Ночная смена

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

У меня никогда не было такого похмелья.

Пятничная ночная смена в библиотеке — то еще мучение. На самом деле, я едва выживаю.

Должно быть, это какое-то нарушение прав человека, заставлять студента-работника пялиться в яркий экран компьютера, таскать тележку с книгами со сломанным колесом, которое скрипит так громко, что похоже на удар ножом для колки льда по лобной кости и спорить с другими студентами о просроченных платежах. Я хожу едва живая, пытаясь бороться с тем, что, безусловно, является худшим похмельем в жизни.

— Ты опять заболела? — спрашивает Марджи, замечая, что я сгорбилась за стойкой регистрации, обхватив голову руками. — Потому что, если это так, просто иди домой. И не смей отключаться. Я скажу, что ты была здесь и они заплатят за полную смену.

Я почти принимаю предложение. Но слишком упряма, поэтому остаюсь. Вот почему. Никакой другой причины.

Не потому, что я продолжаю следить за входными дверями. Не потому, что продолжаю воображать, что слышу, как они со скрипом открываются, вижу отблеск света на стекле, улавливаю движение высокого темноволосого парня, входящего внутрь. Каждый раз грудь сжимает паника.

Потому что, если Винсент войдет в библиотеку, мне придется столкнуться с тем, что произошло прошлой ночью. А это значит встретиться лицом к лицу со всеми доказательствами, указывающими на то, что Винсент развлекался со мной ради друзей, нежели ради себя: публика в Starbucks, Джабари, преподносящий меня в качестве подарка на день рождения, парень в баре, пытающийся затащить нас наверх в комнату Винсента, неуравновешенное время наедине.

Кендалл — 1, Винсент — 0.

Не забудем и про пропавшие трусики, и, возможно, что еще хуже доказательств, за которые я цепляюсь, все это значило для него так же много, как и для меня.

Но, к счастью, мне не придется справляться со всем этим именно сегодня.

Винсента нигде нет.

Конечно, его нет, — шепчет пессимистичный голос в голове. — Он уже получил то, что хотел.

В субботу у Клемента выездная игра. Я знаю это только потому, что совершаю ошибку, открывая Твиттер в то время, когда должна читать Чосера¹⁸, и первое, что всплывает в ленте — это видео с Винсентом, триумфально забивающего трехочковый.

Я швыряю телефон лицевой стороной вниз на кухонный островок. Это не помогает.

Зажмуриваясь, я все еще вижу, как его обнаженные руки сгибаются, темные волосы падают на влажный от пота лоб, рот изгибается в дерзкой улыбке, когда размытая толпа на заднем плане вскакивает на ноги, чтобы подбодрить его.

Молодец.

Рада, что у него все хорошо.

Я хватаю маркер и вновь принимаюсь за изучение Чосера и его архаичного английского, который неожиданно кажется менее болезненным по сравнению с этим. Нина, которая проводит еженедельную мойку коллекционных стаканов и кружек для воды в раковине напротив, выгибает бровь.

— Ты в порядке?

— Абсолютно, блять, в порядке, — бормочу я.

— Я тут подумала, — говорит она. — Тебе следует написать Винсенту.

Я переворачиваю страницу книги слишком сильно, что та немного рвется внизу, прямо вдоль корешка.

— И зачем мне это делать?

Нина закрывает кран и ставит другой стакан на сушилку.

— Потому что твоя вечеринка жалости превратилась в сорока восьмичасовую ярость, и это, должно быть, становится утомительным. Ты сделала это. Побыла достаточно несчастна. Теперь, пожалуйста, не могла бы поговорить с ним, чтобы вы либо помирились, либо, типа, позволь изуродовать его машину в стиле Кэрри Андервуд¹⁹? Что угодно, только не это дерьмо с часом грустных девчонок.

— Мне не грустно.

— Точняк. Извини. Виновата. Ты гребанная трусиха.

— Извини?

Нина улыбается, совсем чуть-чуть, словно моя реакция лишь подтверждает это.

— Я не пытаюсь оскорбить тебя, поэтому объясню иначе. Ты все еще хочешь быть с Винсентом или нет?

Я с трудом сглатываю.

— Больше нет.

— Потому что его товарищи по команде узнают? И тебе невыносима мысль о том, что люди узнают, что ты, взрослая женщина, хочешь трахнуть другого взрослого по обоюдному согласию?

— Потому что я чувствовала себя объективированной, — поправляю я. — Ты была там, Нина. Я видела твое лицо. У тебя те же ощущения от ситуации. Джабари оставил Харпер наверху и пошел держать за руку другую девушку. Остальная команда пыталась оставить меня наедине с Винсентом. Что, если для них это была игра? Что, если они вели счет? Парни так делают. Я читала статьи о спортивных командах, в которых есть электронные таблицы.

Нина прищуривается, глядя на меня.

— Думаешь, товарищи Винсента пытались вас свести?

— Я уверена в этом.

— Значит, они сделали именно то, что делали мы с Харпер?

Я открываю рот, затем закрываю его, а потом пробую снова.

— Это другое. Ты знаешь, что это другое.

— Чем это отличается?

Почему кажется, что Нина не принимает мою сторону в этом вопросе?

— Они парни, Нина. И если перечислишь все улики, которые у меня есть с той ночи, это классическая схема — я поспорил на тебя.

Нина хлопает ладонью по стойке.

— Вот оно! Я так и знала! Ты делаешь повествование из всего. Смотри — да! Иногда искусство имитирует жизнь. Но ты всегда все упрощаешь, чтобы можно было подсунуть их в аккуратные коробочки. Это похоже на то, что ты проводишь литературный анализ собственной гребаной жизни, чтобы не проживать ее по-настоящему.

— Я так не делаю, — возражаю я.

О боже, делаю.

— Делаешь, — говорит Нина. — Это самосаботаж. Потому что, если ты сможешь убедить себя, что уже знаешь, чем это закончится, тогда сможешь уйти, не будучи на самом деле настоящим человеком и живя своей жизнью. Я понимаю, что ты не большой поклонник вечеринок и скопления людей, но иногда кажется, что считаешь себя совсем не такой, как другие девушки.

Такое ощущение, словно мне дали пощечину.

— Я такая же, как другие, — возражаю я. — И стараюсь не думать — лучше я других или нет, и ты это знаешь.

— Так почему же смогла по-настоящему растерзать Винсента, когда вы были только вдвоем, но нам с Харпер пришлось физически затащить в баскетбольный зал, чтобы заставить тебя трахнуться с ним? А? Что все это значит?

— Потому что я нервничала, — бормочу я. — Я не сильна в таких вещах, Нина. Я не такая…

— Как другие девушки?

— Я не это имела в виду!

Нина фыркает, поворачивается, чтобы поставить любимую кружку на полку, а затем захлопывает дверцу шкафа. Когда снова поворачивается ко мне, выражение ее лица такое материнское, что возникает ощущение, будто я снова в начальной школе и мама спрашивает меня, почему я не могу просто подойти и поздороваться с другими детьми, вместо того чтобы цепляться за ее ногу.

— Я люблю тебя, Кенни, — говорит Нина. — И это значит, что я должна сказать, когда ты неправа, прежде чем все будет испорчено.

Я думаю о лице Винсента, залитом пурпурным и голубым светом от гирлянд на вечеринке. Прерывистый вздох, который он изобразил пожатием плеч.

Я и так уже все испортила.

— Можешь, пожалуйста, перестать обращаться со мной как с ребенком, — умоляю я Нину. Меня подташнивает. — Только потому, что тебе нравятся вечеринки, это не значит, что и мне должны. И только потому, что ты ходишь на кучу свиданий и постоянно встречаешься с людьми…

— Значит, я лучшая подруга-шлюшка?

Я хмурюсь.

— Что?

— Я просто говорю, — Нина пожимает плечами. — Звучит так, словно ты бедная главная героиня — девственница, а я лучшая подруга — шлюшка, которая рядом только для того, чтобы подбодрить, пока ты бегаешь за парнем. Я персонаж второго плана. Сюжетный ход. Я одолжила свое самое модное боди, потащила тебя на вечеринку — потому что не дай Бог книжному червю пойти на вечеринку по собственной воле — а потом стратегически выскользнула из поля зрения, чтобы ты могла побыть с золотым мальчиком наедине, — она складывает влажное кухонное полотенце на столешнице и гордо похлопывает по нему. — Я лучшая подруга-шлюшка.

— Нет, это не так, — протестую я. — Ты не шлюха, Нина.

— И ты не ребенок. Так что перестань вести себя как один из них.

Я так ошеломлена и тело так дрожит, что все, о чем могу думать, это соскользнуть с кухонного табурета и умчаться в комнату.

Как ребенок.

Следующие несколько дней были ужасными.

Чосер надирает мне задницу. Потом узнаю, что вскоре начнется изучение Шекспира. Кто-то в здании вынимает мое белье из сушилки и кладет вместо него свое, крадет доллар и тратит впустую час моей жизни. Я спотыкаюсь о бордюр, переходя улицу в кампусе и встречаюсь взглядом с девушкой из класса женской литературы.

Я вообще не вижу Винсента, разве что в очень ярком ночном кошмаре.

«Мы в доме баскетбольной команды, за исключением того, что план этажа весь перепутан и шаткий, как это обычно бывает во сне. Я преследую Винсента и пытаюсь выкрикнуть его имя, но ничего не выходит, а он продолжает растворяться в толпе безликих незнакомцев»

Отвратительная неделя.

Не помогает и то, что мы с Ниной находимся в каком-то ужасном противостоянии в стиле Дикого Запада, а Харпер, которая ясно дала понять, что не выберет чью-либо сторону, разозлилась на нас за ссору и решила тоже отстраниться.

Мы не часто ссоримся. Никогда не слонялись по квартире в тишине, приходя и уходя, не сказав ни слова, иногда ожидая, пока на горизонте не будет чисто, чтобы воспользоваться общей ванной. Знаю, в эти выходные у меня будет перерыв в напряжении — группа импровизации Нины отправляется в ночную поездку на фестиваль, а Харпер собирается домой на выходные, чтобы отпраздновать сотый день рождения бабушки.

Не могу сказать, благодарна ли я за то, что у всех нас будет время побыть друг без друга или боюсь возможности того, что противостояние может затянуться на следующую неделю.

Меня тошнит. Я не могу есть.

Потому что теперь, когда могу признаться себе в самом тихом из внутренних монологов, я знаю, что у меня есть три человека, перед которыми должна извиниться.

В четверг вечером я сворачиваюсь калачиком на диване в гостиной с ужасной, скучной, переоцененной антологией сонетов Шекспира. Нина за кухонным столом с учебником истории. Харпер в комнате, дверь широко открыта, она собирает сумку в дорогу. Мы не разговариваем, но приняли решение быть в пространстве друг друга. Это немного пассивно-агрессивно. Также это явный признак, что мы отчаянно хотим заявить о себе, быть увиденным и услышанным, и уладить все.

Я знаю, что должна была извиниться первой.

Но Харпер, из всех нас, та, кто ломается первой.

— Девочки, — объявляет она с порога спальни, голос тихий, усталый и немного разъяренный. — Я правда устала.

И затем ее лицо морщится, а на глаза наворачиваются слезы.

Мы с Ниной замираем, затем начинаем действовать. Я вскакиваю с дивана, Шекспир падает на пол, где ему и место, и спешу через гостиную, в то время как Нина спрыгивает с табурета и обнимает дрожащие плечи Харпер.

— Я устала быть сильной черной женщиной, вот дерьмо, — хрипит она в подмышку Нины.

Может быть, я и превратила Нину в лучшую подругу-шлюшку, подыгрывая стереотипу сексуально раскрепощенной бисексуальной латиноамериканки, но с Харпер у меня получалось и похуже. Я сделала ее циничной, сильной, трудолюбивой подругой и проигнорировала тот факт, что на вечеринке у нее тоже все взорвалось перед носом.

— Черт, — говорю я, с удивлением обнаруживая, что тоже плачу. — Прости, о Боже, это слезы белой женщины.

Харпер смеется. Знаю, все из-за меня, потому что это ее худший смех. Тот, что наполовину хихикает, наполовину кричит. Он немного пропитан слезами и печалью, но звук все равно успокаивает. Нина отпускает Харпер, и я бросаюсь вперед, чтобы помочь вытереть ее лицо рукавом большого кардигана.

— Послушай, я плохая сучка, — говорит Харпер, шмыгая носом. — Мне нравится быть плохой сучкой. Но хотя бы раз я бы хотела, чтобы все были ко мне снисходительны.

Она садится на табурет, который освободила Нина, и немного облокачивается на стойку. Когда снова заговаривает, становится тихо.

— Вот почему мне нравился Джабари. Он был таким самоуверенным и таким тупым, и я смеюсь над простаками, но, черт возьми. Было приятно, когда к тебе так относились.

Нина морщится.

— Я была эгоисткой. Ты заслуживала поддержки, — она смотрит на меня и снова морщится. — Вы обе. Вам нужен был друг, а я подвела вас. Я сожалею о том, что сказала тебе, Кендалл. То есть, я все еще придерживаюсь кое-чего из этого….

— Прекрати, — перебиваю я, сильно морщась. — Пожалуйста, Нина. Ты не должна оправдываться, хорошо? Ты была права. Прости, что я так защищалась. И прости, что заставила тебя почувствовать себя распутной лучшей подругой…

— Лучшей подругой-шлюшкой. Пожалуйста, Кендалл. Уважай мой титул.

Настала моя очередь смеяться.

— Прости, что заставила тебя почувствовать себя персонажем второго плана. И ты тоже, Харпер. Прости, если я когда-либо заставляла тебя чувствовать себя архетипом.

— На самом деле я не знаю, что это такое, — говорит Харпер, — но извинения приняты.

Нина обхватывает мое лицо ладонями.

— Мне нравится, что ты мыслишь историями, Кендалл. Правда. Это красиво, романтично и довольно захватывающе. Но иногда, когда я отпускаю непристойную шутку, хочется, чтобы ты не вздыхала и не делала вид, что думаешь иначе. Потому что я читала некоторые из тех книг, которые читаешь ты, девочка. Они грязные.

Я смеюсь, но щеки горят.

Нина берет мое лицо в ладони и заставляет посмотреть ей в глаза.

— Тебе позволено быть возбужденной и чувствительной, нервной и такой, какая ты есть на самом деле. Не обязательно быть архетипом. Ты можешь измениться. Можешь быть такой, какой захочешь.

Я с трудом сглатываю. Над этим невозможно смеяться.

— Я просто не хочу чувствовать себя глупо, — признаюсь я.

Харпер прочищает горло.

— Ты знаешь, превыше всех других универсальных истин, я верю, что мужчины — мусор, — говорит она. — Уверена, мы с Ниной обе отнесемся с уважением, если ты скажешь, что не считаешь Винсента хорошим парнем. Если это так, то все кончено. Сделано. Никаких вопросов.

— О, на все сто процентов, — добавляет Нина. — Но, несмотря на всю любовь и поддержку в мире, я действительно не думаю, что Винсент здесь плохой парень. Я не улавливаю этих флюидов.

Я с трудом сглатываю.

— Ага, знаю.

— Кроме волос, может быть. Это очень сексуально-злодейски с его стороны. И раз уж мы заговорили о мальчиках-золотистых ретриверах с красивой шерстью… — Нина поворачивается к Харперу. — Джабари Хендерсон был без ума от тебя. Ты знаешь, я сказала, что мужчины — мусор, и придерживаюсь этого. Но я просто отказываюсь верить, что он мог так быстро переключиться.

Харпер скрещивает руки на груди.

— Я не собираюсь гоняться за парнем, — говорит она, всхлипывая.

Нина выглядит так, словно хочет возразить, но кивает.

— Отлично. Я принимаю это. Потому что работаю над тем, чтобы не вмешиваться и не раздвигать границы своих друзей. А как насчет тебя, Кенни? Что думаешь?

— Не имеет значение, чего я хочу, — признаю, и, произнеся это вслух, страх, который пыталась подавить всю неделю, захлестывает меня подобно цунами. — Даже если я была неправа во всем, и действительно ему нравилась, а друзья просто пытались поддержать его, — в этих словах столько смысла, что их физически больно слышать. — Я все равно сказала ему отвалить и оставить меня в покое. Ты видела его лицо, Нина. Он был… — я качаю головой. — Я действительно причинила ему боль. Не знаю, как мы оправимся от этого.

— Ты могла бы начать с извинений?

Я протираю глаза и стону.

— Я хочу знать, о чем он думает, не выставляя чувства напоказ. Это ужасно.

Нина протягивает руку, чтобы ущипнуть меня за щеку.

— Происходящее никогда не станет романом, если ты продолжишь искать отговорки, Кенни. Тебе просто нужно поговорить с ним и разобраться во всем. Это все, что ты можешь сделать. Постарайся на этот раз не переусердствовать, хорошо? Ты слишком много думаешь.

Я вздыхаю, затем резко фыркаю.

— И что этот фырк значит? — спрашивает Нина.

— Я очень стараюсь придумать хорошую шутку.

Она пожимает плечами.

— Это не так уж сложно, просто открой рот и скажи шутку.

— Черт. Как у тебя это так хорошо получается?

— Это навык. Очень похоже на…

— Ладно, ладно, — кричит Харпер. — Мы поняли!

Мы заканчиваем ночь лёжа на диване, переплетенные конечности используются в качестве импровизированных подушек, волосы на лицах друг друга, по телевизору идет «Гордость и предубеждение». На этот раз это просьба Харпер. Она считает, что нам не помешало бы немного комфортного, предсказуемого, приносящего удовлетворение романа. Утверждает, что просто хочет, чтобы ее что-нибудь усыпило, чтобы она хорошо отдохнула перед завтрашним полетом, но я замечаю, как на ее лице промелькнули горько-сладкие эмоции при первой встрече Элизабет и мистера Дарси.

Я позволяю векам дрогнуть и закрыться через некоторое время после катастрофического первого предложения, когда Элизабет остается одна в саду, мокрая от дождя и совершенно обезумевшая. Я слишком устала, чтобы бодрствовать и не нужно беспокоиться о том, чем все обернется.

У них счастливый конец.