Нисхождение

Глава 4

Прошло несколько дней. Ингхэм работал.

Утром, где-то между 9.15 и 9.30, Мокта принес Ингхэму его европейский завтрак. Входя в комнату, Мокта всегда задавал какой-нибудь вопрос: «Холодильник работает хорошо?» или «Хассим принес вам достаточное количество полотенец?». Мокта задавал эти вопросы с совершенно обезоруживающей улыбкой. Его можно было считать скорее светловолосым, чем брюнетом, глаза у него были серо-голубые, с длинными ресницами. Ингхэм решил, что, видимо, Мокта пользовался большим успехом, как у женщин, так и у мужчин, и, хотя парню не больше семнадцати, вероятно, он имел опыт по части общения с обоими полами. В любом случае, с такой привлекательной внешностью и учтивыми манерами, парень не собирался таскать подносы и стопки полотенец по пляжу до конца своих дней.

— Мой друг, я прошу тебя лишь об одном, — обратился к нему Ингхэм. — Если ты увидишь для меня письмо, немедленно неси его сюда.

Мокта засмеялся:

— Bien sûr, m'sieur! Je regarde tout le temps — tout le temps pour vous![7]

Ингхэм небрежно помахал ему рукой и налил себе немного кофе, который на этот раз оказался довольно крепким, по не слишком горячим. Иногда бывало наоборот. Он натянул на себя пижамную куртку, так как спал в одних лишь штанах. Ночи здесь были слишком теплыми. Он представил себе стойку в офисе администрации по обслуживанию бунгало. Есть ли у него шанс дождаться сегодня письма с утренней почтой? В главной дирекции отеля ему сообщили, что почта доставляется в контору бунгало дважды в день немедленно по прибытии, однако это было явно не так, поскольку он видел, как люди ходили в главный корпус справиться о корреспонденции, которая не всегда оказывалась рассортированной. Как можно рассчитывать, что арабские парни или раздражительная, истеричная немка-директриса станут заботиться о чьих-то там письмах? У стойки никогда никого не оказывалось. Угол конторы администрации бунгало заполняли стопки полотенец, однако, когда Ингхэм попросил у слуги свежее, после того как пользовался своим целую неделю, парень заявил ему, что не стал менять полотенце, поскольку оно показалось ему достаточно чистым. У стены громоздилась таинственная серо-металлическая картотека. Абсурдность обстановки приводила Ингхэма в отчаяние, сродни отчаянию героя Кафки[8]. Ему казалось, что он никогда, никогда не получит здесь сколь-нибудь важного письма. Он выходил из себя, когда дверь по непонятной причине оказывалась запертой, а поблизости нельзя было отыскать никого, кто мог бы ее отпереть, ни одного служащего с ключами. Это обстоятельство вынуждало Ингхэма топать по песку в главный корпус отеля со слабой надеждой, что почта уже прибыла, но ее еще не успели доставить в офис администрации бунгало.

Ингхэм работал, когда где-то около одиннадцати вошел Мокта с письмом. Он едва не выхватил его, от нетерпения машинально роясь в кармане в поисках монеты для Мокты.

— Боже мой! — воскликнул Ингхэм. Конверт был отправлен деловой международной авиапочтой, и на нем стоял штамп Нью-Йорка.

— Удача! — улыбнулся Мокта. — Merci, m'sieur! — И, поклонившись, вышел из комнаты.

Странно, но письмо оказалось от Питера Лэнгленда.

Видимо, их письма пересеклись.

«19 июня 19…

Дорогой мистер Ингхэм — или просто Говард!

К настоящему моменту вы, несомненно, уже знаете о печальном событии, случившемся в прошлые выходные, поскольку Ина сказала, что напишет вам. Джон разговаривал со мной всего за два дня до этого. Вы, вероятно, в курсе, что он находился в кризисе, хотя, возможно, вы об этом ничего не знали. Но никто из нас не ожидал ничего подобного. Он боялся, что не справится с «Трио» при сложившихся обстоятельствах, заставлявших его чувствовать себя еще более виноватым, поскольку вы уже находитесь в Тунисе. Кроме того, как вы, вероятно, знаете от Ины, у него имелись и личные проблемы. Но я уверен, что он хотел бы, чтобы я черкнул вам пару строк и рассказал обо всем, что я и делаю. Он просто не мог выдержать тяжести всего, свалившегося ему на плечи. Я любил Джона и высоко ценил его талант, как, полагаю, и все, кто его знал. Мы все верили, что впереди его ждет замечательная карьера. Для нас всех это большой шок, особенно для тех, кто знал его близко. Полагаю, вы уже собираетесь домой и, может быть, уже уехали из Туниса. Однако я все же надеюсь на то, что мое письмо еще застанет вас там.

Искренне ваш,

Питер Лэнгленд».

Джон Кастлвуд покончил с собой. Ингхэм с письмом в руке подошел к окну. Голубые жалюзи были опущены, чтобы не пропускать лучи слепящего утреннего солнца, но он неподвижно уставился на них, словно мог видеть насквозь. Вот и конец путешествию в Тунис. Как Джон сделал это? Застрелился? Скорее всего, выпил снотворное. Черт побери, ну и дела, подумал Ингхэм. Но почему? Он не так близко знал Джона, чтобы можно было что-нибудь предположить. В его памяти всплыло лицо Джона — всегда оживленное, смеющееся или усмехающееся, бледное, в аккуратной рамке темных волос. Может, слегка безвольное. Или ему это кажется теперь после того, что случилось? Редкая бородка, нежная, бледная кожа. Когда он в последний раз ужинал с ним и Иной в ресторане в Нью-Йорке, Джон вовсе не выглядел подавленным. Это было как раз накануне его отлета в Тунис. «Ты помнишь, где можно нанять машину?» — как всегда делая упор на практические вопросы, спросил его Джон. Затем, в который раз, поинтересовался, положил ли Ингхэм в чемодан карту столицы Туниса и путеводитель по стране, которыми он предупредительно снабдил его.

«Господи боже», — думал Ингхэм, расхаживая по комнате и чувствуя себя потрясенным. Ему на ум неожиданно пришла одна из историй Адамса: Адамс ловил рыбу в маленькой речушке (в Коннектикуте или в Индиане?), когда ему было лет десять, и его удочка подцепила человеческий скальп, очень старый; «Это не важно», — сказал тогда Адамс; он ничего не сказал своим родителям, опасаясь, что они ему все равно не поверят. Не чувствуя страха, Адамс похоронил скальп. Неожиданно Ингхэму захотелось присутствия Адамса, так успокаивающе действовавшего на него. Он уже собрался пойти и рассказать ему о печальной новости, но потом передумал.

— Святый боже, — сказал он сам себе и пошел на кухню, где налил себе порцию виски. Скотч в это время дня не шел в горло, но это было нечто вроде ритуала в память о Кастлвуде.

Он принялся размышлять о предстоящем отъезде. Нужно сообщить администрации отеля и справиться, когда будет ближайший самолет на Нью-Йорк из Туниса.

Наверняка он сегодня получит письмо от Ины. Выходные, о которых упоминал Питер, падали на десятое и одиннадцатое июня. Что, черт побери, случилось в Великом Западном Мире Скоростей? Похоже, там все стало происходить в замедленном темпе, еще медленнее, чем в Тунисе.

Ингхэм покинул бунгало и вошел в пустынную в это время дня аллею, ведущую в здание, в котором располагались кафе-бар, почта и склад одновременно. Песок под его теннисными туфлями походил на пыль. Он шагал засунув руки в карманы брюк, и, когда ему повстречалась толстая женщина, говорившая по-французски со своим худым сыном, выглядевшим на ее фоне тростинкой, он беспричинно обернулся. Он пытался решить, какой следующий шаг ему предпринять. Может, снова послать Ине телеграмму? Он мог бы задержаться на пару дней, чтобы дождаться ее письма — разумеется, если она его написала. Неожиданно все показалось ему таким сомнительным, таким расплывчатым.

Он вернулся обратно к себе в бунгало — которое, невзирая на совет Адамса запирать дверь, отлучаясь даже на минуту, оставил открытым, — взял свой бумажник и вышел снова, на этот раз заперев дверь на ключ. Ингхэм направился к главному корпусу отеля, решив, что пошлет телеграмму Ине и просмотрит газеты на столиках в холле. Иногда газеты собирались за несколько прошедших дней. В «Геральд трибюн» должно быть что-нибудь о Джоне. Ему надо просмотреть газеты за понедельник, двенадцатое июня, подумал он. Или за вторник, тринадцатое.

Несколько пролетов широких потертых ступеней вели от пляжа к главному входу в отель. У подножия был установлен открытый душ для купальщиков, и какая-то тучная немецкая пара визжала и вскрикивала, смывая друг другу песок со спины. Подойдя ближе, Ингхэм не без раздражения услышал, что они говорили на американском английском.

У стойки в отеле Ингхэм отправил Ине телеграмму:

«Узнал о Джоне от Лэнгленда. Напиши или телеграфируй немедленно. Сбит с толку. Люблю.

Говард».

Он послал ее на адрес Ины в Бруклине, там-то она получит ее в любом случае. К тому же она могла отсутствовать на работе, если у ее брата Джои обострение и ей приходится за ним ухаживать. Ни на маленьких столиках, ни на полках в дальней части холла Ингхэм не нашел газет за выходные десятое — одиннадцатое июня, а также ни одной французской газеты за двенадцатое или тринадцатое июня.

— Будьте добры, — обратился он к молодому арабскому служащему на тщательно выговариваемом французском, протягивая ему зеленый банкнот, — проследите, пожалуйста, чтобы любое письмо, которое может прийти сегодня на мое имя, было немедленно доставлено ко мне в бунгало. Номер 3. Это очень важно. — Он написал свое имя и фамилию на бумажке печатными буквами.

Он собирался выпить в баре, но потом передумал. Он сам не знал, чего ему хотелось. Странно, но ему пришла в голову мысль, что неплохо бы засесть после ленча за книгу. Хотя логичнее было бы заняться приготовлениями к отъезду и сообщить об этом администрации отеля прямо сейчас. Но он этого не сделал.

Вернувшись к себе в бунгало, он переоделся в плавки и отправился купаться. Заметив издалека охотившегося с копьем Адамса, он постарался избежать встречи с ним. Адамс всегда ходил купаться перед ленчем.

Сегодня ему удалось написать всего лишь один абзац. Он был слишком взволнован ожиданием письма от Ины, которое, он был совершенно уверен, должно прийти где-нибудь между 4.30 и 6.30. Но ничего так и не пришло, не считая уведомления в конверте с прозрачным окошечком от Американского департамента финансовых сборов, опередившего послание Ины. Департамент требовал от него еще триста двадцать восемь долларов. Видимо, бухгалтер Ингхэма допустил небольшую ошибку. Выписав чек, Ингхэм положил его в авиаконверт.

Чтобы получить полное удовлетворение, Ингхэм заглянул в контору дирекции бунгало — восемь не рассортированных писем, но ни одного для пего, — затем направился в главное здание отеля. Там для него также ничего не оказалось. Он возвращался обратно босиком, неся сандалии в руке и не мешая мелким волнам разбиваться об его лодыжки. Над ним было сверкающее солнце. Он уставился неподвижным взглядом на мокрый песок у ног.

— Говард! Где же вы пропадали? — В нескольких ярдах от него стоял Адамс, его коричневый от загара нос блестел на солнце. Сейчас он напомнил Ингхэму кролика. — Пойдемте пропустим по стаканчику, мой друг!

— Большое спасибо. — Ингхэм колебался, затем спросил: — Когда, вы имеете в виду?

— Сейчас. Я как раз направлялся к себе.

— Хорошо провели день? — сделав над собой усилие, спросил Ингхэм.

Они пошли рядом.

— Замечательно, спасибо. А вы?

— Спасибо, но я бы так не сказал.

— О, что случилось?

Ингхэм махнул в сторону бунгало Адамса — неопределенный взмах рукой вперед, которому он научился у Адамса.

Они ступали по цементированной дорожке мимо дирекции бунгало, Адамс — своими аккуратными босыми ступнями, Ингхэм — сандалиями на плоской подошве; песок уже сильно накалился. Он ощущал себя слегка нелепым в сандалиях, но, определенно, это был самый прохладный вид обуви для здешних мест.

Адамс гостеприимно захлопотал, готовя скотч со льдом. Кондиционеры подействовали на Ингхэма почти оживляюще. Он вышел за дверь и осторожно стряхнул песок с подошвы, затем вошел обратно.

— Попробуйте вот это. — Адамс протянул Ингхэму стакан. — Так что же у вас за новость?

Ингхэм взял стакан.

— Человек, который должен был приехать ко мне, покончил с собой в Нью-Йорке десять дней назад.

— Что? Господи! Когда вы об этом узнали?

— Сегодня утром. Я получил письмо от его друга.

— Это Джон? Почему он это сделал? Несчастная любовь? Или денежные проблемы?

Ингхэм чувствовал благодарность к Адамсу за его участие.

— Я не думаю, что из-за несчастной любви. Но я точно не знаю. Возможно, тут нет никакой причины вообще — не считая возбужденного состояния или чего-нибудь в этом роде.

— Он употреблял героин? Был невротиком?

— В той или иной степени. Хотя я не назвал бы его невротиком.

— Как он это сделал?

— Я не знаю. Выпил большую дозу снотворного, полагаю.

— Вы говорили мне, что ему было всего двадцать шесть? — Лицо Адамса наполнилось состраданием. — Проблемы с деньгами?

Ингхэм пожал плечами:

— Он не был богачом, но у него имелось достаточно денег, чтобы осуществить этот проект. У нас был продюсер, Майлс Галласт. Мы получили аванс в несколько тысяч долларов. Чего теперь гадать? Видимо, у него нашлось предостаточно причин, чтобы сделать это, причин, которые мне неизвестны.

— Садитесь.

Адамс сел на диван со своей выпивкой, а Ингхэм занял кожаное кресло. Опущенные жалюзи создавали в комнате уютный полумрак. Несколько тонких солнечных лучей пробивались сквозь отверстие и падали на потолок прямо у головы Адамса.

— Да, — протянул Адамс. — Полагаю, что, потеряв Джона, вы покинете здешние края — уедете обратно в Штаты?

Ингхэм уловил в голосе Адамса грустные, нотки.

— Да, разумеется. Через пару дней.

— Есть какие-нибудь новости от вашей девушки? — спросил Адамс.

Ингхэму не нравился эпитет «ваша девушка».

— Пока нет. Я послал ей сегодня телеграмму.

Адамс задумчиво кивнул.

— Когда это случилось?

— В выходные, с десятого на одиннадцатое июня. К сожалению, я не читал в те дни газет. Думаю, парижская «Геральд трибюн» писала об этом событии.

— Понимаю, для вас это настоящий удар, — сочувственно произнес Адамс. — Как близко вы его знали?

Банальный вопрос.

Адамс приготовил еще по стакану виски. Затем Ингхэм пошел к себе в бунгало переодеться к обеду.

Входя в бунгало, он надеялся увидеть телеграмму от Ины на письменном столе. Но никаких известий, как всегда, не было.

У Мелика в этот день оказалось слишком оживленно. За двумя столиками сидели музыканты с духовыми инструментами и еще кто-то с гитарой неподалеку. За соседнем столиком сидел мужчина с прекрасно вышколенной немецкой овчаркой, прижимавшей уши от шума, но ни разу не гавкнувшей. Было слишком шумно, чтобы вести беседу, но это как раз и хорошо, подумал Ингхэм. Высокий, сухощавый мужчина с овчаркой походил на американца. На нем были джинсы и голубая джинсовая рубашка. Адамс сидел со своей бурундучьей улыбкой на лице и время от времени снисходительно кивал. Ингхэм ощущал себя так, словно находился в маленькой пустой комнатке, расположенной внутри большого зала, из которого и исходил весь этот шум.

— Перед тем как уехать, вы должны поближе познакомиться со страной! — уже во второй раз прокричал ему Адамс.

Ингхэм кивнул.

Луна почти полностью округлилась. Они немного прогулялись по пляжу, и Ингхэм смотрел на бледную, залитую лунным светом крепость, стены которой отбрасывали легкие черные тени, на куполообразные белые домики арабов. В ушах у него все еще звучал беспорядочный шум кафе, и он чувствовал себя далеко-далеко от Нью-Йорка, от Джона и загадочных причин его смерти и даже от Ины, на которую был обижен за ее молчание. Он клял себя за эту обиду и за свою мелочность. Возможно, у нее имелись веские причины не писать. Но если так, то какие? Он не ощущал близости даже с Адамсом, подумал Ингхэм с зарождавшимся чувством тоски или одиночества.

Куда бы ему поехать? Надо взглянуть на карту Туниса завтра утром, подумал Ингхэм. Или заняться книгой, дожидаясь, пока не придет письмо или телеграмма от Ины. Так будет разумнее всего. Бунгало с завтраком обходится ему около шести долларов в день, так что пока можно не волноваться о деньгах. Однако большую часть тунисских расходов теперь явно придется оплачивать из собственного кармана. Но как бы там ни было, он должен подождать пару дней известий от Ины — на случай, если она написала письмо, вместо того чтобы дать телеграмму.

На территории отеля они пожелали друг другу спокойной ночи.

— Я мысленно с вами, — тихо произнес Адамс, чтобы не разбудить спящих в соседних бунгало людей. — Вам надо отдохнуть. Вы пережили шок, Говард.