“Осталась одна как перст”. И друзья какие-то гады, не придут на помощь, не дождешься! Что за судьба такая! Ох, встретила бы я судьбу свою — все бы у нее выдрала, но... если есть судьба, то уж я не виновата. Не я, не я. Позвоню Василию! Повеселела сразу. Он хоть и не муж давно, но сразу пообещал приехать. Однако уже и милиция прибыла и убыла, а Помпи все не шел. Он в это время занимал деньги на установку двери. Банки были уже закрыты... Купил бутылку водки, банку огурцов и салями.

— Выпей, затуши реактор!.. Мужика, извини, не захватил — спешил. А гусеница тебя спасла знаешь за что? Помнишь: ты хотела организовать фонд имени меня, Помпи! Чтоб знакомые каждый месяц по три рубля давали мне, а я б сидел и писал... Ну да никто не захотел давать по три рубля...

* * *

С вечера дочери требовали позолоченные серьги, как у Леонтьева — в пуп! Софья хотела обличить их в моральном упадке, но Вязин вовремя перевел разговор на магию кольца, которое в то же время воздействует на точки здоровья на пальцах, а живот — это ведь не европейская традиция! Понятно! Но отроковицы бились, не сдаваясь, Софья тут прибегла к образу раскаленной адской сковородки, на которой со временем все кольцепупые будут вертеться... в общем, заснули поздно, очень поздно.

Страшные световые копья вдруг разодрали безлюдную улицу, по которой идет Вязин. Но если направить эти острия в другой мозговой участок, то сразу ясно: это сердитые бесконечные звонки в дверь.

Так, начало седьмого! Кипя на злодея, лишившего его крупиц отдыха, Влад, шатаясь, дошел до дверей...

Дустик и Денис, белея головами, ввалились в прихожую. Забинтованы были не только головы, но и отдельные конечности.

— Врач мне меряет давление и удивляется: как у кабана, а кровь хлещет, — хвастливо стал развивать Денис.

Дустик только тихо постанывала: “Я... мы... за все беспокойство вам заплатим, у нас после смерти мамы осталось. Мы тут из “травмы” к вам притащились”.

Влад сразу их на кухню затолкал и начал бросать в жадные рты чай, колбасу, все подряд.

— Нас хорошо перевязали, нам бы отлежаться часа два, вот здесь прямо — на полу кухни...

Влад внимательно посмотрел на Дустика: раньше бы она хозяев сбросила с кровати, а не молила. На человека, что ли, похожа? Но с каждой секундой предсмертная скороговорка у нее все более переливается в медовое струение слов, мед, правда, еще жидковатый, но перевязочный тюрбан уже кокетливо сдвинут над избитым лицом. В это время Денис, похожий на Васю Помпи, выращенного в пробирке, начал объяснять:

— Дуньке захотелось посреди ночи пива, ну и грохнули нас сзади — у самого ларька, как только деньгами стали крутить... Мы лежали в крови!

— Потом сползлись и обнялись, как Ромео и Джульетта, — счастливо объяснила Дустик. — Так нас и забрали в “скорую”.

Глумливый телевизор внутри Влада показал эту картину: особенно понравились ему двуспальные носилки и шитые золотом замасленные санитарные камзолы. Он бросил на пол надувной матрас, белье и хотел оставить их на кухне и самому немножко прикорнуть, хотя бы еще двадцать минут. Но у Дениса пошла кровь из носа. Кривясь истощенным младенческим лицом (ему было девятнадцать), он сморкался под краном и клялся:

— Я урою этих уродов!

— Наркотик мой! — куртуазно позвала его с пола Дустик. — Иди сюда, — и она нежно поводила в воздухе забинтованной рукой.

— Тише, тише! — умолял Влад, уходя с кухни. — В следующий раз, Денис, хоть вспоминай, что ты — мастер таэквандо.

Денис напоминал Васю Помпи, но с вынутым сложным устройством. Влада удивляло, как Софья каждый раз бросалась с сочувствием к Дустику: тяжелая женская судьба, как же! Быстро огромную квартиру с видом на Каму поменяла на однокомнатную, а ту — в свою очередь — на клетку в коммуналке, даже без окна! Вещи здесь тоже стояли плечом к плечу, но это были остатки былых приношений покойному адвокату-маме. Пару раз Дустик предлагала Вязиным купить то бриллиантовое кольцо, то малахитовое яйцо — совсем по дешевке. Выглядела Дустик плохо, тряслась, а такой же трясущийся, но бодрый Денис приговаривал: “От этого отходняка мы сейчас отобьемся! Нам бы только дозануться!”

Но сегодня Софья дрогнула, несмотря на неиссякаемые залежи сочувствия к женскому полу. Дустик попросила ее помочь — помочь справить малую нужду. Рука не двигалась у Дустика. В сортире, надрываясь, Софья держала ее над унитазом, а потом заправила ей рваный свитер внутрь джинсов.

— Ты что! — страшно удивилась Дустик. — Совсем уже утратила женственность с годами. Свитер носят поверх, навыпуск...

А свою женственность Дустик проявила таким образом: прислонившись зашитой головой к плечу Дениса, одновременно коленом прижалась к бедру Вязина, изобразив носком ноги пуант, как усталая балерина.

— Софья, вы нас проводите, — вдруг жалобно попросил Денис. — Деньги на такси дайте и с нами... сопроводите! А то хищные водители с нас дубленки сдерут, с забинтованных...

— Да-да, а мы отдаримся, загрузим... там у нас полно всего... еще осталось.

Софья, твердо уверенная, что ничего не дадут, все же отвезла их за свой счет. Они и в самом деле ничего не дали, а сразу стали в клетушке своей валиться на диван: ничего не соображаем, потеря крови, надо отоспаться!..

— Видимо, прав Помпи, — говорила Софья дома. — Дустик умрет под забором, сбудется его пророчество.

— Нет! Он не прав! Нисколько не прав, — вдруг ощерился Влад. — Если б он удержался, не сказал, не посулил ей этого забора, она бы не так падала. Он, как сверхдержава с ядерным оружием, должен был провозгласить ненападение. Его атомное оружие — это слово.

— И наше оружие — слово, — согласилась Софья. — И нам бы больше думать надо, удержаться иной раз... смолчать мне.

Они так долго рассуждали, и наконец стало хорошо, что душа в душу говорят.

...Когда Помпи издал книгу Вязина, в предисловии он написал: “Куда мы отнесем нашего доморощенного мыслителя? Ведь провинциальной философии не может быть по определению: мышление есть магистраль. Одну обезьяну научили сортировать фотографии. Изображения людей она клала в одну стопку, а животных — в другую. Когда же дошла до своей фотографии, то замерла, а потом бережно положила ее в стопку с людьми! Так и наш Вязин — относит себя к профессиональным философам...”

Вязин не поверил, что так напечатано, и зачитал вслух жене. Дал ей книжку, потому что была слабоумная надежда: не померещилось ли!

— Это с обезьяной сравнивается он, Помпи... или я?

— Ты хоть на секунду можешь представить, что он себя с обезьяной сравнит! — вскинулась Софья.

Влад надеялся, что они долго будут это обмусоливать и вся энергия обиды уйдет в рассуждения:

— Значит, так: автор вступиловки — Василий Помпи... а ведь на днях приходил, когда девочки плакали, что по Серебряному веку училка заставляет учить про гнойные небеса Гиппиус. Вася их удачно успокоил: “Вам Зинку Гиппиус противно учить, а нам было противно о пионерах-героях, малолетних иудах в галстуках, закладывающих своих отцов-кулаков... Ничего ведь в жизни не меняется. А наше дело маленькое — сопротивляться”.

Софья прикинула: в это время предисловие было уже написано — про обезьяну и Вязина! Да и книжки уже были развезены по магазинам.

Сосуды Вязина за время разговора несколько раз подвергались испытаниям на высокое давление: лицо волнами синело. Утешительным тоном жена говорила:

— Да ничего. Это же обычно, что гонимые превращаются в гонителей... правда, не до такой степени, чтобы всех в округе выкашивать.

Влад представил, как защитные шипы превращаются в когти... сначала втяжные, чтобы не оцарапать друзей. А потом все экономное Васино тело поросло когтями алмазной твердости. Они даже не убираются, еще каждый снабжен самонаводящейся системой: ищет добычу, когтит и приносит.

Неизвестно, куда бы Влад уже унесся, а дочь в это время уже пришла, сияя, умудрившись одновременно швырнуть по всем направлениям сумку, вторую обувь, шубу, варежки.

— Что, Глаша?

— Мы победили! Пошли к завучу и показали мое сочинение, где я написала, что ни за что не приму, как Гиппиус учит: равно добро и зло хвалить! А учительница написала: “Откуда у тебя, Глаша, столько злобы и нетерпимости?” Завуч ужаснулась, и эту сатанистку загнали снова в ее пединститут...

Вечером Влад сказал жене:

— ЕСЛИ БЫ МЫ БЫЛИ ТАКИМИ УЖ ХОРОШИМИ, ТО И ДРУЗЬЯ БЫ У НАС БЫЛИ ДРУГИЕ, и Вася бы нас не предал. — И тут же болезненно вскрикнул: — Ну какое он удовольствие получил, так обидев меня... но люди делают то, что нравится. То есть он специально сие написал.

— Небольшое удовольствие, — сказала Софья. — Но, значит, других удовольствий у него уже нет, иначе бы не разменивался.

Софья и Влад друг другу не сказали, что ждут: вот-вот придут Вася с Лучиком, объяснят, зачем эта странность была сделана. Вязины неловко переглядывались, невпопад. И какая-то боль незнания другого... мучила их. Вдруг бы вот Васе стало стыдно, но нет — свою долю стыда он на них переложил безмятежно.

А мы, думал Влад, не останавливали его! Как дети, хохотали, когда он рассказывал про свои подвиги. В переполненном автобусе вез три пачки книг своего издательства, на него наехал мужик:

— В такси надо ездить с таким грузом!

— И тебе в такси надо — с таким пузом! — парировал Вася.

— А еще в очках!

— Зато у меня не зачах! — опять нашелся Вася. — А у тебя, как у арбуза, сохнет отросток, вот ты и злишься!

— Я злюсь на вас, коммерсантов, что жизни не стало... от продажи выручку имеете, а туда же — в общественный транспорт с сумками!

Составитель сборника рассказов “Фалернская чаша” (эти книги вез в пачках Вася) — тот самый Пикчурин, который когда-то своей властью ректора исключил Помпи. Но в первый-то раз не исключил, и Вася помнил про это доброе дело, а может, ему нравилась скандальность издания, где в каждом рассказе появлялись золотистые изысканные юноши...

Вот стоит Влад Вязин перед телевизором, разминая больную ногу: у него очередной приступ остеохондроза. На экране Чубайс, внезапно снятый президентом со своей должности:

— Зато какое письмо в свою поддержку я получил сегодня от пенсионера из Петрозаводска! Так что... вот... ждем, товарищи, ваших писем!

Софья (гейзер с годами ушел внутрь, и наружу лишь изредка прорывался пар) разволновалась:

— Что-то в этом есть, раз всем хочется народной поддержки. И Чубайсу. А ведь что ему народ? Что ему Гекуба?

Вязин, доведя растяжку до немыслимого болевого угла, ответил, кряхтя:

— А Бродский тоже говорил: в ссылке идет на разнарядку к бригадиру — по чавкающей грязи в шесть утра... его утешало что? Что в это же время полдержавы идет так же на разнарядку.

Влад сделал паузу, давно привычную, чтобы туда ворвался голос Помпи, цепляющийся, как бы весь в колючках. Но тут Влад спохватился, и внутри что-то ухнуло вниз, в пояснице хрустнуло. Никогда уже этот голос не появится, сколько ты ни замолкай в ожидании.

— Может, это отзвуки соборности, — произнесла Софья мало употребляемое ею слово. — Причастность народа или к народу? Теплое чувство слитности.

— А вот Помпи всегда говорил, что не может быть соборности в грешном мире. Только после того, как очистишься от грехов, можно начать говорить о соборности. Зачем грехи-то вместе сливать?

— Милый, бывают ведь такие беспочвенные надежды... мне сейчас показалось, что мы снова сможем с Васей дружить. Обязательно.

* * *

Если б мы были литераторы новейшей формации, то мы бы описали, как некая клетка, взбунтовавшись против биохимической соборности, начала эгоистически делиться, сея поколения вражды в легочной ткани, в печени, почках... но мы видели, что все происходило просто: Серафима гасла.

И Вязины снова встречались с Помпи, потому что было не до разборок и обид. Вася тратил почти весь доход с издательства, покупая для Серафимы акулий хрящ, “кошачий коготь” и “Альфу-20”.

За восемь дней до ухода Серафимы Вязин и Помпи шли от нее по улице — мимо церкви, которая была почти полностью похожа на ту, которую видела Серафима во сне. Колокола забили к вечерней службе, и им ответила звонница в храме на Слудской площади, и это было напоминание о чем-то прочном. Пораженный Вася остановился настолько резко, что на него налетели сразу несколько прохожих. Ему показалось, что он всегда слышал этот звук. А Софья грустно сказала:

— Она не захотела крестик на себя надеть. Иронично только улыбнулась.

Серафима им сказала: никогда она не переставала верить, что Бог есть, всегда знала, что Он есть... но не хочет суетиться и выпрашивать прощения.

Помпи снова зашагал, говоря:

— Вчера она при мне сделала несколько пророчеств насчет ХХI века. Но не мои пророчества, я вам не могу их открывать.

Вязин:

— Если бы все были такие скромные в древности, то мы бы ничего не знали о пророках.

— Да знаем мы эти пророчества: что в ХХI веке будет половая свобода! Я уж никогда ей не возражала, но СПИД-то уже внес свои поправки. — Софья остановилась и перекрестилась.

— Возрастное разрушение механизмов торможения, — вдруг начал говорить Вязин чуть ли не кусками из учебника клинической терапии.

Помпи вслух заметил: теперь будут выскакивать наперебой, что они лучше своего учителя. Вязин про себя: “Вот эту фразу Васи я заслужил”.

За день до ухода Серафима сказала:

— К сожалению, мы живем в эпоху, в которой существует смерть.

Вязин сверкнул расширенными глазами на Серафиму, почти счастливый. Он не ожидал, что интеллектуал может дойти до этой мысли — что смерть не нужна, хотя она назойливо присутствует в этом мире.

Гроб был закрыт. Объяснили: она сделалась страшная. Просто никто не мог смириться с тем, что ее лицо стало неподвижным. Ведь в нем все время гуляли какие-то солнечные ветры, а без них любой покой — уродство...

— Одна Серафима меня любила — больше в Перми никто не любит! — сказал Помпи на поминках Кондеевой.

Владу Вязину, слышавшему эти слова, неудержимо подумалось: сначала покусал всех, как бешеный пес, а теперь любви захотелось. Чтобы затереть эту неподходящую мысль, Вязин встал и сказал так:

— Свобода, за которую боролась Серафима Макаровна, сослужила ей потом. Все лекарства, которые продлили ей жизнь на несколько лет, можно было купить только в эпоху рынка. Раньше они не доходили до нас. А рынок пришел после перестройки, которую шестидесятники на своих плечах...

Валуйский не дал ему закончить:

— Ну хоть здесь-то от своих глупостей вы нас освободите! Какой рынок? Серафима Макаровна рынок не приняла... Она была за социализм с человеческим лицом.

Но все равно ощущение продолжалось светлое. Речи были обыкновенные: что в центре Перми памятник надо поставить и срочно надо собирать воспоминания для книги о Серафиме. Помпи тут же сказал, что издаст в течение недели, только тексты подавайте!

—... за день до смерти Серафима Макаровна мне говорит: “А вы знаете, что Сергейчук купил мастерскую! Будет картины писать”. За день до смерти... он, видимо, позвонил, а она рада.

— ...всегда можно было позвонить, когда в школьную программу ввели русское зарубежье. И Серафима Макаровна говорила: “Берите карандаш, пишите! Сначала о Набокове...”

— А помните, как мы эту Острицу, Мокрицу раздавили?

— УстрИцу? Да, было дело. Да, тогда Серафиме больно досталось.

Помпи тут вдруг добавил:

— А что еще можно ожидать от Перми — города стукачей!

Влад Вязин не удержался:

— Чего на Перми-то останавливаться? Всю страну надо назвать стукачкой, всю планету! Пора уже подыскивать другую планету, более благородную

— ...Серафима говорила в последние годы: “Все рушится в университете, стипендии не платят, стены облупились, единственное, что мы можем — не снижать духовную планку!”

* * *

Глаша и Стеша говорили Софье: мама, пора стричься — ты уже вся заросла, сколько можно горевать по Серафиме Макаровне!

— Кстати, чем отличается циник от скептика? — спросила Глаша.

Софья спрямленно ляпнула, что циник живет без Бога — она часто всех отсылала к высшей причине. А Вязин начал из бесконечности: в Древней Греции циники были киники, это не то что сейчас: те были бескорыстны, отказывались от необходимого, Диоген жил в бочке. А нынче уж... циник — это негодяй в тонком плане, сам он может и не совершать подлостей, но слова... А слова ведь сбываются!

Софья набрала номер Вики. А какие волосы были у Серафимы Макаровны! Не то что у меня.

— Я тебя жду в своей мастерской, — сказала Вика.

Про свою работу она теперь говорила так важно, будто из волос скульптуры ваяет. Из Софьи, с ее широкими костями лица и слегка притопленным носиком, Вика сделала чуть ли не персонажа Эль Греко! Так постригла и замысловато пустила под сложными углами волосяные течения, что их невидимые струения длились на лице, обтачивая его и удлиняя.

— Умерла наша голубка, — повторяла Софья, глядя в зеркало, где эльгрековские глаза отражали невидимое умственное небо.

— А мне снится она, — сказала Вика и завихрила последний пучок волос. — Каждую ночь говорит: темно! Я отвечаю: “Молюсь за вас, Серафима Макаровна, ведь уже светлее стало, правда?” — “Правда. Но темно”. Вот сейчас Моника придет, давайте вдвоем насядем: выпросим свидетельство о смерти, закажем панихиду.

Моника привела обкорнать своего сына. Он размахивал бластером, который, завывая, тарахтел и взблескивал разными огоньками.

— Ты прямо как новый русский, — сказала Софья.

Бластер издал очередной пульсирующий вой.

— Да нет, какой я новый русский! — бойко и рассыпчато возразил мальчик. — Мне уже четыре года. Вот когда я родился, тогда я был, конечно, новехонький русский, а сейчас какой я новый!

Бластер захрипел по-больному.

— Синтезатор барахлит, — сказал малыш, изобразив на лице подсмотренное где-то озабоченное выражение шофера, прислушивающегося к перебоям в машинном сердце.

Вдруг у него все сдуло с лица, и он умчался в угол салона, чтобы понаблюдать, чем это зеленым таким гадким мажут старушке лицо. Он подбежал и уставился, жадно познавая. А Моника сказала, извиняясь:

— Невозможный ребенок!

Софья сразу ринулась своим новым утонченным лицом в разговор:

— А где они — другие-то, кто из них возможный... Я вчера отбелила блузку Глашину, а там, оказывается, растворился-обесцветился телефон юноши некоего! Откуда я знала, что этот клочок бумажки в кармане?

Тут мальчика посадили в кресло, и полилось привычно-заезженное: сколько процентов от бабушки, нос дедушкин, уши отцовские.

— Моника, Серафима Макаровна снится Вике, — круто взяла Софья. — Говорит, что ей темно. Нужно панихиду заказать, а для этого дай нам, пожалуйста, свидетельство о смерти!

Моника ответила:

— Не знаю... Мама не носила крестик, никогда в церковь не ходила.

— Но теперь-то она уже все поняла, что была не права. И есть возможность исправить ошибку. — Софья говорила умоляющим голосом, редко она так тихо говорила: обычно это бывало, когда у нее дети болели.

Моника сдалась. Через неделю панихиду отслужили. А до той поры Серафима каждую ночь появлялась перед Викой.

* * *

Вася не верил, что депрессия — это страдание, которое ходило вдоль и поперек него, исчезнет когда-нибудь. Но ничего так страстно он в жизни не желал, как исцеления!

Лучик вычитала, что от депрессии помогают животные, и подарила ему ежика. Сначала Вася говорил: вот подкинули колючую бомбу, а потом полюбил его. Но получалось как: ежик сам по себе, любовь к нему сама по себе, а депрессия рядом. Никуда она не исчезла.

Правда, ночами Лорд Астер (как Вася назвал ежа) маршировал и своими шагами дробил тишину, когда хозяин лежал и смотрел в потолок, как двуглазый фотоаппарат. “За это спасибо!”

Для Лорда Астера Вася был очень тупым, хотя и большим ежом. Когда Лорд добывал мышей, он каждую приносил сердобольно Васе: мол, давай развейся, лови тоже, я открываю охотничьи курсы!

— Да ты еще и пользу приносишь. А я думал: ты бесполезно-прекрасен, — шептал Вася, чтобы не разбудить Лучика.

Но Лорд Астер быстро возвратился к бесполезной прекрасности, словно понял, что лорда и так обязаны кормить.

В июле 98-го была такая температура, что казалось: кубы жара громоздились друг на друга без смысла. И Вася работал, лежа на полу, спустив туда же всю оргтехнику. Лорд тут же пробежал по клавиатуре и все затер — весь файл!

— Да у тебя бесполезность вплоть до вредности! — сказал Вася.

Через час еж снова прогулялся по клавишам, в результате, когда Вася с диска вызвал стихи, они все были переставлены.

— Я издам их в том виде, в каком их разместил твой редакторский гений. И на титуле будет посвящение: “Лорду Астеру с благодарностью за помощь”.

Дела его шли все успешнее, а он становился все недовольнее. Он пытался сначала исследовать свои состояния, но от этого становилось еще хуже. Вася решил, что многие состояния психики надо отсекать, даже не рассматривая. Лучик захлопотала, купила книгу “Как стать счастливым”, но он уже знал, что СТАТЬ счастливым невозможно: им можно лишь БЫТЬ.

Вася получил приличные доходы с джаз-фестиваля и мог отдать ссуду и проценты (брал взаймы). Но так хотелось быстрее издать мемуары о Серафиме, что он решил положить всю сумму на три месяца под сорок процентов в банк “Фианит”.

— Линия жизни у тебя длинная и хорошая, — утешала Лучик. — Значит, ты выкарабкаешься. Пойдем на симфонический концерт? Ты ведь так любишь Бартока!

Перед оперным театром по-прежнему стоял чугунный Ленин. Птичьи потеки на лице его сложились в такие морщины растерянности. Помпи даже поймал взгляд его чугунных глазок, они умоляли: “Так дайте же мне в руки лиру или свиток нотный!”

— Может, всем так плохо, как мне?

— Нет, многим хуже, — сказала Лучик. — Вот смотри, везут по правой дорожке девочку в коляске. Парализованную.

Лучик кивнула в фойе давнему аматеру музыки с бельмом. Она его знала еще, когда и бельма не было, а сама она подрабатывала — будучи студенткой — поломойкой. Тогда Пустовойт был молод, а сейчас зубы через один, словно остались только те, которые музыку любили, а остальные покинули челюсть, не в силах терпеть ежедневную пытку звуком. Он появлялся с чистенькой старушкой-матерью. Она обычно в полудреме ждала его в вестибюле. Единственное, что у Пустовойта было ухоженным, это волосы. Они откинуты назад, как у Бетховена. Мама, по мере сил, еще обстирывала сына, но гладила уже плохо. Но и это сглаживалось ухватками светского льва: он маме руку подавал, проводя ее в фойе к месту на пуфике. Вел ее, высокомерно закинув челюсть, чуть ли не на лоб. В его щетине попадались очень чисто выбритые места — просеки, которые олицетворяли его желание предстать перед музами в лучшем виде. Но уже ниже пояса в одежде было мало чистых мест: он воспринимал ноги как средство доставки к месту священного брака с музыкой. Помпи знал, что в любой сфере есть такие, не справившиеся с управлением своей жизнью, вылетевшие в кювет. Он в интернете встречает таких, но — к счастью — не лично.

На беду Пустовойт оказался рядом с Помпи и Лучиком. Листая партитуру на блестящем сале колен, он подпевал оркестру, потом захотел дополнить удовольствие, сунул руку в карман и начал манипулировать своими причиндалами.

Помпи понял, Барток с последней их встречи значительно обнаглел: раньше его задыхания и бросания оземь были значительно деликатнее! Депрессия росла. Музыка лезла к Васе, как врач, что пришел лечить его без спроса. Тоска встала до небес, да ладно бы только до небес — она опустила его душу до адовых глубин, до преисподней.

— Все мастурбанты сбежались на такую музыку, — злобно шепнул он Лучику, поднимаясь с места и бредя сквозь ноги, как сквозь водоросли.

На улице вдруг светло оказалось, стрижи летали, не показывая никакой депрессии, они прочесывали весь воздух так быстро, что мухи не успевали в свою очередь насладиться полетом в оранжевое стекло заката.

— Переходим к сыроедению, — бодрилась Лучик. — Это все у тебя от мяса, токсины, токсины! Они бомбардируют психику! Надо чистить печень.

— Что бы я делал без тебя, — говорил в ответ Вася. — Без твоего чириканья.

Тут же зачирикал сотовик:

— Правительство Кириенко только что Боря отправил в отставку! — сообщил Николай, сосед. — “Фианит” с ГКО теперь в заднице, ты давай думай... Пацаны ждать не будут, ты ведь зеленью взял...

Вася не колебался, его понесло:

— Да, дорогая, конечно, дорогая! Восходик мой, фотончик!

Ну а Николай догадался, что так надо, и тут же отключился.

— Кто тебе позвонил сейчас? — Лучик через силу улыбнулась побледневшим от ревности лицом. — Ты так шутишь?

Вася понял, что в правильную сторону работает, и подбавил:

— Вас у меня мало, что ли! А ты вот не зря меня в театр привела. Я понял: пора от тебя отчалить...

“Вот бы силы у меня до конца не кончились”, — и он прикусил обе губы, концентрируясь. Ни в коем случае нельзя ей говорить, что братва, что долг не простит, а то она — дура самоотверженная... и мы оба красиво гибнем под аплодисменты криминала. Один-то он в любом случае выскочит... КГБня ловила-ловила, не поймала, а здесь он эту сказку о колобке по-другому повернет! Только вот от Лучика надо на время избавиться... И тут у него так запекло — все получилось правдоподобно. Вася завизжал:

— Вся депрессия из-за тебя, стерва! Слишком долго я задержался на тебе!

А в это время они идут по лету, по пермскому, и скворцы выводят какие-то музыкальные узоры, искусно воспроизводя соловьев. Впрочем, в конце трели они, как постмодернисты, пускают то гудок, то мяуканье.

— Ты прописана у матери — там и живи!

“Это его болезнь, — думала в отчаянии Лучик. — Пускай он остынет... а завтра все увидит в нормальном виде”.

— Вещи твои я сам тебе перевезу! — И Вася почувствовал такую силу Кинг-Конга: броситься на эту банковскую поросль, обнажив белейшие клыки! И крушить их.

А ведь еще три часа тому назад он не думал ни о каких пирамидах ГКО, то есть думал, но так: “Это их дела, банковские, а мне бы лишь проценты получить”, а в основном он присматривался, под какую машину ловчее кинуться, чтобы наверняка, без мучений оборвать вязкие нити ощущений. А теперь — бодрость, внезапные ключи чистейших энергий, только Лучик никак не спасается, не уходит. Ну, хочешь атомную бомбу? Получай!

— Слушай! Ведь я уже от одного решения расстаться с тобой стал здоровее! — И он изобразил спокойную улыбку.

Лучик тут повернулась и к трамваю побежала. Когда он увидел, как она мелькнула за стеклом вагона, вся стиснутая, подумал: эх, мало ей наговорил — как бы завтра не вернулась.

На его глазах воробей проявлял чудеса разума: он вертелся на замусоленном тротуаре, будто что-то выклевывая, а на самом деле посматривал одним глазом на торговку, выворачивая голову. Когда женщина повернулась к соседке с морковью и начала перечислять свои больные части тела, воробей прыгнул прямо в середину стаканчика с семечками и на лету загреб в клюв сразу несколько штук. Вот достойный пример! Восхищенный Вася побежал дальше.

Они пришли через неделю, когда Вася совсем успокоился насчет Лучика (она очень прочно обиделась и не собиралась возвращаться). В администрации тоже — говорили, что как-нибудь помогут его деньги достать из-под обломков банка. Николай советовал, правда, сразу ВСЕ ЗАБЫТЬ и нырнуть поглубже, вынырнув где-нибудь в Белоруссии. Вася купил хороший баллончик аэрозоля — масляная взвесь кайенского перца. Потому что на наркоманов и алкашей другие слезогонные смеси не действуют.

Он бы ни за что не зашел в квартиру. Но они сидели на кухне, выходящей окнами на другую сторону. А с этой стороны все было темно, и Вася стал подниматься. Он, правда, думал, что сейчас ежика отдаст Николаю, и уже пора сматываться. В самом деле, нырну!

Он за эту неделю встретил тысячу людей, но ни один не радовался, как русский в анекдоте (пускай у меня корова сдохнет, а у соседа все стадо)... каждый горевал о том, что потерял свой денежный кусок в кризисе, не успокаиваясь тем, что у соседа исчез мешок. Наверное, в характере русском что-то меняется.

С порога Василий увидел, что голодная смерть Лорду Астеру не грозит. Быкообразные злые дети посадили ежика на стол и наперебой трогали его колючки мощными пальцами, осторожно его угощали, не забывая и себя насчет еды и питья.

— Развели кабак! — борясь с удушьем страха, заорал Василий. — Я Тополю-то скажу, как вы работаете.

Сжались мощные накачанные загривки, а потом с жуткой значительностью (семиотика взглядов блатная, ухватки какие-то странные: то резко дернут руку к голове, якобы почесать, то медленно приблизят глаза с расширенными зрачками к нему и так подержат) детки начали требовать. Им нужна доверенность на квартиру — единственное, что у Василия было. Но он знал, что живет, пока не подпишет эту доверенность. А там — дальше — пойдет счет на десятые доли секунды.

— Ну, гадина, давай подписывай! А то кишки-то на шею намотаем.

— Ну ты чо на Васяна-то наехал так! Давай поговорим спокойно, он и так уже напуган, это же интеллигентный человек (а во взгляде, как на хорошем терминале, не мог затереть пылающую надпись: ЛОХ).

Василий видел, как ласково они пестуют ежика. Заботливо налили ему соку в блюдечко, склонив тыквы голов. Все углы в кухне поехали и вывернулись внутрь. Ну ладно, не увлекайся страшилками, подумал Вася, в общем, ты уже все это прошел (кегебисты тоже делились на “хороших” и “плохих”). Один как бы хочет искромсать, а другой браток как бы защищает.

— А если ты интеллигент, то загадка: сколько горячих утюгов выдерживает средний живот... Здесь не подпишешь, в поле увезем, чтобы народ не беспокоить.

— Иди и не дергайся, показывай, что ты наш друг. И не кричи, не осложняй биографию.

Это, наверное, какие-то стажеры малолетние, не обыскали, когда куртку надевал, баллон с перцем со мной. Их, малолеток, натаскивают на таких полудохлых, как я... видел я: кошка на полузадавленных мышах котят наставляла...

“Авторадио” вдруг прервало какую-то бомбовую музыку и передало прогноз погоды.

— Вы станете свидетелями уникального атмосферного явления, — бодро тараторил эфирный юноша и задохнулся от натренированного счастья. — Туча толщиной в тринадцать километров пройдет над Пермью завтра утром! Как тяжело без жены, — вдруг захрипел эфир трагично. — Но без пива “Викинг” еще тяжелее!

— Достал, — сказал “недобрый” мафиози и выключил радио.

Второй крышак, не выходя из образа, сказал водиле масляным голосом:

— Здесь поверни, па-а-ажалуйста.

Вася видел, что это чистое поле — до нефтеперегонки до самой. Там растет какая-то ботва, но он не Бибигон, чтобы в ней укрыться. Вдруг у него в груди что-то заверещало, запищало. Отработанно братва распахнула во все стороны дверцы и вывалилась, как будто раскрылся металлический цветок, если сверху так посмотреть, со ста метров. Один усердно потащил за собой Помпи (такие-то деньги не должны пропасть!). Помпи успел достать из кармана калькулятор с будильником и выбросить как можно дальше. Пусть думают, что это бомба пищала в машине... Нащупал баллон, достал, поскольку “добрый” крышак лежал, отвернув от него голову и сжавшись в мускулистый комок.

Вася надавил на скошенную кнопку и добросовестно обработал его маслянистым облаком, щедро еще махнул струей и по другому, от души. И побежал все-таки плача, хотя закрывал изо всех сил глаза. Братки взорвались разными именованиями половых органов.

Вася перебирал ногами, а потом рухнул: перед ним распахнулась пасть вниз!

Обнаружив неровность в стенке ямы, он подкопал лихорадочно дресву и оказался в нише, в рот ему полилась земля, но он не смел ее даже отплевывать.

Поверху ходили его преследователи, светили фонариком, переговариваясь испуганно, как ребятишки, которым вот-вот дадут ремня взрослые:

— Ты упустил!

— А ты старшой, должен был следить!

Они уже сбросили с себя маски “добрый—злой”, у всех голоса сверлящие.

— Думали, жидкожопый Васян окажется, а он... ну, в следующий раз!..

— А после дела мечтали ведь под Миасс махнуть, на водохранилище, на судака. И лопаты бы пригодились — червей покопать.

Васе неотвязно хотелось высунуть нелепо палец в луч фонарика и игриво им пошевелить.

— Выходи! — закричали, опять забыв про распределение ролей, все трое дружелюбно. — Мочить мы тебя не будем, на хер нам это нужно, сплошные убытки! Ты столько нам должен, что мы пылинки все сдуем с тебя. И кто тут ямы эти накопал... Я еще икроножную потянул... уже.

— Если найдем, прямо в этой яме и закопаем, хорошо ведь, что яма, сервис!

Тени, свет... теперь свет был для Васи смертью, а ведь и солнце рано или поздно встанет. Ох, Коперник... соловьи поют, сырость, прострел в спине, заломило, а выпрямиться боюсь. В машине хлопнули дверцы — они не заводят мотор, тоже ждут солнца. Задушевный неразборчивый говорок.

Вдруг раздался сверху звук, похожий на автомобильный рокот. И через рваные края ямы над ним проплыло пятнистое рыло вертолета. Военный, с пулеметным пеньком спереди. Дрогнула земля, вертолет присел, но винты продолжали с грохотом перемалывать воздух. Он понял, что братки позвонили военным и наняли вертушку, а те с радостью согласились из-за невыплат денежного довольствия. Вертолетчик выглянул с прибором ночного видения и сразу на него, Васю, показал. И от этого страшного жеста Вася вздрогнул и услышал тишину. Значит, вертолет был во сне?

Разговор наверху приобрел панический оттенок:

— Десятый час утра, а темнотища. Ну и тучка! Балдоха-то где?

— Где-где — в Караганде.

— Как у лоха в жопе...

Третий из машины закричал: по “Авторадио” опять про тучу в тринадцать километров, то есть уже четырнадцать! В голосе слышалась обида мальчонки: думал, что двойку получит, а вкатили единицу. Туча эта сутки будет стоять, а потом еще ливень польет. Ну а на это время... приглашают в пивную “Премудрый рак”.

— Нас Тополь самих раком поставит... Ну что, скажем мы: мол, бригадир, кто ж знал, в такие непонятки влетели. А он: “Это ваш геморрой”.

Вася понял, что день давно наступил там, наверху, где алмазный пар из гигантской тучи воспроизводит какую-то карту бешено вырастающих Гималаев. Милая добрая туча толщиной в такое хорошее количество километров!

Темнота каменная! Он решил вылезть и осторожно двинуться в противоположном от голосов направлении. Старался брести тихо, не давая разрастись боли в сдвинутых позвонках. Чувствовал, что торопиться и не надо: вот так потихоньку, покачивая еще более похудевшим телом, можно добраться до спасения. Когда упали первые капли, он уже вышел из автобуса на Второй вышке и звонил Николаю.

Теперь Василий уже четвертый год скрывается в Минске. Зато никакой депрессии.



* * *

Журнальный зал | Знамя, 2006 N11 | Нина Горланова

От автора | Я записываю сны. Бывают и вещие. Например, на 19 августа 1991 года мне приснилось, что путевку — БЕСПЛАТНУЮ! — на курорт дали агенты КГБ. А у меня на руках — и наяву! — была такая путевка. Я мужу говорю: не поеду! А он: брось, это всем снится, спокойно поезжай. И вот в 8 утра в автобусе я слышу про ГКЧП. Сон меня предупреждал! Потом я провела частное расследование — подтвердилось, что хотели меня (вместе с некоторыми другими, кто был активен, митинговал) удалить из города на первое время…

Иногда приснится готовый рассказ — фантастический. Иногда — картина, которую я потом обязательно пишу. Часто в снах за мной гонятся бандиты, хотят убить…

Но удивляют только те сны, в которых мне объясняются в любви известные политики, критики и другие вип-персоны. Наяву я о них совершенно не мечтаю, конечно. Самое странное, что моим дочерям тоже снятся такие сны. Слава говорит:

— Все вы недовольны своими мужьями, хочется, чтоб муж был значительнее.

— Это неправда! Я довольна!!!


1. Ельцин. 2. Курицын. 3. Солженицын. 4. Ковалев.


5. Гайдар. 6. Капица (старший)

1

Муж ушел на дежурство, а Ельцин тут как тут! Улыбается детской улыбкой, в кепке — для маскировки, наверное. Охрана под окнами в кустах, видимо. Перекликаются: ку-ку.

Первая мысль: это какая-то ошибка! И так моя жизнь полна горестей, только любви президента мне не хватало! Что теперь обо мне скажут! Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь... Ну почему, почему? Всего-то раз наши пути пересеклись: в Свердловске, в восьмидесятом. В “Урале” шла моя повесть “Филологический амур”, и новый главный редактор конфиденциально шепнул мне: благодаря Ельцину ваша проза пошла в журнал — он пропустил! А старый первый секретарь обкома никогда бы...

Нет, нет, причина вот где: сын мой повесил красно-фиолетовую фотографию из зарубежного журнала; там Борис Николаевич целует голоплечую учительницу — при вручении награды. Сын повесил, так как видно, что пальцы у президента оторваны (наши так не снимают). Мол, вот Ельцин в юности тоже взрывал, а вы мне жизни не даете... Давно висит эта фотография — магнит такой. Все снять некогда — сама виновата!

— Нина Викторовна, одевайтесь — едем за город!

Делать нечего, одеваюсь. Привозят в избушку на курьих ножках, которая сама обмахивается огромным веером из перьев. Я думала: новинка ВПК, но оказалось, что ветряк. Такая конструкция: ветер дует, веер ходит из стороны в сторону. Народный умелец сделал. Умелец-то молодец, а мне что прикажете делать? И вдруг решила: прочту свое хокку последнее:

Приснился Лотман покойный,


Просил передать: беспокоит


Его обстановка в Чечне...

Борис Николаевич делает от гнева глаза больше рта. Меня увозят.

2

Муж ушел на дежурство, возмущаясь, что дочери начали смотреть “Санта-Барбару”: мол, заставка пошлая — в виде полового члена, причем внутри его движение вглубь — во всем этом есть что-то вагинальное... Не прошло и минуты, звонок в дверь — на пороге стоит Круз Кастильо. Первая мысль: я сошла с ума. Уж лучше посох и сума... Герой из телефильма пожаловал!

— Вы меня забыли? Я Курицын. Мы встречались на конференции...

Конечно, встречались, еще муж меня приревновал к Курицыну. Хорошо, что мужа нет, плохо, что у нас разбросано все (я работаю: использованные записи на пол кидаю).

— Мне бы вот надо меньше статей Курицына читать, а больше в доме прибирать, — говорю. — Ну, проходите.

Шурша листами, гость проходит. Когда два человека разговаривают, истина приближается то к одному из них, то к другому.

— Нина Викторовна, как вы относитесь к постмодернизму? Я хочу написать о ваших рассказах. Лучший из них начинается так: “Жили-были два Грушницких, но каждый про себя думал, что он-то, конечно, Печорин”.

Истина приблизилась к Курицыну. Я ответила:

— Флоренский прав: искусство имеет особую природу...

— Знаковую, — перебил Курицын.

— ...сквозь которую просвечивает Другая реальность, Высшая. — Вдруг истина так резко приблизилась ко мне, и я поняла, как завершить: — Когда я использую жизнь... А постмодернисты делают материалом искусства искусство же... дырочки таким образом перекрываются.

— И сквозь них просвечивает Высшая реальность! — Курицын делает глаза больше рта и уходит, шурша листьями записей на полу.

3

Муж ушел на дежурство, а нам вдруг дают огромную квартиру — срочно перевозят. Городское начальство суетится! Грузчики вносят в новую квартиру антикварную мебель из запасников музея. Красное дерево в плесени, номера инвентарные там и тут. Мы с девочками начинаем оттирать плесень, и вдруг сын с друзьями еще вносят черную офисную мебель для моего кабинета. Я сразу: “Антон, не знаешь в чем дело? Почему все это закрутилось вокруг?”

— Ма, ну, ты — как всегда — все узнаешь последней! Ведь Солженицын дал телеграмму из Сибири, что по пути — в Перми — навестит тебя! Он прочел в “Детях стронция” твой рассказ про него — “Значок С.”.

И сразу входит Александр Исаевич, крестится на иконы в углу. Достает из кармана ноутбук, и там на экране — будущая жизнь Перми. Все построено на романах Гончарова — вместо истории КПСС их в школе дают. Чтоб все патриархально. Уже вижу: в дворянском собрании Пирожников выступает, “Обрыв” цитирует, говорит, что мы — соль земли...

— Он же против моих рассказов всегда был, считал их непроходимыми, а теперь в гончаровщину ударился. Как мне все это не нравится!

Солженицын делает глаза больше рта и в гневе удаляется.

4, 5, 6

Я сорвала паутину и приложила к ране Ковалева: мол, еще древние греки прикладывали ее к ранам, чтобы остановить кровотечение. Но сначала муж ушел на дежурство. А я пошла на заседание “Мемориала” — послушать приехавшего Ковалева. Вошла — он говорит. Но его не слышно. Я ближе к трибуне — не слышно. И сразу чувство вины меня охватило: наш народ так груб, шумят, не дают сказать человеку. Потом все поехали на берег Камы — ужин с ухой и прочее. Я, конечно, посуду мою на берегу. Сергей Адамыч подходит: “Что-то сердце защемило — подышу тут”. И вдруг начинает падать прямо в воду! Виском о сук дерева. Я вскочила и держу его в объятиях! Пусть что угодно думают... “Спасибо”. И тогда я паутину сорвала, чтоб к ране... Говорю при этом: “Мне так понравилось, когда перед выборами вы в “Московских новостях” написали высокомерно: “Мы народу ничего не обещаем!”. Ничего не можете сделать для него — так зачем к власти рветесь?.. Вот и победил Жириновский...”.

Ковалев делает глаза больше рта и убегает к костру.

А мне что делать? От нечего делать просыпаюсь. Муж ерничает:

— Опять Гайдар снился? А ты про стипендию сына ему? — и муж запел:

Мне приснился Гайдар


Я сказала ему-у-у:


“П-а-а-чему так живется сынку-у маему-у?”.

— Нет, — говорю, — Гайдар в прошлый раз, а сегодня... Да что говорить! Почему наяву я о мужчинах вообще не думаю, а они во сне меня все любят? И старше меня — хотя бы в смысле социальном, Курицын ведь критик, то есть тоже как бы начальство...

— Невытесненный образ отца, он же у тебя всегда строгий был.

— Вот именно — всегда. А сны снятся сейчас. Может, мне любви властей не хватает, любви критики? Но тогда почему покойный Капица-то приснился?

— А, начиталась. В “Природе” целый номер ему был посвящен.

— Да мало ли про кого я начиталась, а приснился один... Высшая реальность прольет свет, а?



* * *

Журнальный зал | СловоWord, 2006 N51 | Нина Горланова

Нина Горланова (1947) окончила филологический факультет Пермского университета (1970). Работала лаборантом в Пермских фармацевтическом и политехническом институтах, младшим научным сотрудником в Пермском университете, библиотекарем в школе рабочей молодежи. Методист в Доме пионеров и школьников. Печатается как прозаик с 1980 года. Автор книг прозы: “Радуга каждый день”, “Родные люди”, “Вся Пермь”, “Любовь в резиновых перчатках”, “Дом со всеми неудобствами”. Произведения Нины Горлановой переводились на английский, испанский, немецкий, польский, французский языки. Член СРП (1992). Первая премия Международного конкурса женской прозы (1992), специальная. премия американских университетов (1992), премии журналов "Урал" (1981), "Октябрь" (1992), "Новый мир" (1995). Участник Творческого союза “И”. Живет в Перми.

Мой маленький йог

Сашка научился плавать под водой, два дня наслаждался этим умением, а на третий оглох. И его положили в больницу. Ребенку пяти лет полагалось лежать без матери, и он тоскливо проводил меня взглядом.

– Я приду к тебе вечером, – сказала я.

– Точно? – то ли не расслышал, то ли не поверил он.

– Точно! – громко крикнула я.

– Смотри: только точно!

Я отправилась домой, вернее – в дом моих родителей, где я каждое лето провожу два месяца, чтобы немного закалить своих трех малышей. Почта уже пришла, но мне опять ничего нет. Муж второй месяц не пишет. Что там с ним стряслось? Я из-за него голову потеряла, а тут еще болезнь сына!..

Вечером я с фруктами и конфетами подходила к лор-отделению больницы. Рядом с табличкой “Ухо. Горло. Нос” вывесили свежий плакат: “Курение или здоровье – выбирай сам!” Почему-то он вызвал неприятные предчувствия. Войдя, я сразу столкнулась с процессией: двое мужчин шли с носилками, на которых лежал, видно, только что скончавшийся человек. Успела заметить поразительную белизну его лба. Несколько женщин в полосатых больничных халатах сопровождали носилки, я услышала скорбное: “Прибрался Иван Николаевич” и “Рак горла – это рак горла”.

Я побежала к сыну.

Он лежал лицом к стене и безутешно рыдал, так что сумеречный свет в палате, казалось, дрожал. Возле него сидел и крестился старичок, длинные волосы которого были сзади заколоты женской скрепкой. Лежащий на соседней кровати полный мужчина сказал мне:

– Вибромассаж вашему Саше сделали. А батюшка его утешает.

Я разглядела белую вату в ухе батюшки и догадалась, что сам он тоже лечится здесь. Действительно, он прошел в угол и лег. Оставались пустыми еще четыре кровати.

– Саша, почему ты плачешь?

– Ага! Все люди умрут, и никого не останется, солнышко будет, а никто его не увидит – все-все умрут, – причитая, как на поминках, рыдал мой ребенок.

– Ты слышишь? – обрадовалась я, прижимая сына к груди и успокаивая: – У вас тут, видимо, говорили о покойном. Но ведь не враз все умрут, Саша. Земля пустовать никогда не будет. Я тебе конфет купила.

– Сначала, значит, ты умрешь, а потом – я?

– А у тебя останутся дети, в них будет течь твоя кровь, твои мысли останутся у них в голове. Значит, ты не весь умрешь – останешься в своих детях. А они – в своих. Успокойся!

Но он не успокаивался. Его маленькое тельце бил такой озноб, что его аж подбрасывало в постели, словно мальчик всеми мышцами тела, а не только умом, борется со страшной мыслью о смертном конце каждого человека. Я как-то успокоила его все-таки. С надеждой он переспросил:

– Я не… не умру?

– Опять! Ты вырастешь, женишься на самой доброй, самой чудесной девушке, и она родит тебе…

В это время в палату вошли те мужчины, которые спускали носилки. Только они успели прилечь, как заглянула старушка.

– Отнесли? В морг? Интересно, как там – скамейки или столы? Или нары? А? Чтобы иметь представление…

– Лед там, – угрюмо ответил самый молодой из мужчин. – Доски поверх льда.

Старушка удовлетворенно закивала:

– Доски все-таки… Ага! – и прикрыла за собой дверь.

Я решила, что пора уходить, и стала прощаться, но Сашка разразился таким волчьим завыванием, какого я в жизни от него не слышала. Кто-то из больных рванулся к окну, распахнул его. Сашкин плач тотчас вылился наружу и таким образом мешал уже выздоровлению всех больных этой клиники.

– Ну и ночка нам предстоит, – сказал кто-то уныло-кислым баритоном.

Я схватила сына в объятия:

– Ну, нельзя же так! Пушкин почти в твои годы оказался в лицее, – я пошла на искажение фактов, – там мальчики все без родных жили, одни.

– Ну вот и умерли!

– Кто?

– Пушкин и другие. Ты сама говорила, что Пушкин умер.

– Ну и ночка! – опять я услышала кислый баритон.

– Димедрол ему дать! – сказала тень у окна.

– Самый лучший димедрол – ремень, – ответил молодой голос.

И вдруг чей-то сочувствующий тон:

– Боже! Да разве можно таких маленьких без матери оставлять!

Я решилась:

– Хорошо, Саша! Я с тобой буду спать. Дяди хорошие, мы им не помешаем, ты подвинься – я лягу. Вот так!

Сашка мгновенно прижался ко мне всем телом, для верности еще крепко сжав мое колено своими ножонками.

– Голова даже заболела, – уныло протянул баритон.

– Это у тебя от систематического недопивания! – сказал наш ближайший сосед.

– Ну нет, я шесть лет назад лечился, и с тех пор ни разу! Мне даже предлагали как-то лекарство на спирту, я отказался! – А у самого при этом в голосе не гордость, а тоска такая…

Я подумала: вот тебе и уныло-кислый! А сила воли есть – вылечился же!

Сашка вдруг вскочил в кровати и криком спросил:

– Ты скоро-скоро умрешь?

– Я? Почему?

– Так ты же детей уже родила! – И он снова заплакал.

Хотя в палате на этот раз молчали, я решила все-таки прекратить это безобразие:

– Замолчи!

– Все-все умрут… ых-ых…

– Саша, ты всех жалеешь, а этих дядей почему не пощадишь? Им спать хочется, они не умерли еще, а живые люди должны высыпаться, иначе – не вылечатся! Из-за тебя всё.

И сама при этом чуть не залилась слезами: вылитый отец! Тот тоже гуманист, обожает парапсихологию, считает, что она одна может спасти мир от третьей мировой войны, а жене сообщить о командировке – нет его. Командировка – это мой вариант его молчания-неотвечания на письма. Воспоминание о муже сделало меня решительней:

– Пойду-ка я домой, раз ты все равно плачешь!

– Не-е-ет! – взвился Сашка и вцепился мне в руку.

– А чего ты так себя ведешь, словно… словно я тебя не родила, а в капусте нашла! – Я вырвала руку.

– Не в капусте! Не в капусте! Почему ты говоришь “в капусте”?

– То-то! Нелегкое дело было тебя родить, такого большеголового! А ты не слушаешься.

Он притих, потом вдруг шепотом спросил:

– Мама, а старуху Шапокляк кто родил?

Я задумалась над ответом. Дверь снова отворилась. В палату вошел мужчина, от “здравствуйте” которого пахнуло грузинским выговором. Несмотря на девяностопятипроцентную темноту он разглядел меня и воскликнул:

– Что такое! Уже женщины, па-ни-ма-ишь, – и направился ко мне.

– Да сын плачет, – стала оправдываться я, – вы не обращайте на нас внимания.

– Па-чиму не обращать? Нельзя! Знаете что: он уснет, и я вас провожу. Хорошо?

– Зачем?

– Затем.

– Вы же видите: я здесь из-за ребенка. Не отпускает он.

– Ничего, семнадцать лет ему будет – сам мать отошлет, чтобы не мешала, – сказал сочувствующий голос.

– Вах, красавица ты моя южная, – взял меня за руку грузин (рука у него горячая – типично пылкий грузин, и неизвестно, как его “разгрузинить”).

Я громко вздохнула. И тут тень у окна, протягивая мне руку помощи, спросила:

– Вы не здешняя? Выговор-то у вас не южный.

– Из Перми.

– А кем работаете, интересно?

– Журналисткой.

Грузина как по лбу ударили: я перестала для него существовать как женщина в ту же секунду. Он прошел к своей кровати, ухнул в нее прямо в туфлях и больше не сказал ни слова.

Шел мерный разговор о деньгах, снабжении, вдруг баритон, который вылечился от алкоголизма, спросил:

– Скажите, а как рак горла получается?

– Вам лично это не грозит. Такой волевой человек, который вылечился… он не заболеет.

– Да! Шесть лет в рот не беру! – впервые без капли кислоты в голосе сказал он. – А скажите, батюшка, почему Бог вам уши не лечит? Вы бы помолились, и все.

– А врачи тоже от Бога, – ответил батюшка.

И тут в палату вошла медсестра со шприцем в руке и включила свет:

– Саша! Колоться. А вы, мама, все еще здесь? – Она быстро сделала ему укол и спросила: – Далеко живете?

– Близко.

– Ну вот что… Берите ребенка, идите домой! Только утром к шести приходите.

Мы с сыном вскочили и побежали вниз по лестнице. На улице стояла тишина и южная густая темнота. Сочные, мясистые какие-то звезды посылали удивительно мало света. Я сказала:

– Не дрожи. Нас никто не тронет – все спят.

– Все? И котята, и дома? Но почтовый ящик не спит.

– Почему?

– Ждет письма. Сейчас ведь можно письмо послать – опустить? Да? Ну и вот, может, папа уже опустил письмо.

Я представила мужа, гуляющего где-то под руку с другой. Вата жалобно белела в ушах сына, и я вспомнила все болезни, которые сваливались на него и на двух других детей, – все это пережили мы с мужем вместе. А теперь – молчание. А Сашка вдруг вспомнил про конфеты и фрукты:

– А они у меня все съедят, да?

– Ни в коем случае.

– А завтра меня заберешь ночевать?

– Если отпустят.

– А велосипед купишь – двухколесненький?

– Не знаю. Если папа найдется…

С такими животрепещущими темами мы вошли в дом. Младшие дети давно уже спали. Мы быстро разделись и легли. Сашка заснул мгновенно, но во сне вздрагивал. Я гладила его и думала о том, что нужно телеграфировать мужу. Врач сказал, что лететь самолетом вредно для ушей. А всех троих поездом – мне не осилить… Да, а Сашка-то завтра опять начнет… Про смерть. Я мысленно полистала книги по воспитанию детей, но там все только о жизни. Откуда дети получаются – пожалуйста, варианты ответов. Для нас это пройденный этап. В прошлом году, когда я уходила в роддом и вернулась с дочерью, братья вдоволь наобсуждались тогда… О рождении детей они знали уже, но почему в больнице? Больно, что ли, это? Пришлось объяснять про хождение на двух ногах и про то, что плод должен прирасти, чтоб не выпасть. Потом Сашка дошел до логического конца:

– Я понимаю: ты из живота меня родила, но в живот-то я как попал?

Ответ я еще раньше вычитала в книге одного американского педиатра: папа приносит семечко, и мама его проглатывает, вырастает ребенок. Дети тут радостно загалдели:

– Семечки! Кто принес семечки?

– Ура! Папа семечки! Купил семечки! Где они?

Они так любят семечки, что вопросы происхождения отступили на второй план. Но много месяцев спустя Сашка вдруг сказал:

– Конечно, своей доченьке папа дал, наверно, красивое семечко, все разрисованное разными узорами. – Он явно наслушался наших восторгов по поводу ее голубых глазок.

“А может, как о семечке том, Сашка завтра забудет о проблеме смерти?” – подумала я и заснула.

В половине шестого мы встали и пошли в больницу.

– Вот эти тополя называются пирамидальными, – начала я посторонний разговор.

– Мама…

– Что?

– А если бы люди никогда не умирали?

– Эхм… мм… Ну и представь: их станет очень много, а новые все рождаются и рождаются…

– И людей все множее и множее!

– Больше и больше. Им негде жить будет.

– Даже негде стоять?

– И до этого может дойти. Так что твоя идея не подходит.

Он помолчал немного, потом твердо сказал:

– Вот что! Пусть плохие люди умирают, а хорошие – нет!

– А как же ты их отличишь? Это очень трудная задача.

– Но только, мама, негры – не плохие. Они такие же люди, как ты и я, только загорелые.

– Вот видишь: негры хорошие, мы – тоже…

Где-то пропел петух, Саша вдруг засмеялся. Позади остались ночные наши страхи, тоска и ревность, тяжелый сон. Наступило утро. А я и забыла, что у природы на этот случай припасено утро. За ночь человека могут победить черные мысли, детские обиды и разные страхи, но утро все излечивает…

Неизвестно откуда взялась перед нами огромная собака – таких называют бульдогами, но знатоки говорят, что бульдогов давно в чистом виде нет, а есть боксеры. Этот бульдог-боксер был весь в разводах под красное дерево, важный. Почему-то без хозяина. Я поискала глазами вокруг – нет никого. Один он. И это его одиночество так таинственно и удивительно! Саша поглядел на бульдога, взял меня за руку, но думал, видно, по-прежнему о бессмертии. Спастись-то хочется. Бульдог тоскливо поглядел на нас и почему-то пошел следом. Саша спросил:

– Ему ведь тоже не хочется быть бульдогом, да?

– А кем хочется?

– Человеком. Надо плохих людей сделать собаками или кошками, а им захочется снова стать человеком. Каждый хочет исправиться. Точно – исправятся!

Он задумался, я тоже. Когда я читала о Рамакришне, все недоумевала: зачем переселение душ? Ведь это так расслабляет: мол, подумаешь, оступился в этой жизни – в следующих рождениях перекуюсь. И вот пожалуйста, под носом у меня маленький человек рассуждает о том же самом!

– Ты учение-то йогов вручную не открывай! Подрасти сначала, йожек ты мой! – поцеловала я сына, подумав про себя: может быть, все дети – йоги.

Мы постучали, вошли и застали привычную действительность: батюшки не было, а остальные, не верящие ни в вечную жизнь, ни в вечное переселение душ, досказывали сомнительный больничный анекдот. Мужской мощный хохот взорвал воздух. И я оставила сына в палате, полной западного образа жизни, то есть перепадов от веселья к унынию и обратно. Надолго ли зарядило это веселье? По крайней мере – до первой смерти, случившейся где-то рядом.

1982


В сияньи дня

Два ковшичка – Малая и Большая Медведицы – вычерпайте мои тревоги!

В эту ночь Верочка узнала такое!

В общем, одна “чайка” уволилась (официанток звали чайками за то, что они кусочничали на бегу)… потому что не захотела доносить на бармена Руслана!

Ее заставляли. Но она сказала, что еще с первого класса невзлюбила ябед.

Это проронил Верочке подвыпивший повар по прозвищу Сын Дона (такая у него наколка на плече: “Сын Дона”).

“ Значит, меня взяли на освободившееся место”. Кафе называлось “Блонд”, и в официантки набирали блондинок.

С минуту Вера думала, что Сын Дона ее разыгрывает (зашивают же они всем новеньким форму – хочешь просунуть руки в рукава, а они прихвачены нитками). Но повар вдруг зацокал языком и заявил:

– Я бы тебе подробности высыпал, но ведь не знаю, где это погаснет: если в твоей квартире – одно, а вдруг…

– Надеюсь, меня-то не заставят следить за вами! – сказала Верочка Сыну Дона.

– Последний раз я так смеялся в Амстердаме! Ох, и щелкнул бы тебя по фарфоровому носику!.. Слушай, Вер, у тебя лицо – как созревающий плод на дереве. Ничего не делает, а наливается.

– Точно не заставят стучать, потому что люди из-за этого увольняются!

Сын Дона стал рассуждать так: не случайно ведь отчество администратора – Марленович, а Марлен – это Маркс-Ленин!

Но как-то он вписался же в капитализм, заметила Верочка.

– А знаешь как? Улыбка шире задницы… В час ночи Марленович уже дрыхнет дома – за такую зарплату сиди на работе всю ночь, следи за всеми сам. С утра что ему следить – все трезвые.

– Миллионы людей в нашей стране погибли из-за доносов… Венечка считал, что один донос гаже, чем тысяча порнографических открыток.

– Какой Венечка?

– Веня Ерофеев.

Сын Дона вдруг рубанул рукой воздух: пора революцию делать!

– Что?.. Чумовой динозавр!

– Вера, запомни: повар не может готовить пищу, когда он в плохом настроении. Зачем ты мне настроение портишь? Я тебе окрошку всегда…

– Ну, прости, ты – ангел мой пресветлый… Да к тому же у тебя в любом настроении такая окрошка получается!

Сын Дона забормотал: мол, потому что я готовлю, как для себя. А они… Да пусть хоть “Челси” покупают, пусть хоть что делают.

В это время в кафе вошел депутат Н.Н. И бросил свою дубленку Верочке в лицо: “Повесь!”

Раньше Верочку раздражал этот наглец ( не слуги ведь мы ему). Но все познается в сравнении. Сейчас ей уже не показалось обидным, когда так кидают одежду! Страх перед тем, что заставят доносить… в общем, депутатскую дубленку можно сто раз еще повесить, лишь бы не записали в стукачи!

Говорят, в другой смене официантка харкает в суп, который несет этому депутату…

И тут Верочка очнулась: на тот столик кофе пора подать? Нет, не надо соваться к клиентам, когда они тост поднимают! Так, депутату улыбнуться и попросить минутку подождать, из бара быстро принести на третий стол, а из кухни – вот этой парочке…

Ночью кафе опустело, бармен Руслан лег на два стула, ноги свесил на пол и заснул. Когда вошел посетитель, Руслан вскочил, но ноги затекли, и он упал перед посетителем на колени. Ноги не слушались, и он на коленях пополз к бару. Верочка выбежала, увидела эту сцену и поклялась:

– Никогда я не буду доносить на Руслана!

Она ехала домой в трамвае и слышала, как мальчик лет шести спросил:

– Мама, скажи: что такое “зачистка”?

А у Верочки жених Арсений в двадцать лет поступил на дневное (в политех), чтоб в Чечню не попасть.

Он живет с больной бабушкой, пенсия у нее уходит на лекарства, ему бы работать и на заочном учиться. Но тогда загребут в армию…

Ну, уж Верочка-то не добавит Арсению проблем – ничего не расскажет про свои страхи! У него вон и так уже морщины на переносице пролегли большой буквой Т.

Или скажет как можно позже… Хоть на несколько дней-недель уберечь территорию любви от такой темы… грязной! Да, грязной. Но в грязь эту Вера не пойдет, просто даже говорить о таком с Арсением – слова нечистые произносить… нет!

Недавно мама по телефону кому-то рассказывала:

– У вас Идиот Идиотыч, а у нас историю КПСС читал Влад, аспирант, настолько красивый, что все студентки были в него влюблены – мы даже не заметили ужаса перед предметом… а у других история КПСС вызывала… сама знаешь. Так велика сила любви! Побеждает страх.

Сила силой, но и хрупкость любви тоже велика – Верочка знала это по опыту своей первой влюбленности (еще в школе).

От доноса пострадал ее дед по матери. Молодой кинооператор! В 1951 году его обвинили… в том, что много черного цвета в его кадрах. А черный цвет у него на самом деле – такой яркий, что кажется разноцветным. Деда из Москвы сослали сюда, в Сибирь, поэтому в их семье даже кот – и тот не любит красные коммунистические гвоздики и ломает их, когда кто-то приносит такой букет.

Родителей Верочка называла “веселые предки”. Как-то отец сказал им с братом Мишей: “Ваши веселые предки решили…”, и это прижилось.

Так вот, веселые предки еще совсем недавно пересказывали гостям историю про Шостаковича.

Когда знакомый умирал в больнице, Дмитдмитыч поехал его навестить. И тот… признался, что был приставлен органами следить за ним!

– А теперь вот боюсь, что приставят к вам кого-то похуже! Ой, боюсь! Простите меня!

Шостакович простил.

Самое интересное, что после этого больной… поправился!

Вот что значит покаяние!

Весной 2001 года, на серебряной свадьбе, веселые предки произносили:

– Чтоб при капитализме пожить подольше, давайте поднимем тост за здоровье всех здесь сидящих!

А получается, что… при капитализме тоже не сахар – опять заставляют доносить!

И вот весь нектар жизни сразу куда-то испарился.

Брат Миша так сказал Вере: разница все-таки есть – при советской власти по доносу сажали-ссылали, а при капитализме – уволят. Всего лишь уволят.

– Тоже не радость!

– Говорят: на Западе доносят. В фирмах… кто-то кофе лишний раз выпил – три минуты бездельничал, кто-то покурил.

– Миш, ты пока родителям ни слова и вообще никому! Зачем всех волновать, если я стукачом не смогу просто быть!

– Не сможешь. Это на тебе прямо написано! Так что я думаю: тебя не заставят. Пока работай спокойно. И удачи – клиентов побогаче!

Верочка очень доверяла своему брату. Она и родилась-то только благодаря ему – он так просил у родителей сестренку!

Да, удача нужна: от клиентов зависела выручка, а от выручки – зарплата.

Она устроилась в кафе ночной официанткой – через две ночи на третью, будучи студенткой четвертого курса исторического факультета (училась во вторую смену).

Дело в том, что деньги в семью заглядывали редко.

Брат и его жена – детские врачи – только начали работать, а их трехлетняя дочка недавно произнесла: “Я голодная с головы до ног!” В семье сочли это пока что юмором. Но Верочка думала: на самом деле, случись что, то голод охватывает именно так – с головы до ног…

Мама Верочки заведовала кабинетом в пединституте и получала всего тысячу рублей! Она была наивна, как детский рисунок. Ей на работе коллеги (впрочем, слово “коллеги” она не любила – ей в нем все “калеки” слышались )… в общем, завкафедрой ей сказал, что в ее присутствии все становятся красивее и похожими на нее! Она и верит, что нужна, работает за эти гроши.

Правда, года два назад мама пыталась приторговывать пищевыми добавками, но разделение на “покупашек” и “продавашек” ей не давалось: было так жалко больных сотрудников, что она отдавала им все по закупочной цене. В итоге бросила это дело.

Отец – как все нынче – получает чисто символическую пенсию (он много старше).

Они познакомились, когда он проводил телефон в мамин кабинет. Отец был тогда разведен, гусар: “Песенка, звездочка!” Мама и растаяла.

А мамины родители выступали против этого брака: “Сердце у тебя в нужном месте – оно хочет любви, но где твои глаза и уши! Почему ты не видишь его возраст и не слышишь, что он несет? Да он со всеми так разговаривает!”

Но мама (песенка, звездочка) влюбилась. Сейчас отец зовет ее: “Ежик” (за стрижку).

Ежик (мама) все искала в секонд-хенде ботинки для Верочки, но не нашла. А всемирное потепление тут как тут! И однажды старые ботинки у дочки так промокли, что вылилось из каждого по стакану воды!

Правда, веселый предок уверял, что в пустыне цены бы им не было – таким ботинкам, которые вбирают воду…

Он всегда любит произносить что-то такое: “Каша, чеснок, а вы говорите – нечего есть! Да отшельники былых времен засмеялись бы над вами – нечего есть!” Или: “Лампочка мала? Да в средние века эта комната казалась бы светящейся – по сравнению с комнатой, в которой свечи горят”.

Хотя самому зубы не на что вставить (ест яблоко чайной ложкой)… Но он ко всему подходит легко, спросишь о здоровье – засмеется: “В правом ухе почесал – в левой пятке отдается”.

И в это время на плече у Верочки появился странный красный треугольник. Врач сказал: просто простуда. “Ноги не промокали в последнее время?”

Ноги промокали. Но не ботинки стали для Верочки последней каплей, а случай с ворами. Они взломали дверь, когда вся семья уехала на дачный участок. Все перевернули, но… ничего не взяли!

А нечего было взять: телевизор старый черно-белый, хрустальная вазочка одна, и та с отломанным краем…

То есть там были со вкусом расставленные всюду мамины икебаны (все веточки покрашены в белый цвет), кроме того – много разных кухонных нежностей (уточки, вылепленные из теста и запеченные в духовке, а потом раскрашенные). Но воры, конечно, ничем таким не интересовались.

– Икебанутые! – папа изображал, как (наверно) ругались воры.

Еще на следующее утро мама уронила последнюю витаминку и долго искала ее на полу, призывая всех святых. Вот тут-то Верочка, ползая вместе с мамой и заглядывая в щели рассохшегося пола, решила: иду работать!

Пока не хотелось волновать родителей страхами своими: заставят–нет стучать.

Берегла она также и подругу-однокурсницу Феклу. Той еще историю-то надо пересдать! Фекле не повезло: преподаватель спросил имя второй любовницы Петлюры…

Да и верила еще (Вера ведь она) словам брата Миши: не заставят!

Но все-таки это случилось!

Марленович вызвал Верочку к себе в кабинет и начал юлить шариковой ручкой по столу: просто крутанул ее, как юлу, – раз, другой, третий. Наконец улыбнулся своей неспешной улыбкой и сказал:

– Ты должна мне сообщать, как ведут себя ночью бармен и повар!

– Хорошо они себя ведут.

Марленович снова крутанул ручку, как юлу. А человек ведь не юла! Вчера все в стране презирали сексотов, а сегодня что – ее саму заставляют быть таковой… таковым.

– Есть нарушения – среди наших работников. Ты меня понимаешь, Вера?

– Нет.

– Ну, говорят: Руслан делает левую выручку по ночам, а Сын Дона к утру уже вторую бутылку пива выпивает! Это все нарушение закона.

Но в том-то и фишка, что сам Марленович законы не соблюдает! Вера, например, никак не оформлена – значит, ни больничных, ни отпуска не будет. И стажа к пенсии… Бармен и повар получают по четыре тысячи рублей за свою работу сутками. Если бы они получали, как Марленович (или хотя бы половину того), стали бы они разве… делать левую выручку или с раздражения накачиваться пивом.

Всего этого Верочка не произносила вслух, но внутри у нее зародилось такое смятение, что она мысленно просила: “Молитва, лети по звездам к Богородице, помоги мне выстоять!”

А Марленович словно прочел ее мысли и сказал: мол, если всем работникам давать больше денег, то выплаты в налоговую инспекцию… ого-го, и цены в кафе подскочат – тогда посетители не будут валом валить, как сейчас.

Но для себя-то он делает исключение! Вера помолчала и пообещала подумать.

А подумала вот что: “Словно я без щита и лат. Но почему словно – я всегда ведь такая… нет, раньше не понимала, что мы так беззащитны”.

Официанта ноги кормят! А у Веры ноги – как раз – оказались не очень выносливыми. К концу смены от боли просто едва шаги делала… Спина тоже сдавала, но она хотя бы покупала перцовый пластырь и приклеивала его – помогал.

А что приклеить от Марленыча?

При этом нужно улыбаться клиентам. Довольный посетитель означает, что придут пять новых, а недовольный – уйдут десять. Поэтому гасить неудовольствие – важнее!

Верочка шла по улице и услышала странный звук-гул – словно самолет низко летел, но самолета никакого не было. Вдруг она остановилась и поняла: на балконах девятиэтажки листы железа плохо привинчены и дрожат-гудят…

Тревожность внутри. Вспомнила: в первые дни влюбленности в Арсения она смотрела на цветущую пузырчатую яблоню. И казалось, что глаза превращаются в руки – вглядом можно потрогать белые цветы.

А теперь все наоборот! Взгляд – словно антирука – все отталкивает от себя, ничего не мило вокруг! А может, недосып накопился просто?

Еще некстати брат Миша подарил ей на день рождения чашку с надписью: “virescit vulnere virtus” – слова Авла Геллия. В переводе с латинского: рана (лишь) умножает мужество.

Вера закричала:

– Это для мужчины подарок!

– Но ты же историк… историня.

– Миша, зачем мне какие-то раны? Ты что – желаешь, чтоб у меня раны были!

– Вера, откуда берется мужество…

– Мужество для мужчин. Не надо мне никаких лишних ран, вот что!

Миша обиделся и перестал с нею разговаривать.

Эту размолвку сначала она называла про себя: “ананас в самогоне”. Хочется купаться в шампанском, а жизнь (Вера) оборачивается чем-то грубым… Но ведь в самом деле я была не права – он хотел порадовать меня, пора первой извиняться. А как?

Пришлось все рассказать ему: Марленович все-таки заставляет стучать, мол, эта рана и привела к срыву.

Слава Богу, помирились!

На Новый – 2004 год (по восточному календарю) – их кафе сняла строительная фирма “Аллея”. Это было грандиозное празднование. Впрочем, Вере понравилась только обезьянка, приглашенная из цирка, потому что она была ловкая – ничего не разбила. А строители, напившись, разбили столько посуды, что даже Марленычу (он оставался до конца в таких случаях) приходилось пару раз брать тряпку в свои белы руки и убирать…

У некоторых дам был символический маникюр – на каждом ногте по маленькой обезьянке. Двух огромных охранников выбрали “снежинками”. Они все обещали, что сейчас залезут на полки (для сумок такие полки были над столиками) и начнут падать, как положено снежинкам. Вера их удерживала, но с улыбкой. Потому что важнее гасить неудовольствие…

Когда подали фирменный шашлык из осетрины с ананасом, один клиент-холерик еще скулу вывернул – так быстро начал жевать! Пришлось вызывать “скорую”.

На следующей смене Верочка увидела за столиком главу этой фирмы. Молодой и холостой П-ов пришел пораньше, выпил побольше и заказал еще грибы. Когда она принесла их, он спросил: “А грибы у вас с дичью?”

– Я ваш тайный небожитель! (видимо, хотел сказать, что он “тайный обожатель”). – Верочка, давайте поедем на горнолыжный курорт? Над облаками будем жить…

Она попросила бармена убавить музыку на два пункта – пусть человек себя услышит.

А П-ов все пытался подарить ей гжелевую обезьянку с долларом. Решила сообщить ему, что она замужем. Но все равно П – ов оставил ей сто рублей чаевых. Ну, спасибо! Добавлю пятьсот и куплю себе удобные индийские туфли для работы (видела в одном магазине за шестьсот).

Когда рассказала про “тайного небожителя” веселым предкам (“ Он такой кошелек и два ушка”), мама от смеха раскисла, как тесто, а отец хохотал, как всегда, аристократичным жестом руки отодвигая рассказчицу-дочь, словно боялся заболеть от смеха…

Вдруг до Верочки дошел слух, что уволили Лиду – ночную официантку из другой смены.

Бросилась к Сыну Дона за подробностями. Оказалось: Лида прямо на работе заглядывала на сайт “беременность ру” и себя разоблачила (она ждала ребенка). Марленович не хотел платить за декретный отпуск и уволил… Ладно, думала Вера, все это подло, но у Лиды есть муж, как-нибудь справятся, главное, что дело не в стукачестве!

Вместо Лиды появился официант Марат, про которого в кафе рассказывали, что он “подавляет своим величием”. Но вскоре его разыграли, сказав, что за пакеты для мусора у них принято расписываться. И он пошел просить у бухгалтера ту тетрадь, в которой якобы нужно расписаться… В общем, вскоре он перестал подавлять своим величием.

Саксофонист Виктор поведал Верочке очередную байку про то, как у всех саксофонистов после первого концерта случается приступ аппендицита. И тут Марленович пригласил ее в свой кабинет:

– Ты уже подумала?

– Думаю. Я всегда думаю долго.

– Я принимаю глицин и поэтому не могу давить на подчиненных, – сказал Марленович. – Америка у нас покупает только одно лекарство – глицин. Советую для сосудов!

– Да я его одно время принимала, может, надо снова начать.

Через пять минут Сын Дона спросил у нее: зачем вызывал шеф.

– Посоветовал мне принимать глицин…

– В последний раз я так смеялся в Амстердаме!

Добрый старый глицин, помоги мне!

Верочка в самом деле купила глицин, ведь это так просто – рассасывать под языком, и нервность уменьшается!

Посудомойка Женя сидела, как балерина. То есть она раньше и была балериной кордебалета, поэтому часто ноги ставила “на пуанты”. Сангвиники, в силу их энергичности, часто кажутся навязчивыми, и сначала Верочка старалась держаться подальше от словоохотливой Жени, но пару раз та помогала ей, когда “электричка приходила” (так называли переполненное кафе). Она была не красавица, Женя, но зато какая походка: не идет – переливается. Правда, когда она идет в кабинет к шефу, походка совсем другая (семенит).

Однажды эта Женя в спешке принесла клиенту тарелку с мухой. Он закричал:

– В супе муха!

– А вы что – слона там хотели увидеть?! – ответила Женя, не моргнув глазом (и посетитель умолк почему-то).

Служба дружбы дорога, но когда Женя стала советовать Верочке формально согласиться стучать, а на самом деле ничего плохого НЕ ГОВОРИТЬ про своих Марленовичу… в общем, это оказалось никак неприемлемо. Само согласие бы придавило Веру, а где брать пищу для подкрепления сердца тогда?

В это время подруга Фекла, пересдавшая историю на “уд”, разочаровалась в выбранной профессии и поступила на вечернее отделение информатики (второе образование решила получить).

– Слушай, Феклочка, я тоже хочу – на информатику!

– Ну, ты же говорила, что с детства думала: вот прилетят инопланетяне – как им объяснять все про Землю! Для этого надо историю знать.

– Да так… чтоб опровергнуть расшифровку: СТУДЕНТ – Сонное Теоретически Умное Дитя, Естественно Не желающее Трудиться…

В сияньи дня, во мраке ночи Верочка все думала: как нехорошо – требовать, чтоб о человеке доносили только плохое. А ведь требуют именно следить за плохими поступками. Но это же правда: да, вчера ночью бармен Руслан выпил столько, что – когда Верочка спросила: “Как у нас насчет выпивки – что осталось?” – он ответил:

– Я буду бороться до конца, чтоб в смысле выпивки у нас было до конца…

– Как хорошо, что до конца, – сказала Верочка.

Но доносить не буду все равно!

Ведь нет правды из одного плохого! Человек сложен: в нем есть и хорошее…

Однако и день не освещал, и ночь не давала сна…

Ей два раза за ночь приснились люди, вмерзшие в лед (то бармен Руслан, то Сын Дона). Один все-таки голову успел выставить из воды, Верочка бросилась к нему – спасти! Но брат Миша кричит: снег на носу не тает если, значит, он не живой…

И после такого сна – тоска! Словно она киселем вокруг разлита, и куда ни двинешься – внутри киселя все…

А ведь вон небо – ясное, снегопад прекратился. Но машины идут: капоты и крыши во вчерашнем снегу. Даже у дорогих иномарок. Значит, так мало у людей сил, думала Верочка. Не хватает даже, чтоб свою машину от снега очистить!

Наверное, работа злых мыслей отнимает силы: одни вербуют кого-то доносить, а другие в страхе – как отвертеться от такой роли…

И пространство почему-то ей виделось как бы со всех сторон сразу, в том числе и сзади (как в аикидо).

А монолог сердца! Она все время чувствовала: словно родник бьется внутри, пульсирует и хочет что-то посоветовать.

Решила погадать – достала словарь пословиц Даля. Открылось: “Глаза, как плошки, не видят ни крошки”.

– Что с тобой? – спросила мама (Ежик). – Ты ходишь – голова на груди…

Пришлось рассказать все. И по каменному лицу матери Вера поняла, что говорит о великом злодействе.

– Видит Бог, я не хотела терять эту работу, мама! Зарплата так нужна, и чаевые бывают. Но все. Уволюсь! Не буду я доносить!

– Как мы не любили советскую власть, как радовались капитализму! – запричитала мама. – Знаешь, это напоминает историю дочери Дантеса. Она больше всего в жизни любила стихи Пушкина, а потом узнала, что ее отец убил его…

Верочка обняла маму (Ежика) и еще раз напомнила, что уволится:

– Лето уже приближается, суп будем варить с крапивой – витамины!

– Да подожди ты, Вера, не паникуй… Жалко ведь хорошую работу терять! Сначала помолимся. Господь сильнее всех Марленычей!

– И то правда. Да нам с Арсением уже пора идти к исповеди. Причастимся!

Мама советовала свечку поставить Николаю-Угоднику, но батюшке ничего не говорить, а то вон в “Московских новостях” написано: вызвали на допрос духовника руководителя “Юкоса” (родители выписывали эту газету со времен перестройки).

Тут отец засмеялся: мол, опомнись, песенка, звездочка, что ты городишь – все-таки наша дочь – не руководитель “Юкоса”… вряд ли ее духовника кто-то вызовет на допрос!

– Паниковать нельзя, – через час еще добавила мама. – Однажды, когда ты была маленькая, я слышу: “гомики-гомики!” Вот я запаниковала! Откуда ребенок знает про это? А просто оказалось, что ты не выговорила слово “гномики”…

Да, работа хорошая! Недавно Верочка на чаевые купила Ежику (маме) подарок на день рождения – хрустальный шарик. За двести рублей. Мама его сама захотела.

Он – шарик – отражал весь мир так, словно это красивые узоры абстрактные. Иногда хочется какой-то красоты.

Достоевский, то есть его герой, говорил: Настасья Филипповна – красавица, видно, что она много страдала, еще бы знать, добра ли она, – спрашивает князь Мышкин. Спасет красота душу, которая – после страданий – сохранила доброту.

Ночью не спалось. Вера жалела, что рассказала все родителям. Зачем было их волновать без крайней необходимости!

Хотя мама выглядит так молодо, что папа в шутку представляет ее новым знакомым как свою любовницу. Но на самом деле!.. О, на самом деле внутри мама вся напряжена.

Вера вспомнила летнюю поездку на дачу. Мама (Ежик) собирала клубнику. Папа что-то приколачивал на крыше. Домик был старый, все разваливалось. Веру отпустили искупаться.

Но она долго искала купальник. Папа думал, что Веры уже нет, а у него упал молоток, и он позвал Ежика (маму). Но по имени:

– Рита! – закричал он. – Подай мне молоток.

А Верочка в это время вышла из домика и увидела, как медленно приближается мама, вся фиолетовая.

– Что с-с-случилось? – заикалась мама.

– Рита, я уронил молоток! Подай мне его.

– Я поняла. А еще что?

– Ничего.

– Я-то в чем провинилась?

– Ни в чем!

– А почему ты меня Ритой назвал, а не Ежиком?

– Из-за соседей новых. А то бы не поняли…

Мама потом несколько раз рассказывала дочери, как она перепугалась – не с сердцем ли что у папы, не инсульт ли.

Еще через несколько дней мама сказала: это в юности ты у себя на первом месте, а потом уже нет, потом главнее муж и дети…

Немцы пришли в кафе.

А Вера еще помнила, как дед (по отцу) рассказывал: на войне русские солдаты после боя приседали и какали на лица убитых фрицев… От таких воспоминаний она как-то растерялась и забыла, что сначала меню подают даме. Протянула его сначала мужчине.

Тут же Марленович вызвал ее к себе:

– Если ты еще будешь отказываться информировать меня, я начну штрафовать за такие ошибки!

Веру вдруг осенило!

– Скоро дам ответ! Я с батюшкой на днях посоветуюсь.

– То-то я заметил, постишься ты строго, – примирительно сказал Марленович. – Ну постись-постись, может, и для нас, грешных, что-нибудь выпостишь или там вымолишь.

Они с Арсением готовились, прочли Покаянный Канон, пришли в храм в восемь утра…

А оказалось: в Страстную Пятницу нет исповеди!

Но Вера об этом не знала, и Арсений тоже – такие неопытные христиане! Выстояли службу.

Как только Вера подошла к аналою и приложилась к иконе Спасителя (скульптурное изображение головы в терновом венце) – слезы хлынули прямо на Него.

Купила самую большую свечу Николаю-Чудотворцу и долго упрашивала его помочь ей – сохранить работу, чтоб не заставляли доносить. “Яви чудо великое!” Но лицо святого было таким строгим, взгляд укоряющий.

В смятении Вера отошла и решила поцеловать ноги у Распятия. Затем она снова припала к Николаю-Угоднику и вдруг заметила, что взгляд святого изменился – в нем было обещание помочь.

После Пасхи она купила на свою зарплату маленький японский телевизор. Музыка по “Культуре” была грустная, переключили – реклама. Обратно.

– Лучше грустить с Башметом, чем радоваться с вашим майонезом! – сказал папа. – Башмет морщинами дирижирует. Вскинет глаза, одну морщину пустит, поехали… другую… по-другому.

Шло время, расцвели яблони. Веру не трогали.

Господи, такое сделала маленькое усильице – и спаслась!

Марленович словно забыл о том, что меня вербовал в доносители, да и сама я уже забыла.

Неужели все-таки снова будут заставлять стучать?

Но великолепное чистое шестое чувство говорило: нет, все позади!

Иногда она мысленно раскланивалась перед Марленовичем.

Так в центре города папа попал в самую гущу флэш моба. Молодые люди встречали четвертый автобус криками “Ура!” и аплодисментами. А папа вышел из салона, подтягивая ногу, и стал раскланиваться, как артист после спектакля…




* * *

Журнальный зал | Континент, 2006 N127 | Нина ГОРЛАНОВА, Вячеслав БУКУР

Нина ГОРЛАНОВА, Вячеслав БУКУР — родились в Пермской области. Закончили филологический факультет Пермского государственного университета. Авторы “Романа воспитания”, в 1995 г. признанного лучшей публикацией “Нового мира”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Капсула времени” и др. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда”. В 1996 г. вошли в шорт-лист претендентов на Букеровскую премию. Живут в Перми.


Помолвка

Могуч, хоть и не молод наш Изя Стародворский — сторож синагоги. И добрый до ужаса! Он говорил:

— Мне нах не нужен такой раввин, если он скажет, что я должен свою русскую жену бросить.

У Изи была сложная жизнь, то есть больная русская жена и молодая еврейская любовница. И это в шестьдесят пять лет! А у раввина и в мыслях не было, чтобы запрещать Изе русскую жену. Более того, ребе, например, настоял:

— Выдавать продуктовые наборы русским вдовам — они ведь жили с нашими евреями столько лет, поддерживали их!

Часто бедный ребе горько вздыхал и говорил украинцу Косте, повару:

— Неплохо бы все технические должности в синагоге отдать русским или украинцам. Им скажешь — они исполняют. А наших о чем-нибудь попроси! Начинают меня учить, как лучше сделать. Ведь каждый еврей в душе раввин. Особенно часто спорят со мной сторожа.

Но вот в этой истории, с Яковом и Эвелиной, Изя был солидарен с молодым раввином.

Все началось легко. Сначала их видели вместе беседующими то возле окна в столовой, то в библиотеке (где она вела вокальный кружок). Потом они стали закрываться в компьютерном зале (там Яков работал) — видимо, очень были сложные проблемы с программами. Наконец Яков подходит к раввину и говорит: мы хотим пожениться.

Раввин стал их уговаривать: сначала нужна помолвка, а потом уже под хупу. Яков смотрел на него печальными глазами: отсрочка, помолвка, ребе, где ваш светлый ум? У Эвелины сережки в алебастровых ушах — в виде трапеций, качаются, дух захватывает, кажется — вот-вот сорвешься. Если бы у вас была такая Эвелина: как ее увидишь — бьет током триста вольт от улыбки, пятьсот от походки и тысяча — от каждого слова, но не умираешь от этих разрядов, а становишься еще блаженнее. Хорошо, что есть тело, которое все чувствует, а то бы мы жили, как облака…

У раввина был свой источник высокого напряжения — жена. Поэтому он деликатно встряхнул Якова за плечо и сказал:

— Я понимаю — состояние счастливой невесомости. Но очнитесь, все вокруг против вас. Я это понял на Хануке.

Ребе как член Межконфессионального комитета пригласил представителей всех конфессий на этот великий праздник свободы еврейского народа. Изя потом завистливо рассказывал (ему самому пришлось бросить пить из-за микроинфаркта):

— Зашли они в синагогу такие важные. А потом, смотрю, через три часа выходят уже шатаясь, добрые — друг друга поддерживают. Если бы не их шапки, я бы не знал, кто у них там мусульманин, а кто католик.

На Хануке мать Якова и заметила, что ее сын все время кипит возле Эвелины. И ужаснулась, и забросила свои курсы еврейских социальных работников, на которых пропадала в Москве. Здесь вон какие бесконтрольные события пошли! Она понимала, что не будет навсегда для сына всей вселенной. Но хотя бы половиной! А тут что? Клан Ольховичей, процветающий, ветвящийся на полмира, не пустит ее дальше коврика в прихожей. Кто они и кто она? Беженка из Таджикистана, без родни, без связей, все потеряла, кроме сына (квартиру трехкомнатную, друзей огромную массу, климат роскошный).

Когда приехали в Пермь, Илья Михайлович Ольхович предложил ей быть координатором в группах общения пенсионеров, “Теплый дом” это называлось. А теперь он же — отец Эвелины — так ясно говорит ей взглядом: откуда вы взялись?

Вдруг ее осенило так, что обнесло голову. Так вот почему исполнительный директор опоздал к началу Хануки! Первый раз в жизни! Он отчаянно сигнализировал общине: вы что, не видите, что творится прямо у меня под носом? У вас что — женихов нет достойных для моей дочери? Шлите их срочно ко мне!

Но раввин сказал:

— Илья, ты кто такой?! Синагога — это ведь не твой особняк и не мой, чтобы мы здесь распоряжались.

Иногда Илью Михайловича Ольховича охватывала чисто русская мечтательность: вдруг откуда-то в Перми образуется еврейский олигарх, который тотчас начнет сватать своего сына за его Эвелиночку. И что у зятя (вот он, уже тут стоит!) барственность, как у молодого Ширвиндта, а капиталы — как у пожилого Ротшильда.

И вдруг — вместо намечтанного зятя ходит оживший землемерный инструмент, худой, нескладный, нищета, без отца.

И — хитрая безотцовщина! — Эвелине уже прочно голову задурил: будто бы в общежитии у него гантели, турник, пятьдесят раз подтягивается. Да знаем мы эти общежития, сами всю молодость в них провели: друзья, приключения, пьянки, тогда казалось все так уникально!

У тех, кто полсотни раз подтягивается, грудь-бочка, а у этого грудь-фанера, внушал Илья Михайлович дочери. Эвелина возражала:

— Ты, папа, не понимаешь, что бывает два типа телосложения: медведь и леопард.

Тут-то и подумал наш Илья Михайлович, что его красавица, его виноградинка Эвелина уже успела воспринять этого придурка полностью, до конца.

— Закогтил тебя, значит, котяра! — закричал он.

А Эвелина таинственно улыбнулась и поведала, бедная, как Яков преступника убил:

— За бандитом он гнался, в войсках МВД служил. А тот спрятался в арке. Но Яша гений — как даст очередь из автомата по загнутой стене арки, которая видна. И рикошетом этого бандита убило.

Илья Михайлович сам оттрубил два года во внутренних войсках, но уж не стал говорить ей, дурочке, что там в ленинской комнате лежали брошюрки “Солдатская смекалка”, в одной из которых и тиснута эта поучительная история. Получается, что до сих пор те же вечно засаленные брошюрки где-то разложены, хотя ленинские комнаты давно исчезли.

Но хватило ума не сказать ей про это! А то как бы поднялась дочь на родного отца: ах, захотел исказить светлый облик этого драного кота!

Поскольку красная рыба признана повсеместно кошерной, на ужин в синагоге подавали именно ее. На этот раз рыба была в кляре, и раввин попросил повара Костю, чтобы приготовил еще две порции. Он пригласил Якова и Эвелину отужинать с ним.

А Илья Михайлович все выглядывал из своего кабинета. Если бы не ребе, он бы крикнул: “Эвелина, марш домой!”, а потом бы поговорил круто с этим человеком-фанерой, бандита, он, видите ли, поймал! Хочет с вранья начать жизнь с его дочерью! Совсем не понимает, что семейная жизнь — это не то же самое, что любоваться неглубокой прозрачной рекой.

Он забыл, Илья Михайлович, что четверть века назад сам рассказывал невесте (улыбка у нее — тыща вольт):

— Я был в отряде аквалангистов. Мы подплыли ночью к захваченному рецидивистами катеру, открыли под водой два баллона с особым секретным газом. Он буль-буль-буль вокруг катерка, через пять минут все заснули. И мы тут как тут! Сковали всех четверых и потом всю дорогу до лагеря держали выродков в закрытой в каюте, защищали их от экипажа — люди рвались сделать самосуд.

Он убедительно размахивал руками, задевая то прекрасную грудь, то прекрасное бедро невесты, и в этот момент он был героем, морским могучим человекольвом. Так охотники в рассказах всегда умножают свои трофеи, чтобы их слова чудесно увеличили будущую добычу.

И ведь сработало! Чудесная добыча — дева Рая — досталась Илье! Эх, Илья, почему же ты забыл, что мужественная история освобождения катера взята из той же замусоленной брошюрки “Солдатская смекалка”? Потом этот событие перенесли даже на экран в виде учебного фильма, и роль главаря банды с наклеенными вдоль и поперек лица шрамами играл известный киноактер Т.

На самом деле Илья Михайлович думал, конечно, не об одной только судьбе своей Эвелины.

Стали поступать сигналы, что иные богатые евреи не выполняют своего сыновнего долга! Невиданное дело! Не далее как сегодня утром пришла Аида Иосифовна Р., мама владельца рыбокоптильной фабрики (от него всегда пахло копченой рыбой), и давай плакаться в кабинете: запишите меня в благотворительную столовую, пенсия такая мизерная. Он сразу вспыхнул возмущением к рыбокоптильщику, но через это тонкое пламя видел: откуда у Аиды Иосифовны дорогая сумка? Да и обувь не из дешевых. Пообещал, что позвонит завтра-послезавтра.

Этот богатый Р. жертвует изрядные суммы на ремонт синагоги и в то же время не кормит мать, что ли? Илья Михайлович хотел посоветоваться с ребе, выглядывал, ждал, когда закончится болтовня нищего Яшки, наконец закипел, забурлил и сам позвонил нарушителю сыновнего долга: представитель избранного народа, как не стыдно, должен показывать пример. Представитель избранного народа был поражен:

— Раз в неделю я набиваю мамин холодильник… Может, ей поговорить просто хочется? Тогда давайте я буду оплачивать эти обеды. Или вот что… Грибы кошерные? Можете забирать прямо из теплицы вешенки раз в неделю — я сейчас грибами еще начал заниматься. Мама такая светская, очень любит общество.

Илья Михайлович спросил проницательно:

— Аида Иосифовна стихи, наверное, пишет?

— Да, всю жизнь, как только она начинает читать, мы разбегаемся кто куда.

Илье Михайловичу все стало понятно. Потому что, бывало, он сам выбегал в зал, где проходила трапеза, и читал старикам свои юморески, пользуясь, что они не могут разбежаться. Да и они на каждом обеде встают, требуя внимания:

— Сейчас я прочту отрывок из поэмы “Моя жизнь”: “Расчески тают вдали — словно на картине Дали, они только шлют нам привет — но волос у меня больше нет…”

— А я предлагаю вашему вниманию рассказ о том, как человек позеленел и покрылся сквозными отверстиями диаметром семь целых и четыре десятых миллиметра.

И все перестают есть и уважительно слушают: ведь у каждого под пластами лет таится свой дар, который ждет, когда его выпустят на волю.

А у сторожа Изи Стародворского вообще тяги к сочинительству не было, но зато какая память! Какой трубный, зовущий голос! И позвякивали в этом голосе разноцветные леденцы — они привлекали женщин лет на двадцать его моложе. Изя встал и аккуратно положил вилку на край тарелки:

— Лучше послушайте, графоманы старые, рассказ Бабеля. “Конец богадельни. В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище”…

— Что за намеки! — вскрикивали шепотом две тщательно одетые и причесанные дамы, похожие на Агату Кристи.

Но наш Изя Стародворский знаете кто? Это носорог, это фаланга Александра Македонского! Его не своротишь с выбранного пути. Своим голосом, который моложе его на сорок лет, он продолжал наизусть шпарить великого еврейского классика русской литературы.

Но и наших энглизированных дам сильно не смутишь. Формально похлопав Изе и Бабелю, они обратились к своему, насущному:

— Я представляю творчество Набокова как шар, покрытый серебристой чешуей.

— А для меня Набоков — это дерево-великан, и ствол усеян бабочками-данаидами.

Мать Якова слушала это все без сил. Раньше она тоже врезалась бы в словесную сечу, раздавая направо-налево увесистые доводы. Но не сегодня, после симфонии бессонницы. Гудели возле общежития провода, холодильник урчал в головах, счетчик сверчал, мышь грызла, в ушах звенело, стекло дребезжало, мысль шевелилась: если бы Яков выбрал не Эвелину, а умницу, дочь библиотекарши Эстер…

Разговаривал раввин с Яковом и Эвелиной вот о чем:

— Помните у Кушнера? “Я отвечаю: МИР, когда пароль — ВОЙНА”. Яков, вы отца должны пригласить на обручение!

— Не могу. Мы с мамой потеряли его после развода.

— Как — потеряли?

— У них вскоре в цехе был взрыв — его бросило на дюралевую дверь! И его лицо отпечаталось на двери со всеми подробностями. Я видел сам: вместе с мамой пришел в кабинет техники безопасности, там эта дверь стояла как главное пособие. Отца направили в Душанбе на лечение, в это время гражданская война, мы все бросили и бежали.

Раввин сильно глубоко нырнул в эту историю и, слегка покачиваясь, бессознательно шарил пальцами по столу. Тень от его шляпы ритмично наплывала на лицо Якова.

— В Торе говорится, — задумчиво промолвил ребе, — бэцэлэм Элохим бара ото, по образу Божию сотворил его, то есть человека. Господь найдет способ напомнить, хотя бы этим отпечатком на алюминии, чей образ и подобие мы несем на себе. Бросил жену и сына — и получил вот такое милосердное напоминание.

Тут Илья Михайлович закипел так, что не выдержал, выскочил в молельный зал и закричал по-простому, как хотелось:

— Эвелина, тебе пора домой!

— Сейчас я расскажу ребе историю и пойду.

— Историю Геродота в семнадцати томах?

— Да томики у Геродота маленькие, — ввернул раввин.

— Я кому сказал, марш домой!

Дочь зло посмотрела на отца и вдруг перенесла этот же взгляд на Якова (видимо, автоматически), и его шарахнуло под тыщу вольт, но только сейчас со знаком минус.

Эвелина накинула шубу и пролетела вниз по лестнице мимо Изи, который сказал Якову:

— Что это она пронеслась, как п… на помеле — ни шалом, ни пока?

Яков выбежал на крыльцо синагоги, увидел шубку Эвелины в десяти метрах и… раздумал догонять. Лицо горело как ошпаренное от ее мощного взгляда. Он наклонился и погрузил голову в сугроб. Потом стал рассматривать получившийся отпечаток своего лица в снегу. Вот так, Яша, по образу и подобию, значит, надо идти догонять. Она шаги замедлила, ждет.

Он догнал Эвелину в три прыжка, обнял, а она ответила приготовленными словами:

— Помнишь, ты четвертого сентября подарил мне белые гладиолусы. Они цвели до конца, пока на верхушке бутоны не раскрылись. Это нам пример. Будем стоять до конца.

— Выстоим! — кивнул Яков. — Это хорошее слово для эпитафии. На нашей общей могильной плите будет написано: “Мы выстояли!”

— Катарсис, или тащусь, — простонала Эвелина.

Она пришла домой, а отец тут как тут, ждет, как лев в засаде. Примчался вихрем на “шевроле-ниве”. Опять будет это ненужное перешвыривание словами, когда уже все решено. Мама, конечно, промолчит, но молчание ее заряжено ясно как — в поддержку отца, а маме, бедной, кажется, что для пользы семьи.

— Мать мне сказала, что видела у тебя экспресс-тесты, листочки эти… Скажи честно: ты в положении?

— Папа, давай не будем разыгрывать мелодраму.

— Ат-лично! Значит, нет, — Илья Михайлович почувствовал, как ему жарко — так я еще в шапке (он снял ее и взял в руки кипу). — С этого мига ты с ним больше не встречаешься! Какую свекровь ты можешь сдуру заполучить! Она все твердила мне: ах, повар Костя неэкономно срезает попки огурцов.

— Она не Плюшкин, а просто от тяжелой жизни! А тебе бы только деньги, деньги! — Эвелина прокричала это, как сирена, мощным певческим голосом и скрылась в ванной.

— А по-твоему, все только любовь-любовь! — рявкнул Илья Михайлович и потряс гудящей головой. — Да у Якова, наверно, плавки, и те из секонд-хенда!

Жена тут вышла из кухни:

— Что там в мидраше написано? Высокий должен брать в жены низкую, а богатый — бедную, чтобы не было расслоения.

Ледяное стекло давно манило его огненный лоб. Илья Михайлович подошел к окну. Во дворе мигала елка, и Илья Михайлович вдруг беспричинно подумал: будут новые радости, например внуки… Да что за радость, если родная дочь не понимает, что евреев всегда преследуют.

Когда дочь вышла из ванной, нисколько не благодарная, что они ее родили такой роскошной, он сказал:

— Наш народ всегда в опасности! А что дает хотя бы относительную безопасность? Деньги. Вчера в магазине слышал: “А ты знаешь, какие чеченцы? Они хуже евреев!”

— И инвалид мне сказал на приеме, что евреи выдумали эту монетизацию льгот, — добавила мать.

— А ты много безопасности принес в свою семью, когда женился на маме? — Дочь отца вопросом ударила прямо в лоб.

— Тогда было другое время, при советской власти ни у кого денег не было… — начала мать перечислять доводы в защиту мужа.

— Рая, ты, как всегда, не в фокусе, — мягко сказал ей Илья Михайлович. — Теперь-то уж можно сказать, что я играл не последнюю скрипку в теневой экономике, был буревестником капитализма…

Дочь гнула свое:

— Наш ребе сказал, что первая заповедь, провозглашенная в Торе, это “плодитесь и размножайтесь” — “пру урву”. Пора тебе, папа, другую Тору писать, где первая заповедь — обогащайтесь и страхуйтесь.

— Дума, Дума, — бормотал Илья Михайлович, — зачем ты придумала этот январский отдых? Я пропал на две недели в Бермудском треугольнике — холодильник, диван, телевизор, я упустил развитие событий, упустил безопасность и благополучие Эвелиночки!

Тут захотелось ему, подобно предкам, посыпать главу пеплом. Но на дворе 5765 год от сотворения мира, то есть двадцать первый век.

В этот день тихое кипение в синагоге началось с утра. Изю попросили остаться после суточного дежурства и подвезти все, что нужно для помолвки (сладости, фрукты, вино, шарики, надутые гелием).

На фоне бодрых движений всей синагоги выделялось бессильное лицо библиотекарши Эстер Соломоновны Айгулиной. Ее дочь была назначена инспектором по кошерности, то есть проверяла, чтобы в крупе и овощах не было жучков, червячков, камешков. И был такой красавец иудей Петров, электрик на полставки. Работа у обоих была не сказать чтобы обременительна, и сэкономленные силы зародили бурное притяжение. Все с одобрением посматривали на эту пару: вот начало новой еврейской семьи, если дети пойдут в отца, то красота мира увеличится, а если в мать пойдут, то будут гении. Петрову дали грант на обучение в Иерусалиме. Так этот подлец Петров вдруг женился на американке и растворился в бескрайних просторах США, то есть в Нью-Йорке. Тогда Эстер Соломоновна сделала гибкий разворот и увидела Якова, и с каждой секундой он все больше ей нравился, и она убеждала дочь так напряженно, что ей тоже понравился этот сын беженки.

Но они обе — мать и дочь — забыли про вокальный кружок. А ведь он базировался тут же, в читальном зале, и в своих недрах скрывал это прожженное существо Эвелину, вот так. Ловко она притворялась, что ставит голоса всем желающим петь. А на самом деле… И вот результат — сегодняшняя помолвка. И бедная доченька Эстер опять одна и уже поневоле дрейфует в сторону соседа по площадке, грузина Бадри. И этот дрейф взаимный.

— Воздух не озонируешь своим видом, — озабоченно заметил Изя. — Сделай хоть рекламную паузу на лице.

А ведь есть чем утешиться: внуки все равно родятся евреями, хоть фамилию будут иметь Паолашвили. На такой мысли Эстер вскинула губы к ушам и с этой улыбкой стала растягивать гирлянду. Изя подвалил с ящиком кока-колы и одобрительно сказал:

— Так-то лучше! Не горюй! Нас гребут, а мы крепчаем. Вот позавчера вечером: только я начал вслух Тору читать, а у котика просто судороги! Жена говорит: вези к ветеринару — друга-то надо спасать. А уже полночь! Ну, поехали, и сказал айболит: во время бурного роста у самцов бывает — резко повышается уровень гормонов, поэтому судороги... Пришлось заплатить триста рублей. Такая дыра в бюджете! И вот — сутки сторожил, без передышки остался подработать.

— Да, котик — это роскошь, — сочувственно сказала Эстер. — Но ты железный, тебе ничего не делается… А что там за крики?

Да, крики были — из глубины синагоги. Часто звучало слово “вентилятор”. И высыпала толпа, состоящая из общественного совета, участкового, завхоза, а также электрика и слесаря в одном лице. Курсировал в массе людской и Илья Михайлович. Он надеялся: история с вентиляторами раздуется до таких пределов, что помолвка сорвется. Следователь будет полдня ходить, собакой всех нюхать, допрашивать… Хорошо бы.

Но, увидев величественного Изю Стародворского, директор несколько пошатнулся в храбрости и даже отступил назад. Он начал так: пропали вентиляторы из гаража, помните, купили, закопченные такие, после пожара?

— Помню, дешево вы их купили, — парировал Изя, не двинув бронзой лица.

Но все равно последовали робкие попытки повесить на него ответственность за то, что плохо сторожит. Изя еще более выпрямился, оперся рукой о невидимую кафедру и возгремел:

— Во-первых, я не принимал эти сифилисные вентиляторы под свою ответственность, а только слышал о них. Где я и где гараж, который ленивый может открыть ногтем? Во-вторых, третий год вы обещаете поставить сигнализацию и даже проголосовали там себе. Где деньги, отпущенные на сигнализацию? А в-третьих, даже если бы я услышал ночью, как там ломятся, я бы, может, не смог позвонить. Телефон у вас то оживает, то снова мертвый. У меня хер чувствительнее, чем ваш телефон!

Изе чуть ли не аплодировали. Фронт против него распадался на глазах.

Дальше началась чинная суета помолвки. Мужчины и женщины как бы представляли два вида кино: черно-белое и цветное. Раввин, лицо которого было всегда здоровым и розовым, словно у молотобойца, вдруг побледнел и с блистающими глазами стал провозглашать благословения на языке пророков. Якову показалось, что одежды ребе вздыбились и поплыли, как у Моисея под напором святого ветра Синая. А у Эвелины сквозь слезы все было усеяно бриллиантами…

Отдышавшись (это же потрясение каждый раз — общение с ангелами), ребе сообщил:

— Идя навстречу пожеланиям трудящихся (он посмотрел на мать Якова и отца Эвелины), мы сокращаем срок между помолвкой и хупой. Свадьба будет в апреле.

Через час, когда все разошлись, Яков подошел к Изе и стал переминаться с ноги на ногу.

— Ну, говори, жених.

— Израиль Маркович, мы поздно вечером вам позвоним, вы нас пустите с Эвелиной?

— Ни за что, — просто, без всяких церемоний ответил сторож, но, взглянув на лицо Якова, вдруг потерявшее всяческий тонус, добавил: — Ты слышал, что ребе сказал? В апреле он вернется из Москвы, гостей назовут! — И он принялся расписывать все так, будто придет пол-Перми, и стены синагоги волшебным образом раздвинутся, чтобы вместить всех.

Тут подошла Эвелина, прислонилась к Якову плечом пловчихи-певицы, с силой вздохнула. И они, молодые, посмотрели на Изю четырьмя древними глазами, которые внятно говорили: старик, старик, ты не понимаешь, время идет, жизнь проходит.

— Жизнь — цейтнот, сказал енот. — И далее Изя подробно расписал, что может быть. — Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове — тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…


Проволочная вода

Роману было видение.

Он лежал в палате после операции. Голос сказал: жертвы — все.

— Как все? — возмутился Роман. — Одно дело — Шаламов, другое дело — конвоир, который под штыком держал Шаламова на морозе без одежды!

Голос приблизился и повторил: оба — жертвы.

Роман переспросил:

— И тот судья, который влепил мне семь лет строгача? И падла начальник лагеря? И эти охранники, чуть не отбившие мне легкие?!

Голос твердил: да, все жертвы.

— А КГБ? — с мольбой вопрошал Роман. — Мой следователь из КГБ — тоже жертва?

Но Голос ушел вверх и затерялся среди березовых сережек.

Откуда эти березовые сережки? Ведь только что была палата…

Да, я сейчас стою на остановке возле мастерской и вспоминаю, как лежал после операции.

Советская власть казалась тогда плотной, как сыр, хоть ножом режь, ничто не предвещало… ну, и так далее.

Роман хотел в этом монолите прокопать, прогрызть место для себя. В мастерской он три часа сваривал чудо-рыбу — из полосок стали. И все равно одна узкая полоска выглядит хитро. Надо его изоржавить, это ребро, подумал он и пошел к Мандельштаму с Шаламовым. Все говорили, что хорошо у него получаются только те, кто сидели.

Дело в том, что в Перми все сидели: Мандельштам, Шаламов, Буковский, Щаранский, Ковалев.

— Пермь такая гостеприимная, — отвечал Роман, когда в перестройку в санатории “Мемориала” кто-нибудь подходил и говорил: “А я у вас в Перми сидел”.

Роман представил: а что, если всех узников посадить в ряд на одну большую скамейку — вот они СИДЯТ вечно…

…и лег подремать. Стучат в дверь. Принесли повестку — срочно явиться. Господи, ну почему, за что, я уже отсидел свое, чего они меня треплют. Воронок — конечно — вороного цвета… В приемной — никого, ни охраны, ни цепкого секретаря, дверь в кабинет настежь! Делать нечего, придется войти, сами понимаете!

Вошел. А Сталин сразу из-за кожаного дивана стал холсты доставать! И тихим голосом произносит: я тут на досуге пишу, ха-чу услышать ваше профессиональное мнение. Ужас Романа охватил: такие под передвижников грязно-коричневые пейзажи! А жить хочется! Это вообще невозможное дело — растолковать дилетанту, в чем его провал. Вождь в это время не молчит — все объясняет, объясняет, расставляет холсты в экспозицию:

— Я почти никуда не выхожу. Вот вид из окна и здесь вид из окна.

Ухватился Роман за это:

— Белизна зимы гагачья… н-да, получается уникальный взгляд на мир, такого в нашем искусстве еще не было.

И тут Роман вздрогнул и очнулся. Секунду боялся, что Сталин вывалится из сна сюда, но он быстро развеялся. Правда, не до конца: по небу проплыли пару раз облака, похожие на тот самый френч.

С тех пор прошло без малого двадцать лет.

В арт-салоне Роман с порога увидел: нехорошо! Пейзаж со Свято-Троицким монастырем перечеркивается бронзовым эквилибристом. Начал отодвигать скульптуру. То справа, то слева мельтешил кто-то, одетый под художника — в бархатный богатый пиджак.

— Давайте я помогу, — сказал он. — Вы же после операции.

— Спасибо.

— А меня узнаете?

Роман смотрел-смотрел, пожал плечами:

— Извините, нет.

— Так я же определил вашу судьбу!

Роман тык-мык: какую судьбу, где судьбу?

— Я ваш судья — в 1970 году назначил семь лет строгого режима за антисоветскую деятельность.

Да у тебя щеки по плечам, как мне сейчас было тебя узнать, подумал Роман. А когда ты меня судил, там были две географические впадины.

Судья еще любезно хвалил работы Романа, а глаза уже ушли вбок, к другим картинам. Лишь руки остались из прошлой жизни — сцепленные в железный замок. У него каждая часть тела словно управлялась отдельным компьютером.

Роман вдруг вспомнил, что фамилия его — Томный.

— Я слежу, слежу за вашим взлетом! — продолжал судья Томный. — На выставки хожу, хотя у вас все в полторы краски: фиолетово-жемчужное. Медаль вы получили — всероссийскую серебряную медаль — знаю. Пастернака вашего в Перми не могут установить — видел я передачу в прямом эфире. Но это не главное.

Что же главное, удивился Роман.

— Как вам мои работы? — некоординированно подпрыгнул судья, и рубенсовский его живот поплыл в одну сторону, а указующий перст — в другую. — Это мое творчество, я же пишу картины.

А там (снисходительно говорил потом нам Роман) все зайчики да котики, котики да зайчики!

И тут Романа спас поэт Черноиванов. Вы же знаете, как он подлетает, пальцами жует свитер на локте своем, весь искрит:

— Хорошо бы сделать памятник жене Сократа! Если бы Ксантиппа не доводила его, он не стал бы философом.

И пошли Роман с Черноивановым прикидывать, как изваять Сократа вместе с женой. В общем, сошлись на том, что из кувшина Ксантиппы бесконечно льется вода на лысину мыслителя.

А судья что? А он предложил друзьям выпить и закусить. В руках его оказалась уютная фляжка, а вскоре и стаканчик, и кусок твердокопченой колбасы. Роман отказался, сославшись на недавнее шунтирование. Черноиванов же выпить выпил, но закуску отклонил.

— Хорошая колбаса! — сквозь колбасу же говорил Томный.

— Не буду.

— Почему?

— Я жду вдохновенья! — закричал Черноиванов. — Вдохновенье придет, а я что — с колбасой в зубах!

Вдруг нахлынули разноцветные дамочки, которые жаждали купить судейский зверинец. Развевая щеками, под газом, экс-судья торговался направо и налево. Котики и зайчики спрыгивали со стены и разбегались в разные концы необъятной Пермской области, вдохновляя новых русских на построение хрен знает чего.

Но не будем скрывать: висел среди котиков и зайчиков один натюрмортец, с худосочными огурцами на коричневом столе, тут проглядывал какой-то итог жизни автора-судьи. Его — правда — никто не захотел приобрести.

А наш Роман вообще ничего не продал на этом арт-салоне. Только чиновник, похожий на хомяка, подрабатывающего официантом, вручил ему сертификат. И там было написано: …имеет право дать любое имя небесному телу. Лучше бы подкинули денег! Но не пропадать же сертификату!

Он дал имя астероиду — Теща. Дело в том, что Роману в мастерскую она раз в неделю примерно приносит свою стряпню. А как узнала, что астероид носит ее имя, стала приносить больше. И, поедая ее разборники, мы в гостях у Романа услышали, как он мучается:

— Не чересчур ли я практичный? Назвал астероид Тещей и столько всего выиграл!

— Да-да, твоя практичность огромна, как орбита астероида. Помнишь, как ты во всеуслышанье угрожал Князеву на суде? И все считают, что именно за это прокурор накинул тебе еще год, — ответили мы.

Загрузка...