Некоторое время женщины молча рассматривали Эрнеста, свисающего с плеча Игоря.

– В таком возрасте – и еще это! – целомудренно вскрикнула теща.

Эрнест открыл глаза:

– Спокойно! У меня давление всегда, как у космонавта: сто двадцать на семьдесят.


Я ХОЧУ СПАСТИ ТЕБЯ

Под каждым глазом у него было по три красивых мешка, будто он победил в конкурсе красоты мешкоглазых. Это потому, что он спасал по ночам: в форточку до пупа высовывался, услышав крики на улице.

Голос у Ильи громовой, давящий на стекла столпившихся домов:

– Расходитесь, а то сейчас выйду, и вы узнаете, что такое боевое самбо! Вызываю милицию!

В годы застоя хулиганы боялись свирепого государства, как и все. Поэтому они уходили, лишь крича в ответ: “Сперматозоид засушенный! Мы еще встретится”. Но Илья подставлял под крики тугое левое ухо, которое у него получилось от армии.

С глухотой он боролся упорно: голодал по пятьдесят дней, и слух улучшался. Вот так однажды, на пике улучшения, он познакомился со Станой (Анастасией), а когда снова стал тугой на ухо, был уже женат на ней. Потому что Стану надо было спасать! Поэтесса! Ничего в жизни не понимает! Особенно желание спасать запекло его, когда она шла навстречу ему, куря, и показала на дырку в юбке:

– По дороге моль встретила. Видишь: не отбилась.

В промежутках, когда Стана не курила, она носила в руках большое красное яблоко – просто так, для усиления красоты. У нее были глаза умнее ее самой – бывают такие глаза, как бы существующие отдельно от человека.

А вокруг общежитие, состоящее из множества юных организмов и мыслей, катило свои валы навстречу могучей плотине – сессии. Голос у Станы был грудной – от слова “грудь”. То есть, даже не видя ее, можно было сразу сказать, что грудь у нее замечательная. И она взяла его за руку:

– Илья, приходи ко мне сегодня на белый ужин. Там будет толпень...

Оказалось: из белого были молоко, сыр, белый хлеб и белое вино.

На излете коммунизма – в лохматых семидесятых – студенты собирались по комнатам общежития – мечтали, что это наметки будущих изысканных салонов, клубов... Хотя доцент Ганина им говорила: студент-филолог должен спать четыре часа в сутки, а все остальное время – учить-учить...

В первую очередь у Станы, где жило еще пять девушек, в общем, в ее салоне, молодожены Капустины читали вслух словарь пословиц Даля.

Набилось человек пятнадцать, а то и двадцать. Илье не понравился только один студент с романо-германского, который пел хриплым, а значит, красивым голосом: “Ай лав зэ дес” (я люблю смерть). Илья, не посмел сказать, что у него меж лопаток, а иногда и за ушами, холодок пробегал. Вдруг выгонят за неправильное отношение к смерти и вообще никогда уже не пустят обратно!

Потом танцевали все: от чарльстона до шейка. Он трясся с нею, как на вибростенде, придерживая за шелковые локти, и казалось, что он не дает ей улететь выше! Невесома!

Его тогда – на белом ужине – поразило, что, прощаясь, многие говорили: встретимся у пирамиды Хеопса. Через Илью в этот миг прошли волны вечности. Он уходил от Станы, как от королевы: пятясь и кланяясь.

Потом уже, к концу миллениума, он оказался туристом у этой ободранной пирамиды и почувствовал себя в самодеятельном театре, только солнце было настоящее, и оно настоящесть свою усердно выкладывало на их шеи и головы. Бедуины с тонкими неглупыми лицами все время хотели выдрать из него деньги, взамен подсовывая – прокатиться на брезгливом верблюде и сфотографироваться. На снимке потом мысли корабля пустыни отчетливо лежали на его аристократической морде: “Ну, уж потерплю вас, на фиг, еще раз”.

Именно сидя между двух косматых горбов, Илья вспомнил четыре строчки Станы:

И корабли пустыни

Приплыли к пирамиде.

На мне же юбка мини

И я в натуральном виде.

Тогда, в советском году, ему было дано такое зрение, когда он встретил Стану, что он видел человека и сейчас, как слабый побег, и в выси лет – он ветвится по всем своим возможностям, как крона. Вот поэтому он принял ее стишки.

А она – через девять лет их семейной жизни – села на колени к Хомутову. И тот ей говорит, как всем до этого:

– Мы не из тех Хомутовых, что от хомута, а от Гамильтонов ведемся – они приехали в шестнадцатом веке из Англии.

– Ну и что ты смотришь, Илюша? – егозливо спросила Стана. – Иди помусоль с Виталькой игрушечный хоккей. Это единственное, что у тебя хорошо получается.

Стана засмеялась смехом, который изрешетил грудь Ильи.

Все могло так и быть, что из Англии: лицо Хомутова – как корнеплод такой разумный (часто такие физиономии мелькают в голливудских боевиках). Раньше они Илье нравились, а теперь он понял: это морды омерзительных соблазнителей.

И Стану надо спасать.

Она же мать его Витальки. Да, вот еще что: квартира, в которой жили, дана Стане от школы, и если он ее не спасет от нашествия Гамильтонов, то где ему тогда жить-то? Илья шабашил иногда у Хомутова, и теперь у него кусок хлеба исчезнет. Но это не главное, потому что Илья уже шестой год переводил “Слово о полку Игореве”. Грады рады, веси веселы – звучит, как надо в ХХ веке!.. Он думал: это почему никто не переведет по-новому – это ведь так трудно! А если трудно, значит, я сделаю!

Но так никогда и не закончил.

Не в деревню же к родителям возвращаться, где все сидят и ногти напильником подпиливают – в редкую минуту трезвости. Такие там все романтики!

Хомутов был тихий, конечно, и в два раза меньше Ильи, пиликал сверчковым голосом. Но его огромное кольцо с бриллиантом говорило такое: Хомутов разбогател, у него кооператив, а вы все для чего тут?

Оказалось, что Стана беременна от этого англомана. Тогда Илья ушел. Кого тут спасать? Он резко понял, что никакая Стана не поэтесса. Хамелеон не может имитировать рисунок шахматной доски, потому что это очень сложный рисунок... У нее не стихи, а чечетка слов. Что это за рифмы: тамадство – гадство?! И бежал он от ее гаремных губ.

Долго он размазывал себя по пространству и времени и наконец устроился работать в “ОБЛДЕТ” – областной детский клуб. Все называли его, конечно – Обалдец. И только Юля говорила: “В нашем графстве...” А он ее однажды прервал:

– В этом графстве Обалдец мы повстречались наконец.

В детстве Юля упала с крыши сарая, и с тех пор у нее два локтя – этой левой рукой она ничего не может делать.

И ее нужно было спасать.

К тому же он уже обалдел жить в этом Обалдеце, в тесной конуре, в подвале, а снимать жилье – как, если четверть получки уплывает на алименты? А у Юли – комнатища! Замок в коммуналке!

– У меня настоящий замок, – объясняла она, когда они шли к ней.

И хорошо. И эти деревья, переходящие в городской темноте где-то там в леса, и звезды, которые как будто бы наверху, а на самом деле они со всех сторон, и нигде у Земного шара нет ни верха, ни низа.

– Я какой-то пермский Леонардо, – говорил он Юле с веселым ужасом. – В нашем Обалдеце детям говорю и об импрессионистах, и о “Давиде” Микеланджело, и как опера зародилась... И чувствую, что сам все могу!

– Тогда напиши картину, как Мандельштам прыгает в Чердыни, в ссылке, со второго этажа, и крылья над ним! – горячо потребовала Юля.

Эта горячность его захватила, и он убыстрил шаги (и ее заставил семенить) к ее коммунальному оплоту.

Через три дня после той ночи родился на холсте крылатый Мандельштам с нежно-голубым лицом. Но больше никто у них не рождался. А прошло уже два года.

Илье нравилось работать с глиной. Она течет как живое масло под руками. Она почти сама превратилась вот во что: маленькая такая, руки раскинула – мать стоит перед громадным младенцем. И через девять месяцев у них родилась дочь. Купили кроватку, коляску – и в “замке” сразу стало тесно.

Илья увидел себя в зеркале: подглазные мешки набрякли, ладно, но боковые его брови! Почему они еще больше сползли на бока! И никто не купил ни Мандельштама, ни “Материнство”. Хотя он каждый год выставлялся на бьеннале всея Перми. Там раскупали наперебой каких-то ониксовых фазанов и послушных медведей на холстах размером три на четыре. Ну, погодите, думал Илья, в то время как к нему уже подходила Стана. Она несла под мышкой потный труд художника Щ., который у нас в Перми все время изображает древний Египет. Ему уже идет десятый десяток и удалось убедить администрацию губернатора, что в прошлых жизнях он жил на берегах Нила. На этом он сделал свою судьбу. Приезжает Евтушенко – ведут его к Щ., приезжает Ельцин – дарят ему картину Щ. Неизвестно, как там насчет прежних жизней, но здесь Щ. обеспечил себя на много жизней вперед.

А Стана уже была мисс Сбербанк. Хотя Хомутов, подарив ей двух сыновей, плавно отчалил от нее, она от этого еще больше встрепенулась, и хоть не финансовыми потоками, но ручейками-то ей дали поуправлять.

Он, не забывая о первенце, всегда говорил со Станой щедро. Вот и теперь:

– Помнишь, как в твоем салоне все не целовались, не обнимались, а гладили друг друга по головам.

– Это все застой был. Нас тогда прижимало друг к другу мощным тоталитарным давлением.

Он посмотрел на нее с испугом, предчувствуя: сейчас с него будут трясти большие суммы денег. И точно!

– Между прочим, Илюша, в эту зиму твоя очередь покупать дубленку Витальке.

– Нет, в эту зиму такую сумму не смогу собрать. Только на пуховик.

– Ох, я бы этих художников, поэтов! Собрала бы всех вместе и отправила на необитаемый остров, чтобы они там ели друг друга.

Она развернулась плавно, как дирижабль, и поплыла, оставляя по правому борту картину Литкина “Черемуховый снег”. И бедра ее покачивались, как континенты.

Черемуховый снег с картины засеялся в глазах Ильи и перенес его туда, когда кости его были гибкими, еще не хрусткими, а язык не обварен никотином. Это была деревня Вербки.

Цвела черемуха – весь лес побелел. Отец матерился: конь в лес не идет, боится – запах черемухи стоит стеной! Конечно, Морька-мерин боится, что медведя не учует.

Вдруг осенило Илью! Почему конь не шел в лес, где медведя не учует – из-за цветущей черемухи? Потому что жизнь важнее красоты! Когда красота угрожает жизни – прочь от такой красоты... даже если это цветущая черемуха.

Себя нужно спасать, вот что!

Илья побежал. Он прибежал к теще в социальную фирму “Норма”.

– Я созрел! Бесповоротно. Согласен пахать на любого кандидата.

Инна Иннокентьевна ему обрадовалась:

– Давно бы так! Голос у тебя – просто громобой!

Тогда разных партий у нас в Перми было полно. Илья стал окучивать кандидата от партии “Наше все”. Главным соперником у них в округе была партия “Наше – и все!”

Победили. Через год у Ильи – трехкомнатная квартира на берегу Камы. Остальные деньги испарились, как сухой лед, во время дефолта 1998 года.

Но наросшие связи не испарились. Государство еще не умело связи между людьми пустить в поток инфляции и получать навар с этого.

Был такой клуб – “У несбитого летчика”. И был его хозяин Вотяков-Смык. И была у него любовь: игрушечный хоккей. Собирались там люди небедные, выигрывали и проигрывали суммы немалые.

Мужики просто влюблялись в эти безгласные фигурки. Они кричали: “Фетисыч, вперед! Третьячок, не уступай! Бобрик, накинь на клюшку!” Илья вспомнил, как здорово они дергали с сыном за стержни, умоляя (каждый свою штампованную команду) играть резче, бойчее.

Сразу в первый вечер, когда Илья пришел в ангар “У несбитого”, встретил кого бы вы думали? Конечно, Хомутова. Было видно, что тот хочет победить еще раз.

Но и Илья-то уже был не тот Илья. Он вдруг почувствовал через стержни каждого игрока, как живого, словно нервы туда проросли.

Проиграв, Хомутов бестрепетно отсчитал ему три тысячи долларов. Потом сел к чайному столу, взял нож вместо ситечка (!) и стал лить через него заварку. Илья все понял и быстро ушел.

Настала очередь деда. Спасать, разумеется. Родители Ильи к тому времени умерли, а Михаил Силыч каждый день удивлялся:

– Почему вы – боговые – так мало жизнь любите?

Илья и Юля наливали Михаилу Силычу стопочку.

– Дед, смотри: сверху должен быть ободок пустоты.

Михаил Силыч горько смотрел на все это и приказывал:

– Налейте по-человечески! Мне не нужен ободок, а нужен – куполок.

Илья ему выговаривал:

– Дед, тормози, ты спьяну раскапризничаешься, опять заставишь греть твою постель.

– И заставлю. – Дед грозно тряс русыми, так и не поседевшими кудрями. – Вы раз в две недели приезжаете – трудно, что ли, постель родному деду согреть?

Перестелив дедову постель и полежав в ней, оставив две сумки продуктов и прихватив грязное белье, Илья пилил с женой в Пермь на старенькой “Волге”, которую купил за полторы тысячи “гринов”.

Однажды Илья приехал к деду, а он скорчился в постели и смотрит в окно:

– Форточку ветром распалыснуло – зуб с зубом не стыкатся! Лежу кукорежкой. Зачем ты повесил там белый платок! Вы думаете, что я уже сдаюсь? Снимай эту капитуляцию.

В углу окна было немножко паутины, и все. Никакого белого платка! Но Илья взял веник, паутину убрал, краем глаза уловив убегающего паука – только мохнатые ноги мелькнули.

– Я все снял, – доложил он деду.

Михаил Силыч сердито посмотрел:

– Чего ты свашишься? Нужно – раз! – и снять белый платок! А ты копаешься-копаешься... подвинул, а не снял! Я бы сам, да только страшно мне, – закончил он упавшим голосом и уронил голову на грудь, словно задумавшись.

Илья бережно взял деда за руку: она была уже закоченевшая. Какая большая скорость улета у души!

Сколько ни старайся, возведи стенки из денег, а эта какая-то белая материя все равно просочится и будет белеть и колыхаться перед глазами.

Прошло некоторое время. Чувство, что нужно кого-то спасать, не давало покоя. Оно застоялось, сгустилось и спеклось. Пора было его обновлять. И он пришел к Капустиным. Они не сумели воспользоваться причудами русского капитализма и жили бедно.

Илья начал со слов “стратегия жизни”.

Ходил в Пермэнерго – подписал спецразрешение на спецсчетчик – 30 источников света хочу иметь... Депутат один за меня попросил – и подписали. По пути вот к вам заскочил. Капусточка! Это тебе. – Он вручил хозяйке кочанчик декоративной капусты, раскрывшийся в виде розы (это было такое отрицание съедобности во имя чистой красоты). – Знаете, я тут понял вот что! Должна быть стратегия жизни.

Капустины подумали: Стана опять требует у Ильи деньги. Он столько лет заходил к ним, приносил то херес, то кофе, то воспоминания молодости, но в основном – жалобы на Стану. У нее ведь до сих пор глаза мчатся за мужиками, как гоночные машины. А Капустины Стану защищали: все-таки она трех сыновей воспитывает одна, это все не шутки.

И они, повторяем, так подумав, приготовились защищать Стану – даже повалились в разные углы дивана, чтоб накопить силы для этого. А Илья ходил перед ними, как проповедник среди индейцев:

– Нужно мечтать дорасти до генерала, и в итоге – хотя бы лейтенантом станешь. Надо мечтать о миллионе баксов, тогда, может быть, появится у тебя десять тысяч.

Капустин вскочил и закричал:

– Жена, где у нас новая ручка – золотом пишет? Мы запишем золотыми буквами твои советы, Илья!

Илья засмеялся, но не отступил от плана спасения. Наоборот, он достал сигару и попросил разрешения закурить. Бережно потягивая драгоценный дым, он развивал:

– Золотые слитки ни на кого с неба не падают!

– А если падают, то больно ударяют по голове, – добавила Капустина.

– За слитками надо куда-то ехать. Вот почему я не уехал в Москву? Тогда, двадцать лет назад.

Капустин ходил за ним по пятам. Закатывая глаза, он с восторгом говорил:

– Да-да! Москва в России больше, чем Москва.

Задумчиво покурив, Илья щедро разразился конкретным примером:

– В Вашингтоне стоял я на выставку Вермеера. Очередь в три слоя обматывала квартал! И ночью нам стали предлагать за хорошую цену и палатки, и кофе, и горячую пищу, и футболки с надписью “Я выжил в очереди на Вермеера”. Вот стратегия-то! Девять долларов каждая футболка!

Илья задрал свитер и показал. И Капустины поняли, что вот она – стратегия-то! И вроде бы мимоходом заскочил, а в то же время основательно подготовился их спасать. Но по многолетней привычке они решили трепыхаться.

Капустина:

– Мы делаем свое дело, мы учим в школе детей.

Капустин:

– Это вечный спор Пастернака и Мандельштама. Пастернак считал, что нужно иметь деньги, и брался за переводы, а Мандельштам...

Илья тут был обращен к ним своим тугим ухом и сказал:

– Я сыну говорю: поезжай ты в Москву, пусть у тебя там ничего не получится, но вернешься с потрясающим опытом. Он поможет тебе здесь рвануть с места так, что ты у всех в глазах аж зарябишь!

Он в пылу забыл, что находится не дома, схватил с шифоньера валикообразную щетку для волос, воткнул себе в прическу и рванул.

– Еще можно стратегию так делать! Как моя Юла! (он звал жену то Юлой, то Юльчиком) – Тут Илья рванул волосы еще раз – аж голова мотнулась! – Она накупила акций целое ведро. А может, два.

И он вопросительно повращал расческой в вязком море волос. Потом хотел достать ее, но не тут-то было. Илья закинул взгляд исподлобья на темя: мол, пошутили, и будет. Потом он прошептал:

– Что-то странное. Почему это?

Капустина взялась было за ножницы, но Илья закричал:

– Нет-нет! Ты мне просеку здесь проложишь на полголовы! Я дома распутаю.

Ему открыли дверцу шифоньера с зеркалом:

– Посмотри! Как ты распутаешь? Там уже все срослось. Ни на миллиметр никуда не двигается.

– Ладно, пластайте. А потом посмотрим.

Потом смотреть стало не на что. Полголовы – пустыня, а другая половина – чаща дикая. Уже было ничего не спасти.

И чего Илья так занервничал? Ведь обычно все отрастает. И Капустина сказала:

– Это просто такой сумасшедший октябрь. В лесу, говорят, от жары расцвела земляника.


БОРХЕСУ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Все меняли водочные талоны на носки, кондитерские – на сигареты... А талоны на крупу отдавали за горох. Она же кинулась к Абсолюту – отовариваться талантом. И свою простыню талонную принесла целехонькую: вырезай сколько угодно и чего угодно, от спичек до соли. Только бы талант взамен получить. Абсолют же сидит скучный: кончился талант.

– Не одна я, значит, такая, все понятно...

Хотя ей ничего не было понятно. Критики заливались соловьями: перестройка не дала всплеска талантов, вот оттепель – та дала.

– Голубушка, ты уже давно пишешь, значит, талантишко есть.

– Мне бы большой талант не помешал. Они себя всегда узнают, мои прототипы.

Мало того, что узнают, они обижаются. Мало того, что обижаются – преследуют автора, то есть ее. Как те звери в мультике про козленка, что научился считать: раз – это я, два – корова, три – теленок. Ах, он нас сосчитал! Догоним и всыплем! Как он смел!

Но чтобы рассказ написать, нужно изображать кого-то, а для этого как раз подворачиваются обидчивые кандидаты в герои.

Тут Абсолют с жаром воскликнул:

– Вот что – возьми вдохновение!

Она задумалась: нет ли тут какого-то обмана? Абсолют занервничал, заторопился:

– Первый сорт, ежедневное вдохновение. У меня его много.

Брать или не брать? А если спросить... гениальность?

– Пожалуйста, у меня гениальности, как грязи. Есть гений риска, есть гений предвидения, есть гений, который открывает тему-метод, затем тот, который закрывает...

– А нельзя ли сразу в одном пакете риск и предвидение?

– В одни руки не даем. Так что, берешь гениальность или вдохновение?

– Вдохновение.

Она вся завибрировала, по ней пошли пурпурные полосы: ух! Если бы ты не был Абсолютом, я бы тебя... я бы...

– У нас строгая отчетность. – И Абсолют нанизал ее талоны на острие услужливо подлетевшей молнии – раз! И те запылали желто-фиолетово.

...и только попердывание грома вдалеке напомнило ей о счастливом обмене да пакет с вдохновением в руках. Интересно, что там внутри? Ага, чай, значит.

А дома ее ждали родные скептики. Чай “Вдохновение” мама купила просто в “Диетке”, а гром она всегда путает с мотоциклом, который проехал по дальней улице.

– Писатель живет больше в тонком плане, – напомнил муж, – и там он отоваривается, в собственной фантазии.

Опять она увидела жалость в его глазах: дело обычное, бедная жена в очереди снова поскандалила, обидели ее, вот и сочиняет разные истории про Абсолют.

– А, не верите! Вот сейчас как заварю ежедневное вдохновение да как запишу! Действительность, ну-ка марш сюда, я из тебя такого наделаю!

А действительность в это время ковыряла свои эрогенные зоны. Неохота мне никуда, ответила она, я трамплин для творчества, а не сырье.

Муж продолжал объяснять детям свое: Абсолют, конечно, участвует в маминой работе, но не так прямо. И не вступает в торги: ты мне талоны, а я тебе... Интересно, дорогая, какое лицо было у Абсолюта – как у тети Вали в бакалее?

– Лицо, о, незабываемое! Все время он так сильно морщится, что никак не понять, смеется он или хмурится. Такая симфония морщин.

– И на русском языке разговаривает, а?

– Нет, на языке мыслеобразов.

Но муж уже не слышал, он про Джойса вещал, который дал такой толчок Мировой Литературе, что до сих пор она летит и летит. Точнее, дело было так: идет-кряхтит старенькая Мировая Литература, а Джойс подлетает – с таким огромным... воробушком, на котором написано “Улисс”, и мощно вдувает! Старушка Мировая Литература на глазах омолаживается, но для приличия иногда вскрикивает: ах, что такое, ах, кошмар!

– Что это с тобой, дорогой? А, ты первым отхлебнул из моего стакана с вдохновением! То-то тебя понесло, а ведь не верил.

И она допила напиток Абсолюта, закинула внутрь своей души одну витаминку, и заклубилось-засюжетилось. Называлось – “Нейтральная полоса”.

Это однажды рассказал ее Литературный Начальник. И ведь на самом деле он был фронтовик и герой. Но писать, что на самом деле было на войне, ему и в голову не приходило. Ведь каждая правдивая буква смертельна, думал он, и нужно как-то выруливать между смертью и деньгами на хорошую жизнь.

Однажды в разведке на нейтральной полосе столкнулись наши с фрицами. И... прошли на встречных курсах в пяти метрах и сделали вид, что ничего не заметили. Он, который из рассказа, оправдывал себя: был туман, на то она и нейтральная сторона, чтобы нейтрально пройти, от результатов разведки будет больше пользы, чем от уничтожения этой группы фашистов, может быть, это мои галлюцинации, ведь никто же из разведчиков не сказал, что такое видел!

Сначала она хотела проследить эту историю от имени глазного тика: “Имя: Тик. Фамилия: Глазной. Я родился 15 июля 1943 года...” Потом у него (Тика) еще родной брат появляется, тоже начинает рассказывать. Кончилось тем, что она все написала попросту.

А Литературный Начальник продолжал учить ее жить: надо писать кровью! Где у тебя герои? Все какая-то корявая жизнь, а могла бы написать про современную Золушку – из коммуналки она прыгает сразу в “Мерседес”!

Однажды он не просто учил ее жить, а так закричал, что она разорила писательскую организацию своими звонками с казенного пермского телефона в московские редакции, что весь затрясся, забренчал орденами и брызнул слюной, и попал ей прямо в накрашенные ресницы. Тушь, которая хвалилась на этикетке, какая она вся устойчивая, тут же растеклась, и слезы полились из глаз от разъедающей боли.

Когда напечатали ее “Нейтральную полосу”, она пришла в союз писателей ненакрашенная... мало ли что... опять меткая слюна...

– На европейском уровне! – размахивая еженедельником, хвалил ее Литературный Начальник. – Европа закачается!

Муж ее выслушал, когда она ему все это пересказала, вздохнул:

– Закач Европы.

г. Пермь



* * *

Журнальный зал | Вестник Европы, 2005 N15 | Нина Горланова

ШКОЛЫ БОДУЭНА

Представьте себе семью, где родители считают себя людьми интеллигентными, у них такие разговоры: мол, какая тоска, что прах Вышинского все еще в Кремлевской стене, нужно бы пойти с плакатами «Уберите эту гадость!», - так говорит мать семейства, лежа на диване после рабочего дня и листая тетрадь сына по сольфеджио, муж не сразу, но отвечает - не нужно волноваться, мы там лежать рядом не будем, это можно гарантировать; мы не будем, а дети или, может, внуки будут, и она показывает (честно признаться, это я и есть) тетрадь сына из музыкальной школы, где задано написать песню про войну и тут же сочиненная ребен­ком песня. «В окопе» называется, ноты идут, рядом правило: «Гармонический минор - такой, у кот. повыш. 7 ступень на полтона». Какой он умный у нас! Муж сопротивляется: во-первых, внуки и дети не будут в Крем­левской стене, потому что к тому времени уйдет этот обычай, во-вторых, не надо надеяться на что-то осо­бенное, он вот не надеется, и когда не исполняются его надежды, не приходится расстраиваться.

- Папа, а татаро-монгольское иго здорово повлияло на нас? - поинтересовался в это время сын («Ну очень он умен для второго класса!» - подумала я).

- Конечно, подействовало. Смотри, какие у нас скулы, даже у Марины Влади такие же очаровательныекочки на щеках, а не будь ига, не светила бы ей, может, судьба актрисы.

- У нас в классе говорят, что все нецензурные слова от монголов.

- Еще чего! В любом языке есть такие слова, но ведь не все нации были завоеваны монголами. Многозначит история народа. У эскимосов слово «неумеха» - верх неприличия, не для женских ушей. И уж не для детских. Если такое о себе услышал, надо отомстить!

- А вот если услышал о себе слово такое... пиздёныш - надо отомстить? - сын по лицу матери прочел, что уже теперь не лежать ему в Кремлевской стене - с такими-то интересами к таким-то словам, но что де­ лать - ответ родителей был для него важнее сейчас, чем любое заслуженное местечко во всех пантеонах.

- От кого ты такое услышал? - у меня голос съехал от удивления.

- Да так, от одной старушки... с усталым лицом... мудреца, но пьяной. Ласковой еще, - вот так замыс­ловато он вспомнил человека - он вообще любит сложно выражаться, про книгу может сказать так: «Пере­читывал Булычева, жуя виноград, он хорошо идет под виноград, в сочетании с чем-нибудь вкусным, Стругац­кие хороши сами по себе, а Булычев - под виноград...»

Я представила, что мой доверчивый ребенок по пути из музыкалки, с огромной виолончелью в руках, вызвал нежность какой-то пьяной бабушки, а его обе бабушки живут в разных концах страны, и он охотно разговаривает с чужими, какую-то бабушку он хочет все же затащить в свою жизнь, ничего страшного.

- Есть еще слово «спиздил», знаете? - продолжил сын, и тут я поняла, что уж кто у нас доверчивый, так это я, а не сын.

- А от кого ты это слышал?

- Один мужчина, со значком «Клуб любителей пива» на рубашке, сказал другому, у которого значок«Меняю значок на пиво», что прокладку для крана он на заводе это... ну это слово... может, не для женских ушей.

Я умоляюще поглядела на мужа: выручай, отвечай сам, я не знаю.

- Еще Карамзин определил состояние русской империи одним словом: «Воруют!» - издалека началмуж. - А сейчас можно сказать яснее: «Разворовали». Даже слово есть нейтральное для тех, кто ворует на заводе, - «Несун». Понимаешь, сын, Брежнев воровал, его подчиненные, и так все книзу спустились.

- Брежнев умер, - недоуменно подсказал нам сын.

- Умер, но дело его живет. Дочь его, ал мазница, жива... Зарабатывают советские люди мало, капитали­сты больше во много раз платят своим рабочим... вот многие и воруют на заводах, ведь самая глубокая про­пасть, говорят, это финансовая пропасть - в нее можно падать вечно.

В это время на лестничной площадке послышался отборный мат уборщицы, возмущенной обилием пуха вокруг (кошка съела голубя):

- Хрена ли, захреновили до хрена, отхренаривай на хрен к хренам! - примерно так можно передать ееслова, только вместо «хрена», она использовала даже не слово, произошедшее от буквы «хер», а другое, то­же из трех букв, ну да ладно, в очень отдаленной передаче это звучало так.

Ну, подумала я, в нашей действительности ребенок неизбежно будет сталкиваться с матерной лексикой, поэтому стоит либо научить его мудрости Фолкнера (использовать эти выражения только в крайних случаях, не произносить, не поистаскать, а то случай придет, беда или боль, надо применить слово, чтоб облегчиться, а уже нет такого слова - не подействует), либо вообще по-научному объяснить: мол, такую разрядку дает иногда матерное слово, что даже давление понижается у человека.

- У тебя, мама, значит, есть такая возможность лечить гипертонию? - светски сострил сын и добавил: - А у нас в туалете ребята говорят, что отец и мать, если они спят на одном диване, то... должны... ну, слово такое нехорошее на букву Е... Это правда?

Муж в это время взял в рот соленый помидор из банки, но, услышав слова сына, подумал: «Как тяжело растить детей!» - сжал челюсти, и из помидора брызнул едкий рассол в глаз ребенку.

- Извиняюсь... эякуляция прекокс - преждевременное семяизвержение... нечаянно вышло.

- И хорошо! - обрадовалась я. - Пока он отмывается на кухне, может, забудет все.

Муж иронично поглядел на меня: нарожала, а совсем жизни не знает. Разве ребенок забудет такое? И точно, он не забыл, вернулся как ни в чем не бывало и продолжал спрашивать:

- Неужели ребята правду говорят?

- От нас ты слыхал слово на букву Е? - спросила я.

- Нет.

Тут наша первоклассница дочь вернулась из школы и тоже внимательно прислушалась к разговору.

- Только у плохих людей плохие слова, а у хороших людей это называется любить друг друга. Дети-тодолжны ведь рождаться. Ты, Антон, родился, когда мы с папой поженились. А поженились, потому что полю­били друг друга.

- А ты в каком платье была на свадьбе? - плавая глазами в своем будущем, спросила дочь.

- До полу, а на рукавах здесь был разрез, и они, словно крылья, взмахивали... - я облегченно стала ис­кать в шкафу платье: слава богу, переключили детей, вот и платье - неужели я была такая тоненькая!

- А муж и жена в туалете этим занимаются? - уточняющим голосом спросила тут дочь. Переключили, называется! Я нашарила в сумочке нитроглицерин и незаметно закатила под язык один

красный шарик.

- Почему! Зачинать ребенка принято в красивой обстановке, когда в доме стоят цветы, купленные муж­чиной, когда сказаны самые прекрасные слова о любви, тогда и дети красивыми рождаются...

Сын и дочь стали критически разглядывать друг друга на предмет красоты, чтобы - если что не так уличить родителей в несоблюдении правил. Но, кажется, внешность друг друга показалась им достаточно приемлемой, и Антон заметил:

- Дом наш начали перекрашивать, и все те нехорошие слова, которые были на нем нацарапаны, закра­сили, заметила, мама?

- Я вообще не читаю заборную литературу, - я встала и принялась гладить белье, чтоб прекратить этоттяжелый разговор. - Помогай мне.

Но дочь светским голосом мне процитировала, что там было написано:

- Товарищ, верь, придет она - на водку старая цена, и еще бьять, - она не выговаривает «л».

А надо сказать, что вид у нашей девочки совершенно ангельский: голубые небесные глаза, золотистые волосы, и вот из ее уст вылетает такое слово. Что-то нужно срочно делать!

- Хорошо, что наш дом будет зеленым. А то был желтым! - сын, кажется, переключился. - А то вдругкто-нибудь умрет в доме, его вынесут в гробу, все плачут, а дом стоит желтенький - веселенький такой, дру­гое дело, когда дом зеленый - кто-то умер, и дом уже грустный стоит, жалеет словно. Нормально.

- Я, наверное, умру скоро с вами, и дом меня пожалеет, - затосковала я.

- Ну, мама, я имел в виду какого-нибудь очень старого человека. А ты...

- Ну, уж вы не горюйте сильно, если я умру. В тонком плане я всегда буду с вами. Вы представляйте, чтоя сижу вот тут в углу дивана, вяжу. Вы можете со мной разговаривать, советоваться.

Муж долго полоскал рот остатками чая - верный признак, что его терпение на пределе:

- Так это что получается? - начал он. - Мы и тогда не отдохнем от тебя? Так, выходит! Ты ведь из тон­ кого плана нам будешь кричать: эй, бездельники, чего вы сидите, не работаете, идите, стирайте, прибирай­тесь!

- Мама захочет в толстый план перебраться, - заметила дочь.

- Уж дай нам отдохнуть. Умерла так умерла... - он закончил ужин, лег на диван и отправил детей спать.

- Я вот что думаю... Помнишь словарь Даля в редакции Бодуэна? Надо Антону рассказать про него, пусть то­же словарь матерной лексики делает. Если уж интересуется.

А надо сказать, что сын имеет склонность к занудной письменной работе. Ему было пять лет, когда я за­стала его за глубокой сосредоточенностью над листом бумаги. Что такое?

- А, решил записать, сколько головоломок можно сделать из спичек. Со спичками. С помощью... Ужепятнадцать вспомнил.

И вот с утра я дала ему коричневую толстую тетрадь, объяснила про будущее мировое значение работы по инвективам (пусть привыкает к научному термину). Два часа он вырезал в тетради уголки, потом разно­цветными фломастерами писал алфавит, наконец приступил к списку сокращений. Разг. - разговорное, руг.

- ругательство, детск. - детское и так далее. В школу он пошел с этой тетрадкой-словарем и вернулся сча­стливый: сколько записал! Я открыла наугад букву Н. «Надавать пиздулей - напинать, детск.

- Мама, а на какую букву писать, если два слова?

- Принцип опорного слова, как ты думаешь: какое слово здесь опорное?

- Понял. А Бодуэн много денег получил за свою работу? - что-то прикидывая, спросил сын.

- А тебе сколько нужно? Двенадцать? На что? Фотоаппарат? Дадим! - я обрадовалась, кажется, интерес к мату плавно перейдет в интерес к фотографии, ура, ура, какие мы молодцы, что придумали словарь и т.д.Другими словами: сам себя не похвалишь, как оплеванный ходишь.

Я купила две коробки интерферону, повесила над люстрой «Лейте интерферон бочками!» и уехала в са­наторий на месяц, предварительно подарив сыну не только фотоаппарат, но и массу книг по фотографии. Однако, когда я вернулась, он первым делом принес мне свой словарь.

- Знаешь, мама, очень много сложностей... Что писать в толкование, а что в словник? Берем фразу: «Со­ветское значит херовое» - как быть? Что здесь ругательство? Что писать в левый столбик, а?

- Где ты такое слышал?

- В ЦУМе, фотобумагу покупал... Что делать? Советский - это, значит, ругательство?

Муж поймал мой потерянный взгляд и нашелся: есть такое понятие в языкознании: окказионализмы. Это индивидуальное словоупотребление. Мало ли что человек может брякнуть. В язык это необязательно по­падет. Речь - это сейчас, язык - это всегда. Повторяемость.

- Например? - спросил наш занудный ребенок.

- Ох, сейчас я такое невыразимо ерундовое скажу, что вы все охлорофилеете, - пообещал муж и... ни­чего не смог придумать.

- Как называется: коза... козы...

- Окказионализм.

- Вот дядя Вася называет... говорит вместо «обком» - «ёбком». Это оккази?.. Или нет?

Никогда я не думала, что так много мата наросло на словах, обозначающих советские учреждения. А ре­бенок вплотную столкнулся с этим. Я полистала его коричневую тетрадь-словарь. Бога мать. См. ети твою мать, межд. Ну, это еще ничего. На «В» вообще пусто. На «Г» - гандон. На «Д» - дерьмо зеленое. Пример: "На... мне это зеленое дерьмо». Ничего себе пример! Но то, что было на «Б», на «П» и на «Х», было жутко­вато даже для взрослого.

На следующий день ребенок прибежал из музыкалки сильно возбужденный:

- Мама, мама! Знаешь, какое самое-самое страшное ругательство?

- Нет, не знаю, - замерла я в смятении, ожидая услышать какое-нибудь чудовищное трех-, а то и четы­рехсложное матерное выражение.

- Сексот!

- Сексот?

- Да. Витька назвал Елова этим словом, так что было! А я и не знаю, какое написать значение. Мама, секс - это сексуальность, а что значит «от»?

- Нет, Антоша, сексот - это секретный сотрудник. Тот, кто секретно сотрудничает с органами, доносит властям на своих соседей, сослуживцев по работе.

- И за это получает деньги?

- Да. С тех пор как Иуде заплатили за то, что выдал Христа поцелуем, доносчикам платят.

Антон вспомнил рассказ о том, как Иуда поцелуем выдал своего учителя - подлец какой! Значит, и сей­час, в наше время, такое возможно? Люди считают кого-то своим другом, все ему говорят, а он и целуется с ними на прощание, как мама целуется с подругами, а потом... И еще денежки берет за это!

- И сколько таких иуд у нас в городе, мама?

- В том-то и дело, что мы не знаем. Нам не сообщают. Это все в тайне. А люди из-за этого боятся гово­рить то, что думают.

- А во всем мире это есть: сексоты?

- Увы, только у нас. Но и у нас этого не должно быть. Но есть... Только порядочные люди никогда этимне занимаются. Ни я, ни папа, ни наши друзья... и мои дети никогда не будут.

- Мама, а кто это у нас придумал сделать?

- Сталин.

- Сталин? А что можно почитать - ну, насчет всего... Иуда-то повесился, а с сексотами что делают?

Я пообещала достать что-нибудь ребенку, про себя матерясь: из огня да в полымя, нет уж, безопаснее исследовать мат, а то что я ребенку скажу, чем объясню все те преступления, которые случились и в нашей родине!.. Ведь сын только-только перешел в третий класс.

На следующий день я купила ему книгу «Этнические стереотипы поведения», а там - статья Жельвича об инвективах, да такая мудрая статья.

- Антоша, вот тут подробно о современных ругательствах, я тебе купила, смотри.

- Мама, ты же обещала о Сталине!

Делать было нечего. Я полезла на антресоль и из пыльного мешка извлекла помятую «Роман-газету» с романом Солженицына. Стайка моли вылетела из мешка вслед за журналом. Я уж не говорю о том, что второй день стайка бабочек-крапивниц залетает в нашу форточку, на четвертый этаж. Никогда не залетали, а тут прямо ночуют. Иду под утро кошку выпустить, а две бабочки крылья распустили на тюле, как брошки. К

чему бы это?

- Один день Ивана Денисовича, - прочел сын и пошел в свою комнату с журналом.

Эх, то ли дело, увлекался ребенок матерной лексикой, словарь вел. А теперь... Все познается в сравне­нии.

ЗООПАРК В ВИОЛОНЧЕЛИ

(Дети, сами расставьте восклицательные знаки там, где нужно)

Хирудо

Эх, когда я был маленьким, мечтал о котенке или щенке. Но у тети Любы была чесотка от животных. И я стал просить у родителей хотя бы пиявку. Тогда пиявки продавались в аптеке. В огромной банке они краси­во извивались и ныряли. Каждая по двадцать копеек. И если у больного было большое давление, то они его могли отсосать.

- Мама, пиявки погоду предсказывают. Если свернется клубком, выползет из воды и присосется к стен­ке - к морозу. А если у тебя давление подскочит - она отсосет.

Мама дала мне двадцать копеек. Я побежал в аптеку и купил пиявку. Выбрал такую яркую, длинную. Мы назвали ее Красавица. Она жила у нас на столе в трехлитровой банке. И предсказывала погоду, такая умни­ца, ни разу не ошибалась. А как она развлекала нас своими превращениями! То сожмется, станет короткой и толстой. То разожмется в длинную, тонкую, извилистую, ну как девушка. Я кормил ее своей кровью. Пото­му что папину руку она брать не захотела. Кожа у него слишком толстая. А я помазал свои пальцы варень­ем, и она присосалась. Мама была кормящей матерью, потому что родила очередную сестру для меня, а я был кормя... донором я был для пиявки...

Очень жалко, когда надо солью ее посыпать, чтобы отпала от пальца. Так она извивается, бедная. Ну, промываем сразу в воде нашу Красавицу, потом сажаем обратно в банку. Мы все в семье очень любили ее. Только наши гости любили не все. Некоторые кричали:

- Если вам жалко этой колбасы, так прямо и скажите, а не нужно разных намеков в виде поганых пия­вок кровососных подставлять! Какие вы хитрые, специально купили, чтобы аппетит отбить у нас.

Папа им доказывал, что наша пиявка прекрасна, как все живое. А мы много раз рисовали нашу Краса­вицу, сколько про нее стихов сочинили. Весело было с нею. Но однажды мы уехали летом к бабушке. Я кап­нул варенье на марлечку, что банку закрывала. Думал: поест без нас. А она ела-ела марлю до тех пор, пока не прогрызла. И вылезла. Может быть, она соскучилась одна и пошла искать нас. Но обратно в воду залезть уже не смогла. Мы по приезде нашли как мертвую улитку вместо пиявки. Похоронили ее во дворе, цветы по­ложили на могилку. «Прощай, хирудо!» - сказал папа. Хирудо - по-латыни пиявка.

Я хотел новую купить, да тут развал медицины усилился, и в аптеке перестали продавать пиявок. А я так надеялся, что мой палец, высосанный пиявкой, немного усохнет и меня не будут посылать в музыкальную школу.

Новая жительница

И вот солнечным сентябрьским днем я возвращался из музыкалки очень печальным. Потому что полу­чил двойку. Роза Михайловна сказала, что у меня получается не «Полет шмеля», а «Полет мамонта». Очень мне не хотелось идти домой. Я слышал, что в городе появилось много грабителей, и шел, размахивая доро­гой виолончелью. Я думал, что ее захотят украсть, вырвать из рук. Вместо этого моя виолончель сбивала ли­стья с кустов. Желтые. И вдруг упала гусеница. Огромная, красивая гусеница. Довольно-таки волосатая. Я обрадовался, взял ее с веточкой и побежал домой.

- Мама, можно у нас будет жить гусеница?

Мама в самом деле отвлеклась на новую жительницу и не спросила про мои оценки. Так я полюбил в этот миг милую гусеницу. Она была такая добродушная. Мы назвали ее тоже Красавицей. Сестры устроили ей домик на подоконнике, из веточек. Но ночью она упала на пол, где лежал скрученный бабушкин полови­чок, и как-то закуклилась внутри. Однажды она выползла из половичка и стала пускать мыльные пузыри. По­том оказалось, что это выдуваются ее крылья. Очень разноцветные. Она их подсушила, взмахнула и полете­ла к свету, на стекло. Мы поймали ее осторожно в целлофановый мешок и выпустили в форточку нашу Кра­савицу.

Лети, милая бабочка. Ведь тебе так надоело ползать гусеницей и куклиться куклой. Благодаря твоей красоте мама так никогда и не узнала, что у меня была двойка. А «Полет шмеля» у меня получается на це­лую тройку. Потому что я вспоминаю твой полет.

Но я думаю, что самое лучшее для этой милой гусеницы было бы закуклиться в моей крепкой желтой ви­олончели. Тогда бы мы долго не трогали инструмент. А мама и папа, предки мои, отдохнули б от ежевечер­него перепиливания.

Жаба

В начале октября наш класс поехал на экскурсию в лес. Там я нашел красивую жабу. Она сидела на тро­пинке и смотрела прямо на меня. Я взял ее домой. Мама очень обрадовалась: жабы очень любят тараканов. И мы отнесли ее на кухню. Я поливал ее, чтобы она оставалась такой же яркой и блестящей. Я был для нее дождь. Но сестры тоже хотели быть дождем для жабы, и мы установили дежурство. Я мог часами любовать­ся переливанием пятен у жабы: то коричневые на зеленом, то золотистые. Да мы все полюбили ее. Только гости охали:

- Мало вам пиявок, вы решили отвадить нас мерзкой жабой, чтобы экономить свою колбасу. Ох, хитрыеже вы люди...

Однажды папа спросил: кто сегодня дежурный по жабе? Я был дежурный по жабе, а что? Где она? Ста­ли искать. Утром я полил ее, а сейчас нигде нет. Искали полдня, но так и не нашли. Вечером мама собралась стирать на машине, открыла крышку, а там жаба спит. Замерла. В зимнюю спячку улеглась.

- Мама, не буди ее - у нее будет стресс, - умолял я.

- А если я буду стирать руками, у меня еще больше стресс разыграется, - закричала мама, схватилась засердце и замерла, как жаба.

Если бы жаба заснула на зиму в моей виолончели, я бы так не кричал, как мама.

- Выбирайте: или я, или жаба! - кричала она.

Мы выбрали маму и разбудили жабу. Она после этого опять исчезла. Искали мы всюду, даже в виолон­чель заглянули. Нет нигде. Она, может, была не жабой, а заколдованной принцессой. Превратилась в девуш­ку и ночью ушла от нас. А если это не так, то где она, скажите?

Хватит

Я собирался в музыкалку. Поскольку была весна, я стал натягивать сапоги. И закричал.

- Что такое? - спросил папа.

- Меня в сапоге кто-то кусает.

- Этот ребенок! - закричала мама. - Он не хочет идти в музыкалку и будет издеваться надо мной. Ктоможет кусать его в сапоге?

Я покорно стал снова надевать сапог и снова закричал. Тогда я взял сапог в руки и посмотрел внутрь. Оттуда на меня тоже кто-то смотрел. Это было так интересно, я бы мог долго смотреть, но мама выхватила са­пог и вытряхнула из него ондатру. Из-за разлива в Каме эти ондатры живут теперь в лужах города. Вчера се­стры у мамы попросили разрешения взять одну. Но она запретила. Видно, они все же оставили ее потихонь­ку в квартире. Папа застонал:

- Боже мой, неужели эти дуры закроют мне глаза в последний раз? Скорей бы, скорей бы...

- Папа, не спеши умирать! - я решил защитить и сестер, и ондатру. - Она меня кусала не больно, толь­ко так, чтобы от нее отвязались. А посмотрите какая она красавица.

- Красавица, - сказала мама, - похожа на драную кошку и крысу. Уж хоть бы что-то одно... У Любы че­сотка. И вообще - хватит. Пора тебе - иди, бери виолончель. С Богом!

Милую ондатру выставили на улицу, чему она, кстати, очень обрадовалась. И весело побежала в лужу, скрылась под машиной, в этой луже стоящей. А я побрел с виолончелью. А самое интересное, что тетя Лю­ба очень огорчилась, когда узнала, что выгнали ондатру. Она сказала: я бы ее зарезала, шапку б себе сдела­ла из шкуры.

- А чесотка? - спросил я.

- Чесотка от живых, а от мертвых - польза.

Я сел делать уроки. С удовольствием. Моя виолончель пела: «Беги, милая ондатра, подальше, подаль­ше...»

Вдруг

Вдруг тетя Люба вышла замуж и уехала. Сестры в тот же день принесли красивую белую крысу. Самца. Он был с розовыми драгоценными глазами. И в первую же ночь подгрыз мою милую виолончель. Я даже колбасой ее бок не успел помазать, честно. Он сам так решил - надо грызть. Мама говорит: хорошо, пора покупать «половинку», ребенок подрос, «четвертинка» уже все равно мала была ему. Да и Роза Михайлов­на советовала купить «половинку». Еще крыс прогрыз новую мамину сумку, которую она оставила на полу. Потом - новые сапоги сестер. Мы стали все с пола убирать. Если вы хотите приучить детей к порядку, возь­мите крысу. Это бесценное и простое средство. Мама была в восторге. Но однажды ночью она опустила ру­ки с кровати и крыс цапнул ее до крови. Мама решилась и дала нам 45 рублей на клетку. Птичью клетку про­давали в «Природе». Купили...

- Наверное, теперь не хватит денег на «половинку» виолончели? - спросил я.

Мама от волнения так трогательно выкатила глаза, что стала похожа на нашу милую жабу, которая ис­чезла.

- Ты плакал - просился в музыкалку, сам выбрал виолончель, а теперь хочешь бросить? А дальше что: жену полюбишь, а потом тоже захочешь бросить, да?

И мне купили новую виолончель - «половинку». Я ее положил возле батареи - говорят, в тепле дерево может рассохнуться. Но мама заметила это - положила ее на шкаф.

Тогда я собрал всю силу воли и в результате долго болел. Папа делал у шкафа отжимания, раскачал пол, и виолончель упала ему на голову. Раскололась. Точнее, треснула.

- Все твоя голова виновата! - кричала мама.

- Мэа кульпа, - по-латыни отвечал папа (значит - «моя вина»).

Так я бросил музыкальную школу. Но виолончель нам очень пригодилась. Мы катались на ней с горки. Где взяли такой хороший лак для лакировки виолончели? Он очень скользкий, и на виолончели нас уносит далеко - до самого Дворца культуры.



* * *

Журнальный зал | Новый Журнал, 2005 N241 | Нина Горланова, Вячеслав Букур

Вот и новое тысячелетие близится! Кажется: вот-вот новые герои нагрянут. Или герой... А вот уже и приближается: машет нам рукой. Но что же это? Старый друг Гера Морданов. Надо же – не узнали (синяк новый у него на лице, и еще – словно весь он сжался). Мы поинтересовались, откуда у него такие изменения в имидже.

– Вы же знаете, что я в Балатово живу! Это такой район нынче... Нападают!

Плечи Геры заслоняли горизонт – кто ж на него нападает? А если какой-то безумец и найдется, то как он пробьется к лицу Геры? Видя наше недоумение, Гера вмиг сменил версию:

– Да жена... позвала меня встречать Новый год к матери, в деревню! – Весело сияя пожелтевшим синяком, он щедро развернул картинку семейного космоса. (Ирина ему кричала: мол, как новое тысячелетие встретишь так его и проведешь. “Но все равно большую его часть мы пролежим в разных гробах!” – парировал Гера.)

Он занял у нас десятку – сразу расправил плечи, натянув их на более широкий мысленный костяк. А мы еще несколько минут обсуждали между собой семейную его драму. Мы поняли это так: Гера стоял посреди своей квартиры в виде мускулистого стога, а Игрень (Ира), нет, что-то не так... в суровые минуты она у него Игрень... в общем, жена кричала: “Вместе надо встречать миллениум!”, при этом как низкорослый турист мелко семенила вдоль подножия мужа. И вдруг приложилась к зубу! Тут мы пустились со всех ног бежать с этого места, где слишком много жалости накопилось.

А через неделю... О, через неделю Гера пришел со своим другом Ю. В., который был инобытием Морданова: не только без излишков плоти, но даже и без необходимых кусков ее. Если бы Гера не отодвигался вместе со стулом в дальний от нашего внимания угол, мы бы, может, и не заметили, что у Морданова нет двух зубов спереди.

– Я у вас в прошлом десятилетии занимал десятку – вот пришел отдать! (Он развернул полиэтиленовый пакет: там оказался букет в виде... собачей головы! Сам купил цветы и так составил – мол, предан вам и все такое прочее!), при этом у него длинная нитка выпала из свитера и вьется. Что это? “Травма свитера”. В самом деле: словно кровь малиновая потекла, текстильная венка такая.

И чтоб быстро отвлечь нас от этого, показал Гера на телеэкран, где говорили о борьбе Абрамовича за кресло губернатора в Чукотке:

– А предвыборный лозунг у него – “Абрамович, однако”?!

Что было особенно ценно у Геры с Ю. В. – они снисходительно относились к нашим причудам (отказу от водки) и поэтому пришли с добрым массандровым портвейном. Крым, овеществленный в виде золотистой жидкости, обнял нас, мягко покачивая. И мы почувствовали себя загоревшими, отдохнувшими, забегали в приготовлении каких-то закусок... И на кухне наткнулись на курящего Ю. В. Из его рта поднимались струи дыма, как из Этны, и бродили между волос, как туман в лесу.

– Это же сын бьет Геру, вы не поняли? Якобы за то, что матери жизни нет от алкоголика. А как это может быть? Студенты Геру так любят! Он войдет хоть в какую незнакомую компанию, слова не сказал еще, а его уже все любят... – тут на ницшеанском лице Ю. В., не приспособленном для чувств, проступила вдруг скорбная нежность к другу.

Грех-то, грех какой! Сын отца бьет!

– Тсссс... Букур, не баси! Гера услышит. Он и так страшно, страшно переживает.

Бог-то накажет сынка!

– Нина, молчи!

Это было молодость назад. На день рождения Геры мы пришли (уже не помним, по какой причине) раньше времени. Гера вышел навстречу с гантелями, голый по пояс. На эти мышцы было страшно смотреть! Зацепившись за мышечный выступ, висел его сын Вадик. Он хвастался:

– А у папы здесь солнышко из вен! А у вас нет.

Да, солнышко было, оно казалось перевитым синими корягами, а не лучами... такая сила прет. Гера разговаривал с нами в прихожей, как это бывает в Перми, и положил гантели. “Вадик укати”. И сын увидел, что он не зря выехал к знакомым на отце – будет участвовать в настоящем мужском деле. Громыхая, покатил гантели на место, в спальню. Оттуда он кричал деловито:

– Сегодня еще Козявколенд! Явка провалена. Личинки в гестапо...

– Пусть жук-олень пошлет шифровку Юстасу! – откликнулся Гера. – И приготовь карты, схемы, вылепи муравьеда – старого уже расстреливали раз десять, он износился весь... Вспомнилось, что года три назад Ира родила второго сына. Или четыре года назад? Кажется, в году девяносто седьмом. Потому что Гера просил о разводе. Она подстраховалась, что ли. Удержать хотела? Тогда случайно знакомая нам рассказала о Гере: как он приходит к ее подруге Нэле...

У Нэли били невероятные, “нефтяные” глаза размером со столовую ложку. “Нефтяные” до такой степени, что даже какая-то радужная пленка зарождалась в зрачках. Он заметил ее в группе здоровья, где подрабатывал психологом. Для появления в жизни жгучего булькающего цемента, скрепляющего вокруг себя умных мужиков, нужны были деньги. А Морданов – не просто кандидат наук, но и автор книги! Его всюду звали тогда. Сначала он заметил в Нэле эту испаряющуюся смуглость... именно так, такой была ее кожа. А потом нефтяной взгляд! Гера сделал так, что в работе с парами Нэле не досталось партнера. Он предложил себя. И она положила свою руку (узкий пролитый кофе!) на его крабовидную лопату. Он стал что-то объяснять про психическую энергию, а у нее вместо восьмеричного движения получился смуглый обвив... Потом к нему подошел один: “Ты знаешь, что у Нэли группа инвалидности? Хочешь воспользоваться несчастьем смуглянки?” Наверное, просто Гере позавидовал.

Гера подыскивал слова для Нэли:

– Вот сегодня напечатал “перестойка” вместо “перестройка”! А это говорит о многом! (он ведь не только издал книгу о психокоррекции для пермяков с их гиперинтимностью – из-за сбоя щитовидки, который, в свою очередь происходил из-за нехватки йода в воде... он еще и рассказы писал, фантастику. “Перестройка в Букашкинленде” – цикл такой).

Она пригласила его в гости. И встретила на пороге квартиры. В ее взгляде на этот раз было два взгляда. Но Гера не испугался. Квартира Нэли развернула перед ним убогий набор: гитара, Дали, икона и еще позеленелый Будда. Но сама она... она верила каждому его слову! А о себе вчистую все рассказала: брат ворочает перекупами, отделяет ей на жизнь, у нее группа инвалидности, потому что не понимают люди, что демоны достают всех.

Неля закосила глазами еще сильнее, притиснулась двумя симметричными упругостями. – Да когда же поговорить? – запаниковал Гера.

– Я сразу же, что ли, должен платить? И свирепой грустью смяло сердце.

Потом она рассказала подружке: ну, не лез бы, если сердечко прихватывает! Иди, мучай свою жену. Всю ночь вокруг него носилась с корвалолом, в конце пришлось-таки вызвать “скорую”... Утешала еще: не за этим я тебя сюда позвала. А как же не за этим?!

Жизнь обложила со всех сторон, понял Гера. Жена с каждым днем все меньше жена, сын эмигрировал из сказочной страны Букашкинленд и отрастил широкие кулаки. Остается... да, остаются друзья.

Но друзья однажды сказали так:

– В тебе все-таки сто двадцать килограммов! Мы надорвались уже – тебя домой привозить. А твоя Ира еще не принимала груз...

И вообще он заметил: они вдруг стали все какими-то деловыми. Бегут по институту, мимо все: “Извини, старик, меня ждет машина”. Какая такая машина? И выясняется, что Матвей – уже проректор. Да пошли вы! Я тоже могу не пить. Это просто не проблема. Все-таки я сам психолог. Ученик самого Мерлина. Любимый притом... После смерти профессора так долго страдал, а вдруг недавно шел по Компросу и подумал: а ведь нет ее, смерти, нету! Жив он во всех нас... И тут ветка сама вдруг хрустнула – значит, Мерлин оттуда дал знак, что я на верном пути, что он жив... Хотелось об этом с кем-то поговорить, с красавицей какой-нибудь? Но для этого ее нужно разморозить, а чтобы разморозить, нужно ведь ее... понятно. Да и к тому же как освежишься огненной каплей, сил остается только искать в радиусе протянутой руки... а в этом радиусе нет сейчас никого...

Что делать? С женой не поговоришь! Она сразу: не пей. Один раз было: день не пил, два не пил. На третий жена загадочно говорит: “Что-то мусор не выносится”. Мусор выносит, день-два-три, не пьет при том. Жена свое: “Ремонт что-то давно не делали”. Гера не пьет, мусор выносит, ремонт делает... И тут слышит: “Денег совершенно не хватает”. Тут уж он, конечно, напился...

А Ира думала: у Лизы Василий дачу сам построил, у Вали муж на трех работах и всегда трезвый... Что Гера мог на это возразить?

С тех пор, как сын начал его бить, Гера две ночи старался поздно прийти, чтоб на глаза не попадаться. А они (вся семья), как ненормальные, в два ночи не спят! Ждут его! Такая обида взяла, что сказал – получил по зубам! Не так... сын тогда отминусовал еще один зуб. Сын думал, что отец превратился из солнца в выродка тьмы (не словами это у него выражалось, а в виде сгустка черноты при мысли об отце).

А ведь было летом двухтысячного, что не пил он снова. И долго, дней шесть. Непривычное чувство! В нем что-то было: то ли восхищение собой, то ли новая жизнь. Летний день, перезрелый уже, с одобрением смотрел на первые его шаги к креслу ректора... или к госпремии по литературе? Редактор “Уральского следопыта” писал, что так хохотал, когда читал его рассказы... Когда вот напечатают, жена забегает! “Герочка, давай купи себе новый костюм, поедем в Усть-Качку, полечим твои суставы”...

Он взял деньги (отпуск был), пошел в гастроном. Купил сыр, колбасу. А бутылку опять не купил. Но на зеленой остролистой траве, под юной березой – средь солнечных монет! – лежит в неге бутылка водки. И, что уж совсем “через сюр”, рядом в “Вечернюю Пермь” завернулся плавленый сырок! Смешно сейчас пить, когда Геру пригласили в Калмыкию, и можно хорошо подзаработать. Излагая удивленным сынам степи психологию делопроизводства.

Недавно, впрочем... давно, в девяносто третьем, туда ездил друг (ныне проректор). Говорит: собрали каких-то сплошных красавцев, которых чуть ли не на ходу с коней сняли. Ах, какие там кони!.. Тогда им Матвей излагал самые азы психологии, кажется. “Ассоциации возникают по сходству... Вот, например, про ваше лицо кто-то может сказать, что оно напоминает красивую лису”.

“Кто лиса? Я – лиса?” – Калмык в костюме от Кардена, так и не помятом бешеной скачкой, медленно жутко вытащил пистолет из-под плечной кобуры. Но выстрелить не успел – в него пальнул личный охранник Матвея, который его много раз предупреждал, почти умоляя: “Вы будьте осторожны в словах”. Этот охранник, тоже Кирсан кажется, как их Президент, был виртуоз: выбил пулей пистолет, но задел кисть. Раненый калмык, не издав ни звука, ловко перетянул предплечье галстуком, чтоб не истечь кровью до конца лекции. И даже взял ручку снова. Матвей не был так хладнокровен. У него мел в руке задрожал. Калмыки же уставились на него умными взглядами: ты же мужчина – ерунда все это, мы уже слушаем. А Матвей еще мысли свои не мог согнать в одно стадо. Тут дверь распахнулась – вбежали десять шкафов-охранников. С автоматами наперевес. А за ними медленно вошел Кирсан Илюмжинов. Он тихо сказал по-русски, чтобы уважаемый гость все понял:

– Я для вас постарался. Человека вызвал. Чуть ли не из Москвы. Хочу, чтоб вы были очень умные. А ты в него стрелять? А я тебя!

Тут такое началось: раненый упал на колени и пополз к президенту. “Я больше не буду!” Остальные тоже кричали: “Кирсан, пощади моего брата! Племянника! Возьми мою жизнь!”

Почему это так резко все – ярко – предстало перед глазами? А, из-за сырка... Матвей рассказывал, какой там вкусный степной сыр. Врал, наверное, что стрельба была... но с другой стороны, Гера как психолог чувствовал, что нечто такое в самом деле произошло в Калмыкии с другом. Водка уже вся выпита, а жаль... Гера посмотрел на часы. Скоро жена с работы придет. А при чем тут жена, если я за гаражами, в нежном поле, в уютных репейниках.

Когда он нам это все рассказывал, то про найденную бутылку употребил буквально слово “чудо”. А то, что это было античудо, он не понимал! Ведь тогда он хотел бросить пить. Как будто это выгодно тем силам, которые все время неравнодушно за всеми следят...

Вскоре после начала нового тысячелетия Гера позвонил нам по телефону:

– Почему же мой Вадик умер? Я ведь не желал ему ничего, никогда, хоть он широкие фамильные кулаки и прикладывал...

– Как умер? Когда умер? Почему вы нам ничего не говорили!

– Мы уже похоронили. Вы же все грипповали...

– Да от чего? Господи!

– При вскрытии – опухоль. Метастазы. Совсем ничего не понимаю. Он, конечно, похудел, но мы думали: много работает.

“Чти отца твоего и матерь твою... и да долголетен будеши на земли!” Мы срочно поехали к Мордановым. Все время повторяя, что обсуждаем, а не осуждаем, мы кромсали перепонку молчания фразами:

– Да какой там... заметил он похудание сына, пил, наверное, беспробудно.

И что сказать? Что же первое: все не так уж плохо, подрастает младший, Петенька.

Второго мы уже не придумали. Негде взять.

Когда мы приехали, Гера был уже совсем в отключке. Грудь-гора.

Содрогалась, вздымалась. Его ноги перебинтованы: так опухали, что не мог без бинтов в последние три дня... Храп-гром перекрывал разговоры. А народу было немало. Геру в самом деле все любили. Даже коллеги из центра занятости, где он консультировал на полставки. Не говоря уже о разномастных приятелях (инженерах, медиках, разных знаменитых тренерах). Харизма у Геры была всегда!

Между всеми ходила Ира, которой время от времени кто-то что-то вкладывал в руку, раздавая осколки жизни в виде фотографий и шепча:

– Это Вадик с отцом на курорте в девяностом... Здесь он держит новорожденного Петю. Видите, как похожи.

Петя важно сообщал:

– Если папа не бросит пить, я возьму палку, покрашу в белый и черный... как у гаишника! И буду командовать!

Ира еще решила посоветоваться в коридоре с нами, как с опытными людьми, что делать – как отучить Петеньку от привычки грызть ногти:

– Попробуй заставлять его грызть, тогда, может, от противного – подействует?

А мы еще долго рассматривали снимок, где покойный Вадик был рядом с отцом, и тут кое-что нам приоткрылось. На лице умирающего: вражда к отцу и казнь себя за это.

Утром опять телефон был горевестником. Ирина сообщила, что к пяти утра Гера скончался. Она обнаружила в доме тишину, но не сразу поняла, что это нехорошая тишина.

Век новый, тысячелетие с иголочки, мы все видели, даже комету, так что пишите, Горланбукуры, что-то глобальное! Так нам говорили на поминках Геры его друзья. А что такое комета? Бездушный тупой газовый хвост. Отбиваясь от поучений, мы прибежали домой и... что-то такое на бумаге тут строится. Хочется верить, что это Гера.

Пермь



* * *

Журнальный зал | Зарубежные записки, 2006 N6 | Нина Горланова

НЕБО ЗАХОДИТ В ГРУДЬ

– Ракета летела-летела и села, – бормотал Горка, – ушла глубоко в планету. Спасатели начали откапывать. И там же была звездоокая Лианея, дочь Трех Солнц…

Рядом дышит инопланетянин, рогатый и на четырех ногах. И как наступит каменным копытом на ногу!

– Лыска! – завизжал Горка.

Корова в знак извинения прошлась языком по его щеке – теперь до вечера половина лица будет гореть. А тут отец заходит:

– Ты что, п...да рогатая, моего Георгия обижаешь? А мы все для тебя, надо тебе витамины – вот я купил тебе витамины, надо тебе ветеринара – и вот ему я мотор перебрал.

Все понятно: воскресная стопка имела место. Отец взял вилы, и комки навоза только полетели со свистом в окошко.

Прихрамывая, Горка вышел из сарая. Так, прикинул он, ракету я практически спас, от нападения инопланетного туземца я пострадал, пойду отлежусь в межзвездном модуле, почитаю, что там дальше с Гарри Поттером.

А Аполлон-то Засушенный еще ничего не сделал, только выбрел из дома, хрустит ногами по снегу к своему сараю. А вдруг он новость сообщит! От новости ведь себя не помнишь, так что приходится все силы бросать на то, чтобы сохранить на лице взрослое мужское выражение.

Увидев Горку, Аполлон Засушенный свернул к забору. Привет – привет.

– Идешь в шахту?

– Сейчас по-легкому разбросаю завалы угля и всех спасу (что значит: быстро выкидаю весь навоз).

У Аполлона Засушенного отец работал шахтером, и поэтому Павел беспрерывно играл в спасение из-под земли.

А Витька Попеляев представлял все время, что он разминирует поле, как его старший брат – сапер в Чечне. И надо очень осторожно выкидывать мины – куски навоза (больше всего взрывчатого вещества скопилось возле задних ног коровы).

А вот он и бежит, Витька, и кричит:

– Горка! Пашка! – Потом спохватился и сказал солидно: – Ребя, там интернатскую привезли, мертвую. Поканали, посмотрим!

– Я хромаю…

– Ну и что! Шофер-то поседел весь! Пошли!

Предчувствуемая жуть уже летала между ними и звала повзрослеть еще сильнее. Они побежали по припорошенной, с блестками, дороге. Как всегда, навстречу им попалась Изюмская, которая подчеркнуто рассеянно посмотрела на Горку и сказала:

– А я уже все видела, ничего интересного (между мертвой Поздеевой и живой мной кого надо выбирать, непонятно, что ли?) – Вдруг она клоунски повела глазами в сторону: – По химии не могу разобраться, завтра понедельник, и всегда химик по понедельникам меня спрашивает.

Горка на миг задумался, и его осенило:

– Потому что Сей Сеич по понедельникам с похмелья. У тебя фамилия Изюмская, а из изюма знаешь какая бражка получается.

– Да ты просто Каменская в штанах! Так я приду?

– Я не знаю… Наверно, сегодня никак.

Вот если бы тебя звали не Олька, а Лианея, дочь Трех Солнц, подумал Горка, вот тогда была бы встреча в параллельном мире!

Он догнал ребят. Они сначала обгоняли одинокие фигуры, потом эти шагающие фигуры кучковались по двойкам, по тройкам и в конце, перед домом Поздеевых, сбились в пестрый ковер лиц, ждущих подробностей. Розовел над ними пласт дыхательного пара.

Первым делом Горка сразу выделил лицо свирепой красоты, слегка постаревшее. Это был учитель химии, который думал: “Прекрасны жемчужные завитки пара и этот брейгелевский пронзительный снег. И никому про это не скажешь. Не поймут”.

Тут Горка догадался, почему Сей Сеич не просыхает. Ведь он знает, что за глаза его зовут: “Химия – Залупа синяя”.

Ладно, сейчас не до этого, надо прокручивать в голове слова собравшихся людей:

– Неужели сама выпала под колеса?

– Да приставал он к ней!

– Мирошникову пора прятаться, а то…

– А то что? У нас тут не Кавказ, не кровная месть. Наелись вы телевизора и ничего не понимаете.

– Кто не понимает – я не понимаю? Как вы можете так говорить, если я всю жизнь проработала главным бухгалтером!

Кто же не знает, что деревня – это беспрерывный мозговой штурм.

Приехал следователь, выдернутый из-за праздничного стола. Поэтому он говорил мрачно: “Щас всех опросим”, и было видно, как внутри него чувство долга жестоко борется с алкоголем. Качнувшись, шепнул что-то участковому милиционеру, и тот стал обходить толпу – просил всех не расходиться. Тотчас все начали расходиться.

Нашли фургон, чтобы перевезти тело в фельдшерский пункт для вскрытия. Вынесли человеческую фигуру, завернутую в одеяло. Мать шла рядом и с жуткой разумностью спрашивала у тех, кто еще не разбежался:

– Она меня сейчас видит, нет?

Кто-то сказал, что видит, а кто-то проявил принципиальность, которую огласил Сей Сеич:

– Молекулы перестали двигаться, и драгоценное сознание распалось.

–Твоя принципиальность,

Как плохое вино,

Напоило нас

Горькой чернотой.

Горка привычно запоминал слова, которые мерцали в голове друг за другом.

Ветер снег уносит,

Не знаю куда.

Но осторожной кошкой

Вернулось желание жить.

Вечером Горка присоединился к разговору родителей, когда за ужином они скупо обсуждали горе Поздеевых:

– Мам, почему все шумят, что шофер приставал к ней? – Он выпрямился, мысленно поместил во рту трубку и стал говорить прекрасным квакающим голосом артиста Ливанова (Холмса): – Во-первых, Мирошников только и ходил из дому на работу и с работы домой.

– Запруду сделал у ручья, карпов туда запустил, – добавила мать Горки.

Сын посмотрел на нее с выражением, как иногда смотрел отец – мол, женщина, что такое? – и продолжал:

– Во-вторых – он же поседел от потрясения. А если бы он был гад… Гады не седеют. В-третьих же – все происходило в глухом лесу, и он мог бы ее закопать в снегу, и до лета бы тела никто не увидел. Это же элементарно!

Отец сказал:

– Ну, Горка, ты казак: туда побежал, здесь сшурупил.

– Просто адвокат какой-то! – добавила мать.

А лучше бы сказали: мол, сэр Джордж, вы блестяще проанализировали эту комбинацию.

В это время пришла соседка Маруся Семиколенных. Она попросила листочек алоэ:

– Еще и палец нарывает! И так вечером упаду перед иконами, реву-реву, кричу-кричу!

– Вся Васильевка знает: Маруся молится, – вставил отец с непроницаемым лицом.

– Ну, ничего: утром выпью водочки, запляшу, запою! Уныние ведь - смертный грех.

– И вся Васильевка слышит: Маруся борется с унынием.

– У нас алой засох, пока к дочке ездила. Мой бегемот пьяный не поливал…

– Ну, какой же он бегемот, если в декабре заработал пять тысяч.

Маруся от возмущения казнила алоэ, только сок брызнул:

– Заработал, да все в горло пошло. Когда прихожу на исповедь, так и говорю: отец Сергий, надо что-то со мной делать. Мой так пьет, терпение ведь кончается, так и хочется топором его тюкнуть. А батюшка мне: тише, тише.

– Нет, зачем же, – невозмутимо заметил отец. – Пусть вся Васильевка знает: наша Маруся кается.

Маруся слегка смолкла, показывая своим видом: вы думаете, я за алоем пришла? Понюхала табаку, мелко потряслась, как трясогузка, взлетела с табуретки и сказала:

– Надо бежать. Сегодня к Поздеевым ходила, два часа как не бывало, а самогонки еще не нагнано к моему дню рождения. Да, хорошо, что у них еще дети есть.

Мать щедро отрезала Марусе еще пару целебных шипастых листьев алоэ (вместо прежних) и как бы невзначай обронила:

– А Горка сказал, что Мирошников не мог ничего такого над ней сотворить. Ведь гляди, какой у него сад! Какие арбузы в теплице!

– И кролики как из воздуха плодятся, – добавил отец и закурил.

– Все завидуют, ведь в чужих руках все толще, вот и говорят о нем что попало, – сказала Маруся.

Две струи дыма из отцовских ноздрей свивались и иллюстрировали перепутанность этого дела.

– А вы… возьмите поллитру и идите к Яковлевичу, там следователь остался ночевать. – Маруся подумала и добавила ради истины: – Хоть к рукам нашего участкового что-то прилипает, но он еще неплохой.

Горка тут сразу воткнулся в очередное размышление: как это – взятки берет, но вот прошлым летом обкуренная молодежь из района на “газели” сбила старика и помчалась дальше. Так Иван Яковлевич пустился за ними на старом уазике! Неизвестно, что там произошло в лесу, но участковый привез их обратно на “газели”, всех семерых – связанных, избитых, а у одного было прострелено плечо.

У Ивана Яковлевича было еще много талантов, например, он хорошо пел. Как из него могуче изливалась “Многая лета” на юбилее Васильевки!

Пока родители отсутствовали, Горка боролся со страхом, бормотал: такой он сообразительный, этот Георгий, все его любят, Изюмская сказала: ты Каменская с яйцами… то есть не так сказала, но с таким смыслом…. И вдруг – раз, и в яму под деревянный крест?! Горка словно весь налился безнадежной жидкостью, но избавился от нее с помощью привычного хода мысли: наука что-нибудь придумает, молекулярное омоложение там.

У участкового было простое лицо лесника. Отец Горки помаячил перед этим лицом склянкой и сказал:

– Что ты тут думаешь? Давай зови следователя.

– Он спит.

– Да, слабые эти городские… Знаешь, если Мирошников хотел бы все скрыть, он бы ее в снегу закопал, звери кости растащат – и все.

– По делу говоришь, – одобрил участковый. – Да я и сам Мирошникова в обиду не дам. Он же наш, васильевский.

Склянка звенела о края стопок до тех пор, пока отец Горки не сказал, глядя на плакат с губернатором:

– Пора кончать, а то у двуглавого орла уже три головы появилось.

А Петр Мирошников в это время говорил жене:

– Не могу спать.

Уж дальше он не продолжал, что видит задавленную у комода. Но жена догадывалась: у него все время было разговаривающее лицо, то темнеет, то светлеет.

Вышел Петр в сад, однако и туда она успела: стоит возле занесенного снегом пруда в какой-то рубашке белой и нисколько не мерзнет. Тут Петр не выдержал, и прорвался у него разговор наружу:

– Конечно, я виноват, что не проверил дверку…

– Петя, – позвал сзади голос жены, – пойдем домой, не мерзни, здесь никого нет.

В самом деле, подумал Петр, зачем я буду за этой белой рубашкой по огородам бегать. Дома он сел и включил телевизор, и ему под ноги высыпались слова диктора:

– И только таким образом призрак стал понятнее и человечнее…

Жена – домашнее МЧС – выхватила у него пульт и погасила экран. Петр стал ее успокаивать: сейчас я засну, засну. Лег и вдруг на самом деле заснул.

В холодном белом свете кладбищенская ворона сидела на ветке и смотрела на всех. Пар поднимался из ее ноздрей двумя клубами. Лицо Сей Сеича и здесь выделялось из всех лиц свирепой красотой. Он взял Горку за локоть и изрек:

– Когда и я умру, найдите и поставьте мне Реквием Моцарта.

Аполлон Засушенный услужливо закивал:

– Да, да. А если не найдем, поставим Киркорова.

Горка занес в стайку на подстилку солому, и она засияла как солнце. Лыска тяжело задышала и просяще посмотрела на него, то есть в его лице – на всех людей. Горка вспомнил, как по телевизору антилопа на бегу родила, детеныш шлепнулся, и мать недоуменно стала оглядываться: что-то легко стало, кажется, надо уже о ком-то заботиться.

Горка вприпрыжку бежал домой и думал: домашние животные тяжело рожают, потому что зимой мало двигаются. Вот бы их прогуливать как-то по графику…

– Мама, мама, Лыска рожает!

Мама засияла слезами, улыбкой, боком глянула в сторону божницы, и они втроем изо всех сил побежали в сарай. У отца было ведро с теплой водой, а Горка нес хлеб с солью. Радуемся тут, думал он, а чего радоваться? Вырастет бычок, зарежем его осенью и будем есть. Как сейчас доедаем его брата Мартика.

Но возбужденный шепот родителей и первое короткое мычание теленка, похожее на нежный рожок – все слиплось в какое-то нелепое, но сокрушительное доказательство жизни, и оно отменило Горкины печальные мысли.

Посреди леса лежало продолговатое небо с облаками. Жара жгла, как крапива. Горка помчался, на ходу раздеваясь, и залетел с размаху в голубую прохладу озера, дробя все вокруг себя в жидкие алмазы. И снова пошли, постукивая, звуки:

Небо словно заходит в грудь

И создает душу…

Устройство под названием стрекоза испугалось, стартовало с камыша и понеслось над живым зеркалом, переливаясь и треща.

Горка любил купаться без всего, первозданно, обнимаемый извивами умной влаги со всех сторон. Он нырял и выныривал с ожиданием, что миг – и он родится в какую-то новую, очень всем нужную жизнь.

А Сей Сеич тоже думал в моем возрасте, наверно, замирая в мечтах гладиаторским лицом, что вырвется… а кончил ежедневной спиртовой пропиткой.

Горка вышел на берег – из драгоценности воды, сияя, как жемчужина.

Вот бы сейчас меня увидела Лианея – дочь Трех Солнц, которая в последнее время все чаще представляется с лицом Изюмской.

Вдруг он заметил, что пиявка присосалась к левому колену. – Сейчас я избавлюсь от тебя, чудовище, достану свой бластер, – сказал Горка. И прицельно помочился.

Пиявка отпала – он не стал ее давить. Ползи к своей судьбе.

Липы цветут, у них сегодня большой прием пчел. Вот бы сейчас пчелой вжикнуть домой. После купания сил не осталось, ноги – ленивый студень без мышц. А до дому еще пилить пять километров!

И тут весь накопившийся зной раскололся в неожиданном звуке. Горка прыгнул в сторону. Дядя Коля снял руку с сигнала и захохотал:

– Садись, прокачу!

Но вместо радости, что час по жаре превращается в десять минут езды с ветерком… забоялся Горка, если честно. Сейчас засну, выпаду, и под колесо! Поседевший дядя Коля, причитания матери… А ведь с этой осени буду учиться в интернате, надо ездить на попутках, пора привыкать.

– Что, сцышь? – проницательно спросил дядя Коля. – Не надо, бесполезно. Я в твои годы от мачехи ушел, волков видел стаи! Садись.

Потом он закурил и приказал:

– Рассказывай что-нибудь, а то я за сутки тут к баранке прирос, как бы не заснуть.

– Дядь Коль, Мирошников вчера привез новую породу карпов, говорят – генная инженерия.

– Ну и правильно, это лучше, чем ночами гоняться за мертвой Поздеевой. Видел я в одном фильме: по ночам рыбы-мутанты выползали из воды, залезали на березу и пели – как соловьи.

ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК

В воскресенье встретил Пилю, и он повел меня в одно место. Дошли мы до окраины городской и оказались в какой-то хреновине: темно, сыровато и грязь. Компания там только мужицкая, сразу видно: не притон никакой, что женщин там вообще не бывает. Понял сразу: сегодня не пито, хотя время к обеду. Сидят угрюмые, один – молодой – картошку чистит. Пиля мне шепнул, что это, мол, сын хозяина, Петька-склонник, в армии не дослужил, спрыгнул с ума немного, но так ничего, смирный, картошку вот чистить любит.

– Так ты заявил? – спросил Петька у отца, который вернулся откуда-то озабоченный.

– Шум будет. Сам явится.

– Думаешь, явится гад?!

– Куда ему деться-то.

Я спросил:

– Что случилось?

– Да вон!

Смотрю: ребенок сидит в углу, играет бутылками. Года три-четыре. Иногда недоверчиво поглядывает на нас с Пилей – потому как новые.

– Сухаревского знаете, в пятом цехе раньше работал? – спросил хозяин.

– Он же бросил пить! Завязал давно, женился.

– Вчера шел мимо, на минутку заскочил – просто посидели, и перед закрытием уже нашли два рубля, вот его отправили добывать. Не вернулся, паразит! И про пацана забыл.

Пиля закричал:

– Что?! С нашими деньгами! Да убить его мало! Ешкин-плошкин... – закончил он невинным ругательством и покосился на мальчугана.

Ребенок захныкал. Решили кормить.

– Чем детей-то кормят, Саша? У тебя мать в садике ведь!

Я подумал.

– Ну... молочное все. Котлеты можно в столовой взять – свежие, если и не свиные.

– Почему это не свиные?

– Потому что печень у ребенка не то, что у тебя! Ты вон политуры банку можешь выпить и ни... и ничего!

– Ничего, – гордо повторил Пиля, считая копейки. Всего набралось чуть более двух рублей.

– Конфеты ему купи! “Золотой ключик” или что! – крикнул нам вдогонку Петька-склонник.

– На бутылку не хва...

– Молчи! Пацан есть пацан!

Пошли в столовую. Пиля спрашивает у раздатчицы про котлеты: можно ли детям. Та ему не верит, что у него кто-то может быть.

– А Сонька-то, сестра! – убедительно стал доказывать свое Пиля. – Она ведь замужем, и мужик непьющий попался, вот приехала в гости с сыном. Его оставила, а сама... а сама... в деревню укатила, к матери!

Раздатчица сказала, что котлеты хорошие, можно брать.

Когда мы вернулись, все было по-старому, только один мужик – Вася Бас (Бас – это фамилия такая) домывает пол. Мальчик сидел на коленях у Петьки и смотрел на его ловкую работу:

– Дядь-Петь! А картошке больно, когда ее чистят?


– Ишь ты: молодой да ранний! – и Петька обнял мальчика, стараясь не запачкать его красную рубашку.


– Конфеты-то купили?

– Нет... Вот что: накормите его и сдайте! – сказал я. – Он вот сейчас грязными руками за котлеты – заболеет не дай бог еще!

– Нельзя! – отрезал хозяин. – Не поверят нам. Начнется знаешь что! Вы специально, мол, напоили, то да се. Нельзя!

– Ну, давайте, я отведу, скажу: на улице нашел. Ешкин-мошкин...

– Не-ет, придет же этот гад, должен прийти!

Я понял: есть тайная мысль с отца побольше содрать за все – мол, не пили, не ели, все на ребенка ушло.

– Слушайте, а если не он, если жена его придет да в волосы кому-нибудь вцепится!

Но жена не пришла. Пришел сам отец, пьяный, да еще принес много всего с собой, потому как вину чувствовал. Ребенок сразу повеселел. Сидели недолго. Мужики все корили Сухаревского: ладно вот, на порядочных оставил, конечно, не бросили, не заморили, а мало ли что бывает, вот говорят, на Блошихе тараканы ядовитые появились, одного ребенка искусали. Дуст, что ли, внутри у них, даже, мол, раздавишь, так не мокрые, а порошок выскакивает. Одно слово – ядовитые. До смерти могут. А мы вот пол вымыли. Могли бы сдать бутылки, нет, не пошли на это – оставили на игрушки...

Сухаревский разжалобился, дал еще пятерку. Пиля пошел.

– И не пели на ночь-то вчера! Вон гитара висела и висит, не пели.

Сухаревский прослезился, всех расцеловал, но сидеть дальше не стал, ушел, не дождавшись Пили.

Сразу же вослед понеслось:

– Отец называется, туда его растуда, подальше и за тридевять земель, и конец на холодец... Вот мы уж пьем, так хоть детей не заводим, потому что понимать нужно.

– Отец называется, откупился пятеркой, и все!..

– А заметили, как дети меня любят! – похвалялся Петька. – Он все “дядь-Петь” да “дядь-Петь”!

– Любят! – передразнил его Вася Бас. – Ты бы хоть раз в месяц пол тут мыл! А то я скреб-скреб, едва до досок не промыл!

Пиля вернулся и первым делом спросил:

– А где эта... красная рубашонка?

Оказалось: купил-таки “Золотой ключик”.

– Племяннику унесешь, – сказал я.

– Кому-кому? – обиделся он.

– Ну, сестра-то Сонька у тебя ведь, не у меня.

– Нет у меня никакой сестры, откуда ей быть – я в общаге живу, сам знаешь, ешкин-разматрешкин! – он огляделся, сообразил, что ребятенка уже нет, и употребил выражение покруче.

Пустили эти конфеты на закуску. Так себе закуска из них, но все равно. Вообще, хорошо в тот раз посидели, а когда уже все было пусто, и Петька спал, а его отец и Вася Бас еще соображали, шаря по своим карманам и считая мелочь, Пиля пытался вернуть меня к обсуждению происшествия:

– А кто мне сказал: печень-то у ребенка слабая, не то, что у тебя – из цемента...

На другой день Петька всех убеждал, что ребенок так полюбил его, что с родным отцом не хотел уходить.

Об этом говорили каждый день, все прибавляя и прибавляя срок пребывания ребенка: он стал жить не день, а неделю, потом – две, наконец остановились на месяце. И все не пили, не ели, только кормили да водились...

Потом другие истории затмили эту, но до конца уничтожить так и не смогли:

– Помнишь, как гуляли в Караганде, в командировке, и Вася упал в костер?

– А помнишь, Сухарь оставил ребенка, и все ходили вагоны разгружать, потому что кормить нужно, а печень-то у детей...

ЗООПАРК В ВИОЛОНЧЕЛИ

(Дети, сами расставьте восклицательные знаки, там, где нужно)

Хирудо

Эх, когда я был маленьким, мечтал о котенке или щенке. Но у тети Любы была чесотка от животных. И я стал просить у родителей хотя бы пиявку. Тогда пиявки продавались в аптеке. В огромной банке они красиво извивались и ныряли. Каждая по двадцать копеек. И если у больного было большое давление, то они его могли отсосать.

– Мама, пиявки погоду предсказывают. Если свернется клубком, выползет из воды и присосется к стенке – к морозу. А если у тебя давление подскочит – она отсосет.

Мама дала мне двадцать копеек. Я побежал в аптеку и купил пиявку. Выбрал такую яркую, длинную. Мы назвали ее Красавица. Она жила у нас на столе в трехлитровой банке. И предсказывала погоду, такая умница, ни разу не ошибалась. А как она развлекала нас своими превращениями! То сожмется, станет короткой и толстой. То разожмется в длинную, тонкую, извилистую, ну как девушка. Я кормил ее своей кровью. Потому что папину руку она брать не захотела. Кожа у него слишком толстая. А я помазал свои пальцы вареньем, и она присосалась. Мама была кормящей матерью, потому что родила очередную сестру для меня, а я был кормя... донором я был для пиявки...

Очень жалко, когда надо солью ее посыпать, чтобы отпала от пальца. Так она извивается, бедная. Ну, промываем сразу в воде нашу Красавицу, потом сажаем обратно в банку. Мы все в семье очень любили ее. Только наши гости любили не все. Некоторые кричали:

– Если вам жалко этой колбасы, так прямо и скажите, а не нужно разных намеков в виде поганых пиявок кровососных подставлять! Какие вы хитрые, специально купили, чтобы аппетит отбить у нас.

Папа им доказывал, что наша пиявка прекрасна, как все живое. А мы много раз рисовали нашу Красавицу, сколько про нее стихов сочинили. Весело было с нею. Но однажды мы уехали летом к бабушке. Я капнул варенье на марлечку, что банку закрывала. Думал: поест без нас. А она ела-ела марлю до тех пор, пока не прогрызла. И вылезла. Может быть, она соскучилась одна и пошла искать нас. Но обратно в воду залезть уже не смогла. Мы по приезде нашли как будто мертвую улитку вместо пиявки. Похоронили ее во дворе, цветы положили на могилку. “Прощай, хирудо!” – сказал папа. Хирудо – по-латыни пиявка.

Я хотел новую купить, да тут развал медицины усилился, и в аптеке перестали продавать пиявок. А я так надеялся, что мой палец, высосанный пиявкой, немного усохнет, и меня не будут посылать в музыкальную школу.

Новая жительница

И вот солнечным сентябрьским днем я возвращался из музыкалки очень печальным. Потому что получил двойку. Роза Михайловна сказала, что у меня получается не “Полет шмеля”, а “Полет мамонта”. Очень мне не хотелось идти домой. Я слышал, что в городе появилось много грабителей, и шел, размахивая дорогой виолончелью. Я думал, что ее захотят украсть, вырвать из рук. Вместо этого моя виолончель сбивала листья с кустов. Желтые. И вдруг упала гусеница. Огромная, красивая гусеница. Довольно-таки волосатая. Я обрадовался, взял ее с веточкой и побежал домой.

– Мама, можно у нас будет жить гусеница?

Мама в самом деле отвлеклась на новую жительницу и не спросила про мои оценки. Так я полюбил в этот миг милую гусеницу. Она была такая добродушная. Мы назвали ее тоже Красавицей. Сестры устроили ей домик на подоконнике, из веточек. Но ночью она упала на пол, где лежал скрученный бабушкин половичок, и как-то закуклилась внутри. Однажды она выползла из половичка и стала пускать мыльные пузыри. Потом оказалось, что это выдуваются ее крылья. Очень разноцветные. Она их подсушила, взмахнула и полетела к свету, на стекло. Мы поймали ее осторожно в целлофановый мешок и выпустили в форточку нашу Красавицу.

Лети, милая бабочка. Ведь тебе так надоело ползать гусеницей и куклиться куклой. Благодаря твоей красоте мама так никогда и не узнала, что у меня была двойка. А “Полет шмеля” у меня получается теперь на целую тройку. Потому что я вспоминаю твой полет.

Но я думаю, что самое лучшее для этой милой гусеницы было бы закуклиться в моей крепкой желтой виолончели. Тогда бы мы долго не трогали инструмент. А мама и папа, предки мои, отдохнули б от ежевечернего перепиливания.

Жаба

В начале октября наш класс поехал на экскурсию в лес. Там я нашел красивую жабу. Она сидела на тропинке и смотрела прямо на меня. Я взял ее домой. Мама обрадовалась: жабы очень любят тараканов. И мы отнесли ее на кухню. Я поливал ее, чтобы она оставалась такой же яркой и блестящей. Я был для нее дождь. Но сестры тоже хотели быть дождем для жабы, и мы установили дежурство. Я мог часами любоваться переливанием пятен у жабы: то коричневые на зеленом, то золотистые. Да мы все полюбили ее. Только гости охали:

– Мало вам пиявок, вы решили отвадить нас мерзкой жабой, чтобы экономить свою колбасу. Ох, хитрые же вы люди...

Однажды папа спросил: кто сегодня дежурный по жабе? Я был дежурный по жабе, а что? Где она? Стали искать. Утром я полил ее, а сейчас нигде нет. Искали полдня, но так и не нашли. Вечером мама собралась стирать на машине, открыла крышку, а там жаба спит. Замерла. В зимнюю спячку улеглась.

– Мама, не буди ее – у нее будет стресс, – умолял я.

– А если я буду стирать руками, у меня еще больше стресс разыграется, – закричала мама, схватилась за сердце и замерла, как жаба.

Если бы жаба заснула на зиму в моей виолончели, я бы так не кричал, как мама.

– Выбирайте: или я, или жаба! – кричала она.

Мы выбрали маму и разбудили жабу. Она после этого опять исчезла. Искали мы всюду, даже в виолончель заглянули. Нет нигде. Она, может, была не жабой, а заколдованной принцессой. Превратилась в девушку и ночью ушла от нас. А если это не так, то где она, скажите?

Хватит

Я собирался в музыкалку. Поскольку была весна, я стал натягивать сапоги. И закричал.

– Что такое? – спросил папа.

– Меня в сапоге кто-то кусает.

– Этот ребенок! – закричала мама. – Он не хочет идти в музыкалку и будет издеваться надо мной. Кто может кусать его в сапоге?

Я покорно стал снова надевать сапог и снова закричал. Тогда я взял сапог в руки и посмотрел внутрь. Оттуда на меня тоже кто-то смотрел. Это было так интересно, я бы мог долго смотреть, но мама выхватила сапог и вытряхнула из него ондатру. Из-за разлива в Каме эти ондатры живут теперь в лужах города. Вчера сестры у мамы попросили разрешения взять одну. Но она запретила. Видно, они все же оставили ее потихоньку в квартире. Папа застонал:

– Боже мой, неужели эти дуры закроют мне глаза в последний раз? Скорей бы, скорей бы...

– Папа, не спеши умирать! – я решил защитить и сестер, и ондатру. – Она меня кусала не больно, только так, чтобы от нее отвязались. А посмотрите, какая она красавица.

– Красавица, – сказала мама, – похожа на драную кошку и крысу. Уж хоть бы что-то одно...

– У Любы чесотка. И вообще – хватит. Пора тебе – иди, бери виолончель. С Богом!

Милую ондатру выставили на улицу, чему она, кстати, очень обрадовалась. И весело побежала в лужу, скрылась под машиной, в этой луже стоящей. А я побрел с виолончелью. А самое интересное, что тетя Люба очень огорчилась, когда узнала, что выгнали ондатру. Она сказала: я бы ее зарезала, шапку б себе сделала из шкуры.

– А чесотка? – спросил я.

– Чесотка от живых, а от мертвых – польза.

Я сел делать уроки. С удовольствием. Моя виолончель пела: “Беги, милая ондатра, подальше, подальше...”

Вдруг

Вдруг тетя Люба вышла замуж и уехала. Сестры в тот же день принесли красивую белую крысу. Самца. Он был с розовыми драгоценными глазами. И в первую же ночь подгрыз мою милую виолончель. Я даже колбасой ее бок не успел помазать, честно. Он сам так решил – надо грызть. Мама говорит: хорошо, пора покупать “половинку”, ребенок подрос, “четвертинка” уже все равно мала. Да и Роза Михайловна советовала купить “половинку”. Еще крыс прогрыз новую мамину сумку, которую она оставила на полу. Потом – новые сапоги сестер. Мы стали все с пола убирать. Если вы хотите приучить детей к порядку, возьмите крысу. Это бесценное и простое средство. Мама была в восторге. Но однажды ночью она опустила руку с кровати и крыс цапнул ее до крови. Мама решилась и дала нам 45 рублей на клетку. Птичью клетку продавали в “Природе”. Купили...

– Наверное, теперь не хватит денег на “половинку” виолончели? – спросил я.

Мама от волнения так трогательно выкатила глаза, что стала похожа на нашу милую жабу, которая исчезла.

– Ты плакал – просился в музыкалку, сам выбрал виолончель, а теперь хочешь бросить? А дальше что: жену полюбишь, а потом тоже захочешь бросить, да?

И мне купили новую виолончель – “половинку”. Я ее положил возле батареи – говорят, в тепле дерево может рассохнуться. Но мама заметила это – положила ее на шкаф.

Тогда я собрал всю силу воли и в результате долго болел. Папа делал у шкафа отжимания, раскачал пол, и виолончель упала ему на голову. Раскололась. Точнее, треснула.

– Все твоя голова виновата! – кричала мама.

– Мэа кульпа, – по-латыни отвечал папа (значит – “моя вина”).

Так я бросил музыкальную школу. Но виолончель нам очень пригодилась. Мы катались на ней с горки. Где взяли такой хороший лак для лакировки виолончели? Он очень скользкий, и на виолончели нас уносит далеко – до самого Дворца культуры.

ДЕТЕНЫШ КСЮХА

– Откуда вообще все взялось? И кто раньше появился: люди или насекомые, а, папа?

Детеныш Ксюха – новенькая в группе. Ее папа так и сказал Софье Вячеславовне:

– Вот вам детеныш Ксюха.

Софья Вячеславовна не обрадовалась – у нее и так было 34 ребенка в группе. Слишком много! Перевозбуждаются, шумят. Еще хорошо, что от “Маугли” засыпают. Текст сложный для пятилеток, поэтому приходится каждый раз его читать перед сном.

– Откуда оно взялось все? – то и дело спрашивала у всех детеныш Ксюха.

– Рыбы вышли на сушу, когда им стало воздуха не хватать, – на ходу объяснила Софья Вячеславовна.

Ксюха в свои пять лет в каждой Божьей луже на прогулке смотрела на свое отражение. Еще она переназвала многих детей в группе: Дашу – Дахой, Рому – Ромахой, а Наташу – Натахой.

С Натахой она подружилась. Бегут, кричат: мол, Вадик хочет целоваться!

Софья Вячеславовна посмотрела: Вадик играет экскаватором меланхолично так.

– Ну что вы, девочки, наговариваете на него! Он играет экскаватором.

Раздался рассудительный голос Вадика:

Я им сказал, что поиграю, а потом уже буду их догонять.

Н-да, подумала Софья Вячеславовна, для Вадика первым делом самолеты, ну а девочки, а девочки потом. А они уже трепещут все!

– Мой брат по телевизору смотрел голых женщин, а папа вошел – он их под мультики спрятал, – сказала Натаха.

Надо срочно сменить тему, подумала Софья Вячеславовна и спросила у Вадика:

– А ты вырастешь – кем будешь?

– Миллиардером.

Ничего себе – сменили тему! У Софьи Вячеславовны и так денежные проблемы: свекрови предстояла операция – ногу отнимут… Нужно платить ночной сиделке, а зарплата такая… такая… Хорошо, что пора на прогулку, и направление мыслей у Софьи Вячеславовны сменилось само собой.

Их детский сад был на самой окраине Перми – напротив через дорогу – уже лес. И вдруг на прогулке увидели они зайца – он вышел на опушку и замер.

– Это кто – маленький олень? – спросила детеныш Ксюха. – Все смотрите-смотрите: маленький олень!

Почему-то в этот миг Ксюха стала очень дорога Софье Вячеславовне.

Но однажды за Ксюхой никто не пришел. Софья Вячеславовна забрала двух своих сыновей в других группах, и все вместе они поплелись домой к Ксюхе, там было закрыто, но соседка согласилась взять девочку до прихода кого-нибудь.

На другой день в ответ на “доброе утро” детеныш Ксюха буркнула: “недоброе” и целый час потом сидела в туалете – на коленях – плакала и ничего не говорила. Лишь перед сном сказала Софье Вячеславовне:

– А в воскресенье я поеду к папе в гости!

Так стало понятно, что ее родители развелись.

– Вот и хорошо!

– А что хорошего! До воскресенья еще три дня.

– Ну, подумаешь – всего три дня!

– Софья Вячеславовна, ждать три дня – это очень других три дня!

На следующий день Софья Вячеславовна объясняла детям (по программе), что такое горение, какую роль играет тут кислород.

Она принесла две разных банки и две одинаковых свечи. Зажгла и закрыла банками. Ну, ясно, что в большой банке свеча горела дольше, потому что кислороду больше.

Повторила опыт, повторила словами. А теперь – проверка: все поняли, что такое кислород?

– Кислород – это лимон, – сказала Ксюха.

– Почему лимон?

– От лимона – кислый рот…

Все понятно: девочка не может никак сосредоточиться – думает о своем.

На следующей неделе детеныш Ксюха начала вообще бить детей, скоро стала так агрессивна, что ударила по голове Вику. А Вика росла без папы, мама у нее – пьющая, и Вика до сих пор знак “плюс” называла “скорая помощь”. И хохлому от палеха отличить не может. Раньше требовали, чтоб дети перед школой отличали Брежнева от Ленина, а нынче – чтоб хохлому отличали от палеха. Но ладно уж – бог с ней, хохломой, дни недели Вика запомнить не может.

Софья Вячеславовна говорит, что на прогулку не пойдут, пока не скажут, какой сегодня день недели. Так Вика еще ни разу не назвала правильно… Но она не унывает, даже если что-то не поймет, то с улыбкой спрашивает:

– Софья Вячеславовна, мы идем гулять?

– Нет, Вика. Мы идем на гимнастику.

Стихи для утренника Вика тоже не в состоянии запомнить, но мама ее очень просила, и Софья Вячеславовна все же дала ей две строчки к 8 марта. “Лучше мамы моей никого не знаю, ведь она у меня самая родная”. Вика с восторгом прочитала:

– Я мамы своей вообще не знаю,

Потому что она самая родная!

Но зато только окликнешь ее, Вика обернется-улыбнется: “Ась?” и летит – руки раскинет, через секунду – она уже в объятиях Софьи Вячеславовны. Так вот получается. Или полетит вдруг обниматься со всеми проверяющими! А проверки очень часто случаются!

Видимо, так ее мама обнимается со всеми своими гостями (водку принесли ведь они). И вот только тети-дяди входят в группу, Вика руки раскинула – уже летит к ним со своей свекольной улыбкой: зда-а-а-сте! И начинает обнимать их за ноги!

– Какие у вас дети гостеприимные, – говорят тут проверяющие, – нигде мы не встречали таких детей!

Мама Вики – тоже со свекольной улыбкой, но логопед дал задание вырезать слова с буквой “Л” из газет – не вырезали…

И вот эту Вику ударила детеныш Ксюха, а разве можно обижать такую! Софья Вячеславовна целый день спрашивала, почему она ударила Вику.

– У меня без папы все облупилось: сапоги облупились, ранец облупился и нос облупился, – ответила наконец детеныш Ксюха.

– Нос облупился от солнца – при папе он мог тоже облупиться.

– Нет, папа напоминал, чтоб я бейсболку надевала …

Эти была первая жаркая неделя – на площадке пахло протухшей рыбой. Видимо, бомжи ели, зарыли остатки. Запах раздражал сильно, все воспитательницы на своих участках искали-обыскались, где зарыто – не нашли ничего.

И вдруг Вадик приносит Софье Вячеславовне ветку цветущего боярышника – сорвал у ворот – вот он – этот запах! Так пахнет боярышник! Почему-то рыбой. Просто нынче в первый раз много цветов – разросся по всей территории.

– А когда мы ездили в Питер, там на всех улицах города сильно-сильно пахло свежими огурцами, но оказалось – корюшкой! – сказала нянечка Лида, когда дети ей все рассказали в группе.

– Еще раз расскажите, – попросил Вадик.

– Надоел! – детеныш Ксюха с размаху ударила его ногой по яйцам.

– Ты с ума сошла, – зашипела на нее нянечка, – у него же детей может не быть.

Даха тут оч-чень заинтересовалась словами няни: мол, как это – интересно – у Вадика вообще могли быть дети, он ведь не женщина!

Это была среда, в четверг был день рождения Селестины, ее папа – коммерсант – всегда устраивает роскошный стол вечером – праздник для всей группы.

Мамы с завязанными глазами должны были угадать своих детей. И вот Софья Вячеславовна заметила: дети, имеющие пап, долго пересаживались, шутя, подсовывая “слепой” маме одного ребенка много раз, а безотцовщина… о, они совсем иначе себя вели – рвались к мамам, быстрее хотели попасть в родные руки!

И после всего подходит к Софье Вячеславовне папа Вадика. У них фамилия Сверко. Он неизменно сверкал серьгой в ухе, серьгой в губе, а сегодня вдруг в белой рубашке с галстуком.

– Я на новой работе, там требуют, чтоб строго… Софья Вячеславовна, вы приедете в суд – сказать, что я всегда Вадика приводил и забирал?

– А что случилось?

– Жена от меня ушла к… (прозвучала фамилия известного миллионера) и хочет сына забрать.

– А может, с мамой Вадику будет лучше?

– Но я с ума сойду!

А в это время Софья Вячеславовна поссорилась с мужем, он несколько дней жил у своей матери, и ей как-то было не до суда – дел невпроворот. Да еще ее старший сын – четырехлетний – описался в группе, не спал… И она поняла, что он так переволновался из-за ссоры родителей. Всего-то три дня и длилась эта ссора, а уже сын описался! Нельзя ссориться.

А у детеныша Ксюхи вообще развелись мама и папа – это еще страшнее. Значит, надо как-то ей помочь успокоиться, но как – вот в чем вопрос…

В раздевалке, как всегда, сидели два ребенка-тормоза и беседовали:

– Я потеряла носок, – говорила Вика.

– А ты в шкафу смотрела? – спрашивал Вадик.

– Я и под шкафом смотрела.

Детеныш Ксюха подлетела к ним и начала их буквально встряхивать: мол, надоели вы – растяпы, из-за вас всегда на прогулку долго не выходим.

Софья Вячеславовна подошла к ней и в наэлектризованном воздухе громко сказала:

– Слушай, ты одна, что ли, тут несчастная такая?

– А?

– Ты не одна такая! Чего уж так нервничать – у всех ведь проблемы! У Кати папа ушел, у Вадика – наоборот – мама ушла от папы и забрала сына в другую семью вообще…

Дальше вдруг такое началось! Произошло то, чего не ожидала сама Софья Вячеславовна: дети на прогулке просто бросились рассказывать Ксюхе о своих проблемах.

– У нас папа маме зуб выбил позавчера! Они дрались-дрались, а потом зуб на полу я полчаса искала…

– А у меня папа маму ударил, и ее паралицевало!

– Как это?

– А так: половину лица… паралицевало.

– Парализовало?

– Да.

Дети все окружили детеныша Ксюху и сыпали, и сыпали все свои горести:

– Мама моя выгнала папу, нашла дядю Леву! Папа часто блюет, а дядя Лева редко блюет!

– А мой папа гадал в Новый год по книжке, ему выпало знаете что – “внимание противоположного пола”. И я сказал: “Папа, противоположное полу – это потолок. Ты должен внимание ремонту потолка уделить!” А он меня схватил за уши! А что я такого сказал?

И только одна Оля Нежненечко имела план – как наладить в семье снова хорошую жизнь. Она хотела… нарисовать родителям свадьбу, чтоб не ссорились.

– Нежненечко ты моя! – обняла Олю Софья Вячеславовна.

Вдруг детеныш Ксюха сказала: она тоже нарисует родителям свадьбу!

С тех пор детеныш Ксюха опять повеселела, носилась по группе с Натахой, хорошо ела и отлично отвечала на занятиях. Когда нужно было назвать признаки осени, а все тридцать четыре ребенка уже назвали, Ксюха нашлась: “батареи отопления включают”! И покраснела от похвалы.

Это называется “разделенность опыта”. Софья Вячеславовна слышала, что есть на Западе целые уроки такие: о смерти, о страхе… все дети друг другу рассказывают.

На следующий день детеныш Ксюха принесла в группу горшочек:

– Это детеныш фиалки!

В ПРЕКРАСНОМ КОЛИЧЕСТВЕ

В соавторстве с Вячеславом Букуром

Саше через месяц будет четыре года. Раньше-то он мечтал, чтоб ему подарили самовар.

В детском саду самовар, как гость, живет в отдельной комнате. Еще там есть матрешки и лапти.

Саша любил смотреть на самоварное блестящее пузо, потом подходил в упор и начинал ощупывать свое лицо: я это или не я там отражаюсь такой мультяшный?

– А нянечка говорит, что раньше вместо самовара был какой-то ленин, и комната называлась ленинская.

– Самовар – это Ленин сегодня, – ответила мама.

Старший брат Леха раньше обещал:

– Я спецвыпуск газеты… я смогу, я успею к твоему дню рождения!

Он был в первом классе и немного важный: выпускал домашнюю газету. Тема первого номера: бессмертие. Тема второго: будущее. Ну а третий номер был про живой уголок.

Спецкор-папа – участвовал лишь в первом номере: “Бессмертие таракана: что делать?”

А в газете про живой уголок было много всего! Очень! Сначала заметка: “Понос черепахи позади”. Начиналась так: “Пишет Алексей Чибисов. Вчера черепаха поела творожную запеканку, которую мама дала котенку”… Затем Леха переписал в газету объявление, которое сам же развесил по подъездам двух домов: “Потерялся зеленый волнистый попугайчик. Кто нашел, верните. Будет вознаграждение. Пожалуйста! Говорит: Кеша, птичка”.

– Наверное, попугай почувствовал все заранее и смылся.

– Он подумал: хозяин проиграет зарплату второй раз, и тут такое начнется!

Братья шептались друг с другом – сверху вниз и снизу вверх, потому что лежали на двухэтажной кровати. Да, да! Отец уже второй раз оставлял в игральных автоматах все до копейки.

А младший брат Ваня за два бесконечных года жизни накопил уже много способов выживать. Он стал увесисто ходить по детской и рычать: “Папа мой! Мама моя!” И косил грозно взглядом: ну-ка, выходи, кто хочет разбить наш крепкий живой уголок, а в нем – папа, мама, Леха, Саша, я, рыбки, черепаха, кот, а попугай Кеша тю-тю через форточку.

Саша вдруг зарыдал, но объяснил брату: мол, просто собак жалко, которые на улице – на холоде остались и лают.

Тут Леха вскочил, подбежал к иконе Николая-угодника и чуть ли не требовательно спросил:

- Ну почему ты сделал, что у всех отцы деньги домой приносят, а у нас проиграл?

Саша добавил:

– У меня в группе Герман всех кусает, а у него папа вон какой хороший. А я не кусаюсь, а папа все больше проигрывает: сначала восемь тысяч, потом десять.

Тут мама стала надевать шубу. А за окном так темно! Поэтому Леха начал лихорадочно спрашивать у нее:

– Поможешь мне сочинить задачу? Сначала восемь, потом на два больше, и сколько вместе.

Мама выдала самоварным голосом:

– Черепаха сделала восемь куч под кроватью Вани, а под столом – на две кучи больше…

– Куда пошла? – спросил Саша.

– Искать вам нового папу.

Прошло время.

– Ну что, нашла?

– Нашла.

– А как его зовут?

– Коля.

– А где он?

– Да вон под окном в снегу прикопала, чтоб не испортился.

Саша покачал головой: плохая шутка.

На воскресенье мама повезла братьев в гости к бабушке с дедом. Как всегда. А папу бросила дома и сказала:

– Сиди тут, гений азарта!

– А ты втяни свой живот! – закричал папа.

Саша был поражен. Как это – маме втянуть такой прекрасный, такой теплый… А мама закричала:

– А ты отдери свой живот от позвоночника!

Тут Саша был вообще сражен. Отодрать – такой твердый, в квадратиках! И отчаянно завыл. И в первый раз за всю бесконечную четырехлетнюю жизнь к нему никто не бросился. И только Ваня, пускаясь в дальний путь со своим прозрачным мешком, угрюмо напомнил:

– Мама моя, папа мой.

Он был умнее всех, Ваня-то.

А вот в какой дальний путь Ваня уходил по квартире, это только он знал. Все остальные видели со стороны вот что: он навешивал на себя шарф, складывал в большой пакет книжку, варежку, несколько конфет и динозаврика, махал рукой из стороны в сторону, как член политбюро (пока-пока!), а потом уходил путешествовать к спальне. И так раз двадцать за день.

– Пржевальский! Миклухо-Маклай! – умилялась на Ваню мама, пока папа не проиграл.

По дороге на автобусную остановку мама молчала. А ведь раньше она всегда учила детей по следам узнавать все: кошек, собак, птиц. Саша решил это молчание залепить:

– Я вчера на прогулке говорю Герману: “Смотри, смотри, деньги!” Герман: “Где?” А я ему: “Проверка жадности!” Он тут полез. А его ка-ак…

Тут они сели в автобус, в котором уже сидел Герман. Он говорил:

– Куплю шоколадку за три рубля, продам за пять рублей.

– Боже мой, да кто же у тебя ее купит! – измученно крикнула его мама.

Герман изумленно посмотрел на нее: мол, как это - кто купит, ведь шоколадка такая вкусная!

Саше хотелось услышать, что там дальше с деньгами от шоколадки случится, но тут, как всегда, остановка неожиданно подскочила и мама поволокла их к выходу.

Сразу от дверей он заявил бабушке:

– Когда я вырасту и буду стричься не в “Ежике”, а вместе с большими, я никогда не буду проигрывать деньги!

– А буду только выигрывать, – едко добавил дед.

Бабушка засмеялась, но как-то не по-настоящему, потому что закрутилась, как глобус, вокруг своей оси. А дедушка подмигнул Саше, но тоже невесело. И тут вопрос: зачем взрослые шутят, когда им невесело? Саша так и спросил деда, а дед честно ответил:

– Понимаешь, старина, Бергсон тоже уперся в тайну смеха, но так ничего толком и не мог объяснить. Все только твердил: интуиция, интуиция.

Саша замер, запоминая восхитительные слова, чтобы сказануть их со страшной силой в детсаду и тут же получить в ответ: “Сашка умный – по горшкам дежурный”.

После чего он схватил бутылку из-под минералки, пристроил ее себе на колени, как гитару, и объявил:

– Выступает солист живого уголка Саша Чибисов!

Потом он откинулся на спинку дивана, забил ногтями по выпуклому пластику и запел:

Папа, папа, что ты хочешь?

Играть-проиграть,

Играть-проиграть,

Вот и все, вот и все.

И больше ни-ни, и больше ни-ни!

– Ведь все для чего-то нужного случается, - вдруг успокоилась бабушка. – Отец продулся, а дети никогда не будут играть на деньги.

Тут позвонила какая-то многочисленная подруга. Бабушка ее послушала и говорит:

– У нас тоже проблем!.. Зять вообще играет.

– Играет на сцене театра, – добавил дед, ужасно двигая пальцами, глазами, ушами (он этим говорил: не надо всему миру докладывать).

– Бабушка, что сказала твоя многочисленная подруга? – спросил Саша.

– Оно опять запило.

– Бабушка, что хуже: когда оно пьет или когда оно проигралось?

Тут бабушка опять проделала свой фокус: сразу засмеялась и зарыдала:

– Варя сказала вот что: ведь Анна Григорьевна Достоевская пошла бы гонорар получать вместе с Федором Михайловичем, чтобы он не проиграл все в рулетку.

Леха тут сказал:

– Бабушка, у тебя по экватору пояс халата развязался.

Она сразу воздела руки и закричала:

– Какую силу воли нужно иметь, чтобы сесть на диету! А зятю еще труднее!

Ваня почувствовал, что пора отложить очередной поход вдаль. Он изобразил присядку: пригибался, резко вставал, отрывал от пола то одну ногу, то другую. При этом он пел боевую песнь двухлетнего человека: ха, ха, фа, фа! Мама посмотрела на него и сказала:

– Танцуешь? А потом пойдешь на автоматах играть?

Ваня упал от неожиданности, но упорно гнул свою линию, крича:

Мама моя! Папа мой!

–Да, – подтвердил Саша, – папа принесет зарплату. Но ты, мама, должна идти с ним, как Анна эта ваша Григорьевна.

Леха тут включил телевизор: свой любимый канал про живую природу. Там показали, как паучиха съедает паука.

– Дед, а разве друзья-пауки не сказали ему, что паучиха может его съесть?

– Ну, если все друзья разводятся, а ты решил жениться, то все равно ведь не посмотришь на разводы друзей, – ответил дед.

– А до того, как мы родились, была зима или осень? – спросил Саша.

– А так все и шло: осень, зима, потом весна и лето.

Саша был поражен: их не было с братьями, а все уже шло и шло.

Бабушка сказала, что Саша во время дневного сна кричал: “Герман, сейчас я тебя так укушу!”

– Бабушка, а почему к папе ангел не прилетел и не сказал: нельзя проигрывать деньги?

– Наверное, ангел прилетал, да твой папа принял его за разряд электричества…

Саша знал: в детском саду Герман дружит с Васей, потому что у них дома компьютеры. Вот если бы папа не проигрывал зарплату, а купил компьютер…

Только вернулись домой, как в дверь к Чибисовым позвонили. Мама открыла. Стоит мальчик, весь сгорбленный, печальные глаза. Рядом с ним старенькая бабушка:

– Алексей здесь живет?

– Здесь. – Мама была в ужасе: – Это он что-то сделал вашему мальчику? О Боже!

– Учительница просила расписаться: двойки у Алеши в тетради.

– Всего-то? А я уж подумала… А почему мальчик ваш такой согбенный?

– Болеет. Мы только что из поликлиники, это к Алеше не относится.

Радости мамы не было предела. Но Алеша-то не знает этого: он испугался, что мама задаст за двойки, побежал к раковине и стал сильно сморкаться, зная, что кровь пойдет. И кровь пошла. Тогда мама врезала ему по заднице. И стыд охватил ее.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги