Нисхождение

Глава 7

Пару дней спустя, 4 июля, во вторник, портье «Ла Рен» вручил Ингхэму длинный конверт, прибывший авиапочтой. Это было письмо от Ины, и Ингхэм мог бы поспорить, что в нем не менее двух листов. Он намеревался вернуться к себе в бунгало, чтобы прочесть письмо наедине, но обнаружил, что не в состоянии ждать, и, вернувшись в холл, нашел себе пустой диванчик, но, передумав, направился в бар. Там не было ни души, даже официанта. Ингхэм сел у окна, где посветлей и солнце не слишком припекало.

«28 июня 19…

Дорогой Говард!

Наконец-то собралась написать тебе. По правде сказать, сегодня я не пошла на работу и осталась дома, хотя и здесь у меня, как обычно, дел хватает.

События последнего месяца смешались у меня в голове, так что не знаю, с чего и как начать, поэтому начну, с чего получится. Самое главное — Джон покончил с собой в твоей квартире. Я как-то дала ему твои ключи, чтобы он забрал почту (ключ от почтового ящика висел на связке с остальными ключами), и он, вероятно, воспользовался случаем и снял дубликаты со всей связки. Как бы там ни было, он принял большую дозу снотворного и, поскольку никто и не думал искать его в твоей квартире целых четыре дня, — во всяком случае, когда я пришла туда, я меньше всего ожидала обнаружить его там, — все считали, что он просто уехал из города, возможно на Лонг-Айленд. Конечно, он был в ужасном состоянии. Нет, он не утратил интереса к вашей тунисской работе, но неожиданно заявил, что любит меня. Я была страшно удивлена. Ничего подобного мне и в голову не приходило. Я всегда относилась к нему с симпатией. И он это знал. Он чувствовал себя виноватым перед тобой. Возможно, мне следовало вести себя с ним построже. Но я сказала, что люблю тебя. Джон сделал свое признание где-то в конце мая, сразу же после твоего отъезда. Думаю, он выпил снотворное 10 июня, в субботу. Сказал всем, что собирается на выходные уехать из города. Складывается впечатление, будто Джон хотел плюнуть в лицо нам обоим — покончил с собой в твоей квартире, на твоей кровати. Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием. Но я ничего ему не обещала…»

Подошел официант и спросил, что он желает заказать.

— Спасибо, ничего, — ответил Ингхэм и встал. Он вышел на террасу и под яркими лучами солнца дочитал письмо.

«…однако, я надеюсь, ты поймешь, почему я так расстроилась. Не думаю, что Джон говорил кому-нибудь еще о своих чувствах ко мне. По крайней мере, никому, кого я знаю. Я уверена, психиатр пришел бы к заключению, что для самоубийства у него имелись и другие причины (если честно, то даже не знаю какие) и что его внезапное проявление чувств ко мне (странное само по себе) лишь еще больше усугубило их. Джон говорил, что считает себя виноватым и не может работать с тобой из-за своих чувств ко мне. Я просила его написать тебе об этом. Я считала, что мне самой этого делать не следует…»

Остальная часть письма была посвящена ее брату Джои, сериалу, который она редактировала и который, по ее мнению, мог принести высокий рейтинг Си-би-эс. Она также писала о том, что упаковывала вещи Джона на его квартире и что при этом ей помогали двое его друзей, которых она раньше ни разу не видела. Она благодарила Ингхэма за тунисскую жилетку и уверяла, что в Нью-Йорке никто ничего подобного не видел.

«Почему она должна была заниматься вещами Джона? — удивился Ингхэм. — Ведь у Джона навалом друзей, куда более близких, чем Ина. «Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием». Что бы это значило на самом деле?»

Ингхэм направился обратно к своему бунгало. Он шел медленно, глядя на песок перед ногами.

— Привет! Доброе утро! — окликнул его Адамс, тащивший свою дурацкую, как у Нептуна, острогу и ласты.

— Доброе утро, — заставил себя улыбнуться в ответ Ингхэм.

— Есть новости? — поинтересовался Адамс, бросая взгляд на письмо в его руке.

— Боюсь, не слишком свежие. — Ингхэм небрежно помахал письмом, не сбавляя шагу, и, не останавливаясь, прошел мимо.

И лишь после того, как он захлопнул дверь своего бунгало, он смог вдохнуть полной грудью. Это палящее солнце! Одиннадцать часов. Перед уходом Ингхэм опустил жалюзи, и теперь на минуту ему показалось, что в комнате совершенно темно. Он не стал поднимать их.

Покончил с собой в его квартире! Какое грязное паскудство, думал Ингхэм. Что за дешевый спектакль! Заранее зная, что его труп найдет Ина Паллант, поскольку ключи были у нее одной.

Тут Ингхэм обнаружил, что ходит кругами вокруг письменного стола, и плюхнулся на кровать. Постель была еще не заправлена. Мокта что-то задерживался. Подняв письмо над головой, Ингхэм попытался перечитать его, но не смог дойти до конца. Ему стало казаться, что Ина поощряла Джона. Ведь если это не так, то зачем писать об этом, зачем оправдываться, будто она этого не делала? «Относилась с симпатией». Да любая девушка на ее месте заявила бы: «Это тебе не мыльная опера, приятель, так что плюнь и забудь». Меньше всего она походила на женщину, которую можно разжалобить. Неужели он ей и вправду нравился? За последние пятнадцать минут Джон стал казаться Ингхэму отвратительным слабаком. Он попытался, но так и не смог представить, что в нем могло привлечь Ину. Наивность? Глупый юношеский энтузиазм и самоуверенность? Однако какая уж тут самоуверенность, если парень покончил с собой.

И что теперь делать дальше? Нет причины ждать следующего письма. Как нет причины и дальше задерживаться в Тунисе.

«Странно, — подумал Ингхэм, — Ина ни разу не упомянула в письме, что любит его. Даже не заикнулась об этом. «Но я сказала ему, что люблю тебя». Не слишком сильно сказано». Ингхэм чувствовал, что обижен на Ину; это было неприятное чувство, совершенно новое для него по отношению к Ине. Надо бы ответить на ее письмо, но только не сейчас. «Подожду по крайней мере до второй половины дня, а может, и до завтра». Он испытывал потребность поговорить с кем-нибудь об этом, но говорить было не с кем. Что сказал бы на это Адамс?

Днем, несмотря на то что Ингхэм поплавал и немного вздремнул, работа не клеилась. Последние несколько страниц шли очень гладко, он хорошо представлял, что будет дальше (его герой, Деннисон, как раз прикарманил сто тысяч долларов и собирался подделать бухгалтерские книги компании), однако никак не мог облечь свои мысли в слова. Его мозг, по крайней мере в той его части, которая отвечала за воплощение художественного вымысла в печатную форму, словно дал трещину.

Прихватив на всякий случай полотенце и плавки, Ингхэм сел в машину и поехал в Сус, куда прибыл к пяти часам. Город во многом походил на Хаммамет. Возле длинного, закрытого для посторонних глаз пирса стояло на якоре американское военное судно. По городу разгуливало несколько офицеров и матросов в белой форме, у них были загорелые лица, на которых застыло выражение нарочитого безразличия. Ингхэм старался не слишком пристально разглядывать их, хотя ему этого очень хотелось. Подошедший арабский мальчишка предложил блок «Кэмела» по вполне приемлемой цене, однако Ингхэм, покачав головой, отказался.

Он принялся разглядывать витрину магазина. Дешевые голубые джинсы и множество белых брюк. Ингхэм неожиданно рассмеялся. У одной джинсовой пары красовался искусно подделанный лейбл «Леви Страус» — глянцево-белый, прикрепленный скрепками, однако с надписью: «Настоящие «Луис». По нижнему краю фальшивого лейбла без зазрения совести оставили полоску перфорации. Да, левая фирма явно дала маху.

Какое-то время Ингхэм размышлял о своем романе. Он хорошо представлял, что там у него происходит. Он до мельчайших подробностей представлял фигуру Деннисона, знал даже размер его талии и те способы, какими он пытался уменьшить ее. Да и сама тема была стара как мир — от Раскольникова к сверхчеловеку Ницше: имеет ли личность право узурпировать власть при определенных обстоятельствах? С моральной точки зрения все это выглядело чрезвычайно любопытным. Однако Ингхэма в первую очередь интересовали мысли Деннисона в тот период, когда он вел двойную жизнь. Его занимал тот факт, что двойная игра в конечном счете сыграла с ним злую шутку — превратила в почти совершенного казнокрада. Денни-сон не осознавал того, что с точки зрения морали совершает тяжкое преступление, однако прекрасно понимал, что закон и общество, по причинам, которые он даже не пытался постичь, не одобряют его поступков. И только по этой причине старался действовать осторожно. Ингхэм хорошо представлял себе взаимоотношения среди людей, окружавших Деннисона, и даже девушку, которую тот бросил, когда ему было двадцать шесть, а потом решил вернуть (но не смог). Роман стал казаться Ингхэму куда более реальным, чем Ина, Джон или кто-либо еще. Но ведь этого и следовало ожидать, подумал Ингхэм. Разве нет?

Вид опиравшегося на палку старика араба, в мешковатых красных шароварах и тюрбане, едва не заставил Ингхэма открыть рот от изумления. Ему показалось, что это Абдулла из Хаммамета, но, разумеется, он обознался. Это просто точная копия. Невероятно, как похожи друг на друга эти арабы. Наверное, то же самое они думают и о туристах, подумал Ингхэм.

Он медленно шел узкой, заполненной людьми улочкой, ведущей к базару, постоянно натыкаясь на чьи-то руки и спины. Почувствовав у своего заднего левого кармана чью-то руку, Ингхэм обернулся как раз вовремя, чтобы заметить мальчишку, который шмыгнул влево, между торговыми рядами. Однако бумажник Ингхэма был в другом кармане — в переднем левом.

В уличном кафе, расположенном прямо на тротуаре главной улицы, Ингхэм выпил холодного лимонада, спрятавшись от солнца под тенью зонтика. Затем вернулся к своей машине и поехал обратно в Хаммамет. Иссушенная солнцем безлюдная местность за окном машины подействовала на него расслабляюще. Почва здесь имела темно-бурый цвет, а широкие русла рек пересохли и потрескались. Ингхэму пришлось несколько раз останавливаться, чтобы пропустить бредущие через дорогу гурты овец. Шерсть сзади у них была перепачкана грязью, их погоняли совсем маленькие мальчики или старые босоногие женщины с палками.

Бунгало в Хаммамете показалось Ингхэму в тот вечер чужим. Оно перестало ему нравиться, несмотря на чистоту, удобство и стопку рукописи на столе. Нужно уезжать отсюда. Эта комната напоминала о его планах поработать здесь с Джоном. Она не давала забыть о тех письмах, которые он, полный счастливых надежд, писал Ине. Ингхэм принял душ, решив, что пообедает у Мелика, поскольку пропустил ленч.

Открыв шкаф, чтобы достать свой синий блейзер, он не обнаружил его на месте. Ингхэм осмотрел комнату в надежде, что оставил его на стуле. Сообразив, что его обокрали, Ингхэм тяжело вздохнул. Но ведь перед уходом он запер дверь на ключ. Правда, забыл защелкнуть все ставни изнутри; он убедился в этом, бегло пробежав взглядом по окнам. Два из четырех оказались незапертыми. Ингхэм проверил стопку сорочек на верхней полке. Новая льняная рубашка пропала. А коробочка с запонками? Ингхэм выдвинул ящик стола. Она тоже исчезла, а там, где лежали чистые носки, осталось пустое место.

Странно, что не тронули пишущую машинку. Ингхэм еще раз осмотрелся. Чемодан в шкафу на месте, а вот пара новых черных туфель пропала. Интересно, подумал Ингхэм, на кой черт арабу английские ботинки? Пропала также коробочка с запонками, в которой хранились прекрасные золотые запонки, подаренные ему Иной перед отъездом, и пара серебряных, доставшихся Ингхэму от деда. И еще платиновая булавка для галстука, подарок Лотты.

— О господи, — пробормотал Ингхэм, — хорошо, если им посчастливится выручить за все это баксов тридцать, и то если они здорово постараются. — А они конечно же постараются. Интересно, не приложил ли к этому руку тот старый мешок костей в красных штанах? Наверняка нет. Он не потащился бы сюда за целый километр из Хаммамета только затем, чтобы обчистить его.

Кредитные карточки? Они лежали в кармашке на крышке чемодана. Ингхэм снял чемодан со шкафа и обнаружил, что они по-прежнему на месте.

Решив разыскать Мокту, Ингхэм направился к зданию администрации.

Занимаясь сортировкой полотенец, Мокта что-то по-арабски объяснял директрисе. Увидев Ингхэма, он расцвел в улыбке. Ингхэм сделал знак, что будет ждать его снаружи, на террасе.

Мокта вышел даже раньше, чем он ожидал. Желая показать, что ему пришлось вынести, Мокта отер пот со лба и оглянулся:

— Вы хотели видеть меня, сэр?

— Да. Кто-то сегодня залез ко мне в бунгало. Кое-что из моих вещей украдено. Ты не знаешь, кто мог это сделать? — Хотя на террасе больше никого не было, Ингхэм говорил приглушенным тоном.

Серые глаза Мокты расширились, он был потрясен.

— Нет, сэр. Я знал, что вы сегодня уезжали — вашей машины не было на месте. Но я весь день находился здесь и возле вашего бунгало никого не видел.

Ингхэм перечислил, что именно у него пропало.

— Если ты услышишь о чем-нибудь, увидишь что-либо из этих вещей — скажи мне, ладно? Если поможешь вернуть мне обратно хоть что-то, я дам тебе пять динаров.

— Хорошо, сэр. Хотя я не думаю, что это кто-то из наших ребят. Честное слово, сэр. У нас честные ребята.

— Может, это кто-нибудь из садовников? — Ингхэм предложил Мокте сигарету, которую тот с готовностью взял.

Парень пожал плечами, однако безразличия в этом пожатии не было и в помине. Его худое тело застыло в нервном напряжении.

— Я не знаю всех садовников. Некоторые из них появились совсем недавно. Дайте мне присмотреться. Но если вы скажете директрисе, — Мокта сокрушенно взмахнул руками, — она обвинит в этом всю прислугу.

— Нет, я не стану жаловаться директрисе или кому-либо из администрации. Я полагаюсь в этом деле на тебя. — Ингхэм похлопал Мокту по плечу.

Он вернулся к своей машине и отправился к Мелику. Было уже поздно, и в меню мало что осталось, однако Ингхэм уже растерял все остатки аппетита и сидел просто так, за компанию с окружающими, чьих разговоров он не понимал. В этот вечер здесь не было ни англичан, ни французов. Разговор на арабском — лишь мужские голоса — звучал гортанно, сердито и временами казался угрожающим. Однако Ингхэм знал, что для арабов это обычная вечерняя беседа. Низенький, пухлый Мелик подкатил к Ингхэму и, расплывшись в улыбке, поинтересовался, где его друг, мистер Ахдам? Говорил он на весьма приличном английском.

— Я его не видел сегодня. Я ездил в Сус. — Это не имело никакого значения, и все же приятно сообщить об этом хоть кому-то. Ведь арабы — Ингхэм знал это по многословности их речи — считали необходимым сообщать друг другу даже о менее значимых вещах. — Как идут дела?

— Идут помаленьку. Люди боятся жары. Хотя, конечно, даже в самое жаркое время года, в августе, сюда приезжает много французов.

Они поболтали еще несколько минут. Сыновья Мелика, один худой, с вкрадчивой походкой бандита, и другой — толстый, словно колобок катившийся по полу, обслуживали два-три занятых столика. Откуда-то снизу до Ингхэма доносился приятный запах выпекаемого хлеба. В соседнем здании располагалась пекарня, работавшая всю ночь. Забыв заказать кофе без сахара, Ингхэм выпил две чашки сладкого. Когда он допивал вторую, появился датчанин с собакой на поводке. Остановившись на пороге террасы, он огляделся по сторонам, как если бы высматривал кого-то из знакомых. Увидев Ингхэма, он заулыбался и медленно направился к нему.

— Добрый вечер, — поздоровался Иенсен. — Сегодня один?

— Добрый вечер. Да, один. Присаживайся. — За столиком Ингхэма оставалось еще три свободных места.

Иенсен уселся напротив, собака по команде послушно улеглась у его ног.

— Как жизнь? — поинтересовался Ингхэм.

— Нормально, для работы то, что надо. Только немного скучно.

Ингхэм подумал, что так оно и есть. На Иенсене была свежая джинсовая рубашка, его лицо покрылось загаром до черноты и стало темнее волос. Когда он говорил, его белоснежные зубы сверкали, как у негра. Сейчас Иенсен в небрежной позе развалился на стуле, закинув одну руку за его спинку.

— Выпей вина, — предложил Ингхэм и крикнул «Асма!» куда-то в пространство, где его могли услышать, а могли и нет.

Иенсен сказал, что уже выпил здесь бутылку вина, но Ингхэм настоял на том, чтобы он выпил с ним. Парнишка-официант принес еще один стакан.

— Работаешь? — спросил Иенсен.

— Сегодня нет. Нет настроения.

— Плохие новости?

— Нет, просто день не удался, — сказал Ингхэм.

— Недостаток этой страны в том, что здесь постоянно одна и та же погода. Слишком уж все предсказуемо. Если человек не привыкнет к этому, то ему скоро наскучит здесь до чертиков. — Иенсен выговорил «до чертиков» четко и ясно, как настоящий англичанин. — Сегодня я пытался изобразить птицу в полете. Она летит вниз. Завтра я буду рисовать двух птиц на одной картине, одна взмывает вверх, другая — вниз. Они будут походить на два повернутых друг к другу тюльпана. Знаешь, существует набор основных форм: яйцо, являющееся вариантом круга, птица, напоминающая рыбу, дерево с ветвями, похожими на корни или бронхи легких. Все более сложные формы: ключ, автомобиль, пишущая машинка, консервный нож — все они сотворены руками человека. Однако прекрасны ли они? Нет, они столь же уродливы, как и сама человеческая душа. Хотя, признаю, некоторые ключи бывают красивыми. Чтобы быть прекрасной, вещь должна быть стилизованной, так сказать упрощенной формы, что достигается лишь ее существованием на протяжении сотен и сотен лет.

Ингхэма несколько убаюкал монолог Иенсена.

— Какого цвета твои птицы?

— Сейчас розового. Думаю, и завтра будут розового, потому что я развел слишком много розовой краски и теперь ее надо как-то использовать. — Иенсен сдавленно зевнул и машинально хлопнул ладонью собаку, зарычавшую на проходившего мимо столика араба. Иенсен быстро повернулся взглянуть на него. — Может, выпьем у меня дома кофе? — предложил он.

Ингхэм отказался, сославшись на то, что устал после поездки в Сус. На самом же деле его пугала мысль снова пройти мимо того места в переулке, где он видел труп. Ингхэм хотел было спросить Иенсена, не случилось ли чего той ночью, после ссоры, которую они слышали, но промолчал. Он не хотел слушать о трупе и прикидываться удивленным. Иенсен заказал кофе.

Когда кофе принесли, Ингхэм встал и откланялся.

Вернувшись к себе в бунгало, Ингхэм задумался, о чем бы еще написать Ине. Надо добавить еще один абзац — с выражением сочувствия и соболезнований; это будет великодушно с его стороны. Эти строчки он сочинил еще за столиком у Мелика. Сейчас он перечитывал то место, где беззаботно писал о Нашем Образе Жизни, НОЖе, и его радиопередачах. Нет, он не может послать это Ине, даже датировав последнюю часть письма сегодняшним числом, поскольку она чересчур диссонирует с предыдущей. Ингхэм скомкал страницу. Может, Ине совсем не захочется веселиться, читая эту историю, к тому же он обещал Адамсу никому не говорить о его занятии. И кому вообще есть дело до глупых иллюзий этого НОЖа, тем более что они дают ему возможность работать и быть счастливым. Вредное содержание передач НОЖа (к тому же он приносил и немалую пользу, учитывая его глупость и ту чушь, которую он нес о войне во Вьетнаме), по сравнению с тем вредом, который наносили творцы американской внешней политики, посылавшие одних людей убивать других, было ничтожно мало. Возможно, он тешил себя иллюзией, что делает кого-то счастливым. Деннисон был счастлив идеей (вовсе не иллюзорной), что он творит добро, помогает неудачникам, продвигает друзей в бизнесе, приносит людям счастье и успех в жизни. Адамс руководствовался теми же мотивами. Странно.

А если взять его, думал Ингхэм, твердо стоящего на собственных ногах, то к чему он пришел? К меланхолии.

Джон Кастлвуд был также одержим своими иллюзиями, поскольку что может означать выражение «находиться в состоянии любви»? Если оно взаимно, то это счастье. Если же нет, то трагедия. Как бы там ни было, у Джона были иллюзии, а потом, к несчастью, он — раз… и покончил с собой. Несмотря на все свое сочувствие, Ина, должно быть, сказала ему наконец решительное «нет».