Ноктюрн

Марикита

Под палящим июльским солнцем округлые холмы пеклись, как караваи в печке. Их давно покрыл золотистый загар, а теперь от зноя они становились темно-бурыми. По склонам холмов серой треснувшей коркой тянулся каменный пояс. Среди камней попадались крупные глыбы гранита, под которыми были устроены бомбоубежища. Камни так накалялись, что на них невозможно было присесть. Даже сквозь толстые сандалии на веревочной подошве — испанцы их называют альпаргатами — чувствовался жар разгоряченного солнцем гранита. Люди изнывали в этом пекле и потели, как в бане. Они ждали ночи, когда кончится бой и немного спадет жара. А пока на берегах обмелевшей речушки Моралесы можно было лишь укрыться в тени под вечнозелеными каменными дубами, которым не страшны ни жара, ни холод и которые тверды как сталь.

Все окрестные жители были эвакуированы. Теперь в их каменных лачугах размещались штабы, санчасти, командные пункты, склады боеприпасов, кухни. И только в одном домике, неподалеку от позиций нашей батареи, по-прежнему жил старик крестьянин со своей женой и внучкой Марией, которую мы звали Марикитой.

Всякий раз, когда артиллеристы собирались под пышным дубом на берегу речушки, где стояла наша кухня, туда приходила и Марикита. Девочка была такой же коричневой и сухонькой, как выжженная солнцем степь. Она приходила босиком, в ситцевой юбочке, с глиняным кувшином под мышкой. Наш повар давал ей огромный ломоть хлеба, баночку сгущенного молока, а кувшин наполнял то супом, то кофе — смотря по тому, что имелось в запасе. Марикита благодарила и спешила обратно к бабушке с дедушкой. И так повторялось каждое утро, каждый вечер. А днем, когда гремели бои, вся семья, за исключением ослика, пряталась в пещере под гранитной глыбой.

Мы боялись, как бы на их убежище не упала бомба или снаряд, и потому не раз предлагали старику под прикрытием темноты, когда стихнет перестрелка, перебраться со своей семьей подальше в тыл. Мы даже обещали ему свой грузовик, ежедневно отправлявшийся в Эскуриал за боеприпасами. На него можно было бы погрузить и ослика, которым старики очень дорожили. Но дед не поддавался никаким уговорам.

— Ну куда я поеду? — упирался он. — Куда я там денусь? А здесь мы, слава богу, сыты. Спасибо вам за совет, только мы никуда не поедем.

Так они и остались жить у самой линии фронта, рядом с грохочущими пушками.

Как-то вечером после жарких боев под городком Брунетой старик поднялся со мной на Гвадаррамский кряж, где находился наш наблюдательный пункт. Он сказал, что хочет взглянуть на Мадрид. До столицы было далеко — несколько десятков километров, но в лучах заходящего солнца город был виден как на ладони. И только университетский квартал, где беспрерывно шли бои, кутался в коричневом тумане пыли и дыма.

— Там сейчас мой сын, отец Марикиты, — не без гордости заметил старик.

— Там недавно погиб мой приятель из Латвии, — сказал я.

Когда мы с ним вернулись обратно, было уже темно. Марикита, прижавшись к бабушке, сладко спала на прохладном земляном полу лачуги, положив ручонку на грудь.

Наутро фашисты предприняли наступление в нашем секторе. Они решили любой ценой вернуть Брунету, недавно занятую республиканцами совместно с интернациональными бригадами. Над нами все время кружили самолеты противника. В долине, недалеко от батареи, зажигательные бомбы подпалили высохшую степь. Она трещала гигантским костром, бросая к небу языки пламени и белые клубы дыма. Телефонные провода от батареи к наблюдательному пункту сгорели, связь была прервана. Мы задыхались в дымном пекле. Запрятав боеприпасы в блиндажи, с лопатами в руках мы бросились тушить пожар.

И тут случилось то, чего мы все опасались: фашистская бомба угодила в домик у реки. Когда рассеялся дым, и улеглась пыль, на том месте дымилась лишь груда развалин.

Мы поспешили туда. Я заглянул в пещеру, где обычно прятались Марикита и старики, но обнаружил там только дрожавшую от страха девочку.

— А где бабушка, дедушка? — спросил я.

— Они побежали спасать ослика, — едва слышно прошептала Марикита, в испуге прижимаясь ко мне.

Я сразу понял, что произошло с родными Марикиты, но не смел сказать ей об этом. Я остался с ней в пещере, пока товарищи раскапывали развалины и хоронили стариков на берегу речушки.

— Где же они так долго пропадают? — спрашивала девочка.

— Не беспокойся! — утешал я ее. — Они, наверное, решили отвести ослика подальше, в безопасное место.

— Отведи и меня туда! — просила Марикита.

— Сейчас нельзя, — сказал я, — фашисты стреляют, степь горит.

— А как же они могли?

— Ты еще маленькая, — сказал я, целуя ее смуглые щечки. — А вечером, как только стихнет бой, мы отправим тебя в тыл. Мы позаботимся о тебе, Марикита. Тебя повезут далеко-далеко на машине, туда, где много детишек. Там нет фашистов. Там не так жарко. Там ты будешь целыми днями играть с девочками и мальчиками, такими же, как ты. Там тебе будет хорошо.

— Я хочу домой! — заплакала Марикита. — Я хочу к бабушке с дедушкой!

— Вот кончится война, к тебе приедет твой папа.

— Это правда, он приедет?

— Приедет.

— А я уже буду большая?

— Ты будешь большая, больше, чем сейчас.

Девочка, довольная, улыбнулась.

— Папа приедет, а я уже большая! Вот чудно-то, правда? А скажи, почему люди не вырастают такими большими, как деревья, как горы?

— Горы вообще не растут, потому что горы неживые. А деревья живые, они растут.

— Бабушка сказала, чтобы я не ломала деревьев, у деревьев тоже есть сердце, им тоже больно, как и нам.

— У деревьев нет сердца, им не больно, — сказал я, — но деревья не надо ломать. Деревья дают тень и приносят плоды. Деревья красивы.

— А ты кто? — вдруг спросила Марикита, уставившись на меня своими большими темными глазами.

— Я моряк.

— Моряк? Что такое моряк?

— Человек, который работает в море.

— А что такое море?

— Ты видала бассейны с водой во дворце Эскуриал?

— Видала, мне папа показывал.

— А вот в море во много раз больше воды, чем во всех этих бассейнах. В море не видно ни конца ни края.

— Но как же на воде работают? Папа говорил, в воде можно утонуть.

— По морю плавают корабли. Такие большие дома, которые не тонут.

— Ты меня не обманываешь?

— Иной корабль больше, чем дворец Эскуриал. На одном таком корабле я и приехал к вам.

— Откуда ты приехал?

— Из далекой страны. Мы привезли вам сладкое молоко, которое ты пьешь.

— Куда же потом делся корабль?

— Корабль уплыл обратно по морю с такими же детишками, как ты. Их повезли туда, где нет войны. Летом там не жарко, а зимой выпадает белый пушистый снежок. И вся земля покрывается снегом. Дети там учатся в школе, а после уроков катаются по снегу и по льду.

— Ты можешь отвезти меня к ним?

— Обязательно отвезем. Как только придет ночь и стихнет бой, ты отправишься в путь. Сначала отвезем тебя в Мадрид, оттуда с другими детьми ты поедешь в Валенсию. Там начинается море, там корабли. На них вы поплывете в далекие города — в Одессу, в Москву.

— А у кораблей есть сердце, такое, как у меня и у тебя? — спросила Марикита.

— У кораблей нет сердца, но корабли хорошие.

— Почему же ты тогда не вернулся с ними обратно за море?

Ну что я мог ей ответить?

— Я остался здесь, чтобы помочь твоему папе. Когда мы победим фашистов, мы приедем к тебе вместе с папой.

— Когда ты повезешь меня в Мадрид?

— Ночью. Как только стихнет бой.

Настала ночь. Степь еще горела. Она сверкала, словно зарево заката на моей родной стороне. Когда санитарная машина была готова к отъезду, я спустился в пещеру за Марикитой.

— Ну поедем! — сказал я, протягивая ей серебряную ветку оливы.

— Зачем мне эта ветка? — спросила девочка.

— Посади ее у речушки на память о себе.

Я повел ее окольными тропами, чтобы она не увидела развалин своего домика. На берегу речушки Моралесы мы остановились перед свежей могилкой.

— Марикита, — сказал я, — посади здесь веточку.

— Кто выкопал тут ямку? — спросила она.

— Мои друзья.

— У тебя хорошие друзья.

Она склонилась и старательно воткнула веточку в землю. Я принес из речушки воды в гильзе от снаряда. Потом она спросила:

— Как ты думаешь, эта веточка вырастет такой же большой, как другие деревья?

— Может, вырастет. Кто знает!

— А маленькие деревья тоже хорошие?

— Маленькие тоже хорошие.

— Только у них нет сердца, да? Вот я хоть и маленькая, но у меня есть сердце. Приложи сюда свою руку, послушай.

Я приложил ладонь к ее груди.

— Ну что, бьется? Ты чувствуешь?

— Чувствую. У тебя хорошее, крепкое сердце.

— У тебя ведь тоже есть сердце, правда?

— И у меня есть сердце.

— А у фашистов есть сердце?

— У фашистов нет сердца. Пойдем к машине, Марикита.

— Я еще ни разу не каталась на машине, — радостно ворковала девочка.

— Потом тебя прокатят на корабле.

— По морю?

— По морю.

— В доме, который больше, чем Эскуриал?

— Да.

— И там будут дети?

— Там будет много детей.

— И снег?

— И снег.

— И мы будем играть в снегу?

— Ну конечно!

— И ходить в школу?

— И в школу ходить.

Зарычал мотор. Я поднял Марикиту и посадил ее на мягкое сиденье рядом с шофером.

— А почему ты не едешь с нами? — спросила она.

— Я останусь с твоим папой.

— Когда кончится война, вы приедете?

— Приедем, Марикита, обязательно приедем.

Шофер захлопнул дверцу. Машина отъехала, мягко покачиваясь на ухабах, потом выбралась на шоссе и стала набирать скорость. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дымом и пламенем горящей степи.

Это было летом в 1937 году во время боев под городком Брунетой неподалеку от Мадрида. А спустя двадцать лет в одном московском иллюстрированном журнале мне попалась на глаза фотография испанских детей-сирот, спасенных из огня гражданской войны. Теперь они были большие. Конечно, не такие большие, как деревья, но взрослые и умные. Одна из тех девочек стала учительницей, и звали ее Мария. Может быть, она и есть та крошка Марикита, с которой мы встретились двадцать лет назад и которая в знойной, горящей степи разговаривала со мной про море, про снег, про деревья и школу? Я не запомнил ее фамилии, но глаза ее показались мне знакомыми — столько в них было восхищения этим огромным миром.