Новый Мир ( № 2 2012)

Грибница

Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году. Закончил филфак МГУ. Автор нескольких книг прозы. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

ЖИВАЯ ВОДА

Профессор, как окрестил его про себя Родион, пьет воду каждый час, понемногу, но регулярно, и только такая вода — из их источника в овраге на краю леса — его устраивает, якобы в ней удивительные целебные свойства, просто волшебные…

Родион таскает оттуда полные пятилитровые пластиковые бутыли, и всякий раз Профессор интересуется, та ли вода. Можно подумать, ему просто приятно услышать подтверждение. Когда он пьет, в его худом розоватом лице проступает чуть ли не благоговение, после каждого глотка он шевелит бледными губами, будто шепчет что-то, глубоко вздыхает и слегка отстраняет стакан, рассматривая остающуюся в нем воду. И так до самого дна, превращая весь процесс едва ли не в священнодействие. Со вкусом пьет. С чувством, с толком, с расстановкой.

Ну да, Профессор верит в эту воду. Он может подолгу разглядывать ее, прежде чем выпить, опять же шепчет что-то и только потом поглощает — неторопливыми глоточками, при этом его острый кадык дергается, как пойманная рыбка. Водичка — так он ее ласково называет.

Может, в воде этой и впрямь какие-то особые достоинства, ну там мягкость, минералы или еще какие-нибудь полезные вещества. Только ведь про каждый местный источник такое можно услышать. Иногда целые легенды складываются. Кто-нибудь скажет, и потом все повторяют, еще и присочинят. За веру, впрочем, денег не берут, да и воды всем хватает — журчит, льется беспрерывно по деревянному желобу, ледяная, прозрачная, и вкус у нее, конечно, другой, чем у воды из-под крана. А впрочем, вода и вода…

С некоторых пор Родион снабжает Профессора этой водой. А точней, с того самого времени, как стал работать в этом дачном поселке — его нанимают то забор поправить, то крышу подлатать, то электропроводку починить. Родион года три уже здесь обретается, приезжает из-под родного Тамбова на лето подзаработать. Семья там, а он здесь. Это ничего, зато деньжатами можно разжиться. Он все может, руки у него и впрямь золотые. Вот и Профессор тоже работенку подкидывает — то одно, то другое. Ну и чайку заодно, с пряничком или печеньем, с карамелькой. Старикан живет один, ему, понятно, пообщаться хочется. Родион не против, тем более что Профессор много всего знает, разные удивительные вещи рассказывает, в том числе и о воде. Вот и про местный источник поведал, что там, на глубине, слой особой породы (мудреное название, Родион не запомнил), которая не только фильтрует воду, но и насыщает ее редкими микроэлементами.

Родион, между прочим, сам вызвался ходить ему за водой.

До источника не так далеко, отчего ж не принести? Узенькая тропинка тянется вдоль рощицы, сразу за поселком сбегает в неглубокий овраг, заросший высокой крапивой, снытью, лопухами, одуванчиками… У источника прохладно даже в жару, но и солнечные лучи сюда достают.

Нередко здесь выстраивается очередь, так что приходится ждать, наблюдая, как жаждущие подставляют пустую тару под падающую с небольшой высоты струю, а потом отставляют уже наполненную. Люди между делом переговариваются, что-то обсуждают, обмениваются новостями… Некоторые приезжают на машинах с большими бидонами, так что иной раз приходится ждать довольно долго.

Чего Родион не любит, так это ждать. Даже если никуда не спешит. Бывает, что и раздражаться начинает: в конце концов, вполне можно бы обойтись и обычной водой! Хоть бы даже из-под крана, не такая уж она плохая, несмотря на неприятный железистый привкус. Или если не из-под крана, то из ближайшей колонки на улице. А стоять в очереди — тоска. Но отказать Профессору он не может, хочет человек этой воды — пусть пьет. Может, вера в ее чудодейственность ему действительно помогает.

Раздражение меж тем — дурная примета, это значит, что Родион может сорваться, хотя и завязал. Такое с ним бывает. Держится, держится, а потом вдруг как с горы… Не справляется с собой. А начинается обычно с какого-нибудь пустяка — плохой погоды, гнущихся из-за некачественной стали гвоздей, куда-то запропастившегося инструмента, капризов очередного работодателя, которому и то не так, и это, толком не разбирается, а советы дает, внезапно разболевшейся поясницы (повернулся неловко), в общем, поводов хватает.

Хуже, что раздражение способно быстро перерасти в недовольство всем и вся, в том числе и самим собой. Может, даже больше всего именно собой. Ну не нравится Родион сам себе, причем не в последнюю очередь из-за этого раздражения, от которого всякие тоскливые и неправильные мысли. Он даже в монастырь ездил, там батрачил, как бы на послушании, с батюшкой душеспасительные беседы вел...

А Профессору, кажется, все по фигу. Доброжелательный такой, всегда в хорошем настроении, вообще молоток. Может, потому он ему и нравится. “Сколько мне, по-твоему, годков?” — спросил как-то немного кокетливо. Родион помялся: “Ну, может, семьдесят два”. — “А восемьдесят семь не хочешь?” — “Правда, что ль?” — искренне изумился Родион. Профессор удовлетворенно кивнул.

Он даже без палочки обходится. Ходит быстро, худощавый, поджарый. И обслуживает себя сам. Однако ж воду таскать все-таки трудновато, пять литров — это уже вес. Только если литр-полтора.

В минуты же раздражения Родиону разные тоскливые мысли приходят, да вот хоть бы и такая: а надо ли жить так долго? Даже в его сорок с небольшим иногда все настолько опостылевает, что волком завыть хочется, а уж в восемьдесят семь… Тем более когда человек совсем один, как Профессор.

Занозистые мысли.

Выпивать нужно не менее двух, а то и трех литров в день. Это у Профессора как закон. Он его свято придерживается, а это значит, что за день у него уходит больше половины бутыли, плюс чай, для которого он использует ту же воду. День — больше половины бутыли. Так что курсировать к источнику приходится раз в два-три дня. Нет, Родиону не трудно, отчего не помочь человеку, а тем более старенькому? И все равно время от времени возникает ощущение некоей принуды, тягости, оттого, наверно, и раздражение.

Родион с ним борется, с этим ощущением. Когда он работает на крыше, то видит Профессора с высоты двухэтажного дома, отсюда тот кажется маленьким и жалким. Что ни говори, а восемьдесят семь — это круто. Некоторые и до половины не доживают, а он вполне еще себе ничего. Одевается аккуратненько: жилетка, рубашечка, брючки глаженые… Даже без очков. Выбрит всегда тщательно. Белые волосики пушатся на затылке. В общем, блюдет себя.

Вода же для Профессора — это все. Источник жизни.

Впрочем, Родион и без него знает, еще со школы, что человек на девяносто процентов состоит из воды. А еще вода, утверждает Профессор, подобно живому существу способна откликаться не только на слова человека, но и на его внутренние импульсы. Вроде как считывает информацию на биоэнергетическом уровне. Сами могут не знать, что у них творится внутри, зато вода чувствует, не обманешь ее. Своего рода детектор. Если бы умели общаться с ней по-настоящему, то и болели меньше, и жили дольше…

Время от времени вечерами Родион спускается к местной речушке Веснянке недалеко от источника, садится на берегу и смотрит на ее быстрое переливчатое течение. Речушка так себе, узенькая, неглубокая, но вода в ней довольно чистая, даже дно видно, песчаное, мальки мельтешат. Вдоль берега ивы растут, тень от их раскидистых ветвей покрывает все прибрежное пространство. Тихо, сумрачно, пустынно.

Родиону нравится сидеть здесь, покуривая и слушая журчание водички. Вот, он уже привык пользоваться этим словцом, вроде как это не речка даже, а некое живое существо, прирученное. Несколько раз он заходил в нее, хотя вода ему здесь чуть выше пояса — не поплаваешь. Но он не затем и влезал, а с затаенной мыслью, что водичка что-то в нем переменит. Может, сил прибавит, может, всякую накипь смоет… Рассказывал же Профессор, что если накануне какого-то праздника (забыл, какого) сто с чем-то раз окунуться в проточную воду, то после смерти праведником войдешь в Царствие Небесное.

После таких купаний Родион и вправду чувствовал себя бодрее, как если бы принял душ или сходил в баню. Приятно, конечно, когда чуть согретая летним солнцем вода мягко обтекает натруженное потное тело, щекочет, словно играет. И смотреть на нее приятно, на скользящие блики и тени. Ветви в ней отражаются — будто прорастают куда-то дальше, в неведомый подводный мир.

— Глянь, глянь, какая она, — ласково бормочет Профессор, наполняя очередной стакан и разглядывая воду на свет. Худые узловатые пальцы его подрагивают, как с похмелья, стакан вибрирует. — Видишь маленькие пузырьки по стенкам? Это не просто пузырьки, это — кристаллы жизни. От того, как ты относишься к водичке и вообще к миру, зависит, какими они будут. Если ты к миру с любовью и добротой, то образуются кристаллы счастья, если равнодушно, то кристаллы будут другой формы, если недоброжелательно, то третьей, водичка чувствует…

Родион слушает Профессора, прикрыв глаза. В последнее время он устает больше, чем обычно. Всю ночь шел сильный дождь, нападало много сухих листьев... Дело к осени. Родиону почему-то не по себе, особенно вечерами, мир как бы отдельно, а он отдельно. Вроде как чужой он на этом празднике. Домой уже тянет, к жене и сынишке. В такие дни он особенно боится сорваться. Точит его…

Кристалл счастья — это красиво, само слово “кристалл” тоже красивое. Нравится оно ему. Слушает он Профессора вполуха, все это уже рассказывалось не раз. Профессор старенький, забывает нередко даже то, что говорил пятнадцать минут назад.

Впрочем, пусть говорит, это не мешает Родиону дремать, расслабленно откинувшись в удобном кресле. Профессору и не надо, чтобы непременно отвечали или даже вообще как-то реагировали, главное, чтобы слушатель был. Вода для человека — самая естественная среда, даже роды в воде проходят гораздо легче и успешнее. Ну, Родиону это все равно, ему не рожать, но звучит тем не менее убедительно. Финны, например, меньше болеют и вообще более спокойный и уравновешенный народ — почему? И в стране у них все тихо, мирно и ладно — не по той же ли причине? Да, именно потому, что они больше, чем другие народы, проводят в воде, в смысле принимают ванны, купаются в бассейне и так далее.

Интересно, вяло думает Родион, почему именно финны, а не те народы, которые живут на берегу какого-нибудь теплого южного моря, где можно плавать чуть ли не круглый год, — турки, или египтяне, или итальянцы?..

Хрипловатый голос Профессора убаюкивает.

Удивительно, что, поглощая столько жидкости, Профессор редко ходит по нужде. Родион, даже когда пьет совсем немного, бегает в гальюн чуть ли не через каждый час, а иногда и чаще. Профессор говорит, это не всегда зависит от количества жидкости. Обмен веществ, состояние почек, мочевого пузыря и разных прочих органов… Если ты интроверт, то это тоже играет роль, люди, погруженные в себя, делают это чаще экстравертов.

Если понимать эти мудреные слова так, как объясняет их Профессор, вряд ли Родиона можно назвать интровертом, да и экстравертом тоже. Тогда кто же он? Про себя ему думать скучно и невнятно. Человек и есть человек. Может, у него не в порядке почки и надо пойти к доктору? Или попробовать, как советует Профессор, полечиться все той же водой из их чудодейственного источника. Хотя не исключено, что как раз эта замечательная вода так на него и действует, что само по себе, может, даже и неплохо. Раз Родион часто опорожняется, значит, его организм очищается, шлаки всякие выводит и вообще.

А самому Профессору, получается, очищаться не нужно. Его организм уже настолько чист, что и выводить нечего. Все полезное из воды сразу в кровь поступает, подпитывает дряхлеющий организм.

Родион несет полные бутыли и думает про кристаллы. Вот, положим, у него сегодня с утра дурное настроение, в таком состоянии он угрюм, вспыльчив, даже злобен, тут не то что кристалла счастья, вообще, наверно, никакого кристалла (чтоб красиво) не образуется — только разве осадок мутный. А вода, значит, считывает эту информацию, заряжается его негативом и потом передает эту информацию Профессору. Хорошо ли это? Не наносит ли он тем самым Профессору серьезный вред?

Он останавливается, ставит бутыли на землю, присаживается на корточки и внимательно всматривается в наполняющую сосуды жидкость. Нет, осадка вроде не видно, водичка прозрачная, с блестками, даже на душе светлее. После этого и бутыли кажутся легче, не так оттягивают руки. Теперь осадок уже вряд ли выпадет, нормальная будет вода, без негатива.

Главное — не причинить вреда. В конце концов, Родион — самый обычный человек, именно обычный, в нем всякое намешано. Кабы еще не зеленый змий и не подсасывающая непонятная тоска. Но если он ненароком насытит сверхчувствительную воду не тем, чем надо, то и вправду может причинить Профессору вред. Раз так, заключает он, то смысла в его хождении к источнику никакого. С неменьшим успехом он мог бы набирать воду из водопроводного крана, причем вода оттуда, по идее, должна быть более стойкой к внешним воздействиям, менее восприимчивой к ним, а значит, и менее вредной. Вот только не почувствует ли Профессор разницу во вкусе? Все-таки водопроводная вода более жесткая, слегка отдает ржавчиной и чем-то еще, пить ее лучше кипяченой, а кипяченая вода, по словам Профессора, все равно что мертвая вода, в ней нет ни антиоксидантов, ни полезной целительной информации… Вообще ничего. Жизни в ней нет.

Отправляясь в очередной раз за водой, Родион неожиданно для самого себя сворачивает в другую сторону от источника. Он идет к водопроводной колонке на углу улицы, всего метрах в трехстах от домика Профессора. Струя из колонки вялая и чуть желтоватая. Не спеша он наполняет бутыли и потом так же неторопливо, с остановками, возвращается. Угрызений совести он не испытывает, только некоторое беспокойство: не обнаружится ли подмена?

Целый день потом он проживает в тревоге: как там Профессор? Не заметил ли разницы? А если заметил, тогда что? Действительно — что? Рассердится? Потребует объяснений? Перестанет доверять ему носить водичку?

Родиону и впрямь немного не по себе. Ведь, по сути, он обманул Профессора, подсунув тому неправильную воду. Обман Родиону не по нутру. Не любит он лукавить — такая у него особенность. Пусть даже из серьезных, весомых соображений, к каковым, безусловно, может относиться мысль об испорченной его негативным биополем жидкости.

Вечером он не выдерживает и заходит к Профессору — вроде как за пустыми бутылями. Тот сидит перед включенным телевизором и, полуобернувшись, как ни в чем не бывало приветствует его взмахом руки. Рановато, милок, пожаловал, у него еще прежняя водичка не кончилась, да и пить что-то не хочется, такое тоже бывает. Если организм насыщается, то сам дает понять. И не стоит себя заставлять. Надо прислушиваться к своему организму, к его сигналам. Профессор задумчиво прикрывает светлые, словно немного выцветшие глаза, вроде как действительно прислушивается.

Он еще много чего излагает опершемуся о косяк двери Родиону, который поглядывает на экран телевизора, где показывают сериал про милиционеров. Все это Родион уже слышал. Сериал он, впрочем, тоже смотрел неоднократно, благо его повторяют каждый год, хотя не исключено, это какая-то новая серия (сразу не разберешь, настолько все они похожи одна на другую). Родиону скучно, а где-то в глубине души шевелится червячок раздражения — плохой признак.

Весь следующий день, укладывая последние листы шифера на крыше соседнего дома (совсем немного осталось), Родион высматривает Профессора, который обычно по нескольку раз выходит в сад прогуляться. А иногда просто стоит на крылечке, которое Родион ему в прошлом году подправлял, смотрит на деревья, на небо, подставляет розоватое довольное лицо солнцу, улыбается безмятежно — блаженный такой вид. Он и есть блаженный, вода, видите ли, его питает и исцеляет. Живая вода. Мертвую воду он, понимаете ли, не пьет, не по нутру она ему. Живая, мертвая… Как в сказке. Старый что малый, думает раздраженно Родион, сказками кормится.

Почему-то Профессора не видно сегодня, даже странно. Не случилось ли чего?

А вода из ближней колонки — нормальная, Родион ее сам пил, и не раз, вода как вода…

ТУК, ТУК, ТУК…

Тяпает и тяпает.

Где-то в половине шестого утра уже слышен стук ее тяпки. В это время еще сравнительно свежо, но уже чувствуется приближение жары, она в этом году аномальная и аномально долго держится, почти без дождей. Все пересохло, с деревьев падают сухие хрусткие листья, распадаются в пыль под ногами, мух почти нет — им тоже не по нутру такой зной, только ошалевшие осы носятся по округе.

Ее тяпка стучит мерно, как метроном, будто это работает не человек, а механизм. И так час, два, три… Одета она в какую-то рабочую выцветшую спецовку, синие тренировочные штаны с обвисшими коленями и галоши — наряд совершенно не по погоде, кажется, что в таком скафандре просто невозможно выдержать. Если учесть, что ей немало годков, то возникает впечатление чего-то нереального, неправильного, такого же аномального, как и свихнувшая всем мозги жара.

Между тем участок у нее образцовый — грядка к грядке, ряд к ряду, росток к ростку, ни травинки лишней, ни веточки, ни сорняка, кусты смородины и крыжовника аккуратно пострижены и подвязаны, дорожки вычищены и посыпаны желтым песочком — непонятно, что там еще тяпать, — все просто сияет чистотой и порядком, от которого почему-то веет пустыней, несмотря на то что все растет и плодоносит. Вдоль дорожки цветут гладиолусы и флоксы, урожай огурцов на грядке такой, что хоть на рынок неси.

Сколько ж здоровья нужно, чтобы так вкалывать? Народ, даже молодой, еле просыпается, а она спозаранку со своим любимым инструментом. Тук, тук, тук…

Что ей под восемьдесят — это предположение, может, больше, может, меньше, никто ее об этом не спрашивал. А так разве определишь? Вроде и не старушка, а просто очень пожилой человек — спина согнута, морщинки, а присмотреться — глаза молодые, даже с задоринкой. Или это не задоринка, а что-то другое? Может, даже совсем противоположное. Да и всматриваться в них никто не отваживается. С ней даже здороваются осторожно, понижая голос, или, наоборот, излишне бодро. Взгляд отводят.

Пять лет назад умер ее муж, инфаркт, на следующий год сестра, еще через некоторое время брат, за ним сын и вот совсем недавно, года еще нет, дочь, чуть больше сорока…

Все просто в шоке.

Ходит она по участку низко наклонив голову, словно ей навстречу ветер, хотя никакого ветра нет. Будто прячется, будто старается стать совсем незаметной. Она и везде так, и на улице тоже. Не идет из магазина, а как бы проскальзывает — юрк серой мышкой. Вроде и не видел никто.

А если даже кто и видел — что с того? Все уже перестали выражать ей сочувствие, сколько можно? Лишнее напоминание... Все ее жалеют, но теперь уже отстраненно, жизнь есть жизнь…

Была же бойкая, разбитная, поучала всех. Будто чувствовала свое право: она-то все делает как надо и знает как надо — клубнику полить или малину удобрить, квас приготовить или огурцы засолить, с мужем разобраться или детей воспитывать… Иногда, правда, не прочь была и посетовать: каждый день одно и то же, одно и то же… как рабыня…

Утром же все как и прежде, по заведенному порядку.

Гордость.

Пусть и надоело, однако ж вот делаю. И укоризненный взгляд в ту сторону, где не делалось. Где отдыхали, загорали, жарили шашлыки, пили вино или пиво, играли в карты или читали книгу. Человеку некогда отдыхать и развлекаться, человек должен работать, обязанности свои выполнять. Какие обязанности? Ну всякие. Какие возложены, такие и должен. Пусть даже неведомо кто возложил, все равно.

Она иначе не может.

Поверх волос косынка, она быстро идет по дорожке, обсаженной цветами (еще сестра сажала, она только поддерживает), мельком поглядывает по сторонам — все ли в порядке? Еще бы! До какой-то даже стерильности. А ведь сама жалуется, что никому это не нужно. Зять теперь редко наведывается, да и раньше, когда дочь была жива, не часто жаловал — ни к чему ему эти дачные заботы, все это копошенье в грядках. Приедет, траву покосит, гвоздь вобьет — и до свидания. Так что ее подвижничество действительно никому, кроме нее самой, не нужно. Некому оценить, разве что соседям. Но она сторонится, словно мор, постигший ее семью, каиновой печатью лег и на нее. И голову пригибает, чтобы ее не было видно, а может, чтобы самой ничего не видеть, кроме своих образцово-показательных грядок.

Однажды она появляется возле невысокого штакетника, разделяющего два участка, подзывает негромко трехлетнего соседского мальчонку. В руках шуршащий прозрачный пакет, а в нем — пластмассовая баночка в виде румяного Деда Мороза в красном тулупе с белоснежным воротником и манжетами. Вроде как игрушка — сувенир для малыша. Почему Дед Мороз, причем тут, если на дворе в самом разгаре лето, а до Нового года еще жить и жить? Мальчуган подбегает на зов, подозрительно смотрит на Деда Мороза и тут же уносится прочь, не проявив ни малейшего интереса.

— Ишь какой! — говорит она без всякой обиды. — Может, потом возьмет?..

Пакет остается лежать под яблоней, словно это вовсе не яблоня, а новогодняя елка, и лежит так несколько дней, чтобы потом исчезнуть. Вскоре там же появляется ярко-красный автомобильчик, “феррари”, его-то уж мальчугану точно не обойти. Роскошная машинка. Однако и та пролежит дня два и пропадет так же внезапно, как и появилась. За машинкой с тем же результатом последуют набор зеленых оловянных солдатиков, шашки в серой пластмассовой коробке, трубка-калейдоскоп, книжка-раскраска… Они будут появляться под ближней к забору яблоней и дня через два, невостребованные, исчезать.

Может, малыш просто не замечает их? Нет, это не так. Он все видит, у него отличное зрение, лучше, чем у всех. Иногда он даже приближается к яблоне и на некотором отдалении внимательно разглядывает новую игрушку. На его румяном личике ничего, кроме обычного любопытства, которое не перерастает во что-то большее — например, в желание взять в руки, пощупать, повертеть, поиграть...

Такое впечатление, будто между ним и очередным сувениром проведена невидимая черта, которую он не в силах пересечь. Любопытство в его глазах быстро сменяется вроде как недоверием, тем более странным, что в этих игрушках нет ничего особенно настораживающего — игрушки и игрушки, банальные, как и все прочие. Нет, он предпочитает возить на веревочке свой видавший виды грузовичок, нежели взять в руки ярко-красный спортивный “феррари” с широко расставленными колесами, блестящим, как зеркало, бампером и раскосыми фарами.

Возле забора с ее стороны произрастают кусты смородины, за ними грядки с клубникой, огурцами, еще какими-то овощами. Если она копается в огороде, то невольно получается, что она близко от соседнего участка. Стук ее тяпки или лопаты раздается довольно громко, особенно в безветренную погоду. И голос тоже слышен очень отчетливо, как если бы она была совсем рядом. С беззаботной, даже веселой укоризной она полушутливо выговаривает малышу:

— Ты почему такой, а? Почему не берешь подарков?

Малыш косит на нее глазом, но ничего не отвечает, отмалчивается. Это удивительно — при обычной его общительности и говорливости. Он и не задерживается поблизости, медленно-медленно, шажок за шажком отступает в сторону, а потом быстро поворачивается и уносится туда, где его уже не разглядеть.

Не складываются у него отношения с соседкой, ну никак!

Наверняка ей обидно, хоть она и делает вид, что не придает этому никакого значения. Ребенок и есть ребенок. Нет, ничего оскорбительного, ничего уязвляющего. Мало ли что мальчишке придет в голову, он ведь у них такой фантазер. Между тем она не оставляет попыток всучить ему что-нибудь новенькое, тратит деньги на подарки, иногда весьма недешевые, — и зачем?

Этим вопросом они частенько задаются. Добро бы малыш принимал ее подношения или хотя бы вступал с ней в разговоры, только ведь ничего, ровным счетом. Он ее как бы не замечает. И мимо яблони пробегает, не проявляя ни малейшего интереса к очередному сувениру. Добиться от него какого-то ответа тоже невозможно. Он просто не отвечает. Словно подговорили ребенка.

Она присаживается на корточки возле забора, смотрит на играющего в песочнице посреди сада малыша. На ее загорелом морщинистом лице легкая улыбка. Она шепчет, но достаточно громко:

— Ну что, будешь со мной дружить?

Нет ответа.

Она снова принимается за свое любимое дело — обработку грядок. Тук, тук, тук… А потом опять подходит к забору и тихо зовет:

— Эй, а хочешь попробовать моих огурчиков? Прямо с грядки. Вку-у-усные…

Они у нее и вправду отличные. И урожай такой, как ни у кого.

— Ну зачем вы?

— Берите-берите, — протягивает она довольно вместительную миску, полную небольших крепких пупыристых огурчиков. — Не хотите так, можете засолить, я дам рецепт.

У нее и соленые получаются на славу, с хрустом. Любо-дорого.

— Малыш, хочешь попробовать?

Где малыш? Нет малыша. И огурцы соседки его нисколько не привлекают.

Тук, тук, тук…

Нехорошо получается. Человек к ним со всей душой, а они… Верней, он.

— Малыш, ты почему такой?

— Какой?

— Ну вот такой.

— Какой такой?

— Ну с соседкой. С тетей Валей?

Оттопыренная нижняя губа, чуть приподнятые белесые брови, скучный, немного дурашливый, отстраненный вид…

ГРИБНИЦА

Рос едет в Кистенево.

Он едет в деревню.

Зачем он едет?

Осень. Октябрь. Самое начало.

Листья еще не все опали. Осенью пахнет, сыростью, грибами... Рыжий свет прогалинами в серой плотной дымке.

На нем куртка защитного цвета и свитер с высоким воротом, на ногах утепленные кроссовки, на голове черная вязаная шапочка. Рюкзак он сунул на самый верх, на третью полку.

За окном полуголые перелески, зазимок уже прошелся по ландшафту, придав ему некоторую воздушность и прозрачность. Оставшиеся листья трепещут под порывами ветра, то один, то другой срывается и, кружась, падает на землю.

Честно признаться, он и сам не ожидал от себя такого демарша. Шли как раз самые напряженные тренировки перед очередным туром чемпионата, все уже подустали после целого сезона, но надо было мобилизоваться и, сжав зубы, доиграть, дожать последние метры до финиша. У них еще была возможность побороться за серебро или, на худой конец, за бронзу. Тренеры говорили, что это просто необходимо, иначе они лишались возможности поучаствовать в розыгрыше кубка УЕФА, а это все-таки и поездки в Европу, дополнительные бонусы и вообще… Многие следят только за международными матчами, чувствуешь себя постоянно в фокусе, а это, что скрывать, заводит, поднимает тонус. Жить интересней.

Игра игрой, но они уже подсели на популярность, на интерес журналистов, на вспышки фотокамер. Если на неделе не случалось никакого интервью, даже самого краткого, по телефону или вживую, на пути со стадиона до автобуса или автомобиля, — тревожный сигнал: что случилось? Время от времени он заказывал в интернетовских поисковиках свою фамилию и проглядывал, что народ пишет. Высвечивалась уйма всего, в том числе и малоприятного, дебильного, ругательного, но было и льстящее самолюбию, греющее душу. Хороших откликов было куда больше, настроение поднималось, как и после какой-нибудь умной статьи журналиста про игру команды и про него в частности. Среди журналистов тоже были фанаты, причем среди настоящих, которые действительно умеют писать и кое-что рассекают в футболе.

Впрочем, теперь это было не так важно.

Он смотрит в окно, и ему грезится большое-большое дерево, с толстым, одному человеку не обхватить, замшелым стволом, а на нем, метрах в двух от земли, даже если тянуться изо всех сил — не достать, по всему периметру поясом шахида бледно-желтые опята — и крупные и мелкие, все крепкие, мясистые, со здоровым лесным духом. Много их. Такое чудо-дерево. Он, Рос, взбирается на плечи — кому? Широкие сильные мужские плечи, он на них стоит, даже очень уверенно, — сдирает грибы с твердой чешуйчатой коры, пучками, кидает их в большой полиэтиленовый пакет, который постепенно раздувается, становится все тяжелей, а грибы все не кончаются. Податливая грибная плоть в перепачканных слизью пальцах, азарт и восторг в груди, он что-то радостно выкрикивает, эхо ему вторит. Лес глухой — сосны, ели, березы, грибной лес, дачники еще не добрались до этих мест, построек еще нет, только полузаброшенная деревушка, где живет его бабушка.

Чьи же это все-таки плечи, на которых он стоит? Правда, чьи?

Он частенько вспоминает ту уникальную грибницу, так высоко вскарабкавшуюся на дерево. А какие они были вкусные, когда бабушка нажарила огромную сковороду и они ели, ели, ели…

Отец ушел, когда ему было всего три года. А бабушка умерла пятнадцать лет назад, ей было за восемьдесят. Они редко приезжали сюда с матерью. Дом совсем захирел, как и многие другие дома в деревне. Печка хоть и грела, но сильно топить было опасно, кое-где в кладке образовались трещинки, побелка отлетела, так что могла и вовсе развалиться от сильного жара. Сколько же он не приезжал сюда, наверно, лет восемь, если не больше. Точно восемь. Как же быстро летит время! Ему скоро двадцать три. Много. Для футболиста это, конечно, не предел, не конец карьеры, но уже и не молодость. Однако уже можно подумывать о будущем — не вечно же он будет играть в футбол. И в тренеры ему тоже идти не хочется. А что ему хочется? Ну да, пойти за грибами, найти такое же, как тогда, грибное дерево, вскарабкаться на чьи-то (чьи?) плечи и жадно отрывать грибницу от гигантского шероховатого ствола.

Вообще-то для грибов поздновато, но отказать он себе не мог. Внезапные желания всегда, можно сказать, будоражили, вскидывали его. И он редко себе отказывал, даже наоборот, словно подстегивал в себе неожиданно вспыхнувшую потребность, будь это связано с какой-то женщиной или с чем-то еще. Вот как сейчас. Захотелось — и он, ни с чем и ни с кем не считаясь, рванул в Кистенево, по грибы, никого не предупредив, мобильник выключен. И чувство свободы пришло сразу же, едва он сел в поезд. Он уже не был знаменитым футболистом. Он и не чувствовал себя таковым. И, ура, в купе больше никого не было, никто не всматривался в его лицо, не начинал расспросов, не изъяснялся в любви, не просил автограф…

Дом пах сыростью, плесенью — короче, заброшенностью. Рос еле отпер толстый заржавевший замок, ключ никак не хотел поворачиваться. Но внутри все по-прежнему: бабушкин любимый диван, кровать, стол, шкаф, буфет… Никто вроде сюда не лазил, что удивительно. Словно не забредали искатели приключений, бомжи. Правда, в деревне кое-кто еще обитал, из труб в двух домах курился дымок, значит, не совсем бесхозным оставалось добро, всегда можно было поднять тревогу. Хотя, с другой стороны, кому это надо — связываться. Пока милиция приедет (и приедет ли?), по буеракам, по расклизлому бездорожью. Место глухое.

Зато и грибы здесь вырастали клевые — белые, подосиновики, маслята, про опята и говорить не приходится. Знающие наезжали сюда из города. Наверняка здесь со временем появятся новые постройки, дачи, коттеджи. Лес кругом, воздух чистейший, да и озеро не так далеко. Еще востребуется. Он бы и сам здесь обустроился, не сейчас, конечно, но когда-нибудь — сад, грибы, рыбалка, велосипед или мотоцикл… Денег заработать, а потом жить в свое удовольствие, с семьей, дети здоровые…

Многие из ребят, подкопив капиталу, так и поступали — приобретали дома где-нибудь недалеко от столицы, а кто и подальше, на Валдае или Селигере, места много. Некоторые, правда, предпочитали за рубежом, где-нибудь у моря, в Болгарии, Черногории, Испании. А он не торопился. Зачем ему одному? Лишнее. Здесь хоть детством пахнет, все запахи — родные…

Его нередко тянет в тишь. Да и усталость накапливается, теперь вот еще и последняя ссора с подружкой, которая внезапно объявила о своей беременности. Ведь глупость, неужели непонятно, что этим трюком только все портит? Должны же соображать, что ни к чему это не ведет. Только зря осложнять отношения, а то и просто приближать их конец. Нет, на такие игры Рос не велся. Хотя Вика и нравилась ему. Старше на два года, она, чувствуя его податливость, пыталась им руководить, как мальчишкой. А ему это зачем? И раньше он стеснялся материнской опеки, не любил знакомить мать с друзьями.

Нет, манипулировать собой он никому не позволит. Он спокойно относился к Викиному пристрастию к светским раутам, к нарядам и побрякушкам, да и понятно: какой из подружек не хочется показаться вместе с известным футболистом в элитном клубе, поехать вместе с ним за границу на какой-нибудь ответственный матч и вообще попользоваться благами обеспеченной жизни. Но зарываться-то зачем?

И все-таки даже сейчас он не может избавиться от мыслей об этом. Третий месяц — это многовато. Значит, давно знала, что и как, не могла не знать, но нарочно молчала, чтобы узел покрепче затянулся. Нет, если хочет — пожалуйста. Ее дело — пусть оставляет ребенка, толкать ее на аборт он не собирался. Мать его тоже растила одна. Ничего, справилась. Так что выбор за ней — как хочет, так пусть и поступает.

Только отношения скорей всего придется прекратить. Дальше совать шею в старательно затягиваемый хомут он не собирался. Лицо Вики всплыло перед глазами — чуть раскосые длинные темные глаза, роскошные темные волосы, тонкий стан (в прошлом гимнастка, кандидат в мастера спорта), что говорить, эффектная барышня. Ей бы чуть поумней быть. Именно поумней, а не похитрей. Хитрость — не лучшее украшение, а для него и вообще как нож острый. Хотелось честных, прозрачных отношений, без всех этих уловок и ухищрений. Правда, когда она сообщила ему о беременности, вид у нее был расстроенный — вроде как и вправду не была уверена.

Теперь она тоже его потеряла и наверняка думает, что все из-за этой новости. Ну что ж, не так уж она неправа. Впрочем, разве объяснишь кому, что дело в грибах, в запахе осенних листьев, в кромешной тишине леса и дымке от потрескивающих в печке полешек?

Он выходит на крыльцо, вдыхает полной грудью хмельной ноябрьский воздух. В руке старая, чудом не разваливающаяся корзина из потемневших прутьев, на дно он бросил кухонный нож с полуотколовшейся пластмассовой рукояткой и пластиковую фляжку с коньяком. Ну что ж, по грибы так по грибы. А вдруг повезет, как тогда, в детстве, набрести на грибной пояс, вновь увидеть это чудо природы. Может, даже подфартит найти то самое место, то самое дерево. Печка растоплена, к его возвращению дом согреется, станет уютней.

Лес как заколдованный.

Рос идет по устилающим землю разноцветным сырым листьям, иногда он разбегается и бьет, как в детстве, по какой-нибудь бледной поганке и сам себе говорит: “Гол!” Поганка, взрываясь в воздухе, разлеталась мелкими кусочками в разные стороны. Других грибов не было. А Рос вспоминает утренний лес, совсем утренний, еще полный ночной мглы, рыжий сумрак, и он с дядей Володей, соседом, и… кем-то еще (кем?)… они идут по лесу и хором очень слаженно поют: “Мы — красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ, о том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы смело в бой идем…”

Здорово они пели — вышагивалось бодрей, вообще весело. Он, еще сонный после непривычно раннего вставания, в легкой дремотной одури, слегка зяб, а песня очень даже согревала. На дне корзинки завернутые в целлофан бутерброды с маслом и сыром, самые вкусные бутерброды в мире, — они шли по грибы. И тот, кто шел с ними, был… ведь был, и это не сон, не фантазия, он тоже с ними, и потому это был самый лучший поход за грибами. Нет, ему это не приснилось, точно.

Рос останавливался, ставил пока еще пустую корзинку на землю, присаживался на пенек и делал большой глоток из пластиковой бутылки. Коньячок что надо. В голове все светлело и светлело, ноги становились все легче, тело все легче и легче, он почти не успевал за ногами. Какое у него отличное тело! Почти воздушное, почти невесомое, оно едва касалось земли, когда он бежал с мячом по полю, а теперь вот шагал по устилавшим землю, похрустывавшим листьям и веткам. Был он очень легким, удивительно легким, но грибов все равно не было, и того дерева тоже, а ведь был уверен, что непременно отыщет его.

А еще, еще… да, точно, они стреляли из охотничьего ружья, из самого настоящего. Дядя Володя был заядлым охотником и ружье взял с собой, на всякий случай, вдруг заяц прошмыгнет. Они поставили пустую консервную банку из-под тушенки, найденную тут же, возле давнего кострища, и выстрелили по ней несколько раз. И он тоже, правда, кто-то, кажется, дядя Володя, нет, тот, другой, крепко пахнувший табаком, держа вместе с ним ружье, сделал пару выстрелов, один точно в жестянку — с громким бряком та слетела с пенька, закувыркалась, забряцала по земле. Ай да он, ай да молодец!

Так, вспоминая, дошел до густо заросшего ельником сумрачного участка, до того самого, откуда уже рукой было подать. Он узнавал все хорошо: вот почти незаметная тропка, вот поваленная огромная сосна, на ее толстый замшелый ствол навалилась другая, такое впечатление, будто здесь ураган прошелся или упал метеорит, все разбросано, раскидано, завалено... С высоты две эти упавшие сосны, наверно, смотрелись как огромный крест.

Рос где перелезал, где перепрыгивал, а где приходилось низко наклоняться и буквально на четвереньках пробираться под завалами. Казалось, никогда это не кончится, однако ж — кончилось. Вдруг открылась прогалина, потом лужайка, а вот и… дерево, величественная, в три обхвата древняя сосна, чьи ветви образовывали своего рода шатер, сквозь завесу которого даже дождь проникал с трудом, — земля под ней была сухая, пружинистая.

Рос присел на торчащий неподалеку пенек, огляделся по сторонам, хлебнул из бутылочки и тихо позвал:

— Эй, дед, ты тут?

Собственный голос почудился чужим, незнакомым и каким-то жалким. И он, насмехаясь над собой, сказал:

— Избушка-избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом.

Невдалеке хрустнула ветка, потом раздался глуховатый голос:

— Чудишь, парень?

Рос вздрогнул, хотя чего-то в этом роде и ждал. Ага, значит, жив. В груди потеплело, и он радостно произнес:

— Здорово, дед! Вылезай, я тебе тут коньячка припас, французского, хороший коньячок.

— Я и без твоего коньячка каждодневно пьян. — Голос доносился будто из-под земли.

— Ну и чего, так и будем разговаривать? — Рос усмехнулся. — Давай вылазь, хоть посмотреть на тебя — столько времени не виделись.

— Чего на меня смотреть? Я для тебя и для всех уже давно тлен. Смотри вон на дерево, вот тебе и я. Не будешь грешить — тоже станешь деревом. Только праведники становятся после смерти деревьями.

— А если я не хочу быть деревом? — капризно сказал Рос.

— Ёрничаешь? Думаешь, никто твоих слов не слышит и не зачтет тебе? Смотри, а то камнем будешь. Или червем земляным, договоришься.

— Дед, так ты чего, не выйдешь, что ли?

— Незачем мне выходить. Хочешь меня узреть — сказал, смотри на дерево.

— А помнишь, дед, грибницу на нем? Высоко росла. Я еще на плечи твои карабкался, чтобы сорвать ее.

— Не знаю, на чьи ты там плечи карабкался, а грибницы здесь такие на деревьях нередко встречаются. Богатый лес всегда был, только теперь посуровел, не фартит так, как раньше. Поганок много, мухоморов, а хорошие грибы поискать надо. Побегать за ними.

— Ты ж сам рассказывал, что мухоморы тоже есть можно. Вот ты когда из окружения выходил, ел мухоморы?

— Ну ел. И другие ели. Голодно было, а лес хоть чем, да прокормит.

— Еще небось и кайф ловили.

— Это вам сейчас лишь бы от чего кайф словить, а нам бы просто выжить.

— Ладно, дед, чего мы с тобой все пререкаемся? Не хочешь выходить — не надо. — Рос помахал бутылкой перед собой и демонстративно сделал глоток. Крякнул смачно. — Скажи лучше, как ты…

— Как-как… Осень, видишь. Совсем голо становится. Скоро снег выпадет.

— Это правда, — согласился Рос. — А как же конец света? Ты же сам говорил, что скоро конец света, что к нему надо готовиться.

— Не скоро, а уже сейчас. — Росу показалось, что дед хмыкнул. — Просто еще не всем видно. Думаешь, если ты быстро бегаешь, то сможешь убежать? Не сможешь, милок. И никто не сможет.

— Ну, дед, брось нудить! — недовольно пробурчал Рос. — Мне про тебя узнать хочется, а ты мне нотации читаешь. Я вот шел сюда и все про ту замечательную грибницу вспоминал, так и стоит перед глазами — бледно-рыжая, как огненный пояс.

— Грибница… — пробормотал дед. — Ты для чего сюда шел? Действительно по грибы, что ли? Ты шел, чтобы со мной погутарить, с деревом этим, вообще про себя подумать, про жизнь непутевую свою…

— Почему это непутевую? — Рос не скрывал раздражения. — У меня как раз все в ажуре: в высшей лиге играю, деньги хорошие платят, по телику показывают, интервью берут, фанаты на майках портреты мои носят, от девок отбоя нет… Книжку вот с приятелем-журналистом на пару скоро выпустим. Нет, дед, ты не прав. На полную катушку надо жить. Время сейчас другое, да и не спрячешься от жизни. Ты вот ее испугался и в землю зарылся. Понятно, окружение, лагерь и всякое прочее… Вышел бы да и жил как все люди. Никто бы тебя не тронул. Прошли те времена.

Дед молчал.

— Ты не молчи, скажи честно.

— Нормально мне. И времена здесь ни при чем.

— Ладно, — сказал Рос примирительно. — Твое право. Каждому, как говорится, свое. Только бы за домом присматривал.

— А я и присматриваю, напрасно укоряешь. Не я — давно бы развалился. Или на бревна бы растаскали. Ты-то небось нечастый гость.

Рос развел руками, потом сделал еще глоток.

— Эх, сейчас бы грибков, как тогда.

— Пожарить некому, — вздохнул дед.

— Да это я так, риторически, — сказал Рос. — Уж больно хороша была грибница.

— Славная, — согласился дед.

Рос смотрел на могучее дерево, как две капли похожее на то, из детства. Пристально смотрел, напрягал глаза, хотя и без того не страдал зрением. Чудилось, будто бы лицо видит — крупный нос загогулиной, запавшие глаза с нависшими надбровными дугами, чуть оттопыренные губы, широкий морщинистый лоб, борода лопатой… Как в детской книжке с рисунками. Леший, лесовик, кто еще?

И тут он увидел грибы. Бледно-рыжие, неширокой полосой опоясывающие ствол метрах даже не в двух, а в трех, если не выше, над землей. Совсем как тогда. Вон аж куда забрались, хитрецы опята. Захочешь — не снимешь. И нет никого, кто бы плечи подставил. Как это он их сразу не заметил?

— Ну, дед, ты даешь! — только и выдохнул в изумлении.