Нисхождение

Глава 6

На следующий день, когда солнце уже начало припекать сквозь жалюзи, Ингхэм лежал в кровати, стараясь припомнить, как добрался вчера домой. После того как он отругал сгорбленного араба в грязном буро-желтом тюрбане, Ингхэм не помнил ничего. И тут в его памяти всплыл труп. О господи, точно, был же еще и труп. Ингхэм представил ужасную рану, которая, вероятно, практически отсекла голову от шеи, так что если бы он отважился приподнять тело, то она могла отвалиться. Нет, он не станет рассказывать об этом Ине. Он никому не станет рассказывать о трупе, подумал Ингхэм. А то люди могут задать вопрос: «Почему вы сразу же не сообщили об этом?» Тут Ингхэму стало стыдно за самого себя. Даже несмотря на возможные последствия в виде ограничения свободы передвижения, ему следовало доложить о случившемся. Он и сейчас еще мог позвонить в полицию. Не исключено, что время, когда он обнаружил тело, могло иметь важное значение. Однако он не собирался этого делать.

Поднявшись с постели, он принял душ.

Когда Ингхэм вышел из ванной, Мокта уже поставил на подоконник возле кровати поднос с завтраком. Очень кстати. Усевшись на краю кресла, в рубашке и шортах, Ингхэм принялся за еду. Он обдумывал письмо, которое собирался написать Ине, и, не допив кофе, отодвинул в сторону поднос и застучал на своей пишущей машинке.

«1 июля 19…

Суб., утро.

Дорогая, вчера у меня выдался странный денек. Тут все дни достаточно странные. Я просто схожу с ума, не получая от тебя ни единой весточки. И я не успокоюсь, пока не дождусь от тебя письма. Будь так добра, напиши мне, почему он покончил с собой и почему это оказало на тебя такое воздействие?

Как ни странно, но я написал уже сорок семь страниц своей книги и считаю, что работа продвигается очень даже неплохо. Однако мне ужасно одиноко. Для меня это совершенно новое ощущение, можно сказать почти любопытное. Я считал, что испытывал чувство одиночества и раньше, но такого со мной еще никогда не было. Я установил себе не слишком жесткий график работы, потому что в противном случае я просто сойду с ума. Правда, такое со мной творится лишь в последнюю неделю, с того момента, как я узнал о Джоне. А до этого мои дни здесь протекали впустую, благодаря отсутствию вестей от Джона (и, что более важно, от тебя), но со времени его смерти почва словно ушла из-под ног… чего? Туниса, может быть. Не у меня. Конечно, я отсюда скоро уеду, только немного попутешествую по стране, раз уж я здесь.

Вчера вечером я обедал с одним датским художником, который на поверку оказался гомиком и слегка заигрывал со мной. Бедолага, ему тоже одиноко, хотя я уверен, что он найдет себе немало дружков среди местных мальчиков. Гомосексуализм в здешних краях не идет вразрез с их религией, тогда как алкоголь как раз наоборот, поэтому в некоторых городах сухой закон. Воровство здесь развито на самом высшем уровне. Один старый ублюдок стащил мой парусиновый пиджак и полотенце с заднего сиденья моей машины, пока я заходил к датчанину — взглянуть на его картины, ха! Я питаю ненависть к этому конкретному арабу, хотя понимаю, что не стоит этого делать. Какой смысл ненавидеть кого бы то ни было? Незачем этого делать; стоит лишь сконцентрировать персонально на ком-то свои отрицательные эмоции — и вот вам, пожалуйста, ты уже ненавидишь кого-то или что-то. Дорогая Ина, я сконцентрировал эмоции совсем другого рода на одной лишь тебе; в тебе есть все то, реально осязаемое, что мне нравится и что я люблю. Так почему ты заставляешь меня страдать из-за своего необъяснимо долгого молчания? Возможно, дни летят для тебя, как одно мгновение, но здесь они еле тащатся один за другим. Скорее всего, я отправлю это письмо срочной почтой, даже если не дождусь вестей от тебя…»

Не дождавшись письма от Ины с утренней почтой, он отправил свое в четыре пополудни, срочной. И с послеполуденной почтой от нее по-прежнему ничего не было.

Ингхэм пообедал с Адамсом в рыбацком городке неподалеку от Туниса, в Ла-Гуллете. Забавно, но городишко напоминал Кони-Айленд — не увеселительными заведениями или хот-догами, а своей вытянутой формой, невысокими домами и атмосферой моря. Кроме того, он выглядел очень уютным, недорогим и не испорченным цивилизацией. Ингхэму сразу же захотелось присмотреть себе отель, однако бармен заведения, куда они зашли, сообщил, что они здесь отсутствуют. Это подтвердили и официант с владельцем ресторана, где они обедали. Официант, правда, знал одно местечко, где сдавались комнаты, однако его описание выглядело слишком неопределенным, чтобы беспокоить себя выяснением подробностей, по крайней мере сейчас.

В тот вечер Адамс окончательно достал Ингхэма. Он снова принялся доказывать преимущества демократии и христианской морали для всех («Для всех ли?» — всего лишь раз вставил Ингхэм, так громко, что за соседним столиком даже обернулись). Он подумал о счастливых в своем неведении язычниках, ни сном ни духом не ведавших о Христе и, вероятно, о сифилисе. Но где они, те безмятежные дни? Христианство и испытание ядерного оружия проникли практически повсюду. «Если он примется за Вьетнам, то клянусь, я вскрою вены», — пообещал сам себе Ингхэм. Однако, понимая абсурдность своего гнева против этого абсурдного человечка, Ингхэм постарался держать себя в руках, памятуя, как много раз он получал удовольствие от общества Адамса; он окажется полным идиотом, если наживет себе врага в лице Адамса, с которым ему приходилось сталкиваться по три раза на дню на территории отеля или на пляже. Ингхэм понимал, что его гнев лишь следствие разочарования, разочарования во всех его жизненных замыслах — за исключением, пожалуй, постепенно продвигающейся работы над романом.

— Людей, отвернувшихся от Господа, можно определить по их лицам, — талдычил Адамс.

И где же тот Господь Бог, от которого любой, кому вздумается, может отвернуться?

Щекастое лицо Адамса становилось все щекастее. Он продолжал жевать и улыбаться одновременно.

— Наркоманы, алкоголики, гомосексуалисты, преступники… даже обычные люди на улице. Если они сошли с пути истинного, то влачат жалкое существование. Но их еще можно наставить на путь истинный…

«О господи, — подумал Ингхэм, — он что, совсем рехнулся? И чего он набросился на гомосексуалистов?»

Ловит твое ухо? Так не ходи в сад под мухой! Ингхэм вспомнил эту школьную шутку, едва не заставившую его расхохотаться во все горло. Однако он огромным усилием подавил смех и сдержал накатившие на глаза слезы. К счастью, Адамс не воспринял это на свой счет, иначе Ингхэм вряд ли сумел бы объяснить свое поведение. Сам Адамс продолжал радужно улыбаться.

— Да, вы правы, — через силу выдавил из себя Ингхэм, надеясь, что на этом все и закончится. Можно вести себя дружелюбно, но заводить друзей среди людей вроде Адамса не стоит. Они достаточно опасны.

Немного погодя, когда Адамс еще продолжал бубнить о Нашем Образе Жизни, Ингхэм спросил:

— А как вы относитесь к тому, чем нормальные люди занимаются в постели? Гетеросексуальные люди, я имею в виду? Вы это тоже не одобряете?

— О чем вы говорите? — встревоженно спросил Адамс, и Ингхэм подумал было, что тот и вправду не понимает, о чем он спрашивает.

— Ну… о разном таком. Строго говоря, о том же самом, чем занимаются и гомосексуалисты. О том же самом.

— А, понял. Что ж, они же мужчины и женщины, мужья и жены, — бодро и все с той же терпимостью в голосе ответил Адамс.

«Ну да, если им случилось быть женатыми», — подумал Ингхэм.

— Вы опять правы, — кивнул он.

Если Наш Образ Жизни проповедует терпимость, то Ингхэм не будет повергнут в тартарары. Однако он чувствовал, что его мысли начинают путаться, как это часто бывало при разговоре с Адамсом, а неопровержимые аргументы рассыпаются, словно карточный домик. «Вот что случается при промывании мозгов, — подумал Ингхэм. — Весьма странное ощущение».

— А вы не пишете, — спросил Ингхэм, — на эту тему?

Адамс немного застенчиво улыбнулся.

Ингхэм понял, что тот писал, собирался писать или пишет что-то сейчас.

— Вы сам человек пишущий, которому, как мне кажется, я могу доверять, — сказал Адамс. — Да, я некоторым образом пишу. Когда вернемся домой, зайдем ко мне в бунгало и я покажу вам кое-что.

Ингхэм заплатил за их недорогой обед, поскольку решил, что вел себя с Адамсом несколько невежливо, к тому же Адамс привез его сюда на своем «кадиллаке». Ингхэм был рад, что машину вел Адамс, потому что полчаса спустя после обеда внизу его живота началась резь, которая перекинулась на весь живот, пронимая его до самых ребер. В Хаммамете Ингхэм, под предлогом того, что ему необходимо взять пачку сигарет, бросился в туалет в своем бунгало. Его вырвало, буквально вывернуло наизнанку. Приняв пару обеззараживающих таблеток энтеровиоформа, он отправился к Адамсу.

Адамс провел Ингхэма в свою спальню. Он никогда здесь еще не бывал. Здесь стояла двуспальная кровать с очень красивым стеганым покрывалом в красно-сине-белых тонах, которое Адамс, должно быть, купил сам. На стенах — две-три полки с книгами, много картин, в основном фотографии; у изголовья уютная, освещенная лампой ниша с несколькими книгами, блокнотом, ручкой, пепельницей и спичками.

Адамс отпер ключом высокий шкаф и достал черный кожаный чемодан, который открыл маленьким ключом с общей связки. Положив его на кровать, он откинул крышку. Внутри его оказалось что-то вроде радиоприемника, пишущая машинка и две толстые пачки машинописных текстов. Все аккуратно уложено.

— Вот это то, что я пишу, — произнес Адамс, указывая на пачку в чемодане. — Точнее, транслирую по радио, как видите. Каждую среду, по ночам.

Адамс хохотнул.

— В самом деле? — Так вот чем он занят по средам. — Очень интересно. Вы вещаете по-английски?

— По-американски. Трансляция идет за «железный занавес».

— Так вы на кого-то работаете. На правительство? На «Голос Америки»?

Адамс быстро покачал головой:

— Если вы поклянетесь никому не рассказывать…

— Клянусь, — сказал Ингхэм.

Адамс слегка расслабился и, понизив голос, заговорил:

— Я работаю на небольшую антикоммунистическую группу из-за «железного занавеса». На самом деле группа не такая уж маленькая. Денег у них нет, поэтому платят мне совсем немного. Деньги приходят через Швейцарию, и, насколько я понимаю, это достаточно сложная процедура. Я знаю только одного человека из группы. Транслирую я проамериканскую и прозападную… как бы это поточнее назвать? Философию. Вселяю бодрость духа, так сказать, — хихикнул Адамс.

— Очень интересно, — отозвался Ингхэм. — И как давно вы этим занимаетесь?

— Уже почти год.

— А как они вошли с вами в контакт?

— Примерно год назад я познакомился на корабле с одним человеком. Мы вместе плыли из Венеции в Югославию. Он здорово играл в карты. — Адамс улыбнулся своим воспоминаниям. — Нет, он не шулер, а просто великолепный игрок в бридж. И в покер тоже. Он журналист и живет в Москве. Естественно, ему не дают писать то, что он думает. Когда он пишет для московских газет, то четко придерживается партийной линии. В своей подпольной организации он является важной персоной. Это оборудование он достал в Дубровнике и передал мне. — Адамс с гордостью показал рукой на магнитофон и рацию.

С непонятным уважением Ингхэм посмотрел на чемодан. Интересно, сколько все-таки платят Адамсу? И зачем, раз «Свободная Европа» и «Голос Америки» вещают то же самое на Россию совершенно бесплатно?

— У вас какая-то особая волна или еще что-то, чего не могут заглушить русские?

— Да, так мне сказали. В зависимости от получаемых мною инструкций я могу менять волну. Указания приходят в закодированном виде из Швейцарии… иногда из Италии. Хотите послушать запись?

— С удовольствием, — ответил Ингхэм.

Адамс достал из чемодана магнитофон и пленку в металлической коробке.

— Записи за март — апрель. Попробуем вот это. — Он поставил пленку и нажал клавишу. — Я не стану делать громче.

Ингхэм примостился на другом конце кровати.

Магнитофон зашипел, и раздался голос Адамса:

«Добрый вечер, леди и джентльмены, русские и нерусские, братья и сестры, друзья демократии и Америки. С вами говорит Робин Гудфэллоу, простой гражданин Америки, такой же, как и вы, мои слушатели, граждане своей собственной…»

Когда прозвучало имя Робин Гудфэллоу[9], Адамс покосился в сторону Ингхэма и промотал пленку немного вперед.

«…многие из вас задумывались над новостями из Вьетнама. Вьетнамцы сбили пять американских самолетов, сообщают американцы. Было сбито семнадцать американских самолетов, сообщают вьетнамцы. Вьетнамцы утверждают, что потеряли только один самолет. Американцы утверждают, что девять. Кто-то лжет? Но кто? Как вы думаете? Какая страна не скрывает своих неудач, так же как и успехов, когда речь идет о запуске космических кораблей? Или о нищете — с которой, надо сказать, американцы борются столь же ревностно, как и с ложью, тиранией, нищетой, безграмотностью и коммунизмом во Вьетнаме? Ответ напрашивается сам собой — Америка. И все вы…»

Адамс нажал кнопку, и пленка стала проматываться с паузами.

— Здесь не слишком интересно.

Перематываемый участок пленки слегка поскрипывал и попискивал, потом снова послышался голос Адамса. Ингхэм был уверен, что сидящий на другом конце кровати Адамс самодовольно улыбался, хотя он и не отрывал взгляда от магнитофона. Желудок Ингхэма снова начал сжиматься от очередного приступа боли.

«…спокойствия всем нам. Новый американский солдат — это крестоносец, несущий не только мир, — в буквальном смысле, — но и более счастливый, более здоровый, более процветающий образ жизни в те страны, куда ступает его нога. И, к несчастью, крайне часто то место, куда ступает его нога, таит для него смерть… — голос Адамса упал до скорбного шепота и оборвался, — таит для него смерть, которая означает скорбную телеграмму для его родителей, трагедию для его молодой жены или возлюбленной, сиротство для его детей…»

— Снова не очень захватывающе, — произнес Адамс, хотя казался крайне довольным собой. Еще несколько метров промотки со скрипом и писком, пара кусков, не удовлетворявших Адамса, потом:

«…и наконец раздался глас Господень. Те, кто ставят человека превыше всего, восторжествуют. Те же, кто возносит на первое место государство в ущерб человеческим ценностям, будут низвергнуты. Америка борется за торжество общечеловеческих ценностей. Америка борется не только ради своего собственного сохранения, по и ради всех тех, кто следует ее пути — Нашему Благословенному Образу Жизни. Спокойной ночи, друзья мои».

Раздался щелчок. Адамс выключил магнитофон.

Нашему Благословенному Образу Жизни. НБОЖ. Язык сломать можно. Поколебавшись, Ингхэм сказал:

— Это производит сильное впечатление.

— Вам понравилось? Отлично.

Адамс принялся торопливо укладывать свой чемодан, который убрал в шкаф и снова запер на ключ.

«Если все это правда, — подумал Ингхэм, — если Адамсу платят русские, то они платят ему только за полную бредовость его вещания; на самом же деле это не что иное, как превосходная антиамериканская пропаганда».

— Интересно, до многих ли это доходит? Сколько людей слушают вашу волну?

— Миллионов шесть, — выдал Адамс. — Так говорят мои друзья. Я называю их друзьями, хотя даже не знаю их имен, за исключением человека, о котором я вам рассказывал. Они рискуют поплатиться своей головой, если все откроется. И у них постоянно появляются новые сторонники.

Ингхэм кивнул:

— А чего они хотят добиться в конечном итоге? Я хочу сказать — изменить политику своего правительства и все такое прочее?

— Не столько изменить, сколько расшатать систему, — ответил Адамс, растягивая щеки в своей самодовольной бурундучьей улыбке, и по счастливому сиянию его глаз Ингхэм догадался, что смысл его жизни, его raison d'être, заключался именно в этих еженедельных радиотрансляциях, проповедующих американский образ жизни за «железный занавес». — Я могу не дождаться результатов при своей жизни. Но если люди меня слушают, то мои старания не пропадут даром.

Ингхэм почувствовал, что ему становится неинтересно.

— И сколько длится ваша трансляция?

— Пятнадцать минут. Но вы никому не должны говорить об этом. Даже нашим соотечественникам. По правде сказать, вы первый американец, которому я рассказал об этом. Я не рискнул открыться даже собственной дочери — вдруг она проболтается. Вы меня понимаете?

— Ну конечно, — заверил его Ингхэм. Было уже поздно, за полночь. Ему захотелось уйти, и он испытывал неприятное ощущение, походившее на клаустрофобию.

— Платят мне совсем немного, но если честно, то я занимался бы этим даже задаром, — заявил Адамс. — Идемте в другую комнату.

Ингхэм отказался от его предложения выпить кофе и торопливо распрощался. Возвращаясь в темноте к себе в бунгало, он чувствовал, как его трясет от озноба. Он улегся в постель, но уже через минуту внутри у него началось брожение, и он бросился в ванную. Его опять вырвало. Это хорошо, подумал Ингхэм, если, конечно, причина в poisson-complet — в жареной рыбе с яичницей — из ресторана в Ла-Гуллете. Он принял еще одну таблетку энтеровиоформа.

Было три часа ночи. Ингхэм безуспешно пытался заснуть в промежутках между приступами тошноты. Холодное полотенце на лбу вызывало у него такое ощущение, будто он замерз, чего он не испытывал уже очень давно. Его снова вырвало. Он подумал, не вызвать ли ему врача, — зачем терпеть еще целых шесть часов? — но в бунгало не было телефона, а одна мысль, что ему придется тащиться по песку в главный корпус, пусть даже с фонариком, где в такой поздний час могло не оказаться никого, кто открыл бы ему дверь, была для него невыносима. Позвать Мокту? Разбудить его? Ингхэм не мог заставить себя сделать даже этого. Так его лихорадило и обливало потом до самого рассвета. Он снова опорожнил желудок и несколько раз почистил зубы.

К семи часам в здании администрации уже не спали. Ингхэм с трудом заставил себя отправиться на поиски доктора или лекарства, более эффективного, чем энтеровиоформ. Накинув поверх пижамы халат и сунув ноги в сандалии, он поплелся к зданию администрации бунгало. Его всего трясло, и он едва держался на ногах от изнеможения. Не успел Ингхэм добраться до места, как увидел Адамса, выскочившего на своих кривоватых ножках из бунгало. Торопливо заперев дверь на ключ, он так же торопливо повернулся к Ингхэму.

— Привет! — окликнул он Ингхэма. — Что случилось?

Немного смущаясь, тот объяснил, в чем дело.

— О боже! Вам следовало, как говорят англичане, постучаться ко мне, ха-ха! Вас рвало, да? Для начало нужно принять пептобисмол. Входите, Говард!

Ингхэм вошел в бунгало Адамса. Ему хотелось присесть или даже лечь, но усилием воли он заставил себя стоять. Пептобисмол он выпил в ванной.

— Непривычно чувствовать себя таким разбитым, — с деланым смехом сказал он.

— Вы думаете, это из-за вчерашней рыбы? Я не знаю, насколько чисто у них на кухне.

Слова Адамса вызвали в его памяти тарелку рыбного супа, с которого они начали свой обед, и он постарался как можно скорее изгнать это видение.

— Может, выпьете чаю? — предложил Адамс.

— Нет, спасибо, — отказался Ингхэм. Очередной визит в туалет был неизбежным, хотя его несколько утешала мысль, что в желудке, вероятно, уже ничего не осталось. — Послушайте, Фрэнсис, мне очень жаль, что я причиняю вам столько хлопот. Не знаю, нужно ли мне обращаться к доктору или нет. Но думаю, мне лучше вернуться к себе.

Адамс пошел вместе с ним, не пытаясь поддерживать, а просто рядом. Дверь бунгало Ингхэм оставил открытой. Извинившись, он тут же бросился в туалет. Когда Ингхэм вернулся, Адамс уже ушел. Не снимая халата, Ингхэм осторожно присел на постель. Схватки в желудке теперь перешли в резь, достаточно сильную, чтобы, как он знал, не дать ему заснуть.

Вернулся Адамс, босой и легкий в движениях, словно девушка.

— Я принес вам чай. Чашка горячего чая с сахаром пойдет вам только на пользу. Чай — средство от всех болезней.

Он прошел на кухню, и Ингхэм услышал, как зажурчала вода, звякнул чайник и чиркнула спичка.

— Я сказал Мокте, чтобы он не приносил вам завтрак, — сообщил Адамс. — Кофе вам только повредит.

— Спасибо.

Чай действительно помог, хотя Ингхэм не смог осилить всю чашку.

Адамс бодро попрощался с ним, пообещав заглянуть после купания, но, если Ингхэм будет спать, он не станет будить его.

— Не падайте духом! Вы среди друзей!

Однако Ингхэм действительно пал духом. Ему пришлось принести из кухни кастрюлю и поставить ее возле кровати, поскольку каждые десять минут его рвало небольшим количеством жидкости, из-за которой не стоило каждый раз бегать в туалет. А что до приличий — если Адамс войдет и увидит кастрюлю, — то Ингхэму теперь не до них.

Когда Адамс вернулся, Ингхэм с трудом отреагировал на его появление. Было уже около десяти утра, и Адамс говорил что-то насчет того, что не стал заходить раньше, поскольку надеялся, что Ингхэм заснул.

Постучался и вошел Мокта, но Ингхэму ничего не было нужно.

Где-то между десятью и двенадцатью, когда Ингхэм лежал один, с ним произошло нечто вроде кризиса. Резь в желудке не прекращалась. Будь он в Нью-Йорке, то давно уже вызвал бы врача и попросил сделать ему укол морфина или послал бы кого-нибудь из друзей в аптеку за сильным болеутоляющим. Но здесь он послушался совета Адамса (но понимал ли Адамс, до какой степени ему плохо?), что доктор ему не нужен и что он скоро придет в норму. Однако он не очень хорошо знал Адамса и даже не слишком ему доверял. За эти два часа Ингхэм вдруг осознал, насколько он одинок — без друзей, без Ины (и в эмоциональном плане тоже, потому что будь она действительно с ним, то написала бы уже не одно письмо и постаралась заверить в своей любви). Он понял, что у него больше нет причин задерживаться в Тунисе, — свой роман он мог писать где угодно. Эта страна пришлась ему не по вкусу, он попросту чувствовал себя здесь инородцем. Эти мысли надвинулись на Ингхэма в самый неподходящий момент, когда он был страшно измотан физически, лишен жизненных сил и всего остального. Он был поражен, как бы иронично это ни звучало, в самое нутро, где все горело огнем, где боль казалась невыносимой и где все могло закончиться самым плачевным образом. Обессиленный до крайности, он все же не мог заснуть. Чай в желудке не задержался. К двенадцати Адамс, как было обещано, не вернулся. Возможно, просто забыл. Часом раньше, часом позже — какая для него разница? Да и что он мог сделать?

И, незаметно для себя, Ингхэм заснул.

Его разбудил звук поворачиваемой дверной ручки. Он с трудом приподнялся и сел на кровати.

На цыпочках в комнату вошел улыбающийся Адамс с чем-то в руках:

— Привет! Ну как, вам получше? Я принес кое-что вкусненькое. Я заходил к вам сразу после двенадцати, но вы спали. Думаю, вам это просто необходимо. — И он бесшумно прошел на кухню.

Ингхэм почувствовал, что весь вспотел. Бока под пижамной курткой стали совсем липкими, а простыня под ним — влажной. Откинувшись на подушку, он поежился.

Вскоре из кухни вернулся Адамс с дымящейся чашкой в руке:

— Попробуйте! Всего несколько ложек. Вам это не повредит.

В чашке оказался горячий мясной бульон. Ингхэм осторожно отхлебнул. Вкус был восхитительный. Бульон показался ему настоящим эликсиром жизни; вливаясь в него, он словно возвращал утраченную жизненную силу, с которой Ингхэм был разлучен каким-то таинственным образом.

— Ну как, хорошо? — с довольным видом спросил Ингхэм.

— Божественно. — Ингхэм выпил почти целую чашку и откинулся на подушку. Он был страшно благодарен Адамсу, тому самому Адамсу, о котором думал с таким пренебрежением. Кому тут еще до него есть дело? Он понимал, что, возможно, это чувство благодарности не будет слишком долгим после того, как он поправится, однако Ингхэм знал, что никогда не забудет ни дружеского участия Адамса, ни его ободряющих слов.

— В кастрюльке есть еще, — сообщил Адамс, быстро взмахнув рукой в сторону кухни. — Когда проснетесь, подогрейте бульон. Поскольку вы не спали всю ночь, думаю, вы проспите до самого вечера. У вас есть энтеровиоформ под рукой?

Ингхэм кивнул. Адамс принес ему стакан воды и ушел, а Ингхэм снова заснул.

Вечером Адамс явился с яйцами и хлебом и приготовил на ужин яичницу-болтунью с тостами и чай. Теперь Ингхэм чувствовал себя значительно лучше. Адамс ушел от него около девяти вечера, чтобы Ингхэм мог снова уснуть.

— Большое вам спасибо, Фрэнсис, — поблагодарил он Адамса. Он теперь уже мог улыбаться. — Вы просто спасли мне жизнь.

— Ерунда. Немного христианского сострадания, и все. Рад был оказать вам услугу! Спокойной ночи, Говард, мой мальчик. До завтра!