Николай I и его эпоха

Глава II Сподвижники Николая I

Изумительная деятельность, крайняя строгость и выдающаяся память, которыми отличался император Николай Павлович, проявились в нем уже в ранней молодости, одновременно со вступлением в должность генерал-инспектора по инженерной части и началом сопряженной с ней службы. Некто Кулибанов, служивший в то время в гвардейском саперном батальоне, передавал мне, что великий князь Николай Павлович, часто навещая этот батальон, знал поименно не только офицеров, но и всех нижних чинов; а что касалось его неутомимости в занятиях, то она просто всех поражала. Летом, во время лагерного сбора, он уже рано утром являлся на линейное и оружейное учение своих саперов: уезжал в 12 часов в Петергоф, предоставляя жаркое время дня на отдых офицерам и солдатам, а затем, в 4 часа, скакал вновь 12 верст до лагеря и оставался там до вечерней зари, лично руководя работами по сооружению полевых укреплений, по прокладыванию траншей, заложению мин и фугасов и прочими саперными занятиями военного времени. Образцово подготовленный и до совершенства знавший свое дело, он требовал того же от порученных его руководству частей войск и до крайности строго взыскивал не только за промахи в работах, но и за фронтовым учением и проделыванием оружейных приемов. Наказанных по его приказанию солдат часто уносили на носилках в лазарет; но в оправдание такой жестокости следует заметить, что в этом случае великий князь придерживался только воинского устава того времени, требовавшего беспощадного вколачивания ума и памяти в недостаточно сообразительного солдата, а за исполнением строгих правил устава наблюдал приснопамятный по своей бесчеловечности всесильный Аракчеев, которого побаивались даже великие князья. Чтобы не подвергаться замечаниям зазнавшегося временщика, требования его исполнялись буквально, а в числе этих требований одно из главных заключалось в наказании солдат за всякую провинность палками, розгами и шпицрутенами до потери сознания.

При таких условиях началась служба Николая Павловича, и, конечно, не могли эти условия не оставить следов на нем. Учения, смотры, парады и разводы он любил неизменно до самой смерти, производил их даже зимой. В гвардейском корпусе, состоявшем из 24 пехотных и кавалерийских полков и 6 отдельных батальонов и кавалерийских дивизионов, он знал по фамилиям почти всех офицеров фельдфебелей, большинство пажей Пажеского корпуса и многих воспитанников школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и кадетских корпусов. А между тем ознакомление с этими многими сотнями лиц и учащейся молодежи производилось не систематично: государственные дела отнимали у Николая Павловича много времени, но раз узнав фамилию офицера на учении, в карауле, на гауптвахте или на придворном балу, а воспитанника при посылке в ординарцы, он уже не забывал ее.

Впервые мне довелось увидеть Николая Павловича вблизи в августе месяце 1840 года, в день въезда в Петербург невесты наследника цесаревича Александра Николаевича, впоследствии супруги его Марии Александровны. Занимая место в первой шеренге двухвзводного отряда Института Корпуса путей сообщения, стоявшего на Дворцовой площади, я мог хорошо всех видеть, и в числе этих всех особенно выдававшегося своим ростом и фигурой императора, ехавшего верхом с наследником и большой свитой вслед за коляской с помолвленной принцессой. Во второй раз я стоял уже лицом к лицу перед ним, будучи послан в ординарцы, на второй день Пасхи, в следующем году. Близко был я тогда от него, всего на расстоянии шага, но уже не думал его рассматривать: у меня, как говорится, душа упала в пятки, и немудрено: я стоял перед требовательным по фронту Николаем Павловичем. Только когда я отрапортовал ему: «К Вашему Императорскому Величеству от Института Корпуса путей сообщения на посылки прислан», — и государь с довольным лицом, взяв за плечи, похристосовался со мной, душа моя из пяток перекочевала в седьмое небо. Ах, какая была это счастливая минута в жизни и как хотелось мне еще раз пережить ее, попав снова в ординарцы! Но это оказалось невозможным: за последний год моего пребывания в институте я настолько вырос, что годился во фронт гренадерских рот, а кадет такого роста Николай Павлович не любил, великанов было в гвардии довольно, в кадетах же он видел только ребят, и таких напоказ ему и посылали. Но если я не мог более попасть к нему в ординарцы, зато любовался им ежемесячно на разводах (караульные взводы наши чередовались, их было в институте четыре, а разводы с церемонией государь делал только по воскресеньям) и на ежегодном весеннем, называвшемся Майским, но часто бывавшем в апреле, параде. Каких только гвардейских мундиров я не видел за это время на Николае Павловиче, и все они шли ему, что же касается до посадки его на коне, то такого молодца-кавалериста, несмотря на его мощную прямую богатырскую фигуру, редко можно было встретить. Государственные дела не допускали Николая Павловича заниматься не только исключительно, но даже лишний час войсками и военными делами, тем не менее всякому бросалось в глаза, что он был военным по призванию и совершенно доволен, когда, гарцуя на коне, объезжал свои войска или, стоя на месте, пропускал их мимо себя церемониальным маршем.

Окончив курс, я, перед отправлением на службу в провинцию, не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на государя и, кстати, на его семейство, блестящую свиту и еще более блестящий двор. 25 июня 1844 года, в день рождения государя, был назначен выход в большом Петергофском дворце. В царствование Николая Павловича всякий имевший на плечах пару эполет, без разбора, к какой части войск или специальному роду службы он ни принадлежал, мог являться на выходы во дворец без приглашения или разрешения. Этим правом я воспользовался, чтобы взглянуть на невиданную дотоле церемонию и, может быть, в последний раз в жизни на обожаемого монарха и его семейство. Судьбе угодно было, чтобы последнего не случилось: семейные дела принудили меня выйти в отставку, и только через 3 года я сделался снова жителем Петербурга. Тут уже мне приходилось видеть государя почти ежедневно. Его можно было встретить в разные часы дня на улице, вечером в театре и даже ночью в маскараде. Николай Павлович любил вечерние развлечения, что являлось, конечно, необходимостью после усиленных занятий с очень раннего утра вплоть до обеда. Он усердно посещал итальянскую оперу, в его царствование всегда первоклассную по составу труппы, бывал часто в балете и во французском театре, реже в русском и никогда — в немецком (вероятно, по недостатку выдающихся артистов в труппе). Редко пропускал он и маскарады в Большом театре и Дворянском собрании. В мундире с черным кружевным домино через плечо (обязательная маскарадная форма, вскоре отмененная), обыкновенно с маской под руку, ходил он по залам, не требуя никаких почестей, не отвечая даже на поклоны и снимание перед ним шляп лицами, не знавшими общепринятых маскарадных правил. Каким странным казалось это правило в России многим, привыкшим встречать Николая Павловича не только с почестями, подобающими государю, но и со страхом, внушавшимся одним его пристальным взглядом. Не так, однако, смотрел он на свои прерогативы в театре и маскараде: в первом он позволял публике самостоятельно высказывать свое одобрение или неодобрение пьесе и артистам, а в маскараде, где все должны быть равны, он таким и сам хотел быть. В маскараде он оставался обыкновенно до 2-х часов, если же задерживался на четверть или в крайнем случае на полчаса, то в этом, без сомнения, была виновата маска, заставлявшая его забыть поздний час.

Известно, что Николай Павлович был образцовый семьянин. Проведя все утро и предобеденное время в занятиях, он за обедом в семейном кругу начинал свой отдых. Почти ежедневно около 7 часов, в начале сороковых годов, он проходил пешком в Мариинский дворец, чтобы навестить свою старшую дочь, герцогиню Лейхтенбергскую, а младшие, тогда еще незамужние, дочери, Ольга и Александра Николаевны, приезжали с императрицей Александрой Федоровной в театр, где поджидал их отец. Нечего и говорить, что, имея двух дочерей-не-вест, он заботился о их развлечении, вывозя на балы и вечера с музыкой и танцами, ввиду чего покидал часто театр после первых двух актов. Посещались балы послов и знати, концертные и танцевальные вечера Михаила Павловича и его супруги Елены Павловны, у которых были свои три дочери-невесты (Мария, Елизавета и Екатерина Михайловны), но чаще всего балы и вечера в Аничковом дворце, где жил с молодой супругой наследник цесаревич. Понятно, что и в Зимнем дворце давались часто балы и изредка любимые Николаем Павловичем маскарады, не было недостатка и в спектаклях в театре Эрмитаж с участием всех трупп, кроме опять-таки немецкой, но самыми интересными были почти ежедневные семейные вечера на половине императрицы, на которые кроме родных имели доступ приближенные к государю и императрице лица. Таких лиц при дворе и в городе было немало, и благодаря им в Петербурге знали все, что на этих вечерах происходило. На первом плане стояла музыка, исполнителями которой были солисты императорского двора, а иногда и знаменитые виртуозы-иностранцы и певцы итальянской оперы. Часто в таких домашних концертах принимал участие сам государь, отлично игравший на флейте. Когда не было музыки, занимались чтением новейших русских и иностранных литературных произведений, а желающие играли в карты. И в этом занятии Николай Павлович не отставал от других, только он любил играть вдвоем, в баккара. По этому поводу рассказывали, какой урок он дал одному из придворных, обратившемуся к нему с не совсем уместной шуткой:

— Что сказал бы Александр Христофорович (Бенкендорф), увидя вас играющим в такую игру?

— Ничего бы не сказал.

— Несомненно, но игра все-таки запрещенная.

— Почему?

— Потому что она бескозырная.

— Вы забываете, что я сам козырь, — отвечал Николай Павлович хотя и с улыбкой, но ясно намекая, что он стоит выше закона.

За слабостью здоровья императрицы такие вечера не заходили за полночь, и Государь очень часто занимался еще час-другой перед сном особенно смешными делами, которые не успел обдумать и решить в урочное время утренних занятий. Вставал он очень рано. В зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца могли видеть государя, сидящего у себя в кабинете за письменным столом, при свете 4-х свечей, прикрытых абажуром, читающего, подписывающего и перебирающего целые вороха лежавших перед ним бумаг. Но это только начало его дневной работы — работы недоконченной или отложенной для соображения в предшествующие дни, — настоящая же работа закипала в 9 часов, с прибытием министров. У каждого из них были известные дни в неделе, когда они являлись со своими туго набитыми портфелями, но в иной день приходилось государю принимать несколько министров и выслушивать доклады по совершенно различным отраслям управления. Сколько сосредоточенности, памяти и навыка нужно было иметь Николаю Павловичу, чтобы не сбиться в приказаниях и распоряжениях, отдаваемых то одному, то другому из его 13 министров, имевших мало общих дел между собой.

В первом часу дня, невзирая ни на какую погоду, государь отправлялся, если не было назначено военного учения, смотра или парада, в визитацию или, вернее, инспектирование учебных заведений, казарм, присутственных мест и других казенных учреждений. Чаще всего он посещал кадетские корпуса и женские институты, где принимались дети с десятилетнего возраста, и реже заведения даже закрытые, где приемный возраст учащихся напоминал нечто университетское. В таких заведениях он входил обыкновенно во все подробности управления и почти никогда не покидал их без замечания, что одно следует изменить, а другое вовсе уничтожить. При своей необычайной памяти он никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому начальству заведения, если при вторичном посещении последнего он находил свои замечания хотя не вполне исполненными. И не в одни учебные заведения и казенные учреждения проникал бдительный глаз Николая Павловича. В Петербурге ни один частный дом в центре, в России ни одно общественное здание не возводились и не перестраивались без его ведома: все проекты на таких родов постройки он рассматривал и утверждал сам. Когда успевал он этим заниматься, было для всех загадкой, но что он вникал в характер каждой постройки, было видно из замечаний и надписей, делавшихся им на проектах. Иногда те и другие имели шуточный характер в отношении приближенного лица, строившего или переделывавшего свой дом, иногда же в дурном расположении духа делалась придирка к какой-нибудь детали, и проект не утверждался. Так, на одном из таких проектов составитель его нарисовал 2,5-аршинную масштабную фигуру человека, должную наглядно изображать высоту цоколя, в цилиндре, цветном фраке, жилете и панталонах. Государь зачеркнул фигуру с надписью: «Это что за республиканец!» — и только. По поводу этой заметки по Корпусу путей сообщения был издан приказ, чтобы масштабные фигуры на проектах изображались только в виде солдат в шинели и фуражке. На проектах церквей и других общественных зданий в провинции Николай Павлович, утверждая их, часто надписывал: «Витберг!» Или: «Работа Витберга!» Известный строитель проектированного храма, московского храма Христа Спасителя на Воробьевых горках, был обвинен в разных злоупотреблениях, лишен всего имущества и сослан в Вятскую губернию. Выдающийся талант его как зодчего, каких не много было в то время в России, привлекал к нему немало заказчиков на разного рода проекты, тем более что, нуждаясь в средствах, он недорого брал за работу. Николай Павлович по одному взгляду на фасад, сделанный рукой выдающегося художника, узнавал эту руку, утверждал проект, но Витберга не помиловал.

Военных и все военное государь отличал и любил по преимуществу: войска в строю, мундир и воротник, застегнутые на все крючки и пуговицы, военная выправка и руки по швам тешили его глаз. Военных людей на службе и в отставке отличали усы, усы были их привилегией, и никто, кроме них, не смел их отращивать, не считая купцов и простолюдинов, не бривших бород. Права на усы лишены были даже медицинский персонал военного ведомства и капельмейстеры военных оркестров, дирижировавшие музыкантами с усами. Сбривать усы были должны не только переименовавшиеся из военных в гражданские чины, но и поступавшие на гражданскую службу с сохранением военных чинов. На все была форма, распространявшаяся даже на женщин: неправильно присвоенная выездная форма лакея или дамская шляпка на голове купчихи или мещанки вызывали вмешательство полиции. Впрочем, эта старинная регламентация времен Павла и Екатерины в последние годы жизни Николая Павловича соблюдалась нестрого, она не была отменена, но на несоблюдение ее смотрели сквозь пальцы, только незаконное ношение усов преследовалось еще по-старому.

Николай Павлович любил окружать себя военными и всегда и во всем отдавал им предпочтение. Ни у одного из русских императоров не было столько флигель-адъютантов, свиты генерал-майоров и генерал-адъютантов, сколько у него, и ни у кого не было так много министров в военном мундире. Несомненно, что троих своих министров, носивших гражданские чины, он с удовольствием заменил бы военными, если бы нашел между сими последними специалистов, способных принять их портфели.

Вот список министров начала сороковых годов:

1. Генерал-адъютант князь Волконский — министр Императорского двора, впоследствии светлейший князь и генерал-фельдмаршал.

2. Генерал-адъютант граф Чернышев — военный министр, позднее светлейший князь.

3. граф Канкрин — министр финансов. С 1843 г. тайный советник Вронченко.

4. граф Бенкендорф — шеф жандармов.

5. граф Перовский — министр внутренних дел.

6. Статс-секретарь граф Уваров — министр народного просвещения.

7. Генерал-адъютант граф Протасов — обер-прокурор Святейшего Синода.

8. Генерал-адъютант граф Толь — главный управляющий путями сообщения и публичных зданий.

Генерал-адъютант граф Клейнмихель — то же с 1842 г., позднее министр путей сообщения.

9. Вице-канцлер граф Нессельроде — министр иностранных дел, позднее государственный канцлер.

10. Статс-секретарь граф Панин — министр юстиции.

11. Генерал-адъютант граф Киселев — министр государственных имуществ.

12. Генерал-адъютант граф Адлерберг — главноначальствующий над почтовым департаментом, позднее и министр Императорского двора.

13. Генерал-адъютант светлейший князь Меншиков — управляющий морским министерством.

Последние шесть министров пережили Николая Павловича, а прочих девять он сам проводил на вечный покой.

Из числа переименованных министерств и управлений три были учреждены Николаем Павловичем. Первым, по вступлении его на престол, начало действовать третье отделение собственной Его Величества канцелярии с шефом жандармов графом Бенкендорфом во главе. Государь питал к последнему большое расположение, о публике сказать того же не приходится, хотя поводом для этого был не он сам, а начальник его штаба и управляющий отделением темного происхождения генерал Дуббельт. Особых, бросающихся в глаза отличий ни тот, ни другой, впрочем, не получали, как это имело место с князем П. М. Волконским, принявшим в свое управление второе из вновь учрежденных — министерство Императорского двора. Он получил и титул светлейшего князя, и чин генерал-фельдмаршала, хотя никакой армией не командовал. У Николая Павловича было много любимцев и между министрами (графы Клейнмихель и Адлерберг), но выдающиеся награды он давал только тем, кого считал достойными их. Может быть, он не всегда верно оценивал заслуги отличаемых, но современники его в таком случае говорили: «На милость образца нет»; лучше излишество в наградах, чем в наказаниях…

Третье министерство — Государственных имуществ, учрежденное Николаем Павловичем в 1839 году, принял под свое руководство граф П. Д. Киселев, управлявший после войны с турками в 1828–1829 годах княжествами Валахией и Молдавией (нынешняя Румыния). В начале сороковых годов он только устраивал свое министерство.

Необычайными милостями Николая Павловича пользовался военный министр А. И. Чернышев, далеко не блестяще ведший хозяйство армии, что и обнаружилось в Крымскую кампанию неудовлетворительным вооружением пехоты и недостатком самых необходимых военных запасов, а между тем он за время управления министерством получил титул князя, потом светлейшего князя, а при увольнении от должности — казенный дом, в котором жил, в собственность. В сделанных упущениях государь, быть может, брал вину на себя, так как всем, что касалось до военного ведомства, управлял сам, предоставляя Чернышеву лишь исполнительную часть, но все же обращать внимание государя на недостатки армии было его дело. Особенным благоволением Николая Павловича пользовался министр финансов граф Канкрин, считавшийся на своем посту чуть-чуть что не гением. Как-то странно называть гениальным министра финансов, в конце своей карьеры отвергавшего пользу и тормозившего постройку железных дорог в России на том основании, что шестимесячная санная дорога вполне достаточна для развития внутренней торговли и промышленности, летом же существуют для этого моря и реки. Положим, что говорил он так уже одряхлевший и до крайности утомленный своею предыдущей деятельностью, когда постройка железных дорог, требовавшая громадных заграничных займов, могла поколебать блестящее, созданное им финансовое положение России. Этого он не хотел и отстранился, сохраняя за собой славу выдающегося министра финансов. Никто не отнимает у него этой славы; но еще вопрос, он ли один создал блестящее положение финансов в царствование императора Николая Павловича, или ему помогли особенные экономические условия России и Европы того времени. Сорокалетний мир Европы значительно увеличил ее народонаселение, а быстрое развитие промышленности на Западе сократило там земледелие. Тогда ни Северная, ни Южная Америка, ни Индия, ни Египет, ни еще менее едва начинавшая заселяться Австралия не доставляли своих продуктов земледелия в Европу, а помещичья Россия могла отправлять их сколько угодно. Можно ли удивляться после этого, что жители России не знали, куда девать и почем принимать иностранную звонкую монету, что за ассигнации платили лаж от 10 до 15 % и что русский рубль ценился постоянно выше al pari на иностранных биржах? Такое состояние финансов продолжалось до начала Крымской войны, то есть еще 10 лет по уходе Канкрина, при министрах вовсе не считавшихся особенно талантливыми; следовательно, и таланты Канкрина не играли в этом успехе особенной роли. Как бы то ни было, Николай Павлович не только ценил Канкрина, но даже в одном отношении, вопреки своим правилам, снисходил к нему: государь, сам строго соблюдая установленную форму одежды, требовал того же от других, а между тем старик Канкрин был всегдашним нарушителем ее.

Отправляясь на прогулку, в большинстве случаев по Зеркальной линии Гостиного Двора (вероятно, во избежание встречи с государем или другими нежелательными лицами), он таким образом облачался в свой военный генеральский костюм: на ногах теплые полуботфорты с кисточками и вложенными в голенища панталонами (в царствование Николая Павловича полуботфорты не употреблялись, это форма времен Александра Павловича), теплая шинель в рукава с поднятым воротником, обвязанным шерстяным шарфом, на голове единственная форменная вещь — треуголка с султаном из белых перьев, а на глазах зеленый шелковый зонтик. Государю с хохотом докладывали о таком военном костюме графа Канкрина. Николай Павлович выговаривал ему, но убедить старика в необходимости соблюдать установленную форму было невозможно. «Ваше Величество не желаете, конечно, чтобы я простудился и слег в постель, кто же тогда будет работать за меня?» — был ответ его. В конце концов государь махнул на него рукой. Он мог, понятно, переименовать его в гражданский чин, но предпочел иметь министром хотя и карикатурного, но военного генерала.

В 1843 году граф Канкрин почти потерял зрение и до того ослаб здоровьем, что принужден был просить об увольнении от службы. На свое место он рекомендовал тайного советника Вронченко. Государь согласился, так как у него не было в виду другого лица, способного занять трудную и ответственную должность министра финансов. Вронченко был всегда деятельным и исполнительным чиновником, те же качества проявил он и в новом звании, продолжая дело и способ управления министерством своего учителя и благодетеля графа Канкрина и не выказывая со своей стороны никаких особенных талантов. Он не был красив ни лицом, ни фигурой, но донельзя циничен. О его неумении держать себя в обществе, несоблюдении обычных приличий даже со старшими из своих подчиненных и о ночных похождениях на Невском проспекте говорили тогда в каждом петербургском доме; но, как природный малоросс, он был очень хитер и скоро успел войти в доверие и добиться расположения к себе Николая Павловича. Вот один из случаев, происшедших на приеме государем министров с докладами. Доклады производились министрами по старшинству. Вронченко был самым младшим между собравшимися в приемной перед кабинетом государя и знал, что ему придется докладывать после всех, но тем не менее он, как всегда, явился заблаговременно, что и дало повод находившимся тут генералам, и в особенности князю Меншикову, подтрунивать над ним, что он явился с докладом прямо с ночной прогулки. Все, конечно, засмеялись. В это время государь, отпустив докладывавшего князя Волконского, показался в дверях кабинета с вопросом: что за шум?.. При этом вопросе Вронченко со страху или показывая только вид, что испугался, уронил из рук портфель, содержимое которого, состоявшее из докладных бумаг, разлетелось по полу. Общий хохот собравшихся раздался вновь. Николай Павлович обвел смеявшихся своими большими навыкате глазами и громко произнес: «Тут нет ничего смешного!..» Вронченко тем временем собрал при помощи камер-лакея свои бумаги, и когда опустил их снова в портфель, государь, показывая на свой кабинет, сказал ему: «Пожалуйте, я приму вас». Вот как Николай Павлович, не скрываясь ни перед кем, любил отличать тех, кто его боялся. В первый из наградных дней за тем Вронченко получил звезду и ленту Александра Невского, а вскоре после того — графское достоинство.

Государственный канцлер граф Нессельроде — единственный из министров, остававшихся на посту в течение всего царствования императора Николая I, начавший править Министерством иностранных дел при Александре I и кончивший свою карьеру при Александре II. Это одно доказывает, что он был на высоте своего призвания, но тем не менее он далеко не пользовался такими милостями Николая Павловича, как Чернышев и Волконский: с 1828 года вице-канцлер, он едва добился канцлерства уже стариком.

Еще меньшими успехами по службе могли похвалиться два других гражданских министра, графы Уваров и Панин. Менее всего Николай Павлович занимался их делами, но зато урезывал бюджеты их министерств до минимума и ничем не отличал самих министров.

Управлявший Морским министерством светлейший князь Меншиков славился своими находчивостью и остроумием и был не только любим Николаем Павловичем, но пользовался даже расположением всего его семейства, в кругу которого был частым и желанным гостем. Тем не менее это был один из самых неудачнейших деятелей в числе приближенных к государю лиц. Самое назначение его, кавалерийского генерала, на пост морского министра не обещало удачи, но судьба послала ему замечательного помощника на Черном море в лице адмирала Лазарева, создавшего прославившийся впоследствии под Синопом и на Севастопольских бастионах Черноморский флот, а на Балтийском море распоряжался всем сам государь. Лишенный Александром I генерал-адъютантства, он получил его вновь по воцарении Николая Павловича. Неудачно действовал он с сухого пути в 1828 году под Анапой, павшей только при содействии адмирала Грейга с моря еще неудачнее кончилось его посольство, перед Крымской войной, в Константинополь, где выкинутый им фарс входа в диван (турецкий совет министров) в шляпе возмутил всех; но самым неудачным было его командование крымской армией, ознаменовавшееся допущением высадки неприятеля в Евпатории, проигранными сражениями при Альме, на Бельбеке и под Инкерманом и прямо трусливым бездействием во время зимы, когда англичане и французы, непривычные к климату, мерзли в своих палатках.

Главный управляющий путями сообщения и публичных зданий граф Толь был образованный и очень даровитый офицер генерального штаба, что и доказал своим планом взятия Варшавы — планом, которым воспользовался вновь прибывший главнокомандующий армией граф Паскевич. Начальнику штаба армии графу Толю ничего не оставалось более, как распрощаться с последней и принять предложенный пост главного управляющего путями сообщения. Хотя и не получивший специального инженерного образования, граф Толь был вполне на своем месте. Железных дорог тогда не существовало еще в России, кроме небольшой частной от Петербурга до Павловска, за постройку же шоссейных и особенно водяных сообщений, по примеру своего предшественника герцога Александра Виртембергского, он принялся в начале своего управления с большим усердием. К сожалению, Николай Павлович почему-то не благоволил к нему: его бюджет подвергался часто большим урезкам, и это охладило рвение его. В последние годы своего управления он даже редко показывался при дворе и, ссылаясь на свое болезненное состояние, пересылал доклад государю через Первое отделение собственной Его Величества канцелярии.

Совсем в ином роде был сменивший графа Толя граф П. А. Клейнмихель. Точно так же, как и первый, не инженер, он отдался поверхностному наблюдению за постройкой только что утвержденной Санкт-Петербургской — Московской железной дороги, не обращая почти никакого внимания на прочие сухопутные и водяные сообщения. Шоссейные дороги строились лишь небольшими участками в западном крае, преимущественно со стратегической целью, а водяные сообщения были совсем запущены. Между тем граф Клейнмихель пользовался исключительным доверием к себе Николая Павловича, имел в своем распоряжении громадные суммы и при своем бескорыстии (как теперь установлено) мог бы покрыть Россию столь необходимыми ей искусственными путями сообщений. Будь он не строгим и исполнительным только военным генералом, а настоящим министром-инженером, то на те суммы, которых стоила Николаевская железная дорога, было бы возможно довести ее не до Москвы, а до Черного и Азовского морей. Но этого сделано не было; коалиция европейских держав этим воспользовалась, напав на Крымский полуостров, и первым по окончании войны пострадал граф Клейнмихель: он был уволен с должности министра путей сообщения за дурное состояние дорог в южной части России.

Главный начальник над почтовым департаментом граф В. Ф. Адлерберг был тоже любимцем Николая Павловича. Самое название должности показывает, что в департаменте, то есть в управлении почтовом, был еще другой ближайший начальник (в сороковых годах — Прокопович-Антонский); следовательно, роль графа Адлерберга была лишь наблюдательная, да и не могла быть иной, так как он, постоянно вращаясь в придворном кругу, менее всего мог быть специалистом по почтовой части. Во время его управления почтовое ведомство приносило большие убытки казне; дефицит доходил почти до 10 млн. рублей. Дефицит стал уменьшаться с понижением почтовой таксы за письма и посылки и с постепенным проведением железных дорог, повлекшим за собой уничтожение почтовых станций, а с ними и крупные приплаты за содержание почтовых лошадей. Но это не относится к царствованию императора Николая I; он мог только досадовать, что почтовый дефицит не уменьшался. После смерти князя Волконского граф Адлерберг был сделан министром Императорского двора с сохранением и прежней должности по почтовому ведомству. Это была большая милость, представлявшая графу Адлербергу содержание двух министров, но о наградах, вроде выпавших на долю князя Волконского, не было и речи.

Из списка министров начала сороковых годов видно, что все носили по меньшей мере графский титул; у кого его не было, тот его скоро получал просто как очередную награду между двумя звездами; по крайней мере таким образом получили графство Вронченко, Перовский, Клейнмихель (во время бытности еще дежурным генералом главного штаба) и много других лиц, преимущественно из числа военных, командовавших отельными воинскими частями (Ридигер, Никитин и др.). Но если император Николай Павлович давал относительно легко графское достоинство известным и приближенным к нему лицам, то титулом князя, и особенно светлейшего, он, очевидно, награждал или желал награждать только за особенные государственные заслуги, и на этом основании такой награды не удостаивались даже заведомые его любимцы. Достойны ли были особенно высоких наград князья Волконский, Чернышев и даже Паскевич (получивший за персидскую кампанию и взятие по чужому плану Варшавы почти все то, что имел бессмертный Суворов за свою сотню одержанных побед и беспримерный переход через Альпы), судить не нам. На это была воля самодержавного монарха, строго наказывавшего провинившихся перед ним, но и щедро награждавшего признанных им достойными награды.

С годами Николай Павлович стал еще усиленнее заниматься государственными делами почти единолично и требовал от своих министров не самостоятельных действий, а лишь исполнения его предначертаний и приказаний. При таких условиях не могло быть выдающихся по своей инициативе министров.

«Из записок и воспоминаний современника».

Русский архив, 1902, март.