Нисхождение

Глава 10

— Скорее всего, — мрачно произнес Иенсен, — Хассо зарыт где-нибудь под четырьмя футами песка. А может, хватило и двух.

Склонив голову над стойкой бара в «Кафе де ла Плаж», Иенсен казался измученным и сломленным. Он пил букхах, и, судя по всему, не первый стакан.

Стоял полдень. Ингхэм приехал в Хаммамет купить ленту для пишущей машинки. Заглянув в три лавочки, в которых, как ему казалось, продавалось все на свете, он не нашел того, что искал.

— Я забыл спросить, — спросил Ингхэм, — ты объявил награду за возвращение пса?

— Я сделал это в первую очередь. Я сказал детям, а они разнесут это по всей округе. Но вся беда в том, что Хассо мертв. Иначе он уже вернулся бы. — Голос Иенсена дрогнул. Он склонил голову еще ниже к своим обнаженным рукам, и Ингхэм, к своему замешательству, увидел, что Иенсен готов заплакать.

Ингхэма пронзила такая острая жалость, что у него самого защипало глаза.

— Мне очень жаль. Правда… Ублюдки!

Иенсен хрипло хохотнул и осушил свой стакан.

— Обычно они подбрасывают голову в окно. Меня, по крайней мере, от этого избавили.

— А может, они из-за чего-нибудь затаили на тебя злобу? Я имею в виду твоих соседей.

Иенсен пожал плечами:

— Я ничего такого за собой не знаю. Я никогда с ними не ссорился. Вел себя тихо. Не задалживал за жилье — даже плачу вперед.

Поколебавшись, Ингхэм спросил:

— Ты хочешь уехать из Хаммамета?

— Подожду еще несколько дней. А потом, черт возьми, конечно же уеду. Но я должен сказать тебе одну вещь. Для меня невыносимо думать, что кости Хассо останутся в этом проклятом песке! И я рад, что евреи задали им перцу!

Ингхэм беспокойно оглянулся, но в кафе, как обычно, стоял шум, и, вероятно, никто поблизости не понимал по-английски. Несколько человек, включая и бармена, поглядывали на Иенсена, но только потому, что тот пребывал в плохом настроении, однако их лица выглядели вполне добродушными.

— Тут я с тобой солидарен.

— Нехорошо так ненавидеть, как я, — продолжал Иенсен, он сжал одну руку в кулак, а другой вцепился в пустой стакан с такой силой, что Ингхэм забеспокоился, не собирается ли он запустить его куда-нибудь. — Это нехорошо.

— Тебе лучше что-нибудь съесть. Я бы предложил поужинать вместе, но у меня свидание. Как насчет завтрашнего вечера?

Иенсен согласился. Они договорились встретиться в «Кафе де ла Плаж».

Ингхэм вернулся в свое бунгало, чувствуя себя виноватым, как если бы сделал не все, чтобы помочь Иенсену. Он вдруг понял, что ему совсем не хочется встречаться с Кэтрин Дерби и что с Иенсеном ему было бы менее скучно и даже приятнее.

В этот же день вместе с письмом матери из Флориды (родители Ингхэма, выйдя на пенсию, переехали жить туда) пришло срочное письмо от Ины.

В нем говорилось:

«10 июля 19…

Дорогой Говард!

Ты прав, я должна тебе кое-что объяснить, так что попробую. Начну с того, почему я была так расстроена. Некоторое время мне казалось, что я люблю Джона… и, если уж быть честной до конца, я переспала с ним — два раза. Конечно, ты вправе спросить: «Почему?» Единственно по той причине, что я никогда не считала, что ты от меня без ума — что твое чувство глубокое и настоящее. Ты же знаешь, можно влюбиться всего лишь поверхностно. Не всякая любовь — это пылкая страсть, и не всякая любовь та, в которой можно найти свою вторую половину. Я была очарована Джоном. А он влюбился в меня как сумасшедший — это может показаться странным, совершенно внезапным порывом, хотя мы были знакомы уже больше года. Я ничего ему не обещала. Он прекрасно знал о тебе, как ты знаешь, и я сказала ему о том, что ты сделал мне предложение и что я, более или менее определенно, дала свое согласие. Хотя понимаю, у нас это все имело неофициальный характер. Я считала, что Джон и я… если я стану к нему немного прохладнее (он был до крайности эмоциональным), могли бы найти выход, если бы по-настоящему любили друг друга. Он был для меня совершенно неизведанным миром, полным самых невозможных фантазий, которым он умел придать зримую форму и облечь их в слова».

«А разве я не мог бы делать то же самое? — подумал Ингхэм. — Или Ина считает, что я худший писатель, чем этот киношник Джон?»

«Потом я начала улавливать в Джоне какую-то слабость, колебания. Но это не имело никакого отношения к его чувствам ко мне. Тут этим и не пахло. Причина крылась в его характере, до которого мне не было дела, и это пугало меня. Это была неуверенность, за которую его нельзя было винить, да я и не собиралась этого делать, однако, наблюдая и чувствуя эту слабость, я понимала, что у нас с ним ничего не получится. Я старалась как можно деликатнее разорвать наши отношения, однако такое редко удается. Всегда наступает момент, когда приходится говорить жестокие слова, поскольку без них другая сторона не желает принимать правду. И когда я сказала, что между нами все кончено — весь наш «роман» длился всего десять дней, — мои слова, к несчастью, стали для Джона роковыми. Целых пять дней он был сам не свой, и я пыталась, как могла, помочь ему. А за два дня до самоубийства он заявил, что не желает видеть меня. Я думала, что он у себя в квартире. И он был мертв, когда я нашла его. Не буду даже пытаться описывать тот ужас, который я испытала, обнаружив его у тебя. У меня нет таких слов. Их просто не существует.

Итак, дорогой Говард, что ты думаешь обо всем этом? Подозреваю, ты захочешь меня бросить. Не могу упрекать тебя за это — а если бы и могла, то что с того? Я сумею с этим справиться. Никто, кроме меня, об этом не знает, если только Джон не рассказал обо всем Питеру. Ты мне по-прежнему дорог, и я все еще люблю тебя. Не знаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда ты вернешься, — а я надеюсь, это случится весьма скоро, — мы сможем, если ты захочешь, снова встретиться. Тут все зависит от тебя.

Я по-прежнему занята своей работой и смертельно устаю. (Если работодатель желает, чтобы ты отдал ему все свои жизненные соки, то ты вручаешь ему и свой труп.) Да еще обычные дела по дому. Похоже, в августе намечается некоторое затишье, и я смогу взять двухнедельный отпуск.

Ответишь ли ты мне в ближайшее время, несмотря на то что мое письмо вышло таким мрачным?

Любящая тебя

Ина».

Прочитав письмо, Ингхэм поначалу испытал что-то вроде презрения. Какая недальновидность со стороны Ины! А ведь он считал ее умной женщиной! В этом письме она как бы просила у него прощения, почти умоляла, надеясь, что он все забудет и примет ее обратно. До чего же глупо с ее стороны!

Для него это менее важно, чем пропажа собаки Иенсена, подумал Ингхэм.

Ина права. Он не «был от нее без ума», однако рассчитывал и полностью полагался на нее в очень важном для него и значительном. И вот теперь, прочитав письмо, он понял, что она его предала. Слово «предала» само пришло к нему на ум, и ему стало тошно. И дело вовсе не в том, подумал Ингхэм, что его возмутила бы любая интрижка, которую Ина вздумала бы завести в его отсутствие, а в том, что она влюбилась по самые уши. Ина искала любви, «настоящей и вечной», как любая женщина на этой земле, но искала ее в этом никчемном слабаке — Джоне Кастлвуде.

Как бы ему хотелось, чтобы она написала ему, что переспала с Джоном по чистой глупости, и что это не имеет для нее никакого значения, и что Джон почему-то воспринял все всерьез! Однако ее письмо выставляло ее как самую обыкновенную дурочку без мозгов…

Ингхэму захотелось выпить скотча по этому поводу, и он прикончил остатки бутылки. Он разбавлял виски простой водой, не побеспокоившись принести себе лед. Затем, засунув бумажник в карман шорт, направился в лавочку при бунгало. Было без четверти шесть. Нужно выпить еще, прежде чем ехать к Кэтрин. Интересно, будет ли с Кэтрин скучно или нет?

Направляясь к лавке, Ингхэм заметил на обочине шоссе пару верблюдов. На одном из них ехал загорелый до черноты тощий араб в бурнусе.

Верблюды шли на поводу. Влекомая ослом арба, высоко заваленная хворостом, поверх которого восседал босоногий араб, приостановилась у обочины, и с нее кто-то соскочил. К немалому удивлению Ингхэма, это был Абдулла в красных шароварах. Что это он тут делает? Ингхэм видел, как старик огляделся по сторонам, затем проковылял через дорогу, по направлению к отелю. Арба прикатила со стороны Хаммамета и поехала дальше. Араб скрылся из виду среди кустов и деревьев, окружавших отель. Ингхэм зашел в лавочку и купил несколько яиц, бутылку скотча и пиво. Старый хрыч, подумал Ингхэм, возможно, собирается повидаться с хозяином сувенирной лавки, чуть выше по дороге. Кроме того, между отелем и Хаммаметом находились овощные и фруктовые лавки, которыми тоже владели арабы. Но присутствие Абдуллы так близко от отеля действовало Ингхэму на нервы. Ему почемуто казалось, что сегодня один из худших, если не самый плохой день в его жизни.

Ингхэм повез Кэтрин прямо в «Кафе де ла Плаж», выпить перед ужином. Она уже побывала там пару раз со своими английскими друзьями. «Нам здесь понравилось, но слишком шумно. Во всяком случае, они так считали». Однако похоже, что Кэтрин считала иначе и явно наслаждалась шумной, непринужденной атмосферой.

Ингхэм высматривал Иенсена, надеясь встретить его здесь, но датчанина нигде не было видно.

Из кафе они отправились к Мелику, на противоположную сторону улицы. В соседнем доме работали булочники. Один молодой араб, в шортах и кепке из газеты, бездельничавший в дверях, с явным интересом уставился на Кэтрин. Как всегда, здесь стоял приятный, умиротворяющий запах свежеиспеченного хлеба. У Мелика было шумно. Два, если не три столика занимали музыканты с флейтами и струнными инструментами. В свисавшей с балки под потолком клетке весело подпевала канарейка. Ингхэму вспомнился один вечер, когда Адамс бубнил о чем-то своем, а канарейка спала, спрятав голову под крыло, и Ингхэму очень хотелось сделать то же самое. Кроме Кэтрин, на террасе находилась еще только одна женщина. Как Ингхэм и предполагал, вечер получился скучноватым, однако у них все же нашлось о чем поговорить. Кэтрин рассказывала ему о Пенсильвании, которую очень любила, особенно осенью, когда падают листья. Наверняка, думал Ингхэм, она выйдет замуж за солидного пенсильванца, вероятно адвоката, и будет жить в городском особняке с садом. Но Кэтрин ни разу не упомянула о мужчине, даже не намекнула, что он у нее есть. В ней угадывалась притягательная независимость. И, кроме всего прочего, она, несомненно, была очень красивой. И тем не менее меньше всего на свете Ингхэму хотелось бы переспать с ней этой ночью. Меньше всего на свете. Последний глоток перед сном в «Фурати» — и вечер с нею окончен.

Ингхэм с удовольствием смаковал еду и напитки. Его злость и раздражение, по крайней мере внешне, прошли, за что он был безмерно благодарен мисс Кэтрин Дерби из Пенсильвании. Как там говорят в подобных случаях? «Прогони муху с торта, и он лишится своей притягательности».

Вернувшись к себе в бунгало, Ингхэм перечитал письмо Ины, надеясь изучить его на этот раз беспристрастно и без обиды. Но ему это не слишком удалось. Он швырнул письмо на стол и, запрокинув голову, взмолился:

— Господи, верни Иенсену его пса! Ну пожалуйста!

Затем он лег спать. Еще не было и полуночи.

Ингхэм не знал, что разбудило его, однако он вдруг проснулся и, опершись на локоть, прислушался. В комнате было совершенно темно. Скрипнула дверная ручка. Ингхэм соскочил с кровати и машинально стал за свой письменный стол посреди комнаты. Он смотрел на дверь. Точно, кто-то открывал ее. Ингхэм пригнулся. «Господи, ведь я же забыл запереть ее», — вдруг вспомнил он. В дверях вырисовался силуэт, чья-то сгорбленная фигура. Уличный фонарь на лужайке разливал позади нее молочно-белый призрачный свет. Фигура входила в бунгало.

Ингхэм схватил свою пишущую машинку и изо всех сил швырнул ее, направляя правой рукой на манер игрока в баскетбол, забрасывающего мяч в корзину — только цель на этот раз оказалась ниже. Ингхэм угодил прямо в голову в тюрбане. Машинка с жалобным звоном грохнулась об пол, а фигура, издав душераздирающий вопль, отлетела назад и шумно рухнула на террасу. Ингхэм подскочил к двери, отбросил ногой в сторону машинку и захлопнул дверь. Ключ лежал на подоконнике, справа от него. Он отыскал его, нащупал пальцами замочную скважину и запер дверь.

Затем замер, прислушиваясь. Он боялся, что араб мог быть не один.

В полной темноте Ингхэм добрался до кухни, отыскал в сушилке для посуды бутылку скотча, едва не уронил, но вовремя успел поймать ее и отхлебнул глоток. Если ему когда-нибудь и было необходимо выпить, так это именно сейчас. Еще глоток — и, хлопнув ладонью, Ингхэм загнал скрипнувшую пробку на место, потом поставил бутылку обратно на сушилку и, прислушиваясь, стал вглядываться в темноту, в направлении двери. Он догадывался, что человек, в которого он запустил машинкой, Абдулла. Во всяком случае, был уверен в этом на девяносто процентов.

Послышались приближающиеся тихие голоса. Они звучали неразборчиво, возбужденно, и Ингхэм лишь догадался, что говорили по-арабски. Тонкий лучик света скользнул по запертым ставням и пропал. Кто эти люди — тоже воры или парни из отеля, которые пришли узнать, что случилось?

Затем он услышал шлепанье босых ног по террасе, стон и шелест, как если бы что-то тащили по полу. Ну конечно, этого чертова араба. Они тащат его прочь от его дверей. Кем бы они ни были.

Потом Ингхэм услышал шепот: «Мокта».

Звук шагов становился все глуше, потом совсем смолк. Ингхэм постоял на кухне еще пару минут. Он не мог бы сказать наверняка, говорили они о Мокте или, если он был с ними, обращались к нему. Ингхэм сделал движение, чтобы догнать их и поговорить. Но откуда ему знать наверняка, что это парни из отеля?

Он судорожно втянул в себя воздух. Потом услышал тихие шаги по песку, легкий шелест, и все. Затем последовал другой звук, вроде шлепка. Кто-то вытирал плиты террасы тряпкой. Смывал следы крови, догадался Ингхэм. Его слегка затошнило. Тихие шаги удалились. Заставив себя медленно считать до двадцати, Ингхэм выжидал. Затем, поставив настольную лампу на пол, так чтобы свет не пробивался сквозь ставни, включил ее. Ему хотелось взглянуть на свою пишущую машинку.

Нижняя передняя часть рамы погнулась. Ингхэм недоуменно моргнул, более удивленный состоянием машинки, чем тем, что она могла сотворить с головой старого араба. Даже клавиша пробела прогнулась, а один ее край торчал вверх. Несколько клавиш сцепились вместе. Ингхэм машинально ткнул их пальцем, но они не хотели становиться на место. Край рамы прогнулся чуть ли не на три дюйма. Да, мастерам в Тунисе будет над чем потрудиться.

Ингхэм погасил лампу и снова забрался между простынями, но тут же отбросил верхнюю в сторону, так как ему было жарко. Почти час он ворочался без сна, однако никаких звуков больше не услышал. Он снова зажег свет и отнес машинку в шкаф, поставив ее в самый низ, рядом с ботинками. Ему не хотелось, чтобы Мокта или кто-то из слуг увидел ее завтра утром.