Ночные любимцы

ТВОРЧЕСКИЙ КРИЗИС

— Ладно тебе, — сказал Дорер. — Хватит причитать.

Он сидел в лоджии на циновке и ел сплетенную из вяленой дыни косу. На шее у него болтались в три ряда бусы из фисташек. Рты у нанизанных на суровую нитку фисташек были приоткрыты; виднелись соблазнительные зеленые язычки ядрышек.

На голове у Дорера красовалась чалма из махрового полотенца.

— Я ничто, — упрямо повторил Заварзин и подцепил вилкой шпротину. — Ноль. Нихиль на халяву.

— А еще писатель называется, — сказал Дорер, потягиваясь. — Разложенец. Какие выражения себе позволяешь? Загрязняешь среду ботанием по фене. Про ботву на голове забыл.

— Недоразумение, — продолжал Заварзин, задумчиво посыпая солью кромку стакана с пивом. — У меня скоро ботва на голове вырастет от растительного существования.

— Ты что, мотор? — спросил Дорер, надкусывая одну из отцепленных с низки фисташек. — Пишет вся его телега, все четыре колеса? Заварзин Лопе де Вегу обогнал за полчаса? Ни дня без строчки? Ты для чего сюда приехал? Лично я — отдыхать.

— С горя я приехал, — сказал Заварзин, — у меня творческий кризис.

— Фазис, базис, — Дорер принялся за фисташки всерьёз, — кризис, тезис. Оазис. Ты мне надоел. Что за идиотское занятие — на такой жаре хлестать пиво? Пора приниматься за тебя. Работу среди тебя проводить. Вечером я обряжу тебя в смокинг и мы поедем на Ахун пить «Тархун».

— Я не хочу на Ахун, — вяло сказал Заварзин, — там девочки в паричках и фешенебельные официанты. Говорят, и нумера есть для избранных.

— Тебя что не устраивает? — спросил Дорер. Теперь он стоял в дверях лоджии, повесив на уши оранжевые зажимы для белья. — Девочки, официанты или нумера? Танцевать будем шер с моншером. Я пообщаюсь с официантом без тебя. Тебя отправлю смотреть горы на смотровую площадку. Туда, туда, — запел Дорер диким голосом, — в родные горы! Я тот, кого никто не любит! А в нумера нас не пустят. Нет проблем… Скажи, все писатели такие зануды или ты один?

— Все, — сказал Заварзин. — А где смокинг возьмешь?

— Одолжу у бройлера.

— Не понял.

— Наш сосед, — сказал Дорер, разматывая чалму, — буде тебе известно, некто Рей Брейлер. По афишам. Вообще он вылитый бройлер. А на самом деле он Роман Петрович Баранов.

— Роман Баранов, — повторил Заварзин. — Баран Романов. Зачем Барану в этом пекле смокинг?

— Писатель, а ты грамотный? — спросил Дорер, надевая плетеные баретки. — По всему городу афиши расклеены. Рей Брейлер. Психологические опыты. Приложено цветное фото анфас. Полоумный взор. Руками пассы делает. Сверлит очьми. Смокинг у него — спецодежда. Меня раздражает цвет твоего пива. Можно я вылью его в нужник?

— Валяй, — сказал Заварзин.

Дорер натягивал футболку с изображением носорога на ядовито-зеленом фоне.

— Рогонос, — сказал Заварзин.

— Крокомот! — отвечал Дорер. — Побочный сын Бегедила. Поворачивайся, сосед, мы на обед опаздываем. Чтой-то мы опять просрачиваем, как любил говорить мой начальник. Ты на меня тоску нагоняешь. Завтра я тебя женю на одной из загорающих. Ну, что уставился? Что с тобой?

— Плохо мне, — отвечал Заварзин, надев полотняную панамку. — У меня творческий кризис.

— Ладно тебе, — сказал Дорер. — Что-нибудь придумаем.

Заказав обед на завтра, то есть наставив огрызком карандаша цифры на мятом листочке меню, Дорер приступил было к салату, но отвлекся и толканул мрачного Заварзина ногой в баретке.

— Бройлер, — шепнул он. — Смотри в оба, загипнотизирует!

Высокий человек с преувеличенной выправкой, аффектированной плавностью и немигающими глазами уселся напротив Заварзина. К десерту Дорер разговорил гипнотизера и пригласил его на Ахун.

— Что такое Ахун? — спросил бройлер.

— Гора с кабаком и видом на горы. На смотровой площадке холод собачий. Захватите куртку. А в кабаке камин с огнем живьем и девочки в паричках.

— Девочек в другой раз, — сказал магнетизер.

— А что? — спросил Дорер. — Размагничивает?

— Что-то в этом духе, — ответил бройлер. — Большая затрата энергии. Трудно работать. Концентрация не та. Вы, простите, кто по профессии? — спросил он Заварзина.

— Писатель, — отвечал Заварзин.

— Тогда вы должны знать, что такое концентрация, — сказал бройлер. — Когда вы пишете, вы достигаете высокого энергетического уровня…

— Я сейчас не пишу, — сказал Заварзин. — У меня творческий кризис.

Дорер поперхнулся киселем.

— Вуаля, Николя, — сказал он, — хлебанул я киселя. Опять за рыбу деньги. Не обращайте, внимания. Он меня уже упёк тем кризисом до полного катарсиса и эпикриза вдобавок. Я на грани диагноза.

Бройлер быстро окинул ястребиным взором Заварзина.

— А вы хороший писатель? — спросил он.

— Не скромничай, — сказал Дорер.

— Ничего, — отвечал Заварзин.

— Тогда вам и горевать не о чем, мэтр, — сказал бройлер. — Вы нынче как лейденская банка. Ваша творческая потенция не направлена на творчество. Вы могущественны как маг.

— Чепуха, — сказал Заварзин.

— Проверьте, — сказал бройлер, плавно вставая. — Реализуйтесь в действительности. Поиграйте с реальностью. Навяжите ей правила игры. Желаю удачи.

— До ужина, — сказал Дорер.

— До завтрака, — сказал бройлер, — вечером у вас кабак со смотровой площадкой, а у меня концерт.

Он вгляделся в Заварзина.

— Мой вам совет: выпустите ненадолго джинна из бутылки, пусть погуляет.

«А обратно он влезть согласится?» — подумал Заварзин.

Бройлер ответил:

— Влезет, не будь я Баран Романов.

И двинулся — плавной походкой — к стеклянной двери между двух пальм.

— Ай да Рей! — сказал Дорер. — Рей света в темном царстве предрассудков. Как это он толковал про потенцию? и про твое могущество? А что? А почему нет? В свете закона сохранения энергии? А давай проверим?

Они шли по выгоревшей серой асфальтовой дорожке, обнесенной жестколистным кустарником, зацветающим фантастически розовыми одуряющего запаха мелкими цветочками.

— С чего начнем? — спросил Дорер. — Что примем за тест при настройке?

— Понятия не имею, — сказал Заварзин.

— Ну, какую-нибудь ключевую ассоциацию, — не унимался Дорер, — слово, что ли, предмет, понятие… Да проснись ты, тетеря с потенцией! рассадник праны!

— Глазурованный сырок, — сказал Заварзин. — Или глазированный? Хочу глазурованный сырок.

— Теперь и я вижу, — сказал Дорер, — что у тебя творческий кризис.

Некоторое время они шли в молчании. Потом из-за изгороди глянцево-лиственного кустарника что-то вылетело и шлепнулось у ног Заварзина. Одновременно раздался женский крик.

— Когда кончится, наконец, это хулиганство? А вдруг там кто-нибудь есть?

Шлепок. Рёв.

Дорер присел на корточки.

— Браво, писатель, — сказал он. — Правда, это не целый сырок, а объеденная половина, но, однако… такой раритет… и в рифму…

— Как это он… — сказал Заварзин, — или это я… баран романов…

— Ты разве романист? — спросил Дорер. — Впрочем, это не важно. Тестировка, то есть настройка, прошла нормально. Кажется, мы собирались на Ахун? Пошли переодеваться!

Заварзин вдруг развеселился. Легкая эйфория, странный подъем и беспричинная радость кружили ему голову. «Психологические опыты? Тестовый сырок? Девочки в паричках? Ай да карусель!»

— Тебя и не узнать, — сказал Дорер, — помолодел, похорошел.

— Похужал и возмудел, — сказал Заварзин.

— Вы хам, писатель, — сгримасничал Дорер, — приличной женщине с вами неловко даже и чай пить. О пиве вашем жлобском тем более молчу.

— Дорер, — сказал Заварзин, — неужто ты женщина? Да еще и приличная?

— Усложним эксперимент, — сказал Дорер. — Заказывай транспорт.

Заварзин прижмурился и представил себе коляску. «Как это… двуколка?»

По дорожке от санатория шли они к шоссе; разноцветные фонарики уже зажглись, и деловая мошкара безумствовала в лучах неяркого театрального света. Они подходили к воротам, когда Заварзин услышал цоканье копыт. Дорер вгляделся ему в лицо.

— Тянет? — спросил он. — Клюет?

— Да, — отвечал Заварзин, — неужто и впрямь бричку подают?

Зачарованный извозчик поведал им, что тащится с киносъемки и не отказался подработать.

— Я вас и на Ахуне подожду, мальчики, — сказав извозчик, — если надумаете девочек обратно прихватить. На Ахуне девочки хорошие гуляют. Только у многих волосы не свои.

— Лысые? — спросил Дорер.

— Зачем лысые? — спросил извозчик. — Вместе шапок сшитые волосы надеты. Парик называется.

Заварзин расхохотался.

— А что? — сказал извозчик. — Один раз живем. Не будь баран крути роман. Зачем приехал?

— Лично я отдыхать, — сказал Дорер.

Маленькое ассиметричное здание бетонного с отделкой «под шубу» — как натеки в гроте — ресторана увито было хмелем, плющом и разноцветными вьюнками-граммофончиками. Посверкивали стекла огромных причудливо раскиданных по фасаду окон. С тылу стояли несколько машин: три черных «Волги», «Нива», «Десото» и старомодная «Победа».

Усаженная по обе стороны табаком и ночными фиалками дорожка вела в соответствии с надписью на указателе «На смотр. площ. Ахун. Вид на горы панорамой!»

Два розовых круглых фонаря росточком пониже Дорера стояли у входа. Дорер смотрел на Заварзина.

— Ну? — сказал он.

Заварзин усмехнулся.

Из дверей им навстречу выскочил вальяжный темноглазый человек в умопомрачительном желтолиловом джемпере, бархатных черных штанах и штиблетах на неимоверной высоты каблуках и театральным низким голосом зарокотал:

— Ну, что же это вы?! Мы за вами дилижанс выслали, а вы на каком-то тарантасе… Мы уж заждались! Чуть куропаток не пересушили! Девушки в нетерпении… Все волнуются. Повар плачет.

— Первым делом, — сказал Дорер, подхватывая встречающего под локоток, — пошлите к повару; пусть утрет слезы.

— Прошу, прошу! — приговаривал желтолиловый.

Они быстро миновали зал с камином, темными столиками и стульями с козьими шкурами (в зале тихо гудели немногочисленные посетители) и резво поднялись по деревянной винтовой лестнице в комнату с огромным окном на горы. Комната, подобно уборной примадонны, уставлена была цветами. На полу и стенах размещались шкуры от козьих до тигровой, включая медвежью и пару неведомых зверей. На столе горели свечи. Пять приборов блистали вилками с позолотой.

Усадив Заварзина и Дорера, темнолиловый исчез. Тихая музыка родилась в уши, несколько бесшумных официантов засновали вокруг, расставляя тарелочки, манипулируя, разливая, наклоняясь, обходя стол, спрашивая со значением:

— Паюсную? Осетровую?

— Фри?

— Оливье?

— Желательно шуази, дружок, — небрежно отвечал Дорер. — Или рапе.

Заварзин молчал.

Оказалось, что окно — не просто окно, а балкон, вернее, часть его, потому что в окно, или, точнее, с балкона, вошла девушка в облаке духов и села за стол. Девушка улыбалась. Она была худая и загадочная.

— Тоша, — сказала она.

Пока Дорер наливал ей коньяк, из занавески на стене появилась вторая девушка, полная противоположность первой, — пухленькая, беленькая и веселая.

— Привет, мальчики, — сказала она. — Я Верочка.

Человек, предназначенный для пятого прибора, возник последним. Это был юноша с перманентом, грациозный и бесшумный как официант.

— Стас, — сказал он наклоняя голову.

— Не забудь задержать дилижанс, — сказал сквозь зубы Дорер Заварзину.

И, повысив голос:

— Поскольку друзья, которые редко встречаются, первый тост произносят за встречу, а мы с вами и вовсе никогда не видались, — со свиданьицем!

Девушки поощрительно посмеивались; Стас улыбался, поблескивая бриллиантовой сережкой в ухе. Музыка, невидимая, гнала волну за волною. Заварзин, ковыряясь вилкой в лососине, думал: «Бред, бред собачий…»

Бред, однако, продолжался и развивался весьма успешно. Дорер успел вдохновить Верочку со Стасом поплясать на столе, что они и делали под его прихлопывание. Тоша подсела к Заварзину.

— Какой вы молчаливый, — сказала она. — И пьете немного. Ваш друг совсем не такой. Может быть, нам уже в сауну пора?

— В сауну чуть позже, — сказал Заварзин и пошел курить на балкон.

В цепях гор, загадочных и молчаливых, ему померещилось нечто осуждающее. Он прошел мимо пляшущих на столе и спустился по лестнице. Дорер, перепрыгивая через ступеньку, догнал его в вестибюле.

— Ты что, старик? — спросил Дорер.

— По-моему, нам домой пора, — сказал Заварзин.

— Ох уж эти мне писатели, — сказал Дорер, — что трезвые, что пьяные, одно занудство.

У дверей их ждала черная «Волга». Безгласный шофер вышел и распахнул дверцы: сначала переднюю, для Заварзина, потом заднюю, для Дорера. Не произнося ни слова он довез их до города, до высокого забора с коваными воротами, и уехал. У въезда в город им попался навстречу дилижанс, запряженный парою белых лошадей с плюмажами.

— С перьями, — сказал шофер собственно ни к кому не обращаясь, — а вчера с магнолиями были.

— А завтра с чем будут? — спросил Заварзин. Шофер глянул на него.

— А с лавровыми венками, — сказал он.

— Ай да бройлер! — Дорер, руки в карманы, шел, чуть поотстав от Заварзина, сквозь теплый воздух. — Ай да творческая потенция! Прелестно! Писатель, сочини мне подружку!

— Куда тебе еще подружку? — спросил Заварзин лениво. — Чем тебя Верочка не устроила? Или Тоша?

— Или Стас, да? — откликнулся Дорер. — Так то закусь, Заварзин. А мне подружку. На сезон. На юге мы или не на юге? Сочини мне ундину для водных процедур.

— Будет тебе ундина, — отвечал Заварзин нехотя.

Они прошли мимо парка, завернули за угол, миновали трехэтажное белое здание музея, свернули еще раз на улицу с мазанками и деревянными домами в глубинах изнемогающих под тяжестью жерделей садов, где у каждой калитки стояло по шелковице, роняющей перезрелые ягоды, пачкающие песок, дорожку, и рубашки, и руки, и губы те темнолиловой кровью.

Навстречу им тяжело дыша шла девушка. За девушкой трусила рыжая дворняга. Поравнявшись с девушкой Дорер присвистнул, а Заварзин сказал:

— Вот и ундина.

Платье на девушке было мокрое, хоть выжимай, с подола стекала вода, в босоножках хлюпало, длинные волосы слиплись сосульками.

— Что сей сон означает? — спросил Дорер.

У нее были светлые глаза с точками зрачков и необычайно прямой взгляд.

— Купалась, — отвечала она.

Легкий запах спиртного.

— Спьяну, — что ли? — спросил Заварзин.

— Спьяну ваш брат купается, — отвечала она, — а мне мой ухажер надоел. Я и сказала: пойду, пожалуй, выкупаюсь. В чем была и пошла. Ну и точно рассчитала. Вычислила я его. Он решил больше с помешанной не связываться и убыл восвояси.

Она выжимала светлые волосы.

— Собачка ваша? — спросил Заварзин.

— Приблудная, — отвечала ундина. — Приблудные мы.

— Вы местная? — спросил Дорер.

— Нет, отдыхающая. Но у нас в доме отдыха рано дверь закрывают, а на вахте сегодня злыдня. Не пойду я туда в таком виде. Пойду на дикий пляж сохнуть.

— Под луной, что ли, сохнуть? — спросил Заварзин.

— Там иногда костры жгут, — сказала девушка.

— Идемте к нам сохнуть, — сказал Дорер, — платье утюгом высушите, сами коньяком отогреетесь. У нас на вахте ангелица, а мы к себе в номер помимо вахты попадаем.

— Вы факиры? — спросила девушка.

— Факир — наш сосед, — отвечал Заварзин.

— А собаку куда? — спросила девушка.

— Под балконом побудет, — сказал Дорер. — Я ей колбасы для скрашивания одиночества удружу.

Собака осталась под деревом, Заварзин открыл дверь в лоджию, Дорер подсадил девушку, и вот уже она сидела с ногами в кресле в халате Заварзина и в чалме из полотенца, как Дорер утром, и грызла фисташки.

— Утюг кто-то стащил, — сказал вошедший Дорер.

— В чем же я пойду? — спросила девушка.

— Переночуете, — сказал Заварзин, — к утру высохнет ваше платье.

— Может, оно и высохнет, — сказала девушка, — да в таком жеваном идти — лучше уж в купальнике. А в купальнике нельзя, заберут.

— Так в халате и пойдете, — сказал Дорер, — и в чалме. Тысяча и одна ночь.

— Мимо злыдни в мужском халате да еще утром? — сказала девушка. — Лучше уж в чем мать родила.

— Сейчас вам писатель платье займет, — сказал Дорер.

— Ах, да, — сказал Заварзин. — Сейчас выйду в коридор, навстречу соседка, попрошу ее одолжить платье, она погрозит мне пальцем, посмеется и одолжит. Какой цвет предпочитаете?

— Жандарм! — сказала девушка.

— Что это за цвет? — спросил Дорер.

— Как мундиры. Цвет морской волны.

— Годится, — сказал Заварзин и пошел в коридор.

Навстречу, само собой, шла жена соседа.

— Голубушка Анна Ивановна, — сказал Заварзин, — не одолжите ли напрокат до завтра один из ваших туалетов?

— Вы серьезно? — спросила Анна Ивановна.

— Мне бы платье… женское… — сказал Заварзии, — у меня в номере дама нагишом.

Анна Ивановна расхохоталась и погрозила пальчиком.

— Чего вы только не выдумаете! — сказала она. — Вот так и в книгах ваших, читаешь, и не знаешь, что дальше! Подождите, будет вам платье. У меня есть одно такое, знаете ли, загадочное, с муаром, цвета жандарм.

— С муаром, — сказал Заварзин, — это то, что доктор прописал.

— Ну, вот, — сказал Дорер, — а вы сомневались.

Девушка молча взяла платье.

— Ну, как? — спросила она выходя из ванной.

— О! — воскликнул Дорер.

— О! — воскликнул Заварзин. — Ундина в платье цвета морской волны!

— А вы не факиры? — спросила ундина.

— Факир наш сосед, — отвечал Дорер. — Бройлер Баранов.

— Роман? — спросила ундина.

— Ну, — сказал Заварзин.

Коньяк они допили, к тому времени уже начало светать, и, погрузившись в упругие ароматы сада, Заварзин смотрел из лоджии как удаляются по дорожке Дорер, девушка и рыжая приблудная собака. Более ни души живой в пейзаже не считая солистов и хористов из пернатых. И море до горизонта за деревьями.

Заварзин уже спал когда вернулся Дорер.

— Заварзин, — спросил Дорер растолкав его, — а ты не факир?

— Нет, — отвечал Заварзин, — я несчастный сосед одного олуха. К тому же у меня творческий кризис.

Глаза у Дорера сверкали, под глазами синяки, щетина на подбородке.

— Ну и видок у тебя, — сказал Заварзин. — Долго же ты ее провожал.

— Я ее не провожал, — сказал Дорер. — Она не хотела, чтобы я знал где ее дом отдыха. Платье она сама занесет.

— Гуляли по городу? — спросил Заварзин.

— Целовались на пляже, — сказал Дорер. — Мы живем в мире чудес.

Он вышел в лоджию и сделал стойку на руках.

— Как зовут ундину?

— Не знаю, — сказал Дорер, снимая рубашку.

— Уж эта мне современная молодежь, — сказал Заварзин.

На завтрак они опоздали; им пришлось пребывать в столовой в гордом одиночестве. На жемчужные ванны они тоже опоздали.

Подходя к пляжу еще издалека Заварзин увидел фонтаны разбивающихся о мол волн. Застывающие в воздухе белые брызги. Ветер трепал деревья.

— Шторм, — сказал Дорер. — На нашем узеньком пляже будешь мокрого мокрей не входя в воду.

На воротах пляжа висела табличка: «Лежаки сегодня не выдаются».

— Куда теперь?

— В самшитовую рощу, — сказал Дорер. — Мы еще там не были.

Кассир, бойко торговавший у входа в самшитовую рощу открытками, рапанами, коробочками из ракушек, бусами и брошками из самшита, поведал им, что маршрута в роще два: двухкилометровый и шестикилометровый, второй сложнее, с тропы сходить не рекомендуется, особенно в ущелье.

— По двухкилометровому толпами ходют, — сказал кассир. — Иностранцы и свои. А шестерка — тропа пустынная.

— Нам пустынную, — сказал Заварзин.

Повинуясь указателям они продрались сквозь гомонящие ряды отдыхающих, миновали вольеры с павлинами и клетку с мрачным кабаном, пару буйно цветущих альпийских горок, ряд циклопических известняковых ступеней под гору и в гору, маленький водопад — и их объяла тишина. Реликтовые тиссы и яворы сплетали у ног корни, а на неправдоподобной высоте над головами — кроны свои; солнце не прорывалось из-за куп листьев и ветвей; полутьма и прохлада; заросли папоротников и хвощей стлались по склонам, скрывая, должно быть, целое царствие змей. Развалины древней крепости увенчивали крутой склон, а внизу, в ущелье, по камешкам стекала прозрачная мелкая речка; казавшиеся совсем маленькими дети брели вброд вглядываясь в дно.

— Что они ищут? — спросил Дорер.

— Жемчуг, должно быть, — сказал Заварзин, — или крабов.

Шум мотора. На противоположном склоне ущелья чуть выше их стоял самосвал, прокладывающий еще один маршрут для умеренных романтиков. Заварзин смотрел на грузовик. Песок был ссыпан, шофер возвращал кузов на исходную позицию. Заварзин представил себе, как грузовик, разворачиваясь, срывается вниз, и, круто перевернувшись в воздухе, падает в прозрачную воду. Искореженные обломки. Вертящееся колесо.

Разворачиваясь, грузовик дал задний ход, и огромные сдвоенные колеса его зависли над ущельем. Внизу закричала девочка.

Рывок вперед. Распахивающаяся дверь. Медленно, как в дурном сне, грузовик стал заваливаться вниз, задрав морду; перевернулся в воздухе; поток камней и песка вслед; скрежет и грохот; груда искореженного металла в реке. Одно из колес не спеша докатилось до замерших метрах в трех от изуродованной машины детей. Шофер успел выскочить еще наверху, но не удержался и как-то неторопливо, цепляясь за корни и камни, следовал вниз за своей машиной. Он уселся внизу на прибрежной гальке; похоже, у него было что-то с ногой и он не мог встать. Дети побежали к нему, старший мальчик обратился к девочке, и та, разбрызгивая воду, кинулась вверх по реке.

— Нам здесь не спуститься, — сказал Дорер, — тропа этого не предусматривает. Придется обратно идти. Что с тобой, Заварзин? Плохо тебе, что ли? Ты такой впечатлительный? Живы же все. И детки, и шоферюга. Я стукну нашему невропатологу, он тебе душ Шарко назначит.

— Вон указатель, — сказал Заварзин, — назад четыре километра, вперед два. Трасса-то кольцевая.

Они шли друг за другом, тропа лепилась по карнизу к склону ущелья. У Заварзина дрожали руки и он изо всех сил старался думать о чем-нибудь нейтральном. Вот он сидит с женой дома и пьет чай. Ни о чем другом, главное — не распускать воображение. Перечисляем реалии. Лучше всего вспоминать обычные будничные сцены.

— Смотри, какой плакат, — сказал Дорер. — «Не бросайте камней в ущелье. Там могут оказаться люди».

— Первобытные, — сказал Заварзин.

Стрела пролетела между ними. Сантиметрах в двадцати от головы Дорера. И исчезла в папоротниках. Заварзин успел ее рассмотреть. Стрела с кремниевым наконечником. Дорер обернулся.

— Ветка упала? — спросил он. — Свист какой-то был. И воздуха дуновенье.

— Ветка, — сказал Заварзин.

Дорер, напевая, шел впереди.

Заварзин вглядывался в шевелящиеся кусты. Ему казалось, что на него смотрят.

— Такое ощущение, что сейчас тигр саблезубый выйдет из рощи, — сказал Дорер.

«Пьём чай. Жена включает телевизор. Поёт Леонтьев… Он похож на… он ни на кого не похож. Переключаюсь на программу ЦT. Футбол. Удар по воротам.»

Сверху летели камни. Довольно увесистые.

— Ого! — сказал Дорер.

Пауза.

— Бежим, — сказал Дорер, — кончается ущелье. Еще подъём — и мы в коллективе.

«Жена моет посуду. Я подметаю. Надо купить новый веник. Звонок. Я вас слушаю.»

Разноцветные шелковые женщины, смеясь, шли навстречу. Экскурсовод. Фотограф.

— А вон и кассир с лотком. — оказал Дорер. — Пойдем, обрадуем его байкой про самосвал.

Заварзин сел на скамейку.

— Иди, — сказал он, — я посижу. Мне что-то неважно.

— Ты приляг, — сказал Дорер, когда они прибыли в свой номер. — На экскурсию в форелевое хозяйство я, пожалуй, без тебя съезжу. Там, знаешь, шоссе горное, серпантин, петь надо с хохлушками хором. Отдыхай, писатель. Вечером поползем в кино. Фильм индийский. Мне про этот фильм одна из хохлушек рассказывала. Слезы градом. «Дитё — говорит, — лежит… Кобра встамши…» Развеешься.

В отсутствие Дорера коридорная принесла пакет и письмо. В пакете было платье цвета морской волны. Покрутив ненадписанный конверт, Заварзин оставил его для соседа.

Под окном разговаривали.

— Какой новый шляпа, Людмилочка! Ай, чудо! — говорил тенорок. — Поздравляю шляпой! Надо отметить! Моем комнате и отметим! Будет шляпное день рождения!

— Полно вам, Хабиб! — хохотало сопрано. За стеной пело радио.

Знакомая рассеянность охватила Заварзина. Он одновременно слушал всё, что достигало слуха его, и витал где-то далеко, пытаясь понять, где.

Вернувшись с ужина, Заварзин застал в номере мрачного Дорера.

— Как форель? — спросил Заварзин.

— Рыба жареная вульгарис, — отвечал Дорер.

— Поздравь меня, Дорерчик, я рассказ написал.

Дорер молчал.

— Да ты не понял, что ли? Пост мой кончился, разговелся я. Я уже не печальный демон, дух изгнанья, не калиф-аист, не читатель вялый, не ворон и не мельник, автор я!

Дорер молчал.

— Перепел с хохлушками? — спросил Заварзин. — И, небось, репертуар прежний? Ты казала — пид камору, не казала — пид котору?

Дорер молчал.

— Ладно, — сказал Заварзин, — я пошел за билетами. Жду тебя у кино.

Заметив на кровати Дорера конверт он спросил — уже от двери:

— Что пишет ундина?

— Уехала она, — сказал Дорер.

— Куда? — спросил Заварзин.

— Понятия не имею.

— Ты действительно не знаешь, как ее зовут?

— Не знаю.

— И фамилии не знаешь?

— Нет.

— А в каком доме отдыха была?

— Полная тайна, — сказал Дорер.

— Но она-то, — спросил Заварзин, — она-то хоть знает про тебя что-нибудь?

— Ничего, — сказал Дорер. — Ничего.

Заварзин топтался у двери.

— Ладно, старик, — сказал Дорер и сел на кровати. — Пошли, глянем на кобру. Пусть она нам пенсне втирает с широкого экрана. Какие наши годы. Рассказ он, видите ли, написал. Ты зачем сюда приехал?

Дорер надел бусы из фисташек.

— Лично я — отдыхать, — сказал он.