Ночные любимцы

И ТОМУ ПОДОБНОЕ

Всем был Бредолюбов хорош: и шатен, и спортсмен, и бард, и инженер; да был и у него недочет небольшой, недостаток, особая примета, слабина, так сказать. Уж очень любил он читать фантастику. Само по себе, конечно, чтение фантастики ни хорошо, ни плохо, да и кому какое дело, что грамотный человек читает? Но специфика чтения Бредолюбова состояла в том, что, во-первых, кроме фантастики не мог он ничего читать вообще, даже газет, а во-вторых, всякому попадающемуся ему фантастическому чтиву он верил свято. Он как бы и жил в равной мере уже в двух мирах: в реальном, где на службу ходил, в гости, за грибами ездил, зубы рвал и тому подобное — и в нереальном, в коем прекрасно ориентировался, еще и лучше, чем в первом, тусуясь в созвездиях и туманностях, отличая Эмбер от Мордора, зная конструкции бластера и машины времени, классифицируя роботов о легкостью естествоиспытателя-классификатора, поднаторевшего в разборке мышек и мушек и так далее. С героями прочитанных произведений Бредолюбов совершенно сроднился, был как бы на дружеской ноге; он знал их биографии и подробности их приключений, они ему снились, он их обсуждал сам с собою на сон грядущий как соседей по квартире не обсуждал, поскольку по натуре был не сплетник. Мало того. Чтобы рисовать их… портреты, что ли?.. он выучился рисовать — сначала на курсах в изостудии, потом платно беря уроки у одного художника, весьма способного педагога, но, к сожалению, человека пьющего и в подпитии буйного; поэтому занятия постепенно сошли на нет.

Накануне Нового года Бредолюбов побрел по магазинам, совершая рождественский обход и подыскивая подарок, точнее, два подарка: себе и Маше. Маше он купил венгерский календарь с киноактерами, звезды мирового кино, суперснимки на фоне фона, с цитатами и сведениями о личном, с кадрами из фильмов, мадьярские штучки; и вдобавок духи. Себе он подарка никак не мог выбрать; намерения его разрывались между костюмом для занятий дзюдо и секундомером; ни тот, ни другой были ему, строго говоря, не нужны, но кайф доставили бы. Забрел он на толчок и слонялся по рядам. Толчок был свежий, самоорганизовавшийся и еще не преследуемый организм. В недрах толчка попалась ему книжечка Фармера на английском совершенно за бесценок; возрадовавшись, Бредолюбов расчувствовался и купил по дешевке старомодные стенные часы с малость поврежденным футляром.

Дома он часы завел, запустил маятник, подвел стрелки. Часы пошли. Вот только били они (хотя голос был у них приятный, артистичный, симпатичного тембра баритон) не пойми что: пол-двенадцатого — раз, двенадцать — раз, пол-первого — раз, и час — раз, и пол-второго — один удар, и два — один удар, и так далее до четырех, четыре отбивали нормально и потом опять нормально до одиннадцати. И шли чуть быстрее нормы. Не то чтобы убегали, а просто бежали, частили. Зато циферблат был дивной красоты, ослепительно бело-голубой эмали с тончайшими римскими цыфирями, да и стрелочки прелесть.

— Ах! — сказала Маша.

Часы ей понравились.

Проводив Машу домой, Бредолюбов вернулся к себе и лег спать.

Перед сном успел он еще посетовать на Рочестера, как это тот подвел под монастырь Дика Донахью, когда они мимо астероида пролетали. «Вот сукин сын», — думал Бредолюбов, засыпая.

Сон ему приснился, по обыкновению, замечательный. Поначалу замок с привидениями, по которому Бредолюбов летал с феей, стараясь держаться поближе к сводчатому потолку и побойчее огибать углы из грубо обтесанных каменюг; потом последовало облачение в рыцарские доспехи и поединок (заговоренным мечом с не запоминающимся названием латинским) с чародеем и мракобесом, какового Бредолюбов в итоге победил, поверг и тому подобное. Далее стали сниться роботы, роботы, роботы и небоскребы. Роботами Бредолюбов управлял при помощи маленького дистанционного пульта управления в виде кубика Рубика.

Внезапно пробудившись, Бредолюбов глянул на будильник. Будильник стоял. За окном было совершенно ясное утреннее небо. На ручных часах вместо светящихся цифр темнел безапелляционно серый прямоугольник: сели батарейки, вот незадача, не везет. Стенные часы радостно били раз и показывали пол-первого, — очевидно, дня. Бредолюбов ринулся к телефону в коридор. Телефон был нем. Соседи, судя по всему, отсутствовали. «Проспал», — с ужасом подумал Бредолюбов. За всё время своей безупречной чиновничье-проектной деятельности он не просыпал ни единожды. Кое-как одевшись, не умываясь, не бреясь и не причесываясь, Бредолюбов, ошалелый и голодный, ринулся на службу. Он шмыгнул в метро, подивился, как мало народу на эскалаторе, проскакал эскалатор галопом, вылетел на платформу. На его счастье, из тоннеля возник поезд — почему-то желтый и совершенно пустой. Поезд поглотил Бредолюбова, захлопнул двери и помчался во тьму. «Следующая остановка», — объявил невидимый машинист, — «Светлое Будущее». Бредолюбов этот текст прослушал, мимо ушей пропустил, сидел в полудреме, нахохлившись, у торцевых окон пустого вагона, лихорадочно соображая, как бы ему оправдаться перед начальником КБ? Потому что, к несчастью, стол его находился как раз возле стола начальника, и отсутствие его не могло пройти незамеченным. Бредолюбов очень боялся начальника, не потому, что тот был груб, строг, несправедлив либо плох, но в силу того обстоятельства, что он был начальник и поэтому, не совсем человек. Бредолюбов просто с ума сходил, если начальник, бывало, зайдет в буфет в рабочее время и увидит там пьющего кофе Бредолюбова, хотя ни разу не получил замечания, и начальник делал вид, что сотрудника не заметил, и даже специально отворачивался. Кроме чтения фантастики, у Бредолюбова были еще маленькие слабости, а именно: ужас перед начальником и трепет перед милиционером, хотя было не с чего совершенно, перед законом Бредолюбов был чище агнца, чище юного пионера и даже октябренка, а вот поди ж ты. Впрочем у кого нет маленьких слабостей? И странностей? Только у людей страшных, да и у тех, должно быть, имеются, поскольку всё же, какие ни на есть, а люди, и ничто человеческое им не чуждо, как когда-то дьявол, не к ночи будь помянут, усмехаясь, сказал.

Он уже успел придумать два разных монолога с двумя лживыми версиями своего ужасного опоздания, и уже отверг их и решил: будь что будет! Скажу правду — проспал! Войду с честным небритым виноватым лицом и так и скажу. И сделал такое вот честное лицо в пустом вагоне, и, еще подумавши, каплю обаяния добавил. И только после этого мелькнуло: а где же остановка-то? Может, я станцию проспал? Продремал? Проморгал? Ну, уж теперь-то скоро следующая будет. Но и той не последовало. У Бредолюбова за долгие годы езды на работу внутри как бы образовался таймер, он чувствовал периоды между остановками как хороший музыкант интервалы и мог точно определить, когда должна быть «Площадь Мира», например. Но и ее проскочили.

Бредолюбов заметался по вагону. Он нажимал на кнопку «Экстренная связь с водителем», дергал предполагаемые стоп-краны, кричал около предполагаемых микрофонов. Поезд мчался.

Потеряв всякое представление о времени, дистанциях, соотношениях и интервалах, Бредолюбов сдался. Его охватило такое отупение и равнодушие, что ничто не дрогнуло в нем, когда поезд стал замедлять ход. «Светлое Будущее», — объявил бесстрастно незримый вагоновожатый. — «Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны.»

Двери распахнулись, и Бредолюбов онемевшими ногами шагнул в ослепительно сияющий зеркально-серебряный зал подземки. Дверь за ним захлопнулись, и злосчастный желтый поезд усвистал, чтобы дальше не пойти.

Мимо струились, плыли, шествовали высокие красивые люди. На фоне их нарядной разноцветной массовки Бредолюбов в потертом сером пальтеце, не глаженных брюках и скороходовской обувке выглядел сплошной помаркой, кляксой, распоследним от пивного ларька нищебродом и отчасти даже люмпеном, бомжем и пропойцей с честным, однако, небритым и перекошенным перенесенными волнениями лицом. Этакий старый тинейджер, переросток-недомерок. Разинув рот, Бредолюбов воззрился на обтекавших его красавиц и красавцев.

Первое, что поразило его в них — вид одежды; то есть, не собственно мода, покрой либо яркость красок, но единообразие и состояние отглаженности и новизны; его и в детстве поражали однолетки в идеально отутюженном и первозданно чистом, потому что стоило ему надеть хоть самое архиновенькое, глядишь — через полчаса пятно, а через полтора часа измято, перекручено, а то и прореха налицо. На окружавших его людях одежка сидела как на манекенах либо на манекенщицах, не подкопаешься.

Продвинувшись к предполагаемому выходу со станции вслед за пассажиропотоком метров на десять, Бредолюбов понял, почему еще вид толпы так смущал его: не было ни детей, ни стариков, никакого писка, беспорядка, сумятицы, никаких морщин, седин, сбоев ритма: все молодые либо зрелого возраста, к тому же двигавшиеся одинаково стройно, даже и со схожей скоростью, ни одного спешащего либо опаздывающего, ни одного задумавшегося и еле волочащегося по зеркальному полу. Между бесконечными арочками, арочками, арочками боковых стен, так же как и над громадной несоразмерною аркою предполагаемого входа-выхода, располагались скульптуры и имела место живопись; впрочем, как и в знакомых Бредолюбову по обыденной жизни станциях метрополитена. В этом плане Светлое Будущее не отличалось от чертова настоящего. Вот только у здешних фигур на скульптурах, так же как и у натуральных, не было пуговок, складок, ничего такого мятого, никаких характерных черт, приземистых и тощих не попадалось, например, а все больше легкоатлеты, дискоболы, волейболистки, художественные гимнастки, мускулы, тела в полете, лица сглаженные, одухотворенные, что ли, но как бы все на одно лицо, только прическами различались, и так далее.

Бредолюбов стал разглядывать соседей по толпе, и сразу полезли ему в голову незабвенные цитаты из любимого фантастического произведения:

«Тяжелый узел пепельных волос, высоко подобранных на затылке, не отягощал сильной стройной шеи…» «Ее высокая гибкая фигура выделялась среди остальных белизной кожи, еще не загоревшей…» «Красота тела — лучшее выражение расы через поколения здоровой, чистой жизни…» «Прекрасное всегда более закончено в женщине и отточено сильнее по законам физиологии…» «Его энергичное лицо с массивной челюстью… вся его могучая, атлетическая фигура…» «Огромные деяния совершаются в бесчисленных областях жизни для отображения красоты и силы наших мужчин и женщин… И из этой силы и из этой красоты изливаются новые чувства и радость…» «Лица шагавших позади мужчин казались вырубленными из гранита…» И тому подобное. Одна цитата, правда, всплыла из памяти заодно и как бы некстати: «…тысячелетиями воспитания удалось заменить мелкие личные радости человека на большие и общие.»

Поначалу невольно, а потом и намеренно стал ловить он отрывки фраз, фрагменты и обрывки разговоров. Опять-таки бросилось ему в уши, что звук был словно настроен и очищен, никто не говорил на повышенных нотах, никто не раздражался, не шептался и — вот что удивительно! — никто не смеялся. Кстати, позже смеющихся в Светлом Будущем удалось ему заметить; но улыбающихся он так и не увидел. Он даже, был момент, вспомнил какую-то статью из мутного бульварного журнала то ли с астрологическим, то ли с психологическим уклоном; статья была вот именно об улыбках, но ни начала ее, ни конца он припомнить не мог, не мог припомнить даже и общего смысла, а только мелькала фраза, что, мол, Христос никогда не улыбался, а под этой фразою репродукция двух Джоконд — Леонардо да Винчи и Сальвадора Дали.

Итак, он жадно слушал о чем говорят. Заодно поглядывая на говорящих. Попадались и блондины, и брюнеты, пожалуй, мелькали изредка монголоидные скулы, но в небольшой дозировке; мулатов или явно выраженных метисов не имелось. Назывались имена, все, натурально, как в его любимых книгах, например: Кэт, Джек, Чара, Найс, Мэй, Дон и тому подобное. Но почему-то, в отличие от книг, где так имена приводили его в восторг, в полное умиление, в натуральном, так сказать, употреблении, они напомнили ему собачьи клички; тщетно вслушивался он, желая обозреть кого-либо с именем-отчеством, услыхать какую-нибудь Катю или какого-нибудь Колю, но увы. Язык говорящих был, вроде бы, ему понятен, хотя множество было в нем слов иностранных или новодельных; показалось ему, что никто не шутил, не отшучивался и не выходил из рамок и словесно тоже.

— Я выполнила долг каждой женщины с нормальным развитием и наследственностью — два ребенка, не меньше.

— Тебя пересекторили?

— Я теперь в секторе Ту-Би.

«Ту би, вспомнил Бредолюбов, — ор нот ту би?» — а потом сообразил, что ту это два, а би это бэ.

— …тогда-то мы и протестировали его по сотке.

— И что?

— Получил двести.

— Теперь я не удивляюсь его роббингу.

— А рейтингу?

— Рейтинг у него и прежде был суперноминальный.

— Как объяснить этому ибридингирующему топу, что если я один из ста тысяч — я лучше восприму, чем один из десяти тысяч?

— Ему ее давно по вживленному ввели.

— Кэт, где Фред?

— Набери его импульс и заведи в комби, пусть она ответит.

В этом Бредолюбову померещилась какая-то тень обиды, каприза, личной жизни, и почему-то он утешился, но не успел он утешиться, как заметил, что все опускают в щель вертушки на выходе цветные шарики, очевидно, выполняющие роль жетонов; у Бредолюбова шарика не было, он замешкался, вертушка выдвинула мягкую лапу-лопасть, и быстро, небольно, но настоятельно и умело загребла его в шкаф, шкаф неумолимо закрыл за ним дверцу; Бредолюбов не успел даже расстроиться или возмутиться, как у него дух захватило и он понял, что взмывает в кабине скоростного лифта. В великом изумлении Бредолюбов поймал себя на том, что про себя выматерился, хотя выражающихся прежде терпеть не мог и сам никогда не выражался. После чего, продолжая взлетать на невидимый этаж неведомого пространства, успел он представить себе локоны окружавших его в метро красавиц и припомнил пошлую частушку: «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей, почему они не вьются у порядочных людей?» Всё это не переводя дыхания. На последнем слоге частушки двери кабины распахнулись, задняя стенка кабины застремилась к передней, поддавая Бредолюбову под зад, был он в итоге выдавлен из лифта в другую кубатуру, где его поволок через голубой пластиковый коридор движущийся пол, а там уже раскрывалась стена, а за стеною в Бредолюбова вцепились мягкие клешни, раздевшие его догола и препроводившие его, кричащего, в чем мать родила, в маленькую типа барокамеры комнатенку; Бредолюбов сдуру-то почему-то решил, что камера газовая, и стал кричать лозунги, но тут со всех сторон врезали струи воды, теплого воздуха, дезинфекционных аэрозолей, ароматических шампуней или как их там, и тому подобное. Поскольку Бредолюбов кричал, набрал он полный рот сладковатой паскудной разноцветной пены; так с пеной у рта, и претерпел он этот, если так можно выразиться, обряд омовения. Кондиционером его высушили, причесали, в соседнем отсеке запихали в небесноголубое с оранжевым одеяние, а в промежутке сняли щетину со щек и покрыли легким загаром, и в глубоко цивильном виде с бритой физиономией и вытаращенными очами оказался он перед невозмутимым типом в белом кабинете.

Кабинет был такой сияющий, обтекаемый, стерильный, идеальный, что Бредолюбов с тоской подумал, с какой радостью сел бы он сейчас на поломанную лавочку либо чурбачок понеказистей, а не на визионерски белый элегантный стул.

— Здравствуйте, — сказал он и представился: — Сергей Петрович Бредолюбов.

— Приветствую вас в светлом будущем, — незамедлительно откликнулся тип, — мое имя Вит. А вы это свое неблагозвучное прозвание забудьте. Вас теперь зовут Огастес.

Бредолюбов было дернулся, но Вит продолжал:

— Забудьте по собственной воле, так будет лучше. Иначе придется вам восьмой блок памяти стереть.

«Елки-моталки, — подумал Бредолюбов. — За что?»

— Жить пока будете в адаптационном блоке четвертого уровня. Там вами займутся. Я увижусь с вами через тридцать суток, когда будет решаться вопрос о переводе в блок третьего уровня. У вас есть ко мне вопросы.

— С-скажите, — вымолвил Бредолюбов, — а какой теперь век?

— Какой еще век? Светлое будущее.

— А где я нахожусь? В какой стране?

— Стран теперь нет, — отвечал Вит.

— А нации есть? — тупо спросил Бредолюбов.

— И наций нет, — отвечал Вит с гордостью, — все ассимилировались.

«Господи», — подумал Бредолюбов. И спросил:

— А вы… по профессии… по должности… кто?

— Я оптимизатор, — отвечал Вит.

— Скажите, — дрожащим голосом спросил Бредолюбов, — а… вернуть обратно вы меня можете?

Вит безо всякого выражения смотрел на него как на насекомое либо на предмет.

— Если вы будете настаивать, — сказал он, — мы вас вернем. Но в связи с вашей причастностью к Будущему мы обязаны оптимизировать вашу прошлую жизнь. Это дар пришельцам.

— А если я… того… отказываюсь от дара? я хочу сказать, с благодарностью отказываюсь, то есть…

— А вот отказаться вы, Огастес, не вправе. Мы вам биографию выправим. Ну, по пустякам, конечно; должность, само собой, квартиру, обстановку, условия. Подруга у вас будет другая.

— Мне не надо другую, — сказал Бредолюбов, похолодев. — У меня Маша.

— Какая еще Маша? Мы вам смоделируем идеальную спутницу, супермодель, интеллект класса «В», фигура манекенщицы…

Вит полистал какую-то брошюру, вероятно, разговорник, и зачитал оттуда фразу для Бредолюбова, чтобы до того дошло:

— «Не морочьте голову».

— А как же я? меня вы тоже… оптимизируете?

— Само собой, дорогой Огастес. Прежде всего, сменим вам фамилию. Ну, внешность, привычки. Да что вы так шарахаетесь? Что вы так в свою паршивую допотопную жизнь вцепились? чем дорожить в ней, позвольте узнать?

— Я, — сказал не своим голосом Бредолюбов, — собой быть хочу.

— Собой? — переспросил оптимизатор. — Да вы себе представляете, что это такое — быть собой? Что такое «я» вы понятие имеете? Да вся ваша жизнь — сплошное общее место. У вас и мысли-то оригинальной отродясь в голове не мелькало. Одни пошлости.

— Все-таки я человек… — сказал Бредолюбов.

— Вот именно, — сказал оптимизатор. — Мы от этого слова давно отказались. Человек. Тоже мне. Какое значение может иметь человек?

— А вы… сами-то… кто? — тихо спросил Бредолюбов.

— Мы — люди. Не бойтесь, не биороботы, не андроиды, не гуманоиды, вы не так поняли. «Люди» как понятие существует; а «человек» как понятие упразднено. Теперь вам ясно?

У Бредолюбова голова пошла кругом, но он сказал:

— Ясно.

— Еще вопросы есть?

— Когда я могу вернуться?

— После обязательной экскурсии и вернетесь, — сухо сказал Вит. — Счастливого пути.

Экскурсия показалась Бредолюбову бесконечной, все достижения науки и техники, знакомые ему по фантастическим романам, все блистательные строения и пейзажи слились у него в сознании в громоздкий калейдоскоп, о котором он хотел знать только — сколько еще всё это продлится? Примерно в середине экскурсии в летательном аппарате встретил он своего начальника, одетого в зелененькое, с бритым, намытым, перекошенным лицом. Как шпионы из теледетектива почему-то притворились они незнакомыми, однако, в качестве пароля обменялись именами.

— Как вас зовут? — спросил начальник.

— Огастес, — отвечал вслух Бредолюбов.

И прошептал:

— Сергей Петрович.

А потом сказал вслух:

— А вас?

— Антон Иванович, — шепнул начальник.

И сказал громко:

— Меня зовут Нор.

И прошептал:

— Меня отправляют в пятый блок. А вас?

— Я возвращаюсь, — сказал вслух Бредолюбов.

Это он спутал, потому что следовало отвечать шепотом. В глазах начальника увидел он слезы.

— Прощайте, — прошептал начальник.

Больше они и вправду никогда не виделись; Бредолюбова вернули в его время, в его государство и в его город после экскурсии.

Однако, всё, обещанное оптимизатором, сбылось как по-писаному, доскональнейшим образом.

Бредолюбов теперь живет в пятикомнатной отдельной квартире, обставленной самоновейшей мебелью, наличествует, в частности, гарнитур со «стенкой», мягкими креслами и так далее; прихожая обклеена финскими обоями, на стене прихожей японские электронные часы, которые приятным женским голосом говорят: «Пятнадцать часов», — а также знают еще ряд слов и словосочетаний, например: «пора», «поспешай», «уже поздно»; в углу прихожей специальная французская лежаночка стоит для собаки; собака у Бредолюбова, конечно, экзотическая, редчайшей породы; Бредолюбов женат; жена его чрезвычайно хороша собой, ухожена и несколько избалована, что не мешает Бредолюбову, находясь слегка подшофе или даже просто так, ни с того ни с сего, на нее ворчать; Бредолюбов теперь на службе сам начальник, поэтому начальников (и милиционеров) не боится; он ездит на охоту, посещает сауну и бассейн, лихо водит машину, освоил и яхту; теперь он частенько бывает за границей, отдыхает на Гавайях и Канарах, ходит на премьеры в самый большой оперный театр города и тому подобное; да и фамилия у него теперь не Бредолюбов, а Любодумов. И фантастики он больше не читает. Он читает только детективы; и читает-то легко: прочел — и забыл.