О чем молчат фигуры

Работа в редакции

В марте 1962 года умер гроссмейстер Вячеслав Рагозин, главный редактор журналов «Шахматы в СССР» и «Шахматный бюллетень» и по совместительству вице-президент ФИДЕ. Большую часть своего времени он уделял международным шахматным проблемам и был редактором лишь номинально. Фактически журналами руководил его заместитель мастер Михаил Юдович, опытный журналист, еще с довоенных времен работавший в газете «64». Казалось бы, он и должен был заменить Рагозина. Однако, видимо, спортивное руководство смотрело иначе, причем не последнюю роль играло то, что Юдович не был ни членом партии, ни гроссмейстером.

Короче говоря, возглавить журналы предложили мне.

Предложение застало меня врасплох. Невольно пришлось задуматься о дальнейшей судьбе.

В 1962 году мне исполнилось сорок лет. Для шахматиста-профессионала — возраст критический. Я понимал, что в шахматах достиг своего предела, класс игры у меня был еще достаточно высоким, но подняться выше вряд ли мог. Достаточно сказать, что в четырех последних чемпионатах страны я занимал одни и те же места — с шестого по восьмое. К тому же у меня появилось новое увлечение — аналитическая работа в области эндшпиля. Как раз в 1962 году вышел последний, третий том фундаментального труда по эндшпилю, подготовленного мной в содружестве с группой аналитиков: Ильей Майзелисом, Виктором Хенкиным, Виктором Чеховером и Николаем Копаевым.

По характеру я шахматист-исследователь. Сама игра меня не слишком увлекала, хотя не могу сказать, что играл без удовольствия. Главное, мне никогда не доводилось испытывать бурной радости от побед. У меня не была того всплеска эмоций, который так ярко проявляют ныне спортсмены в случае успеха. Конечно, я испытывал удовлетворение от победы, от достижения поставленной цели, но не более. Видимо, характер у меня не чемпионский. С другой стороны, проигрывать я не любил, и горечь поражений никак не компенсировалась радостью побед. Конечно, я понимал, что в какой-то степени ставлю крест на своей шахматной карьере. Времени, чтобы как следует готовиться к турнирам, у меня уже не будет. Но перед глазами были печальные примеры сходящих профессионалов — Берлинского, Левенфиша, Кана, Панова, Лилиенталя, Бондаревского и многих других. Я воочию видел их болезненные переживания при неудачах. Помню, например, как разволновался Бондаревский, когда после партии, закончившейся его поражением, стоящий рядом судья, шахматист первого разряда, показал, что он мог дать мат в несколько ходов. И это Бондаревский, опытный «матовала», чьи эффектные матовые концовки с Котовым и Уфимцевым стали классикой, вошедшей в учебники.

В итоге, взвесив все «за» и «против», я решил принять предложение. Тем более, что журналистская работа не была для меня в новинку. Свыше десяти лет я регулярно писал отчеты о турнирах, комментировал и свои, и чужие партии, вел шахматный отдел в журнале «Знание — сила». А начиная с 1958 года был общественным редактором еженедельника «Шахматная Москва». Журналы, которые я возглавил, находились в двойном подчинении, имели фактически двух хозяев — Спорткомитет и Комитет по делам печати. В оба эти учреждения меня изредка приглашали на совещания, но в целом беспокоили мало. Как правило, это случалось, когда возникало какое-нибудь ЧП.

В бытность главным редактором (наверное, я установил своеобразный рекорд, проработав в этой должности свыше сорока лет!) мне ни разу не пришлось отчитываться. А вот мой заместитель Юдович любил рассказывать, как в 1952 году, еще при Сталине, работа журнала «Шахматы в СССР» обсуждалась на заседании коллегии Спорткомитета.

Время было смутное, как раз накануне «Правда» сообщила о «деле врачей-убийц». Шла чистка, евреев всюду снимали с руководящих постов. По словам Юдовича, его тоже собирались выгнать с работы.

Но Михаил Михайлович был человеком бывалым. Во время войны, когда шахматные газета и журнал закрылись, он служил ответственным секретарем газеты с нелепым тавтологическим названием «Патриот родины», а затем сотрудничал в журнале «Советская милиция» и на радио. Он не раз намекал, что у него были и есть могущественные покровители. Короче, Юдович подсуетился, использовал свои связи, и ему удалось удержаться в кресле.

Однако я забежал вперед, а сейчас приведу его рассказ, который он исполнял в лицах. Этот эпизод ярко демонстрирует обстановку того времени.

По журналу было вынесено специальное постановление. Однако, несмотря на то, что «Шахматы в СССР» никак не откликнулись на сочинение вождя народов, оргвыводы сделаны не были. Юдович действительно имел сильных покровителей!

При мне умудренный опытом Михаил Михайлович зорко следил, чтобы, не дай Бог, на страницы журнала не проникло ничего крамольного. Поэтому, например, никаких проблем с цензурой мы не имели. В феврале, когда готовились материалы о шахматах в армии и на флоте, их приходилось отсылать в военную цензуру. Помню, на обложке журнала мы хотели поместить снимок матросов, играющих в шахматы на палубе ракетного крейсера «Грозный», так цензор с лупой в руке долго и придирчиво изучал фотографию, стараясь определить, не видны ли на ней какие-либо секретные объекты. Обычно на цензуру уходило дня три.

Забегая вперед, скажу, что в конце 60-х годов цензор мне неожиданно предложил:

— Ваш журнал далек от политики. Если хотите, можете вообще отказаться от цензуры, только напишите, что берете всю ответственность на себя.

Знакомые журналисты категорически не советовали этого делать.

— Зачем тебе такая ответственность? — убеждали они. — Ведь за цензором ты как за каменной стеной. А вдруг допустишь какую-нибудь промашку?

Я тогда старался ускорить выпуск журнала и, подумав, все же подписал необходимый документ, после чего журнал стал выходить на несколько дней раньше.

Правда, чтобы не дразнить гусей, мы перестали печатать снимки людей, играющих в шахматы на военных объектах. А будучи членом спортобщества «Зенит», объединяющего работников военной промышленности, я знал, что нельзя писать, к примеру, о турнирах этого общества в Москве: военные объекты в столице были строго засекречены.

Редколлегия обоих журналов утверждалась Спорткомитетом, а состав ее подбирался совместно руководством шахматной федерации, отделом шахмат и управлением агитации и пропаганды Спорткомитета. Мне оставалось лишь соглашаться или не соглашаться с предлагаемыми кандидатурами. Однажды, будучи на приеме у первого зампреда Спорткомитета, я попытался отвести одну из них.

— А почему? — поинтересовался тот.

— Когда я был редактором «Шахматной Москвы», он писал на меня кляузы.

— Вас не поймут! — откровенно признался чиновник.

Впрочем, как я быстро убедился, редколлегия в основном утверждала планы журнала и практически никакого влияния на работу редакции не оказывала.

Первой проблемой, с которой мне пришлось столкнуться на посту главного редактора, оказался… абстракционизм! В 1963 году, вскоре после посещения Хрущевым выставки в Манеже, когда началась борьба с абстракционизмом, меня неожиданно вызвали на Старую площадь в сектор спорта ЦК партии к товарищу Муликову. Он спросил:

— Вам знаком профессор Дмитрий Петров?

— Да, знаком.

— Он рвется на прием к товарищу Суслову. Утверждает, что у вас в шахматах тоже завелись абстракционисты! Мне поручено это проверить.

О профессоре Дмитрии Федоровиче Петрове я уже рассказывал раньше. Человек самолюбивый, болезненно обидчивый, он считал, что его этюды судьи конкурсов недостаточно высоко оценивают, и при всяком удобном случае нападал на них. Особенно доставалось теоретику композиций Александру Гербстману. Еще в 20-е годы последний, искусствовед по профессии, пытался разделить всех составителей задач и этюдов на три группы — реалистов, романтиков и абстракционистов. Не вдаваясь в существо вопроса, скажу только, что деление это условно, искусственно и распространения не получило, хотя термины «реализм» и «романтизм» иногда и сейчас появляются в шахматной печати. И вот много лет спустя Петров припомнил Гербстману его теоретические измышления.

Специально для товарища Муликова я написал подробное объяснение. Тот был удовлетворен. Никакой крамолы в шахматной композиции, связанной с абстракционизмом, не оказалось. Петрова к главному партийному идеологу М. Суслову не допустили, и составители задач и этюдов могли спокойно заниматься своим любимым делом…

Однако, работая в редакции, с проблемами шахматной композиции мне пришлось сталкиваться еще не один раз. Но об этом позже. Начав заниматься делами редакций, я сразу же обратил внимание на то, что из десяти сотрудников трое были начальниками — главный редактор, заместитель и ответственный секретарь. Для такой маленькой редакции это было многовато, и я решил сократить должность секретаря, что вызвало обиду мастера Я. Нейштадта, занимавшего эту должность. Тем более, что мы были друзьями детства. Он стал заведовать отделом партий и, к слову сказать, оказался вполне на месте.

Затем я усилил теоретический отдел. Его мы курировали совместно с Юдовичем. Мне казалось важным, чтобы почти в каждом номере журнала печатались новинки теории, и не только дебюта, но и миттельшпиля и эндшпиля. Таким образом к сотрудничеству в журнале мы привлекли большую группу теоретиков, регулярно публиковавших у нас свои работы.

Следующей проблемой, с которой мне пришлось столкнуться, стал отдел шашек. Начав работать в журнале, я быстро убедился, что шашисты публикуемые там материалы не читают. Примерно за пять лет мы получили всего три письма, связанные с шашками, причем в одном высказывалась мысль, что в шахматном журнале отдел шашек не нужен.

Я разговаривал на эту тему с шашистами, убеждал их, что они должны иметь свой, отдельный журнал. Кстати, такой журнал выходил в Риге, его только нужно было сделать всесоюзным.

Относительно шашек мы провели заседание редколлегии, приняли соответствующее решение, и в 1968 году отдел шашек был закрыт. Отмечу, что никаких протестов, никаких жалоб по этому поводу тогда в журнал не поступало. А о том, что произошло через 15 лет, я расскажу позже.

С любителями шахмат журнал вел обширную переписку, и на многочисленные письма приходилось отвечать почти всем работникам редакции. Читатели сообщали о самых различных местных соревнованиях и их результатах, присылали свои партии и анализы, этюды и задачи, указывали на ошибки в примечаниях гроссмейстеров и мастеров. Для таких писем у нас было несколько специальных рубрик — «Читатель критикует», «Читатель комментирует», «Письма читателей».

Из потока писем мне запомнилось несколько.

Так один читатель обвинил журнал в том, что мы искажаем факты, утверждая что у нас в стране шахматы — игра народная.

Получала редакция критические письма от болельщиков того или иного чемпиона. Им казалось, что мы недостаточно прославляем их любимцев. В таких письмах не обходилось без откровенных ругательств в адрес журнала.

Мне приходилось встречаться с авторами подобных «ругательных» посланий. Как правило, они оказывались людьми внешне отнюдь не агрессивными, даже стеснительными, говорили, как бы извиняясь. Но стоило им взяться за перо, как они менялись, становились резкими, злобными, не стеснялись в выражениях. Видимо, таким образом их скрытая агрессивность выплескивалась наружу.

Однажды я получил письмо от следователя сельской прокуратуры, из самой что ни есть российской глубинки.

А однажды пришло письмо из исправительной колонии. Заключенный писан, что у них проводятся шахматные соревнования между бараками. Однако помимо очков за победу и половинок за ничью начальство колонии ввело также очки за дисциплину и чистоту в бараках.

Как-то один читатель пожаловался на журнал в шахматную федерацию.

Тогдашний председатель федерации передал мне это письмо, предварительно наложив резолюцию: «Учесть в работе редколлегии!»

В апреле 1971 года журналу «Шахматы в СССР» исполнилось 50 лет, ведь журнал вел свое начало от «Шахматного листка Петрогубкоммуны», увидевшего свет в апреле 1921 года. Он являлся старейшим спортивным изданием нашей страны. В связи с юбилеем журнал был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР. По этому случаю был устроен торжественный вечер в ЦШК, на который была приглашена вся шахматная элита, в том числе и патриарх наших шахмат М. Ботвинник. Однако через одного из своих тогдашних приближенных — мастера Я. Эстрина он передал, что не придет. Что же явилось причиной этому?

За несколько лет до юбилея, раскрыв как-то «Шахматную Москву», я обратил внимание на статью Я. Эстрина «Ошибка мастера». В ней он описывал, как выступал вместе с экс-чемпионом мира, причем Ботвинник провел сеанс одновременной игры с часами, а Эстрин после четырех часов игры присуждал неоконченные партии. В одной из них он присудил ничью, однако Ботвинник с ним не согласился и показал, как можно выиграть, добавив, что мастер не должен допускать подобных ошибок.

Мельком взглянув на приведенную позицию, я пришел к выводу, что все не так просто. Расставил шахматы и быстро установил, что ошиблись оба. В варианте, приведенном Эстриным, на самом деле выигрывал Ботвинник. А при указанном им будто бы выигрывающем продолжении игра кончалась ничьей.

Подобная метаморфоза показалась мне чрезвычайно поучительной и интересной для читателей. Вскоре у нас в журнале появилась крохотная заметка «Вторая ошибка мастера», в которой я рассказал всю эту историю, подписав заметку псевдонимом Б. Усачев, по имени «Усачевки», улицы, на которой проживал.

После выхода журнала из печати редакцию посетил Эстрин и между прочим поинтересовался, кто это такой Б. Усачев. Мне нечего было скрывать, и я признался в авторстве заметки. Эстрин, естественно сообщил об этом Ботвиннику, а он, видимо, посчитал заметку ударом по его реноме, обиделся на журнал. Впрочем, когда через номер мы отмечали шестидесятилетие патриарха, он передал нам для опубликования главу из своих мемуаров, и добрые отношения тогда же были восстановлены.