Николай Петров

Душный июльский вечер соответствует моему настроению. Гнетущая тяжесть шторма давит мне на грудь, а влажный пот выступает на лбу.

Это дерьмовое складское помещение, в котором мы находимся, тоже не добавляет радости.

О'Коннер направил свою лучшую следственную группу на объекты возле доков, чтобы найти это место. Оно принадлежит Юрию Косковичу через подставную компанию, и идеально подходит для нашей маленькой вечеринки сегодня вечером.

Удобно иметь в своем распоряжении все силы полицейского управления Чикаго. Члены спецназа размещены по периметру, чтобы не допустить прибытия кого-либо из людей Юрия без предупреждения.

И все это под видом тренировочных учений.

Передвижные прожекторы заливают переполненный склад желтым светом, освещая расчлененные останки Антона, элегантно прибитые гвоздями к большим деревянным ящикам, которые сложены почти до самого потолка.

Меня даже не волнует, если часть из этого — мой пропавший товар. Это стоит того, зная, что Юрий получит по заслугам за то, что подорвал мою репутацию.

Один из моих телохранителей стоит за креслом, на котором сидит Петр Иванов, его лицо закрыто темным мешком.

Молния сверкает в грязных окнах, освещая толпу моих людей, стоящих у двери. Это урок для них всех.

— Я доверял тебе. Ты был мне как брат, которого я когда-либо знал.

Когда стягиваю мешок с его головы и отступаю, он щурится от слабого света.

— Именно из-за тебя я потерял брата и племянника в твоем стремлении отомстить. И за что? Некоторые из твоих сыновей даже не похожи на тебя. Твоя жена была верна тебе? — Иванов выплевывает эти слова разбитыми губами. Похоже, два дня в камере без еды и воды не ослабили его гнев.

Низкий раскат грома проникает в комнату, заглушая звук моих быстрых шагов.

Из его пересохшего рта вытекает кровь, когда по нему ударяет тяжелое кольцо на тыльной стороне моей ладони. Не издав ни звука, он откидывается на спинку стула.

Осторожно проверяя рану языком, он наклоняется вперед, пронзая меня взглядом.

— Я имел ее раньше тебя, — он сплевывает красную слюну на мои черные оксфордские туфли и одаривает меня кровавой ухмылкой.

Рев вырывается из моей груди, когда хватаю его за рубашку и швыряю на пол. С руками, все еще связанными за спиной, ничто не мешает ему врезаться носом в грязный бетон.

— Ты в последний раз ударил меня в спину! — все мое тело дрожит от ярости, я снимаю с себя пиджак и бросаю его своему охраннику. — Веревка! Привяжите его руки к ящикам!

Мужчины вскакивают со своих мест, чтобы выполнить приказ.

Я покажу им, что никто не сможет предать меня и выжить. Страх и преданность — вот как работает этот бизнес.

Иванов поднимает щеку из багровой лужи, образующейся вокруг сломанного носа. Низкий стон вырывается из него, когда его руки вытягиваются, и он лежит на полу, связанный.

Небольшое облачко мелкой пыли взлетает, когда он пинается ногами в слабой попытке наброситься на одного из проходящих мимо мужчин.

— Ты у меня в долгу, Дэвид! — шипит он. Один налитый кровью глаз следит за тем, как Дэвид пытается поскорее уйти.

Кивнув, я отправляю двоих других мужчин забрать Дэвида.

Я разберусь с ним позже.

Этим утром я с большим терпением следил за тем, чтобы мой нож был настолько острым, насколько это возможно. Заточка лезвия — утраченное искусство. Найти мою серию точильных камней и масло для хонингования становится все труднее.

Интересно, означает ли это, что я должен вложить свой клинок в ножны и уйти в отставку? Возможно, когда один из моих сыновей решит выступить и возглавить Чикаго вместо меня.

А пока я буду следить за остротой своих инструментов. Для особых случаев, как этот.

Сильный дождь барабанит по жестяной крыше здания, создавая негромкий шум на заднем плане.

Тем лучше.

Его тонкая рубашка легко сползает по спине, обнажая бледную кожу с ямочками от возрастных пятен. Она висит на его теле.

— Кто-то прогуливал спортзал, Иванов. Разве я не говорил тебе, что в нашей работе важно сохранять себя в форме?

— Пошел ты на хуй, Петров. Некоторым из нас приходилось работать, пока ты разгуливал.

Мой носок соприкасается с его боком в сильном и быстром ударе. Треск ребра эхом разносится по складу.

Он не сдерживает судорожного стона, хватая ртом воздух.

— Тяжелая работа, Иванов? Я дал тебе все, о чем ты просил. Все, что тебе нужно было делать, — это звонить по телефону и доставлять сообщения. На случай, если ты забыл, я даже снял обвинения, когда ты убил того профессора много лет назад. Помнишь это? Мне пришлось сжечь тот гребаный дом, потому что там было слишком много крови, которую нельзя было отмыть, — кончик моего клинка проходит прямо под обвисшей кожей на задней стороне его плеча. — Там, внутри, была семья, Иванов. Я убил их ради тебя.

Длинным, медленным толчком я прокладываю линию через его спину к другой руке.

Он извивается и скрипит зубами.

— Он заслужил это, — выдыхает он. — Она любила его. Хотя все, что я делал, было ради нее, — его губы растягиваются, когда слеза стекает по грязи на его распухшем носу.

— Нет. Видишь ли, ты поставил меня в очень неприятное положение. Теперь я знаю, кто был тот человек. Ты вынуждаешь меня хранить секрет от единственного человека, от которого я никогда не хочу ничего скрывать, — изменив угол наклона ножа, я начинаю новый разрез с середины первого и следую вдоль его позвоночника. Моя рука поднимается и опускается по каждому выступу его позвонка, как маленькая лодка в океане, когда я провожу лезвием до дрожащей талии.

По мере того как кожа расходятся, вдоль каждой линии образуются темные капли, обнажающие узловатую розовую ткань под ними.

Дыхание Иванова учащается сквозь стиснутые зубы.

— Она будет такой же, просто посмотри. Она не будет счастлива с таким старым ублюдком, как ты.

С каждым движением его рук складки у основания шеи все больше растягиваются.

Стальной край снова впивается в мягкую плоть, чуть выше верхней части бедра, оставляя линию поперек верхней части таза, пересекающуюся с линией, идущей вниз по позвоночнику.

— Видишь ли, Петр. Разница в том, что я люблю свою жену. Я бы никогда не стал приставать к ней, как ты к своей, — оперевшись на пятки, я улучаю момент, чтобы полюбоваться большой буквой «I», которую вырезал на его спине.

Плоской стороной лезвия приподнимаю один из углов возле его шеи, пока не могу хорошенько ухватиться за скользкую кожу. С сильным натягиванием и мягким звуком кожа поддается, обнажая мышцы над ребрами, которые проступают маленькими бледными полосками сквозь более темную плоть.

Его крик наполняет комнату.

Несколько моих людей переминаются с ноги на ногу и отводят взгляды.

— Вот что происходит, когда меня предают, — громко бросаю слова в темноту склада, где только слабый свет ламп освещает Иванова. — В конце концов ты заканчиваешь на полу, как змея, ободранный от кожи и выпотрошенный.

Одним быстрым движением я отрезаю последние мембраны. Вся левая сторона его спины обнажается, блестя остатками жира и тканей, колышущихся на вздымающейся груди.

За этим следует еще один душераздирающий вопль, когда я делаю то же самое с правой стороной, оставляя его спину полностью открытой и изуродованной. Больше не сдерживаясь он сбрасывает маску героя, и крики свободно льются из его разорванного рта.

Мои колени хрустят, когда встаю и разминаю их. Убирая нож обратно в ножны, я направляюсь к своей черной сумке с инструментами.

— О'Коннер? Как там периметр? — спрашиваю у долговязого шефа полиции, который выглядит бледнее обычного, но его челюсть сжата, когда он отвечает.

— Все в порядке, босс. Никого нет, и спецназ не услышал шума, — отвечает он, избегая смотреть на Иванова лежащего на полу. — Мне, э-э, нужно пройтись, проверить все, да?

— Тебе неприятно видеть, что кто-то получает по заслугам? — спокойно спрашиваю, не отводя взгляда, наблюдая за его реакцией.

— Нет, сэр. Это просто, э-э… ну, по-настоящему, босс, — одинокая капелька пота скатывается по его виску.

— Конечно. Еще одна поездка в Канкун на горизонте, шеф? — намекаю я, напоминая ему о подкупе. Я держу его яхту укомплектованной, когда он отдыхает, обеспечивая его всеми любимыми развлечениями — наркотиками и женщинами. Это заставляет его быть верным мне. Так же, как и шантаж.

Он с трудом сглатывает, его кадык заметно дергается.

— Да, босс. Это было бы здорово, — он разворачивается и исчезает под проливным дождем.

Мне не нужно, чтобы он был свидетелем этого, он уже и так у меня под каблуком.

Найти подходящий инструмент для работы несложно. Болторез с красной ручкой занимает значительное место в черной кожаной сумке.

Кожные лоскуты Иванова загибаются по краям от оседающей на них пыли. Сквозь тонкую перепонку просвечивают светлые ребра.

— Знаешь, Петр. Если бы на тебе было немного жира, это было бы сложнее. Я бы не смог так легко разглядеть твои кости.

Выстраивая режущие кромки там, где его нижнее ребро соединяется с позвоночником, я обхватываю тупыми лезвиями болтореза кости и сжимаю длинные ручки вместе.

Глухой щелчок перекликается с рвотными позывами одного из моих людей, который исчезает в ночи.

Иванов кричит, его тело выгибается дугой, с каждым выдохом трясется разрезанное ребро.

— Что ты со мной делаешь? — его ноги дрыгаются в жалкой попытке отбиться от меня.

— Я собираюсь показать всем здесь, насколько черное твое гребаное сердце, — еще одно ребро разрезается легким нажатием на рукоятки. Когда еще два поддаются удерживаемые его позвоночником, из щели начинает выглядывать розовая пена его легких.

Крики становятся пронзительными, а бедра дергаются, когда он пытается уклониться.

— Пожалуйста! Хватит!

— Знаешь, что сказала мне моя первая жена, когда я попытался прикоснуться к ней в первый раз? Она сказала, что была только с одним мужчиной. Она плакала, Петр. Она, блядь, плакала, потому, что ей причинили ей боль. Что он, блядь, изнасиловал ее, — разжимая разорванную грудную клетку, я обхватываю рукой воздушный мешочек, который надувается в моей ладони. Позволяя своей ярости перетечь в хватку, я выдавливаю из него крик.

— Она умоляла «не надо больше, пожалуйста», когда ты держал ее и трахал?

Высвобождая руку из липких объятий его груди, я продолжаю надрезать ему ребра с другой стороны позвоночника.

Кровь пузырится на его губах при каждом хриплом вдохе. Наблюдение за тем, как он задыхается, когда его легкое дрожит в попытках наполниться, приносит мне удовольствие.

Страдай. Я хочу, чтобы тебе было больно.

Лужица застывающей жидкости растет вокруг его тела, когда я обрезаю последние кости. Мой нож легко скользит, разрезая толстое мясо ниже его плеч, как кусок свинины перед приготовлением барбекю.

Оглушительный треск вырывает из него сдавленный стон, когда я укладываю его правой стороной спины плашмя на пол.

Из тени доносятся приглушенные звуки рвоты, но я не поднимаю глаз.

Муки Иванова утихли. Его пальцы слабо зарываются в пыль, смешиваясь с лужей под ним.

Наблюдать за его сердцебиением, заставляющим трепетать опухшую ткань легкого, завораживает. Его рот приоткрывается, и губы начинают приобретать нежно-голубой оттенок, когда бесполезные органы сотрясаются во впадине груди. Больше не привязанные к стенкам его тела, они сворачиваются в пенистые комочки.

— Настоящий удар в спину, не так ли?

Проникая в горячую, влажную впадинку его груди, мои пальцы обхватывают пульсирующее сердце.

Иванов напрягается, все его тело становится совершенно неподвижным, когда взгляд останавливается на мне.

Вырвать сердце из тела сложнее, чем может показаться. Крупные сосуды, к которым оно прикреплено, трудно разорвать, но они легко поддаются моему любимому заточенному ножу.

Стоя рядом с сердцем истекающим кровью человека, которого когда-то называл «другом», я поворачиваюсь обратно к мужчинам, которые окружают меня в полумраке.

— Вот что происходит, когда ты решаешь заключить сделку за моей спиной. Я сниму твою шкуру. Запомните это.

Поворачиваясь обратно к телу Иванова, распростертому словно окровавленными крыльями, я запихиваю сердце ему в рот и смотрю в расфокусированные глаза.

— Гореть тебе в аду, Петр.