последний попал теперь в руки беспокойных и энергичных низших слоев народа, составлявших основную массу населения. Без их согласия нельзя было теперь принять никакого существенного решения, и это согласие должно было быть единодушным, чтобы оно вошло в силу. Как в свое время во фламандских городах, так теперь и в Льежском духовном княжестве меньшинство отказывалось подчиняться решениям большинства: достаточно было отказа одной из 32 организаций, чтобы приостановить выполнение мероприятия, одобренного всеми остальными.

Это пробуждение демократии не только совершенно изменило характер городских учреждений Льежа, но повлекло за собой чрезвычайно важные последствия в политической жизни Льежского духовного княжества. Действительно, штаты страны вынуждены были теперь считаться с цехами столицы. Последние гордо заявляли, что принятие какого-нибудь налога входит в законную силу только в том случае, если они дали на него свое согласие. Их противодействия достаточно было, чтобы свести на-нет всякое соглашение между капитулом, дворянством и небольшими городами. Впрочем последние в большинстве случаев равнялись по «столице», которая, если не юридически, то во всяком случае фактически, стала руководить третьим сословием. Оба ее бургомистра стали в связи с этим влиятельнейшими лицами княжества. Этим объясняется борьба, все более обострявшаяся с течением времени, разыгрывавшаяся почти ежегодно вокруг их избрания.

Богатая буржуазия, лишившись привилегий, обеспеченных ей «конституцией» Гейнсберга, сорганизовалась в антидемократическую партию и перешла на сторону князя-епископа. Но чем убежденнее она защищала уважение к верховной власти, считая ее неотъемлемым условием для охранения общественного порядка и спокойствия, тем сильнее народные массы проникались республиканскими стремлениями. Подобно нидерландским патриотам, они подпали под руководство адвокатов, приверженцев новых учении монархомахов. Но в то время как во Фландрии и в Брабанте религиозный вопрос вследствие вмешательства кальвинизма вскоре оказался связанным с политическим, последний всецело овладел умами в Льежской области; отсутствие религиозных разногласий привело к тому, что длительная борьба между княжеской и народной партиями разгорелась здесь во всей своей остроте и силе.

Все благоприятствовало стремлениям народной партии. Она увлекла за собой не только значительную часть мелкой буржуазии и рабочих масс, но недовольство, вызванное среди духовенства и дворянства испанофильскими симпатиями Жерара Гросбекского, и его стремления к нововведениям поставили князя-епископа в борьбе с нею в очень невыгодное положение. Поэтому понадобилось совсем немного времени, чтобы свести на-нет успехи, достигнутые княжеской властью во времена Эбергарда Маркского. Начиная с 1563 г. доброго согласия между князем-епископом и страной больше не существовало. Демократы «столицы», не ограничиваясь отклонением штатами денежных субсидий и в особенности требовавшихся князем-епископом контингентов войск, обнаруживали явное стремление избавиться от его власти. Чтобы помешать ввести в Льеж испанский гарнизон, они лишили его во время беспорядков в 1566 г. права хранить ключи города, передав их обоим бургомистрам. А когда был издан императорский указ, отвергавший их притязания[740], они обратились в Шпейерскую имперскую судебную палату, где начался нескончаемый процесс, длившийся еще в XVIII в. В 1571 г. начался новый спор и новый процесс. На этот раз цехи приняли решение, что на должность бургомистра не могут впредь назначаться епископские эшевены[741]. Жерар Гросбекский жаловался также на вводимые ими новшества «в делах, касающихся полиции, и в области управления нашего города», так например, они присвоили себе право созывать городской совет каждые две недели[742]. В ответ на докладные записки, направлявшиеся им в Шпейер для обоснования «своего фактического и полного права», их юристы утверждали, что народ стоит выше государя, и требовали возведения Льежа в ранг вольного города-государства, т. е. независимой республики[743].

События, развернувшиеся в Нидерландах после смерти Рекесенса, еще более ухудшили положение. В то время как «столица» и подавляющее большинство населения определенно подчеркивали свое сочувствие штатам, Жерар Гросбекский, насколько это было в его силах, старался помогать Дон Хуану. Он в значительной мере содействовал заключению кратковременного Маршского мира, и во время торжественного вступления нового штатгальтера в Брюссель можно было видеть Жерара Гросбекского в его свите. После того как он так открыто выступал в роли «жуаниста», неудивительно, что он стал жертвой негодования, вызванного в княжестве, как и в Бельгии, захватом Намюра. Маргарита Валуа, приехавшая в Льеж несколько месяцев спустя, оставила нам замечательно живописное описание царившего здесь возбуждения. Всюду, где она проезжала, она могла отметить грозные доказательства непопулярности князя-епископа. Достаточно было того обстоятельства, что в ее свите находился его обергофмейстер, чтобы граждане Гюи при его приближении тотчас же взялись за оружие и чтобы жители Динана осыпали градом пуль дом, в котором остановилась Маргарита Валуа[744].

При таком настроении населения достаточно было малейшей неосторожности, чтобы вызвать катастрофу. Жерару Гросбекскому пришлось быть свидетелем того, как брюссельские генеральные штаты настойчиво призывали его подданных вступить с ними в союз[745], и он знал, что очень многие из цехов «столицы» ничего так не желали, как открыто стать на их сторону[746]. Чтобы не доводить их до крайности, он тщательно воздерживался от всякого нового проявления своих симпатий к Испании. Он пошел на отмену союза 1518 г., хотя последний и был возобновлен в 1569 г. И более того: он не решился противодействовать тому, чтобы страна опять объявила в 1577 г. о своем вечном нейтралитете[747]. Льежское духовное княжество порвало таким образом узы, связывавшие его со времени Карла V с Нидерландами. Из ненависти к испанцам, из страха, чтобы епископ не прибегнул к помощи брюссельского правительства, а также из нежелания быть втянутым в войну, свирепствовавшую в Бельгии, Льежское духовное княжество вернулось в то самое положение, которое оно создало себе после смерти Карла Смелого и которое было ему гарантировано в 1493 г. на основании мира в Санли[748].

Но недостаточно было заявить о своем нейтралитете, чтобы он был признан иностранными державами, и недостаточно было отменить союз 1518 г., чтобы от него отказался также и испанский король. В действительности он согласился признать нейтралитет Льежского духовного княжества лишь в 1654 г. До этого времени он совершенно с ним не считался, и дон Хуан в 1578 г. заявил, что считает его несуществующим[749]. Для того чтобы побудить своих соседей признать его, страна должна была быть в состоянии заставить уважать его вооруженной силой. Но с имевшимися у нее силами она не могла оказать сопротивления окружавшим ее державам, и если бы даже она в состоянии была сделать это, то она ни в коем случае не хотела прибегать к этому. Народная партия никогда не согласилась бы на создание армии при князе-епископе, которой последний мог бы воспользоваться для подчинения ее своей власти. Она предпочитала лучше терпеть грабежи иностранных войск, чем поставить под угрозу осуществление своего республиканского идеала. Нейтралитет не помог ей избавиться от бедствий войны; он дал ей только возможность оказывать в течение долгого времени сопротивление монархическим планам ее князей.

Последние впрочем никогда искренно не стояли за этот нейтралитет. Они мирились с ним только потому, что небезопасно было его нарушить. В течение всего своего правления Жерар Гросбекский был бесспорным сторонником соглашения с испанцами[750]. Он без всяких возражений дал им ввести мощный гарнизон в Маастрихт и оказал им не одну услугу, за что и был вознагражден в феврале 1578 г. кардинальской шапкой. Капитул в свою очередь поспешил закрепить за собой такое положение, которое обеспечивало бы ему независимость и охранило бы его от церковных реформ правительства Филиппа II. Он тщательно старался не скомпрометировать себя во время борьбы Испании с Соединенными провинциями, и в записи его заседаний еще до сих пор имеется текст выговора, вынесенного звонарю собора св. Ламберта, за устроенный им несмотря на нейтралитет колокольный звон по случаю какой-то победы католического короля[751].

Взятое в целом, правление Жерара Гросбекского характеризуется с религиозной точки зрения крахом реформаторских попыток епископа, с светской же — восстановлением независимости Льежского княжества и все большим подчинением княжеской власти республиканским тенденциям народной партии, руководимой из «столицы». Но папство и Испания были равным образом заинтересованы в том, чтобы не дать укрепиться столь опасному для религии и католической политики положению дел. Филипп II уже в 1577 г. занят был тем, чтобы обеспечить Жерару Гросбекскому преемника, на союз которого он мог бы положиться. Он поручил дон Хуану предложить капитулу на пост коадъютора молодого Эрнста Баварского[752].

Третий сын герцога Альбрехта V Эрнст принадлежал к той самой баварской династии, которая стояла в Германии в первых рядах поборников католицизма. Уже с детства было решено создать ему такое положение внутри католической церкви, которое дало бы ему возможность содействовать здесь осуществлению планов его династии и усилению ее престижа. Ему не было еще полных 13 лет, когда он стал уже каноником зальцбургским, кельнским и вюрцбургским и когда папа наделил его в, декабре 1566 г. епископством Фрейзингенским. Здесь его отец отдал его на воспитание Андрею Фабрицию — родом из Льежа, бывшему профессору лувенского университета, а затем политическому эмиссару в Риме и в Мюнхене, — который сумел передать ему свое пламенное католическое рвение. То обстоятельство, что преклонный возраст Жерара Гросбекского предвещал в ближайшем будущем освобождение кафедры льежского епископства, открывало перед Эрнстом новые перспективы. Уже в 1575 г. его дядя, герцог Юлихский, обрабатывал Жерара Гросбекского и без особого труда привлек его на свою сторону путем обещания включить аббатство Ставело в круг епископских доходов[753]. Но ни эти происки, ни настояния Филиппа II и дои Хуана не привели еще к какому-нибудь окончательному результату, когда 29 декабря 1580 г. умер Жерар Гросбекский.

Нидерландские генеральные штаты и герцог Анжуйский тотчас же попытались помешать интригам сторонников Эрнста с капитулом путем воздействия на «столицу». Первые предложили ей эрцгерцога Матвея, с которым им больше нечего было делать и который был бы для них вполне надежный соседом[754], а герцог Анжуйский, о своей стороны, не предлагал явно себя самого, настаивал на необходимости назначения только такого епископа который был бы твердо готов соблюдать нейтралитет страны[755]. В то время как они с помощью листовок обрабатывали общественное мнение, Александр Фарнезе обратился непосредственно к каноникам собора св. Ламберта, зная, что ему нечего ждать от народа, которому он благодаря недавнему взятию Маастрихта только что внушил страх и у которого он вызвал этим новое возмущение против Испании. Кроме Эрнста он предложил еще Гранвеллу и архиепископа Камбрэ, Людовика Берлемона, выбор которого был ему, пожалуй, еще более приятен. Но не было никаких шансов добиться назначения креатуры католического короля. Принц же Баварский, наоборот, легко собрал все голоса. Католическое рвение его династии доставило ему голоса меньшинства капитула, а его могущество и богатство — голоса большинства. 25 января 1581 г., едва прибыв в Льеж, он был. принят в число каноников собора св. Ламберта, а через 4 дня, 29 января, был избран епископом.

Ему достаточно было показаться, чтобы тотчас же вызвать всеобщее разочарование. Действительно, какая огромная разница была, между этим молодым 27-летним прелатом, — правда, очень одаренным и очень образованным, находившимся в переписке с Юстом Липсием, интересовавшимся химией, астрономией и даже магией, — и строгим восстановителем нравов и церковной дисциплины, на которого надеялись Торренций и его немногие единомышленники. В довершение всех несчастий его нравственное поведение было постыдным. Его застольные излишества и в особенности его бесчисленные возлюбленные вызывали всеобщее возмущение[756]. В 1583 г. пронесся слух, что он собирается жениться, и папский легат не скрывал, что считает его великим грешником[757]. Еще более просчитались те, кто надеялся, что он явится энергичным защитником льежского нейтралитета против Испании. Вечно занятый в Германии наблюдением за своими многочисленными диоцезами и политикой своей династии, Эрнст лишь очень неподолгу бывал на берегах Мааса и совершенно не пытался снискать себе симпатии страны, управление которой он взял на себя лишь для усиления своего влияния в Германской империи. Он с трудом объяснялся по-французски[758] и даже самые рьяные его сторонники были возмущены его «варварским высокомерием»[759].

Став в 1583 г. кельнским архиепископом и курфюрстом, Эрнст направил все свои силы на борьбу против Гергарда Трухзеса и против рейнских протестантов. Так как он был вынужден прибегать к помощи Фарнезе, чтобы иметь возможность бороться с ними, то он обнаруживал еще большую преданность Испании, чем Жерар Гросбекский. Он не протестовал ни против постоянных переходов королевских войск через Льежское духовное княжество, ни против грабежей мятежников Тирлемона, разоривших множество деревень в… Газбенгау и в графстве Лоз. В 1590 г. Соединенные провинции обвиняли его в явной враждебности к ним[760], а в 1595 г., после взятия Гюи голландскими частями, он обеспечил испанской армии свободный проход через этот город и позволил правителю его принести присягу католическому королю[761]. Однако он не решился восстановить союз 1518 г. Он боролся даже в 1592 г. с происками группы католиков, требовавших отказа от нейтралитета страны[762], и Филипп II жаловался в следующем году, что он не оправдал его ожиданий[763]. Но Эрнст понимал, что если бы он пошел на официальное сближение с Испанией, то «столица» и народная партия тотчас же перешли бы на сторону Голландии. Он был достаточно благоразумен, чтобы не доводить их до крайности, и — худо ли, хорошо ли — оставил в силе нейтралитет, как единственное средство, которое могло предотвратить гражданскую войну из-за полнейшей несовместимости его политической линии с политическими стремлениями страны.

Его поведение, невыгодное в этом отношении Испании, несомненно было ему продиктовано заботой об интересах религии. По семейным традициям и по личному убеждению Эрнст Баварский должен был явиться в Льежском духовном княжестве — да так это и было — проводником той самой католической реставрации, над осуществлением которой так безуспешно трудился Жерар Гросбекский. Он принадлежал к числу тех прелатов, у которых легкость нравов не исключала ни глубокого благочестия, ни абсолютной преданности реформе католической церкви. Он настолько находился под влиянием иезуитов, что его упрекали иногда в том, будто они имеют над ним неограниченную власть[764]. Он благоволил к ним с первых же лет своего управления. В 1581 г. он отдал им монастырь иеронимитов, где уже в следующем году они открыли школу. Он же призвал в диоцез капуцинов. Он успешно справился с сопротивлением, оказывавшимся капитулом и низшим духовенством планам его предшественника, Он помог нунцию Бономи опубликовать в 1585 г. постановления Тридентского собора[765]; в 1589 г. была создана небольшая семинария в, Сен-Троне; в 1592 г. открылась семинария в Льеже, а в 1605 г. при лувенском университете основана была школа по подготовке священников диоцеза. Благотворительные учреждения, созданием которых Эрнст мог заняться благодаря своему богатству, значительно содействовали популярности вдохновлявших его реформаторских стремлений. Он создал в столице ломбард и тот еще и поныне существующий баварский госпиталь, который спас его имя от забвения. Что касается проживавших еще в некоторых местностях протестантов, то он стремился навязать им постановления Аугсбургского религиозного мира. В Гассельте и Мазейке было вынесено несколько приговоров об изгнании. Но ввиду протеста «столицы» и Соединенных провинций князь-епископ не решался применять к этим, к тому же очень немногочисленным инаковерующим, строгостей, которые могли бы повести, к беспорядкам и скомпрометировать его дело: По тем же соображениям, которые заставляли его не нарушать льежского нейтралитета, он стремился избежать опасностей религиозных преследований. Он отнюдь не уклонялся от издания указов против еретиков, но смотрел сквозь пальцы на их исполнение[766]. Он удовольствовался тем, что подчинил школы и книжное дело строгому надзору католической церкви и оказывал помощь деятельности иезуитов и капуцинов. Преследование льежских протестантов могло бы к тому же очень серьезно повредить благосостоянию Льежа, ввиду того что он вел очень оживленную торговлю с Соединенными провинциями. В действительности протестанты все время фактически пользовались здесь столь широкой веротерпимостью, какая только вообще возможна была в епископском городе. Публичное отправление протестантского богослужения было здесь запрещено, но во всяком случае «здесь говорили o религиозных делах так же свободно, как в Германии и Голландии»[767].

Но если Эрнст Баварский так осторожно подходил к щепетильному отношению «столицы» в вопросах веры, то неудивительно, что он обнаружил еще большую умеренность в политических вопросах. Конечно, он всеми силами хотел бы ограничить влияние цехов и льежских бургомистров на штаты страны. В 1583 г. он тщетно пытался на заседаниях штатов заменить систему единогласного голосования решением вопросов по большинству голосов[768]. Но не будучи по природе своей властолюбивым, он вскоре отказался от завоевания власти, которую пришлось бы навязывать силой. Будучи хорошим администратором, он занимался почти исключительно улучшением системы управления епископскими доходами. В 1598 г. он реорганизовал финансовое ведомство[769] и занялся увеличением его доходов, введя в эксплуатацию новые копи, находившиеся на его землях, и разрешив свободно пользоваться «водной энергией» заводам, расположенным на берегах небольших, но бурных речек на правом берегу Мааса. В остальном он предоставил «столице» блюсти свою независимость и даже еще более расширить ее.

Вмешательство последней в компетенцию епископско-княжеской власти облегчалось почти постоянным отсутствием князя-епископа. Начиная с 1595 г. постоянный совет перестал заниматься судебными делами[770]. 32 цеха выступили более решительно, чем когда-либо, против решений и введения налогов, принятых штатами без их согласия. «Конституция» Гейнсберга потеряла всякую силу, и выборы «городских властей» становились все более бурными. Шумная и негодующая толпа рабочих, учеников и даже чужеземцев., которым так легко предоставлялись права гражданства, обступала и оскорбляла состоятельных людей — рантье, купцов и капиталистов, — угрожая их «цеховым привилегиям», так что они вскоре отошли от политических дел, предоставив заниматься ими народной партии и адвокатам. Сильнейшее восстание, разразившееся в декабре 1602 г. в связи с введением одного налога, заставило наконец князя-епископа вмешаться. Он примчался из Вестфалии и издал 21 февраля и 15 апреля 1603 г. два указа, покончившие с произволом и беспорядками, царившими до этого при выборах, и установившие точный порядок их[771].

Потому ли, что он хотел привлечь цехи на свою сторону, потому ли, что он считал их слишком опасными, чтобы вступать с ними в открытую борьбу, но как бы то ни было он узаконил право, которое они себе присвоили, а именно назначать городской совет. Он пытался только ограничить их демократические тенденции. О этой целью он издал распоряжение, чтобы все граждане, главы семей, в течение недели зарегистрировались в каком-нибудь одном из 32 цехов столицы, и сделал обязательным посещение собраний последних. Ежегодно, ко времени обновления состава городского совета, выбирались по жребию в каждом цехе три выборщика, которые потом в свою очередь назначали трех кандидатов, из коих один должен был стать членом совета, а два других — присяжными по выбору 22 комиссаров, назначавшихся князем-епископом. Чтобы покончить с бесконечными столкновениями между штатами и цехами, было решено кроме того, что цехи впредь будут иметь право высказываться но поводу решений, принятых штатами, лишь в течение двух недель.

В общем эта новая конституция закрепила победу народной партии. Князь-епископ пожертвовал ради нее Гейлсбергской «конституцией» и, предоставив народной партии управление столицей, тем самым отдал ей руководство делами страны. Ввиду малочисленности богатой буржуазии привилегии, которые он сохранил за ней при сделанных им уступках, были совершенно иллюзорны. Они не оказали ни малейшего влияния. С 1603 г. рабочие, имевшие во всех цехах большинство, получили таким образом на законном основании в свои руки управление городом. Нет ничего удивительного поэтому, что они вели его в своих интересах. Показателем их настроений явилось разразившееся в 1612 г. восстание, вызванное требованием введения налога на окна и двери, который лег бы без различия на всех богатых и бедных граждан[772]. Сознавая свою силу, решительные и энергичные низшие слои народа, имевшие в городе значительный перевес, очень скоро совершенно перестали считаться с властью князя-епископа. В начале XVII в. епископско-княжеская власть была столь ограничена, что уже тогда Льеж считался многими иностранными обозревателями своего рода республикой[773].

Но если Эрнст Баварский, очень низко расценивая свою светскую власть в духовном княжестве, довольствовался тем, что ему удалось поставить его на путь католической реформации, зато он придавал, наоборот, чрезвычайно важное значение тому, чтобы сохранить Льеж, так же как и другие свои диоцезы, в сфере влияния своей династии. В 1595 г. он провел в Кельне избрание своего племянника Фердинанда коадьютором, т. е. фактически своим преемником, и без особого труда навязал его также капитулу собора св. Ламберта. 22 февраля 1601 г. Фердинанд, несмотря на то что он не имел еще священнического звания, был назначен каноником, а на следующий день коадьютором. 12 марта 1612 г. он наследовал своему дяде. Так как он был, подобно Эрнсту, в качестве архиепископа кельнского германским курфюрстом и владел, наряду с льежским епископством, епископствами мюнстерским, гильдесгеймским и падерборнским, то он обеспечивал благодаря этому баварской династии первое место в католической церкви Германии.

Беспечное равнодушие, проявлявшееся его предшественником в делах управления, этот преимущественно политически настроенный прелат тотчас же заменил весьма решительной деятельностью, которую льежцы уже давно отвыкли видеть у своих князей-епископов. Хотя он так же как и Эрнст, чужд был своим подданным и так же редко живал в своей столице, тем не менее он сразу же обнаружил стремление во что бы то ни стало восстановить свою власть во всей ее полноте. Мир, наступивший в Нидерландах после заключения 12-летнего перемирия, благоприятствовал его планам, освободив его от всяких забот, связанных с войной. С самого же начала своего управления он передал ведение всех государственных дел своему тайному совету, назначив своим представителем в Льеже одного из своих немецких доверенных людей, Валерия Цорна, в котором население сейчас же увидело своего отъявленного врага[774].

Нетрудна было понять, что никакая реформа, благоприятная для епископской власти, не сможет быть осуществлена до тех пор, пока не будет уничтожен демократический режим «столицы». Поэтому 8 октября 1613 г. Фердинанд добился от императора отмены указов 1603 г. и коренного изменения порядка выборов[775]. Впредь членами городского совета могли быть только лица, «родившиеся в данном городе, состоявшие в браке и умевшие читать». От 32 цехов по-прежнему выбиралось по одному члену совета, но утверждение их должно было быть передано комиссарам князя-епископа. Противоречащие этому порядку выборы объявлялись недействительными; кроме того князю-епископу предоставлено было право разрешать вопрос о всех, недоразумениях и непорядках и налагать наказания. Что же касается всего остального, то опять введены были в действие статьи «конституции» Гейнсберга.

Эта реформа была для народной партии вдвойне невыносимой. Действительно, она не только отнимала у народной партии власть и передавала ее в руки жившей в черте города состоятельной и образованной буржуазии, но помимо того она снова торжественно восстанавливала тот самый принцип епископского «merum dominium», который начиная с XV в. был причиной стольких раздоров[776]. Если бы реформа восторжествовала, то республиканцы были бы точно так же обмануты в Льежской области, как это случилось уже в Бельгии. Они поспешили заклеймить ее как покушение деспотизма на естественные права народа и на исторические права «столицы». Была подана жалоба в шпейерскую имперскую судебную палату, и введение конституции 1613 г. было временно приостановлено. Цехи обнаружили большую непримиримость, чем когда-либо. Они продолжали ставить препятствия деятельности штатов и противиться налогам, предлагавшимся князем-епископом. В 1619 г. Фердинанд вынужден был заложить ряд государственных имуществ, чтобы обеспечить себе необходимые денежные средства[777].

Франция и Соединенные провинции тотчас же воспользовались этими событиями. Льежская область занимала слишком выгодное положение в политической игре в Нидерландах, и они, естественно, прилагали все силы к тому, чтобы перетянуть ее на свою сторону. Нельзя было придумать лучшего средства ослабить Фердинанда Баварского, этого естественного приверженца габсбургской династии, нем всячески поддерживать борьбу против него его собственных подданных. Не было ли положение в точности таким же, как тогда, когда Карл VII и Людовик XI так ловко вмешались в дела княжества, и разве можно было сомневаться в том, что льежская демократия с такой же величайшей готовностью ухватится за заманчивые предложения, которые будут ей сделаны? Злоключения, в которые Франция в свое время вовлекла страну, забылись; народная партия помнила только о помощи, оказанной ей когда-то французскими королями против бургундского дома. Что касается Соединенных провинций, то наличие религиозных разногласий не могло помешать маленькой Маасской республике тянуться к этой могущественной республике, с которой ее связывали помимо всего прочего интересы ее торговли и ее промышленности[778]. В 1618 г. необычайный переполох произвело «раскрытие» вымышленного заговора, якобы имевшего целью передать город голландцам. Обман был вскоре разоблачен, но характерно было то, что поверили в заговор и что он вызвал такой переполох[779].

Интриги иностранных держав ясно обнаружились вскоре после истечения срока 12-летнего перемирия. В 1623 г. в Льеже появился французский агент аббат Музон[780], вступивший в число местных граждан и вскоре начавший широко принимать в своем доме гостей, которым он усиленно изображал Людовика XIII защитником нейтралитета и свобод Льежской области. В следующем году опасения приверженцев князя-епископа еще более усилились, так как он пригоршнями сорил деньгами и стал устраивать тайные подозрительные сборища с главарями народа, среди которых на первом месте был бургомистр Вильгельм Бекман[781]. Однако сначала эти интриги ни к чему не привели. Успехи императора и католиков в Германии в начале 30-летней войны укрепили положение Фердинанда Баварского. В 1626 г. он снова провозгласил конституцию 1613 г. и в 1628 г. опубликовал 58 статей, врученных им шпейерской имперской судебной палате, в которых были точно и ясно сформулированы его верховные права[782]. Непреклонность князя придала смелости эшевенам; они приняли решение возбудить обвинение против Бекмана и многих его друзей. Миссия юриста Розена, делегированного «столицей» в Вену с целью добиться от императора звания вольного города и строгого соблюдения его привилегий, закончилась полнейшим крахом[783].

Несмотря на вторжение графа Тилли, желавшего заставить Льежское духовное княжество примкнуть к католической лиге[784], народ не дал себя запутать. 25 июля 1623 г. он бурно воспротивился введению новой избирательной системы и единодушно без голосования избрал Бекмана бургомистром. Ввиду вмешательства капитула, князь-епископ согласился остановить Тилли, который при известии о новых беспорядках двинулся в поход на «столицу». Войска лиги в октябре очистили Льежское княжество, но на смену им явились испанцы графа Берга, в свою очередь устроившиеся здесь на зимние квартиры. Это новое нарушение льежского нейтралитета довело анархию до предела. Толпа напала на капитул, который она обвиняла в заговоре с иностранцами, и поспешно бросилась к оружию, чтобы атаковать солдат[785]. Воспользовавшись этим] озлоблением масс, сторонники Франции удвоили свои усилия. Стали широко распространять в публике письма Цорна к Фердинанду, обличавшие их обоих в том, что они готовы призвать на помощь войска германского императора[786]. С этого момента колебаниям народной партии пришел конец. Уступая настояниям аббата Музона, она обратилась за помощью к Людовику XIII, и 12 февраля 1630 г. последний заявил о своей готовности взять в свои руки защиту льежского нейтралитета[787] и послал в тот же день сира Каденэ, который должен был официально представлять Францию в «столице».

Этого обещания было достаточно для поднятия духа. Выборы 1630 г. привели опять к власти Бекмана и вместе с ним одного адвоката, Себастьяна ла Рюэль, известного своими республиканскими настроениями и своей преданностью Франции. Гражданская война могла теперь разразиться с минуты на минуту. Ремесленники, восприняв название и традиции «истинных льежцев» XV в., наполняли улицы криками «Да здравствует король!». Их противники тщетно пытались противопоставить силе силу. Ла Рюэль приказал арестовать каноников, которые тайно ввели в город вооруженных крестьян, взятых из сельской милиции Газбенгау. Один офицер, которому поручено было навербовать для князя-епископа солдат, был убит. Чтобы изолировать «столицу», Фердинанд созвал штаты в Гюи. Новым указом императора выборы 1630 г. объявлены были недействительными и опять предписано было соблюдение конституции 1613 г. Случившаяся как раз в это время смерть Бекмана, которую народ, разумеется, приписывал отравлению, дезорганизовала сопротивление. Несмотря на свои обещания, король Франции не вмешался. Царившее кругом лихорадочное возбуждение не могло дольше продолжаться. И та и другая сторона в конце концов решили пойти на уступки. Благодаря вмешательству капитула и штатов ла Рюэль решил покаяться, епископ же с своей стороны объявить амнистию. Указ 1603 г. снова вступил в силу с дополнением от 20 июня 1631 г., на оснований которого впредь нельзя было принимать участия в выборах до 22-летнего возраста, быть избранным в бургомистры до 35-летнего возраста и быть членом городского совета, не состоя в браке или не имея академического звания[788]. Несколько дней спустя, 7 июля, благодаря торжественному провозглашению льежского нейтралитета достигнуто было на короткое время мнимое примирение между князем-епископом и страной[789].

Умиротворение, пожалуй, продолжалось бы в Льеже и дольше, если бы вокруг него царил мир. Но духовное княжество не могло остаться в стороне от событий, развертывавшихся около его границ. Блестящие успехи голландцев в долине Мааса во время кампании 1632 г. вызвали воодушевление народной партии. Она всегда считала находившийся в руках испанцев Маастрихт постоянной угрозой и возликовала при виде того, как Фридрих-Генрих осадил его. Не жалели ничего, чтобы обеспечить осаждающих продовольствием. По словам кардинала-инфанта, осаждавшие никогда не справились бы со своим делом, если бы не непрерывная помощь льежцев[790]. Впрочем, нейтралитет, который без зазрения совести нарушали в этом случае, столь же мало соблюдался и князем-епископом. Он настолько же заинтересован был в сохранении Маастрихта за испанцами, насколько «столица» заинтересована была в их уходе из него. Именно по его настоянию войска германского императора под командованием Паппенгейма явились, чтобы совместно с войсками маркиза Айтоны обрушиться на неприступные позиции принца Оранского[791].

Завоевание Соединенными провинциями Маастрихта и небольших соседних крепостей было для Фердинанда Баварского тем более грозным ударом, что оно вскоре опять всколыхнуло протестантов Льежской области[792]. Ободренные соседством голландской республики и поощряемые пасторами, прибывшими с севера для введения протестантского богослужения в завоеванной области, они стали требовать свободы вероисповедания и перестали скрывать свои верования. В 1633 г. началась протестантская пропаганда; по городу распространялись брошюры соответствующего содержания, и в одном распоряжении отмечалось, что в «столице» проживает значительное число граждан-протестантов[793]. Опасность усугублялась еще антиклерикальными настроениями известной части католиков. Во время правления Эрнста Баварското в Льеже появилось множество новых монастырей. В 1614 г. сюда прибыли английские иезуиты и светские урсулинки; в 1617 г. — францисканцы и нищенствующие кармелиты; в 1619 г. — монахини-урсулинки; в 1624 г. — сестры св. гроба господня; в 1626 г. — капуцины; в 1627 г. — бенедиктинки, целестинки, и босоногие кармелитки; в 1632 г. — францисканки. Ввиду расположения, которым они пользовались у князя-епископа, каноников, дворянства и у наиболее состоятельных буржуазных семей, а также нередко очень значительных благ, получавшихся ими от своих щедрых покровителей, они вскоре возбудили к себе недоверие низших слоев народа и вызвали их зависть. Колоссальное сооружение, воздвигнутое францисканцами на возвышенности Пьерез, более походило, как говорили, на крепость, чем на монастырь[794], и подозрительная толщина его стен внушала массам смутное беспокойство. Непопулярность князя-епископа отражалась на религиозных орденах, к которым он благоволил. Особенно подозрительны были иезуиты, которым он оказывал глубочайшее уважение. Их обвиняли в подготовке вместе с ним покушения на общественные свободы. Таким образом, подобно тому как это было в свое время в Нидерландах, политические страсти направлялись теперь в Льеже против духовенства — во всяком случае против духовных орденов — и были на пользу протестантскому меньшинству.

Благодаря этому переплетению религиозных разногласий с политическими распрями, царившими в княжестве, последние стали серьезнее, чем когда-либо. Обидные прозвища, дававшиеся партиями друг другу с 1633 г., сами по себе уже свидетельствуют о резкости оскорблений. «Ширу», т. е. защитники князя-епископа, называли именем «гринью» широкие народные массы[795], «ничтожную мятежную сволочь», «подонки», «ремесленный сброд», как они выражались, а также иностранцев, прибывших в Льеж в поисках работы, поборников свободы совести, врагов, монастырей и протестантов., воодушевленных более или менее республиканскими стремлениями и опиравшихся для осуществления своих целей на Францию и Соединенные провинции. Чем бессильнее были «ширу» в своей борьбе, тем больше они ненавидели «гринью». Большей частью богачи, они чувствовали себя отданными на произвол толпы, которой нечего было терять и которая не останавливалась перед тем, чтобы рисковать всем ради всего. Кроме того смелость «гринью» поощрялась еще агентами Ришелье и агентами бывшего в Маастрихте штатгальтером от имени Соединенных провинций герцога Буйонского. Музой открыто давал советы своим сотрапезникам избрать своим покровителем Людовика XIII. Под, разными деловыми предлогами французские купцы с туго набитыми кошельками вели в льежских кабачках длиннейшие политические рассуждения, подкрепляя свою аргументацию звонкой монетой[796]. Убийство одного офицера, которого подозревали в вербовке войск для князя-епископа, было ознаменовано фейерверком, как публичное празднество[797].

Несмотря на подкупы, спаивание черни, интриги противников, выборы 1633 г. принесли победу «гринью». Сделавшись бургомистром, ла Рюэль стал настоящим хозяином Льежа, и, когда в 1635 г. армии Людовика XIII вторглись в Бельгию, чтобы соединиться с войсками Фридриха Генриха, ждали, что он заявит о присоединении «столицы» к Франции. Во всяком случае было вполне правдоподобно, что он был сторонником присоединения ее к союзу христианнейшего короля с Нидерландской республикой[798].

Тщетно кардинал-инфант пытался примирить его с Фердинандом Баварским. Немногочисленные войска, посланные им на помощь последнему в 1636 г., отличились впрочем лишь тем, что чудовищно разграбили окрестности Льежа и еще более скомпрометировали дело князя-епископа. Грубое обращение испанцев не только заставило капитул жаловаться на это папе, но привело также и к заключению союза между «добрыми городами» и «столицей» и дало ла Рюэлю благовидный предлог обратиться к Ришелье с просьбой о защите «свободы и нейтралитета» страны[799]. Тайные агенты информировали брюссельское правительство о положении, которое с каждым днем становилось все более грозным для Испании. Кардинал-инфант отлично понимал, что успехи народной партий непрерывно усиливают в княжестве престиж Франции и Соединенных провинций, что нейтралитет, с которым носилась народная партия, был лишь пустым словом и что единственным средством разорвать союз льежцев с врагами католического короля было бы подчинить их абсолютизму такого епископа, который был бы так же предан католической церкви и габсбургскому дому, как Фердинанд Баварский[800]. Но, с другой стороны, он отлично знал, что они уступят только силе, и помимо того, что он не хотел выступить по отношению к ним в роли нападающей стороны, у его армии, которая вынуждена была одновременно воевать с французами и с голландцами, было достаточно дела, чтобы, не подвергая ее серьезному риску, заставить ее взять на себя еще новые тяготы. Сообщнику графа Берга в 1629 г. графу Варфюзее, бежавшему в Льеж, отлично были известны эти настроения. Для этого беспринципного авантюриста они могли явиться великолепным средством, чтобы помочь ему опять войти в милость. Одна измена заставила его бежать в Брюссель, теперь другая измена должна была открыть ему его ворота. Убийство бургомистра ла Рюэль, являвшегося бесспорным вождем «гринью» и главной помехой всем планам Испании в Льежском духовном княжестве, несомненно должно было завоевать ему признательность инфанта. Последний по всей вероятности был осведомлен о его планах и, хотя он и не поощрял его, но во всяком случае не делал ничего, чтобы удержать его[801]. 16 апреля 1637 г. испанские солдаты, тайно введенные в город, предательски убили бургомистра, которого Варфюзее пригласил на банкет.

Народ не дал виновникам скрыться. Едва только преступление было совершено, как толпа лихорадочно стала удовлетворять свою жажду мести. Слуг предателя, солдат, одного эшевена и некоторых других подозрительных лиц буквально разорвали на части. Труп Варфюзее волокли по улицам до самой рыночной площади, где его за ноги повесили на виселицу. Кармелиты, обвиненные в соучастии в этом подлом нападении, поспешили покинуть город[802], монастырь иезуитов был начисто разграблен, а ректор их заколот[803]. Гроб с телом бургомистра, охраняемый священниками, в течение трех дней стоял в соборе св. Ламберта, где для прощания с ним проходили непрерывные толпы людей, среди которых можно было видеть даже «детей», оплакивавших «своего отца»[804].

После смерти ла Рюэля все отстаивавшиеся им тенденции необычайно усилились. В течение некоторого времени Льеж являл собой такое же зрелище, как и Гент во время правления Рихове и Гембизе. Возбуждение умов толкало к крайним решениям, побудив наиболее решительных людей взять власть в свои руки. Один протестант, начальник стрелков, Бартель Ролан, организовал особую военную комиссию (géminé de guerre) и подчинил население настоящему осадному положению[805]. Под руководством бургомистра Бекса и его друзей «столица» стала вести себя совершенно как независимая республика и с помощью Музона еще более тесными узами связалась с Францией. В проникнутых пламенным пафосом брошюрах утверждалось, что вся полнота власти принадлежит народу, представленному своими бургомистрами; в них изливались ненависть и презрение к деспотизму епископа, которого обвиняли в том, что он призвал в страну испанцев и убийц.

Между тем Фердинанд Баварский взывал о помощи к императору и к кардиналу-инфанту, но за исключением испанского гарнизона, присланного в Гюи, он не получал никакой другой помощи, кроме советов не сдаваться. Однако хаос в стране не мог продолжаться бесконечно. 26 апреля 1640 г. Тонгрский мир во второй раз примирил епископа и «столицу». Снова провозглашен был нейтралитет княжества и всех его крепостей, включая Гюи. Этим благоприятным случаем воспользовались для того, чтобы объявить, что льежцы, оставаясь по-прежнему «под эгидой Священной римской империи и сохраняя должную верность ей и законопослушность», будут впредь освобождены от всяких обложений в пользу имперских округов и германских князей, за исключением только случая войны с турками. Избирательная система 1603 г. с поправками 1631 г. должна была опять войти в силу[806]. Словом, князь-епископ опять вынужден был капитулировать в вопросах политики. Он по-видимому особенно озабочен был при подписании мира тем, чтобы положить конец протестантскому движению, которое благодаря гражданской войне сделало большие успехи в «столице». На основании мирного договора католицизм признан был единственным вероисповеданием города, и наиболее скомпрометировавшие себя протестанты вынуждены были удалиться в Маастрихт.

Однако воцарившееся спокойствие было очень неустойчивым. Партии были слишком ожесточены друг против друга, чтобы они могли удовлетвориться соглашением. Распоряжения, которыми в течение следующих лет запрещено было носить знаки отличия, применять впредь выражения «ширу» и «гринью», носить оружие, принимать в число граждан иноземных бродяг[807], убедительно свидетельствовали о наличии злобных и гневных настроений, которые ждали лишь подходящего случая, чтобы разразиться со всей силой. Протестанты по-видимому опять внушали опасения, ибо в 1643 г. пришлось заставить всех жителей публично признать себя католиками.

После захвата в 1646 г. французами Валькура народная партия не могла больше бездействовать. В результате настоящего сражения, жертвами которого пало 200 человек[808], выборы передали власть в руки «гринью». По наущению Бекса и Бартела Ролана «столица» смелее, чем когда-либо, оказывала неповиновение князю-епископу. Канцлер Фердинанда был убит, эшевены изгнаны. Юрисдикция обыкновенных судов заменена была юрисдикцией цеховых властей. Духовенство обложено было налогами. Останавливали баржи, шедшие но Маасу, и грабили их.

Но иллюзиям льежской демократии, которые она питала на протяжении 30 лет, вскоре пришел конец. Она не понимала, что своими успехами она обязана была только помощи Франции и Соединенных провинций, а также тому, что Фердинанд Баварский, будучи втянут в войны Германии, не в состоянии был одновременно решительно обрушиться на нее. Вожди народной партии, находившиеся в плену узколобой местной политики и ослепленные своими страстями, не понимали, что могущество льежской демократии зиждется исключительно на силе ее покровителей и затруднительном положении ее князя-епископа. В действительности она находилась опять точно в таком же положении, как и в XV в., когда, пользуясь соперничество французской и бургундской династии и союзом с Людовиком XI, она считала себя способной оказывать сопротивление Карлу Смелому. Но и на этот раз, как и тогда, иностранные державы поощряли ее и толкали ее вперед лишь из своекорыстных интересов. Настал момент, когда парижское и гаагское правительства, не нуждаясь больше в ее услугах, должны были предоставить ей самой довести до конца свою борьбу с епископом, подобно тому как в свое время Людовик XI бросил ее на произвол судьбы перед лицом ужасного герцога Карла. Мюнстерский и Вестфальский договоры, восстановившие мир между Соединенными провинциями и Испанией и между императором и французским королем, лишили покровителей Льежа всяких оснований поддерживать его постоянные раздоры и позволили епископу, до того занятому на берегах Рейна, обратить оружие против льежцев. Его долготерпению, которое в течение стольких лет усиливало смелость «гринью», пришел теперь конец. 10 ноября 1648 г. Фердинанд объявил, что вое решения оставшихся в Льеже судов лишаются силы. В мае следующего года он запретил повиноваться «решениям», принятым «столицей», и когда эти объявления не достигли цели, он оповестил 28 июня, что вынужден будет прибегнуть к силе. В августе его племянник Максимилиан-Генрих во главе войск курфюршества появился под стенами Льежа[809].

Теперь наконец цехи вынуждены были признать, как неблагоразумна и неосторожна была их политика. Поглощенные своей гражданской войной, они не подумали о том, что сила уступает только силе и что недостаточно заявить о своем нейтралитете, чтобы можно было всегда оставаться в стороне, точно так же, как недостаточно рассчитывать на иностранную помощь, чтобы ее получить. Они были теперь совершенно безоружны перед своим князем-епископом, мнимую слабость которого они до этого в своем неведении презирали, и им ничего больше не оставалось, как подчиниться его воле.

23 сентября 1649 г. избирательная система «столицы» подверглась коренному изменению. Цехи были отныне объявлены неспособными заботиться «о благе и общественном спокойствии» и были лишены участия в назначении городских властей. Оба бургомистра и 30 присяжных города избирались теперь поровну по списку из числа 44 лиц, указанных князем-епископом и городским советом. Судебная власть совета была уничтожена и передана эшевенам. 32 цеха потеряли право собираться даже для вотирования налогов и утратили, следовательно, возможность ставить в зависимость от своих решений взимание налогов, принятых всеми тремя штатами страны[810]

Таким образом дело республиканской свободы, которой льежцы благодаря обстоятельствам могли так долго пользоваться в обстановке гражданской войны, потерпело поражение от князя, который оказался сильнее их. Силы «столицы» были слишком незначительны по сравнению с силами Фердинанда Баварского. Разумеется, она могла бы защититься от своего князя-епископа, если бы он вынужден был воевать, опираясь только на свои собственные ресурсы, и ей, пожалуй, удалось бы даже заставить его признать себя вольным имперским городом. Но соображения европейской политики, побудившие назначить ей в качестве епископа могущественного кельнского курфюрста, тем самым решили ее участь. Ей удалось лишь временно отдалить ее благодаря международным столкновениям, в которые она была втянута и которые дали ей возможность опереться на корыстную помощь со стороны врагов габсбургского дома. Не будучи в состоянии навязать свою волю князю-епископу, эта крайне малочисленная демократия могла действительно существовать лишь до тех пор, пока царили хаос и беспорядок. Она жила сегодняшним днем, увлекаемая своей бурной энергией, истощая свои силы в партийной борьбе и не будучи в состоянии создать ничего прочного, ничего длительного. В обстановке постоянных насилий, чинимых толпой, которая неспособна была сама управлять собой, существование нормального правительства стало совершенно невозможным. «Гринью» не только непрерывно восставали против князя-епископа, но, желая диктовать свои законы штатам страны, они приходили в столкновение с самим княжеством. Если бы такое положение дел затянулось надолго, оно грозило в конечном итоге гибелью страны или распадением ее на части. Победа Фердинанда Баварского избавила ее как от того, так и от другого. Одним словом, восстановление княжеской власти было лишь реставрацией государственной власти.

Впрочем, князь-епископ не злоупотребил своей победой, которая ему легко далась. Он сохранил в силе привилегии «столицы» и привилегии страны и не покусился в интересах абсолютизма на уничтожение традиционных учреждений страны. Тем не менее с льежской конституцией произошло теперь то же, что и с бельгийской. Сохранив свои старые формы, она все более и более проникалась теперь монархическим духом. Она всецело зависела теперь от князя-епископа, подобно тому как и сам город Льеж находился теперь под постоянной угрозой цитадели, построенной Фердинандом в 1650 г. на возвышенности Сент-Вальбгорж.