ГЛАВА 1

Введение редакторов-составителей: некоторые понятия и темы в лингвистической теории


Изучение языка в биологическом контексте

В центре внимания парадигм, доминировавших в лингвистике первой половины XX в., находился соссюровский «язык» (Langue), социальный объект, владение которым у индивидуальных носителей лишь частичное. С 1950-х гг. порождающая грамматика сместила фокус лингвистических исследований на системы языкового знания, которыми обладают индивидуальные носители, а также на «языковую способность», видоспецифичную способность овладеть и пользоваться некоторым естественным языком (Chomsky 1959). В этой перспективе язык представляет собой естественный объект, компонент человеческого разума, физически представленный в мозге и входящий в биологическое наследие вида. При таком разграничении предмета своего ведения лингвистика оказывается частью индивидуальной психологии и когнитивных наук; конечная ее цель — дать характеристику центральному компоненту человеческой природы, определяемому в биологическом контексте.

Идея сосредоточить основное внимание на языковой способности не была новой; корнями она уходит в классическую рационалистскую идею о том, что изучать язык — значит проникнуть в «зеркало разума», область, сулящую привилегированный доступ к изучению человеческого познания. Для того чтобы акцентировать внимание на такого рода корнях, Хомский называет смену перспективы в 1950-х гг. «второй когнитивной революцией», тем самым отдавая дань революционным идеям о языке и разуме в философии XVII - начала XIX вв., в особенности ссылаясь на картезианскую традицию1 Новым во «второй когнитивной революции» явилось то, что во второй половине XX в. язык впервые стал изучаться с помощью формальных моделей, способных уловить определенные фундаментальные факты, касающиеся человеческого языка.

Одним таким в высокой степени базовым фактом языка является то, что носители языка постоянно сталкиваются с выражениями, которых они никогда не встречали в прежнем своем языковом опыте, и тем не менее оказываются в состоянии производить и понимать эти новые выражения без усилий. В самом деле, нормальные языковые способности распространяются на неограниченную область: каждый носитель может произвести и понять неограниченное число языковых выражений при нормальном употреблении языка. Эта замечательная способность, которая иногда называется критически значимым компонентом «креативности» обыденного использования языка, известна, по меньшей мере, со времени первой когнитивной революции и считается принципиально важной составляющей человеческой природы. Тем не менее, в фундаментальных отношениях она осталась без объяснения в классических рассуждениях о языке. Так, в «Курсе» Фердинанда де Соссюра мы находим примечательные колебания по этому вопросу. С одной стороны, «Курс» прямо констатирует, что «lа phrase, le type par excellence de syntagme... appartient a la parole, non a la langue» (p. 172) [типичным проявлением синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи, а не языку]2, и сразу после этого пассажа текст отсылает к определению речи как «un acte individuel de volonte et d’intelligence... [включающий в себя] les combinaisons par lesquelles le sujet parlant utilise le code de la langue en vue d’exprimer sa pensee personnelle...» (p. 31) «индивидуальный акт воли и разума... [включающий в себя] комбинации, в которых говорящий использует код языка для выражения своей мысли»3. Свобода сочетания элементов, которой характеризуется предложение, — «1е propre de 1а parole». С другой стороны, «il faut attrribuer a la langue, non a la parole, tous les types de syntagmes construits sur des formes regulieres... des groupes de mots construits sur des patrons reguliers, des combinaisons [которые] repondent a des types generaux» (р. 173) [к языку, а не к речи надо отнести все типы синтагм, которые построены по определенным правилам]4. Таким образом, вывод «Курса» как будто такой, что синтаксис лежит на полпути между языком и речью: «Mais il faut recon- naitre que dans le domaine du syntagme il n’y a pas de limite tranchee entre le fait de langue, marque de l’usage collectif, et le fait de parole, qui depend de la liberte individuelle» (p. 173) [Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы]5. Источник колебаний ясен: с одной стороны, регулярный характер синтаксиса очевиден; с другой стороны, лингвист- теоретик в начале XX в. еще не имеет в своем распоряжении точного приема для выражения удивительного разнообразия «правил построения», которое допускает синтаксис естественного языка. Обсуждение этого момента мы находим также в (Graffi 1991, 212-213).

Ранняя порождающая грамматика внесла важнейший формальный вклад, показав, что регулярность и неограниченность синтаксиса естественного языка могут быть выражены точными грамматическими моделями, наделенными рекурсивными процедурами. Знание языка равнозначно владению рекурсивной порождающей процедурой. Когда мы говорим, мы свободно выбираем порожденную нашей рекурсивной процедурой структуру, которая согласуется с нашими коммуникативными интенциями; конкретный выбор в конкретной ситуации дискурса — это и есть свободный акт речи в соссюровском смысле, однако исходная процедура, задающая возможные «модели построения», подчинена строгим правилам. За последние пятьдесят лет формальная характеризация рекурсивного свойства синтаксиса естественного языка проделала значительный путь эволюционных изменений: от гипотезы о том, что «генерализованные трансформации» образуют сложные конструкции шаг за шагом, начиная от глубинных структур простейших предложений (Chomsky 1957), к рекурсивным системам структур непосредственных составляющих (Katz and Postal 1964; Chomsky 1965), способным производить глубинные структуры неограниченной длины, к рекурсивной Х-штрих-теории (Chomsky 1970; Jackendoff 1977) и, наконец, к минималистской идее, что базовая синтаксическая операция, merge ‘сцепить’, ‘объединить’, рекурсивным путем нанизывает элементы попарно, каждый раз образуя третий элемент, являющийся проекцией одной из двух составляющих (Chomsky 1995 а, 2000 а). Тем не менее, фундаментальный интуитивный тезис остается неизменным: естественные языки включают в себя рекурсивные порождающие процедуры.

Новые модели, выстроенные на основе этого прозрения, вскоре позволили осуществить анализ нетривиальной дедуктивной глубины, который, благодаря степени своей формальной эксплицитное™, мог делать точные предсказания и потому мог быть подвергнут различного рода эмпирическим испытаниям. Дедуктивная глубина моделей и экспериментальные проверки их основательности — все это входит в число основных ингредиентов, того, что называется «галилеевским стилем», — стиля научного поиска, который укоренился в естественных науках со времени Галилео Галилея (дальнейшее обсуждение этого понятия см. в гл. 2 и 4). Демонстрация того факта, что языковая способность тоже поддается изучению в рамках правил, задаваемых галилеевским стилем, составляет, поэтому, самое существо второй когнитивной революции в изучении языка. Введенный в работах Хомского 1950-х гг., этот подход с тех пор оказывает глубокое и всестороннее влияние на изучение языка и мышления, внося фундаментальный вклад в подъем современной когнитивной науки (помимо указанной литературы и многих других публикаций, см. докторскую диссертацию Хомского (Chomsky 1955, опубликована в 1975 г.; Chomsky 1957) и различные очерки в (Fodor and Katz 1964)).


Универсальная грамматика и конкретные грамматики

Современное изучение языка как зеркала мышления вращается вокруг нескольких базовых исследовательских вопросов, наиболее заметными из которых оказались два:

• Что такое знание языка?

• Как оно приобретается?

Первый вопрос оказался решающим для того, чтобы программа заработала. Первые фрагменты порождающей грамматики в 1950-е и 1960-е гг. показали, что, с одной стороны, имплицитное знание языка поддается точному изучению посредством моделей, корни которых уходят в теорию формальных систем, прежде всего, в теорию рекурсивных функций; с другой стороны, они сразу же подчеркнули тот факт, что интуитивное языковое знание, которым обладает каждый носитель языка и которым он или она руководствуется в своем языковом поведении, есть система чрезвычайно сложная и богатая. Каждый носитель языка имплицитно овладевает очень детальной и точной системой формальных процедур составления и интерпретации языковых выражений. Эта система постоянно применяется, автоматически и бессознательно, чтобы производить и понимать новые предложения, что является нормальной характеристикой обыденного использования языка.

Открытие богатства имплицитного знания языка немедленно подняло вопрос о том, как оно приобретается. Как это может быть, чтобы каждый ребенок сумел приобрести такую богатую систему в столь раннем возрасте, по-видимому непреднамеренно и безо всякой необходимости явного обучения? Что более важно, точное изучение фрагментов взрослого знания языка быстро подчеркнуло существование ситуаций «бедности стимула»: взрослое знание языка во многом недостаточно детерминируется языковыми данными, обычно доступными ребенку, которые бы сообразовались с неисчислимыми обобщениями, идущими много дальше тех, на которых безошибочно сходятся носители языка. Для иллюстрации этого момента рассмотрим простой пример. Носители английского языка интуитивно знают, что местоимение he ‘он’ можно понять как относящееся к Джону в (1), но не в (2):

(1)

John said that he was happy

‘Джон сказал, что он счастлив’.

(2)

* Не said that John was happy ‘

‘Он сказал, что Джон счастлив’.

Мы говорим, что «кореферентность» между именем и местоимением возможна в (1), но не в (2) (звездочка в (2) сигнализирует невозможность кореферентности между подчеркнутыми элементами; предложение очевидным образом возможно, если he относится к какому-то другому лицу, упомянутому в предшествующем дискурсном контексте). Дело не в простом линейном предшествовании: существует неограниченное количество английских предложений, в которых местоимение предшествует имени, и где все же кореферентность возможна — свойство, иллюстрирующее субъектные, объектные и посессивные местоимения в следующих предложениях:

(3)

When he plays with his children, John is happy

‘Когда он играет со своими детьми, Джон счастлив’.

(4)

The people who saw him playing with his children said that John was happy

‘Люди, которые видели его играющим со своими детьми, сказали, что Джон был счастлив’.

(5)

His mother said that John was happy

‘Его мать сказала, что Джон счастлив’.

Такое обобщение требует изощренного структурного исчисления. Скажем, что «область действия» элемента А — это та фраза, которая непосредственно содержит А (мы говорим также, что А осуществляет с-командование элементами в своей области действия (Reinhart 1976)). Теперь обозначим область действия местоимения парой скобок в (1)-(5):

(6)

John said that [he was happy]

4Джон сказал, что [он счастлив]’.

(7)

* [Не said that John was happy]

'[Он сказал], что Джон счастлив’.

(8)

When [he plays with his children], John is happy

‘Когда [он играет со своими детьми], Джон счастлив’.

(9)

The people who saw [him playing with his children] said that John was happy

‘Люди, которые видели [его играющим со своими детьми], сказали, что Джон был счастлив’.

(10)

[His mother] said that John was happy

'[Его мать] сказала, что Джон счастлив’.

Теперь формальное свойство, выделяющее (7), ясно: только в этой структуре имя содержится внутри области действия местоимения (это «принцип некорефереитности Ласника» (Lasnik 1976)). Носители английского языка подспудно владеют этим принципом и автоматически применяют его к новым предложениям для оценки интерпретации местоимений. Но как они узнают, что этот принцип действует? Ясно, что соответствующая информация не выдается воспитателями ребенка эксплицитно, ведь они совершенно не подозревают о его существовании. Почему бы носителям языка не сделать простейшее предположение, а именно что кореферентность факультативна везде? Или же почему бы им не предположить, что кореферентность управляется простым линейным принципом, а не иерархическим принципом со ссылкой на понятие области действия? Почему все носители языка безошибочно сходятся на том, чтобы постулировать структурный принцип, а не более простой линейный принцип или вовсе отсутствие какого-либо принципа?

Мы привели одну иллюстрацию определенной ситуации, которая постоянно наблюдается в усвоении языка. Поскольку опыт слишком скуден, чтобы мотивировать грамматическое знание, которым неизменно обладают взрослые носители языка, нам приходится допустить, что конкретные элементы грамматического знания развиваются в результате какого- то давления внутри когнитивной системы ребенка. Естественная гипотеза такова, что дети рождаются с «языковой способностью» (Соссюр), «инстинктивной склонностью» к языку (Дарвин); эта когнитивная способность должна включать в себя, в первую очередь, ресурсы восприимчивости для отделения языковых сигналов от фонового шума, а затем — для построения на основе прочих внутренних ресурсов, активированных ограниченным и фрагментарным языковым опытом, — богатой системы языкового знания, которым обладает любой носитель языка. В обсуждавшемся случае было бы логично постулировать врожденную процедуру, определяющую возможности кореферентности, очевидно выводимую из общего модуля, детерминирующего возможности референтных зависимостей между выражениями, как в «теории связывания» Хомского (Chomsky 1981), или же из еще более общих принципов, относящихся к стыку между синтаксисом и прагматикой, — этот подход избран в работе (Reinhart 1983). В действительности, такие факты даже не сообщаются в нормативных, учебных грамматиках и в дескриптивных грамматиках, не основанных на теории. Негласно и интуитивно считается, что эти факты действуют не только в родном языке, но и при усвоении второго языка в зрелом возрасте. Таким образом, глубинный принцип, какова бы ни была его конечная природа, представляется частью внутреннего багажа каждого носителя языка.

Теперь мы можем сформулировать проблему в терминологии, которая используется в современных исследованиях языка и мышления. Усвоение языка можно рассматривать как переход от состояния мышления при рождении, от начального когнитивного состояния, к тому стабильному состоянию, которое соответствует знанию родного естественного языка. Соображения бедности стимула поддерживают точку зрения, согласно которой начальное когнитивное состояние — отнюдь не tabula rasa эмпиристских моделей, но уже богато структурированная система. Теория начального когнитивного состояния называется универсальной грамматикой (УГ); теория конкретного стабильного состояния называется конкретной грамматикой. Обретение подспудного знания французского, итальянского, китайского и прочих языков, таким образом, оказывается возможным благодаря компоненту разума-мозга, который в эксплицитной форме моделируется универсальной грамматикой во взаимодействии с конкретным ходом языкового опыта. В терминах компаративной лингвистики универсальная грамматика — это теория языковых инвариантов, поскольку она выражает универсальные свойства естественных языков; в терминах принятой когнитивной перспективы универсальная грамматика выражает биологически необходимые универсалии, свойства, носящие универсальный характер в силу того, что они определяются нашей врожденной языковой способностью, компонентом биологического наследия вида.

Как только грамматическое свойство приписывается универсальной грамматике на основании соображений бедности стимула, а такую гипотезу можно законным образом сформулировать на основании изучения одного языка, сразу же напрашивается сравнительная верификация: мы хотим знать, действительно ли соответствующее свойство присутствует повсеместно. В случае, обсуждавшемся выше, мы ожидаем, что никакой человеческий язык не будет допускать кореферентности в конфигурации, подобной (2) (модульный порядок слов и иные присущие языку свойства) — насколько нам известно, этот вывод верен (Lasnik 1989; Rizzi 1997 а и указанная там литература). Так углубленное исследование отдельных языков приводит непосредственно к сравнительным исследованиям через логическую проблему усвоения языка и понятие универсальной грамматики. Этот подход предполагает, что биологические ресурсы языка неизменны по всему нашему виду: мы предрасположены не к тому, чтобы усвоить язык наших биологических родителей, но к тому, чтобы усвоить тот человеческий язык, который нам представится в детстве. Конечно же, это не априорная истина, но эмпирическая гипотеза, которая находит подтверждение в объяснительном успехе современной компаративной лингвистики.


Дескриптивная адекватность и объяснительная адекватность

Говорят, что усвоение языка составляет «фундаментальную эмпиристскую проблему» современных лингвистических исследований. Дабы подчеркнуть важность этой проблемы, Хомский в 1960-е гг. ввел техническое понятие объяснения, подогнанного под усвоение языка (обсуждение см. в (Chomsky 1964, 1965)). Принято считать, что анализ отвечает требованию «описательной адекватности» в том случае, если он корректно описывает лингвистические факты, подспудно известные взрослым носителям языка; если он при этом объясняет процесс овладения этими знаниями, то считается, что он отвечает более высокому требованию «объяснительной адекватности». Описательная адекватность может достигаться фрагментом конкретной грамматики, который успешно моделирует фрагмент взрослого языкового знания; объяснительная адекватность достигается тогда, когда можно показать, что описательно адекватный фрагмент конкретной грамматики выводится из двух ингредиентов: универсальной грамматики с ее внутренней структурой, аналитическими принципами и т. п. и определенного опыта, языковых фактов, которые обычно доступны ребенку, постигающему язык в период его усвоения. Это так называемые «первичные языковые данные», ограниченное и индивидуально варьирующее множество высказываний, свойства и структурное богатство которых можно оценить путем корпусных исследований. Если можно показать, что корректная грамматика выводится из УГ и выборки данных, которые логично принять как доступные ребенку, то процесс усвоения языка получает объяснение. Возвращаясь к нашему конкретному примеру с кореферентностью, описательная адекватность была бы достигнута гипотезой, корректно улавливающей интуитивные суждения носителя языка по поводу (1)-(5), скажем, гипотезой, ссылающейся на иерархический, а не линейный принцип. Объяснительная же адекватность достигалась бы гипотезой, выводящей корректное описание фактов из общих врожденных законов, скажем, из «принципов связывания» Хомского или «принципов интерфейса синтаксиса и прагматики» Рейнхарта.

В 1960-1970-е гг. между потребностями описательной и объяснительной адекватности возникло определенное напряжение, поскольку эти две цели толкали исследования в противоположных направлениях. С одной стороны, потребности описательной адекватности, казалось, требовали постоянного обогащения аппарата описания: со все возрастающим расширением эмпирической базы открытие новых явлений в естественных языках, разумеется, побуждало исследователей постулировать новый аналитический инструментарий для обеспечения адекватных описаний. К примеру, когда исследовательская программа впервые была распространена на романские языки, попытки проанализировать определенные глагольные конструкции привели к постулированию новых формальных правил (трансформации образования каузатива и более радикальные формальные приемы, такие как переразложение, вторичный анализ (reanalysis), объединение простых предложений (clause union) и т. д. (Каупе 1975; Rizzi 1976; Aissen and Perlmutter 1976)), что, как представлялось, требовало расширения инвентаря правил, допускаемых универсальной грамматикой. Аналогичным и еще более радикальным образом первые попытки анализа языков с более свободным порядком слов привели к постулированию иных принципов фразовой организации, как во многих работах по так называемым «неконфигурационным» языкам Кена Хэйла, его сотрудников и многих других исследователей (Hale 1978). С другой стороны, сама природа объяснительной адекватности, как она формально определялась, требует максимально жестких ограничений и постулирования сильного межъязыкового единообразия: в тех эмпирически установленных условиях времени и доступа к данным, которыми располагает ребенок, задача усвоения языка будет выполнимой лишь в том случае, если универсальная грамматика предлагает относительно немного вариантов анализа для любой совокупности данных. С самого начала было ясно, что только ограничительный подход к универсальной грамматике позволит реально достигнуть объяснительной адекватности (о статусе объяснительной адекватности в рамках Минималистской программы см. гл. 4 и Chomsky 2001 b).


Принципы и параметры универсальной грамматики

Подход, сумевший разрешить это напряжение, возник в конце 1970-х гг. Он основывался на идее о том, что универсальная грамматика представляет собой систему принципов и параметров. В полной мере этот подход впервые раскрылся на неформальных семинарах, которые Хомский провел в пизанской Scuola Normale Superiore во время весеннего семестра 1979 г. Из этих семинаров выросла серия лекций, представленных сразу после конференции Организации лингвистов-генеративистов Старого Света (Generative Linguists of the Old World — GLOW) в апреле 1979 г. и известных как Пизанские лекции. Сам подход был затем отточен в курсе Хомского осенью 1979 г. в Массачусетском технологическом институте и далее изложен в исчерпывающем виде в монографии (Chomsky 1981).

Предыдущие версии порождающей грамматики принимали унаследованный из традиционных грамматических описаний взгляд о том, что конкретные грамматики суть системы свойственных конкретному языку (далее — лингвоспецифичных) правил. В рамках этого подхода есть правила формирования непосредственных составляющих и трансформационные правила, специфичные для каждого конкретного языка (в итальянском и японском языках различны правила формирования структуры непосредственных составляющих глагольной фразы VP, в английском и французском языках различаются трансформационные правила образования каузатива и т. п.). Считалось, что универсальная грамматика функционирует как своего рода грамматическая метатеория, задающая общий формат, которого должны придерживаться конкретные системы правил, а также накладывающая общие ограничения на применение правил. Изучающему язык отводилась роль индуктивного построения конкретной системы правил на основе опыта и в пределах, и в направлении, очерченных УГ. Как именно этот процесс индукции мог функционировать, оставалось, впрочем, во многом тайной.

Лет двадцать назад перспектива претерпела радикальные изменения. Во второй половине 1970-х гг. ряд конкретных вопросов компаративного синтаксиса подвигли исследователей выступить с заявлением о том, что некоторые принципы УГ поддаются параметризации и, стало быть, функционируют в разных языках немного по-разному. Первым конкретным случаем, изучавшимся в этих терминах, был тот факт, что определенные островные ограничения в одних разновидностях языка представляются более свободными, чем в других: так, извлечение относительного местоимения из косвенного вопроса звучит вполне естественно в итальянском языке (Rizzi 1978) и куда менее естественно в других языках и диалектах: в немецком это исключается, а в различных вариантах английского это явление представлено в разной степени маргинально (обсуждение последнего случая см. (Grimshaw 1986), о французском языке см. (Sportliche 1981)):

(П)

Ессо ип incarico [s> che [s non sopmprio [s* a chi [s potremmo

affidare ]]]]

‘Here is a task that I really don’t know to whom we could entrust*.

‘Вот задание, которое я не знаю, кому мы можем поручить*.

(12)

* Das ist eine Aufgabe, [s» die [s ich wirklich nicht weiss [s> wem [s

wir anvertrauen konnten] ] ] ]

‘Here is a task that I really don’t know to whom we could entrust’.

‘Вот задание, которое я не знаю, кому мы могли бы поручить’.

Нельзя сказать, что итальянский язык позволяет извлечение неограниченным образом: так, если извлечение осуществляется из косвенного вопроса, который, в свою очередь, сам вложен в косвенный вопрос, то допустимость этой операции сильно снижается:

(13)

* Ессо ип incarico [s* che [s non so proprio [s* a chi

[s si domandino [sse [s potremmo affidare ]]]]]]

‘Here is a task that I really don’t know to whom they wonder if we could entrust’.

‘Вот задание, которое я не знаю, кому они теряются в догадках, могли бы ли мы поручить’.

Было сделано предположение, что конкретные языки, возможно, немного различаются в выборе категории уровня простого предложения, которая считается ограничивающим узлом, или барьером для передвижения. Предположим, что релевантный принцип, принцип прилегания, допускает пересечение максимум одного барьера при передвижении; тогда, если данный язык избирает барьером предложения S’, то передвижение данного типа будет возможно, но можно будет пересечь лишь самый нижний S’; если язык избирает в качестве барьера S, то при передвижении будут пересекаться два барьера, что приведет к нарушению условия прилегания. Даже если язык избирает S’, передвижение из вложенного относительного предложения-острова будет заблокировано, откуда и возникает контраст между (11) и (13) (если бы язык избирал в качестве ограничивающего узла и S, и S’, то, как было отмечено, даже из повествовательного предложения движение было бы закрыто, что, по-видимому, имеет место в некоторых вариантах немецкого языка и в русском: см. обсуждение в (Freidin 1988)).

В ретроспективе видно, что этот первый случай был далеко не идеальным примером параметра: налицо множество тонкостей, сложностей и варьирования по идиолектам и вариантам языка. Тем не менее, важно то, что этот пример быстро помог увидеть, что понятие параметра можно распространить на другие, более заметные случаи синтаксического разнообразия и что в действительности в этих терминах можно трактовать все межъязыковое разнообразие в синтаксисе, тем самым полностью избавившись от понятия системы лингвоспецифичных правил. Конкретные грамматики можно осмысливать как непосредственные реализации универсальной грамматики при определенном наборе значений параметров (см. (Chomsky 1981) и, помимо многих других публикаций, различные работы в (Каупе 1984, 2001; Rizzi 1982, 2000)).

При этом новом подходе универсальная грамматика — это уже не просто грамматическая метатеория, она становится неотъемлемой составной частью конкретных грамматик. В частности, УГ — это система универсальных принципов, некоторые из которых содержат параметры, точки выбора, которые можно фиксировать на одной из ограниченного числа позиций. Конкретная грамматика, таким образом, сразу же выводится из УГ путем установки параметров определенным образом: итальянский, французский, китайский и т. д. — это непосредственные выражения УГ при определенных, и различных, наборах значений параметров. Никаких систем лингвоспецифичных правил не постулируется: структуры непосредственно исчисляются принципами УГ при выборе конкретных значений параметров. Одновременно ничего не остается от идеи правила, специфичного для определенной структуры. Для примера возьмем пассив, в каком-то смысле прототипический случай конструкционно-специфичного правила. Пассивная конструкция разлагается на более элементарные операции, каждая из которых встречается и в других контекстах. С одной стороны, пассивная морфология перехватывает присвоение внешней тематической роли (в примере, данном ниже, — агенса) позиции субъекта и факультативно перенаправляет эту тематическую роль словосочетанию с предлогом by, как в глубинном представлении (14 а); за счет детематизации субъекта этот процесс также препятствует приписыванию падежа объекту (путем так называемой генерализации Бурцио, см. (Burzio 1986)); затем оставшийся без падежа объект передвигается в позицию субъекта, как в (14 Ь) (о падежной теории и релевантности падежа для передвижения параметров-контролеров см. ниже):

(14)

а. was washed the car (by Bill)

b. The car was washed (by Bill)

‘Машина была вымыта (Биллом)’.

Ни один из этих процессов не является спецификой пассива. Перехват внешней тематической роли и факультативное ее направление в словосочетание с предлогом by также встречается, к примеру, в одной из каузативных конструкций в романских языках (где падеж приписывается объекту сложным предикатом faire + V в (15)). Передвижение объекта в не-тематическую позицию субъекта также встречается у неаккузативных глаголов, лексическим свойством которых является то, что они не приписывают тематической роли субъекту; в некоторых романских и германских

языках они морфологически маркированы выбором глагола быть в качестве вспомогательного глагола, как в примере (16) из французского языка (Perlmutter 1978; Burzio 1986):

(15)

Jean a fait laver la voiture (par Pierre) букв. ‘Жан сделал (так, чтобы) вымыть машину (силами Пьера)’.

(16)

Jean est parti

‘Жан ушел’.

Таким образом, «пассивная конструкция» разлагается на более простые составляющие: элемент морфологии, операция на тематических решетках, передвижение. Эти элементарные составляющие обладают определенной степенью модульной автономии и могут по-разному группироваться, образуя новые сочетания, порождая другие конструкции при лингвоспецифичных значениях параметров.

Принципиально важным вкладом параметрических моделей стало то, что они дали совершенно новое видение усвоения языка. В терминах этих моделей усвоить язык — значит установить параметры УГ на основании опыта. Ребенок интерпретирует входящие языковые данные с помощью аналитических средств, предоставляемых универсальной грамматикой, и на основе проанализированных данных, своего языкового опыта фиксирует параметры системы. Усвоить язык — означает выбрать среди возможностей, порождаемых разумом, те из них, которые отбираются опытом, и отбросить другие. Таким образом, усвоить элемент языкового знания — значит отбросить все другие возможности, a priori предлагаемые разумом. Учение достигается «забыванием» — постулат, принятый Мелером и Дюпу (Mehler; Dupoux 1992) в связи с вопросом об усвоении фонологических систем: усвоение фонетических различий, употребительных в данном языке, сводится к забыванию других различий из инвентаря, a priori доступного разуму ребенка. Так, при рождении каждый ребенок чувствителен к различию между /l/ и /r/ или между /t/ и /t./ (дентальный vs. ретрофлексный), однако через несколько месяцев ребенок, изучающий японский язык, «забывает» различие /l/ vs. /r/, а ребенок, осваивающий английский язык, «забывает» различие /t/ vs. /t./ и пр., потому что они оставляют в силе различия, которые использует тот язык, действию которого они подвергаются, а все остальные различия отбрасывают. При параметрическом рассмотрении «изучение путем забывания» представляется уместным и для усвоения синтаксического знания.

Подход принципов и параметров предложил новую трактовку логической проблемы усвоения языка в терминах, которые абстрагируются от действительного временного протекания процесса усвоения (см. (Lightfoot 1989) и обсуждаемую там литературу). Но этот же подход породил всплеск работ, посвященных развитию языка: как именно осуществляется ребенком установка параметров в конкретном течении времени? Может ли установка параметров обусловить наблюдаемые закономерности в развитии языковой способности, например при переустановке некоторых параметров в результате достаточного опыта или под влиянием взросления? Подход Хайэмса (Hyams 1986) к опущению подлежащего в речи англоязычных детей открыл новое направление теоретически обоснованного изучения развития языковой способности, которое в полной мере расцвело в последнее десятилетие (помимо многих других публикаций, см. обсуждение в (Friedemann and Rizzi 2000; Rizzi 2000; Wexler 1994, 1998) и указанную там литературу; о связи между усвоением языка, языковыми изменениями и креолизацией в терминах параметрического подхода см. (Degraff 1999)).


Параметрические модели и языковое единообразие

Выработка параметрических моделей стала возможной благодаря важному эмпирическому открытию: человеческие языки намного более единообразны, чем мыслилось прежде. Проиллюстрируем этот момент несколькими простыми примерами.

5.1. Явное vs. неявное передвижение

Для начала рассмотрим образование вопросов. При образовании вопросов к непосредственным составляющим человеческие языки в основном используют один из двух вариантов. Такие языки, как английский (итальянский, венгерский и пр.), передвигают вопросительное словосочетание (who ‘кто’ и пр.) вперед, в позицию на левой периферии предложения; в то же время китайский (японский, турецкий и пр.) оставляют вопросительное словосочетание in situ, в той позиции аргумента внутри предложения, в которой он получает интерпретацию (например, в (18) в качестве внутреннего аргумента глагола love ‘любить’):

(17)

Who did you meet ?

‘Кого ты встретил?’

(18)

Ni xihuan sheif (кит.) букв. ‘Ты любишь кого?’

Разговорный французский язык в главном предложении допускает оба варианта:

(19)

Tuasvu qui?

‘Ты видел кого?’

Qui as-tu vu ?

‘Кого ты видел?’

Существование всего двух основных вариантов уже само по себе указывает на единообразие. Так, ни в одном известном языке вопрос не образуется путем передвижения вопросительного словосочетания в более низкую структурную позицию на синтаксическом дереве, скажем, из главного предложения в позицию дополнителя при вложенном предложении. Более того, есть веские основания полагать, что единообразие уходит глубже. На абстрактном уровне логической формы — ментального представления на стыке с системами мышления (о чем см. (May 1985; Homstein 1984)) передвижение представляется необходимым всегда, в том числе также в китайском и разговорном французском, вследствие чего возникают структуры, в которых вопросительное словосочетание связывает переменную внутри предложения:

(20)

Для какого х верно, что ты встретил/увидел/любишь х?

Важным эмпирическим свидетельством в пользу идеи о том, что передвижение неявным образом применимо к языковым системам данного типа, явилось наблюдение Хуанга (Huang 1982), что определенные ограничения на локальность (locality) сохраняют силу единообразно во всех языках. Так, нельзя извлечь вопросительное наречие из косвенного вопроса в вопросительном предложении английского типа. Это свойство связано с действием фундаментального принципа локальности, нарушения которого гораздо серьезнее и в большей степени неизменны по различным языкам, чем в случаях извлечения относительного местоимения, которые обсуждались в связи с (11) и (12):

(21)

How do you wonder [who solved the problem ]?

букв. ‘*Как ты гадаешь, кто решил проблему?’

Эквивалент (21) также твердо исключается, к примеру, и в итальянском языке, который, как мы видели, довольно свободно допускает извлечение аргументного материала из косвенных вопросов:

(22)

* Come ti domandi [chi ha risolto il problema ]?

букв. ‘*Как ты теряешься в догадках, кто решил проблему?’

Ограничение, которое нарушается в (21) и (22), — это, согласно первоначальному подходу Хуанга, принцип пустых категорий (Empty Category Principle — ЕСР). Нарушения этого принципа более серьезны и менее подвержены межъязыковому варьированию, нежели нарушения условия прилегания: в двух словах, наречная wh-составляющая (вопросительное наречие) не может соединяться с вложенным предложением через другой wh-компонент. Помимо прочей литературы о различном поведении аргументов и адъюнктов при изъятии из этого окружения см. (Lasnik and Saito 1992; Rizzi 1990, 2000, 2001 a, b; Cinque 1990; Starke 2001), а также обсуждение локальности ниже.

Аналогично (21) и (22), Хуанг показал, что в языках китайского типа вопросительное наречие внутри косвенного вопроса не может интерпретироваться как элемент главного вопросительного предложения. Эта аналогия непосредственно демонстрируется на материале французского языка: начиная со структуры, подобной (23 а), вопрос в главном предложении, относящийся к вложенной наречной составляющей, исключается, независимо от того, передвигается это наречие или нет (NB эти суждения верны для нормального контура градаций ударения; если вопросительный компонент остается in situ и получает сильное ударение, то приемлемость улучшается: обсуждение значимости контура градаций ударения в таких, случаях см. в (Starke 2001)):

(23)

Ти te demandes qui a resolu le probleme de cette maniere

‘Ты задаешься вопросом, кто решил проблему таким

образом*.

* Comment te demandes-tu qui a resolu le probleme ?

букв. ‘Как задаешься ты вопросом, кто решил проблему?’

*Ти te demandes qui a resolu le probleme comment?

‘Ты задаешься вопросом, кто решил проблему, как?’

Всему этому немедленно находится объяснение, если принять, что носители китайского, разговорного французского и прочих языков приписывают логические формы типа (20) вопросительным составляющим in situ путем неявного передвижения вопросительного словосочетания. Применяются те же принципы локальности, которые действуют в случаях, подобных (21) и (22), тем самым в равной мере блокируя как выраженное, так и «ментальное» передвижение. Таким образом, как выясняется, в абстрактных ментальных представлениях вопросы единообразно представлены в формате, сходном с (20); различается лишь то, имеет ли передвижение воспринимаемые на слух последствия, как в английском, или оно не проявлено, как в китайском и пр. Это различие можно выразить путем несложной параметризации (например, с помощью «системы признаков» Хомского (Chomsky 1995 а)). Единый принцип локальности, применимый к единообразным логическим формам, объясняет и неграмматичность явного извлечения в английском и итальянском, и отсутствие интерпретации вопросительного местоимения как принадлежащего главному предложению в китайском, а французский язык реализует оба варианта. Аналогичные аргументы в пользу неявного передвижения wh-составляющих могут строиться на основании единообразного поведения передвигаемых и остающихся на месте вопросительных составляющих в отношении возможности связывания местоимения (слабые эффекты «переезда»), что явилось бы распространением классического аргумента Хомского в пользу неявного передвижения (Chomsky 1977, ch. I). (См. также (Pollock and Polletto 2001), которые дают новую интерпретацию некоторым видимым случаям in situ, связанную с передвижением wh-компонента влево и последующим «остаточным передвижением» остальной части предложения в еще более высокую позицию, в терминах подхода Кейна (Каупе 1994); альтернативные подходы к неявному передвижению можно найти в (Watanabe 1992; Reinhart 1995; Fox and Nissenbaum 1999).)

Синтаксис вопросов выглядит довольно единообразным уже при поверхностном анализе, но другие аспекты языка, на первый взгляд, значительно варьируют в разных языках. Работы последних лет последовательно показывают, однако, что как только предметная область изучается в подробностях и с помощью надлежащего теоретического инструментария, значительная часть варьирования исчезает, и мы получаем остаток из нескольких элементарных параметров.

5.2. Наречия и функциональные ядерные элементы

Одним таким аспектом, в отношении которого языки демонстрируют значительное разнообразие, является положение обстоятельств. К примеру, некоторые низкоуровневые наречия во французском и других романских языках, как правило, вклиниваются между глаголом и прямым дополнением, в то время как в английском они появляются между субъектом и несущим словоизменительные признаки глагольным элементом:

(24)

Jean voit souvent Marie

‘Жан видит часто Мари*.

(25)

John often sees Mary

‘Джон часто видит Мэри*.

Изящный и перспективный подход к этой проблеме был подсказан опять-таки интуитивным чувством единообразия. Быть может, наречие в обоих языках занимает одну и ту же позицию? На это настойчиво указывает тот факт, что данный класс наречий занимает одну и ту же позицию относительно других классов наречий, так что порядок наречий во всех указанных языках фиксирован: перед ним должны стоять отрицательные наречия вроде not, после него должны следовать наречия типа completely ‘полностью’ и т. д. В этой постоянной структурной конфигурации может меняться положение глагола: если предложение содержит указание глагольного времени Т в позиции между субъектом и предикатом VP, то в языках типа французского глагол передвигается к Т через наречие (в результате чего возникает представление типа (26Ь), выводимое из глубинной структуры (26а)), в то время как в английском языке глагол остается в своей базовой позиции (Emonds 1978; Pollock 1989) либо совершает лишь минимальное передвижение к более низко расположенному функциональному ядерно- му элементу (Johnson 1991):

(26)

Jean voit + Т [souvent voit Marie]

b. Jean voit + T [souvent Marie].

(27)

John T [often sees Mary].

Если принять этот способ объяснения в простых случаях, он сразу же распространяется на более сложные модели. К примеру, нижеследующая парадигма показывает, что во французском языке глагол может занимать как минимум четыре различных позиции в зависимости от того, имеет ли он показатели личных форм или нет, а также от иных свойств конструкции (три позиции, не занятые глаголом в данном примере, обозначаются X):

(28)

X пе X pas X completement comprendre la theorie (c'est

decevant)

‘X ne X не X полностью понять теорию (это досадно)’6.

X пе X pas comprendre completement X la theorie (c'est

decevant)

X il ne comprend pas X completement X la theorie

4X он “пе” понимает не X полностью X теорию’.

Ne comprend-il X pas X completement X la theorie?

4 44Ne понимает он X не X полностью X теорию?’

Под влиянием исследовательского течения, основанного теорией глагольного передвижения Жана- Ива Поллока (Pollock 1989), все эти случаи сводятся к единственной глубинной структуре, в которой полнозначный глагол помещается внутри VP и соседствует с выбираемым им прямым дополнением, как в (28 а). Сентенциальная структура мыслится как набор иерархически организованных функциональных ядерных элементов, позиции которых обозначены в (28) Х-м. Этими ядерными элементами, возможно, выражается время и другие свойства морфосинтаксиса предложений, такие как согласование с субъектом (следуя традиционной терминологии, ядерный элемент, с которым сличаются (checked) согласовательные признаки, обозначается AGR, однако этот элемент может выражать и иные релевантные для интерпретации свойства, такие как наклонение и пр., если «чисто» согласовательные ядерные элементы не допускаются, как в (Chomsky 1995 а)), а также повествовательная или вопросительная иллокутивная сила левопериферийного ядерного элемента-дополнителя С. Общий процесс передвижения от одного ядерного элемента к другому может или должен поднять глагол к более высокому ядерному элементу в зависимости от его морфологической формы и иных свойств структуры:

(29)

С И пе + AGR pas Т completement comprend la theorie

‘С он “ne + AGR” не Т полностью понимает теорию’.

Таким образом, во французском языке глагол в нефинитной форме может оставаться в позиции ядерного элемента глагольной группы VP, как в (28 а), или же факультативно передвинуться к функциональному ядерному элементу, выражающему время и расположенному выше, чем определенные классы наречий типа completely ‘полностью’, но ниже, чем отрицание, как в (28 Ь). Финитный глагол должен подняться выше отрицания к ядерному элементу AGR для того, чтобы подобрать согласовательные морфологические признаки, как в (28 с) (мы здесь следуем порядку, который обосновывался в (Belletti 1990)). В вопросительных предложениях восхождение глагола вверх продолжается до следующего по высоте ядерного элемента — дополнителя (С) для того, чтобы выполнить определенные специфичные для данной конструкции требования грамматичности, как в (28 d).

Разные языки различным образом пользуются механизмом передвижения ядерных элементов: некоторые, как английский, вообще никогда не поднимают полнозначный глагол из глагольной группы VP, другие, как итальянский, в большем числе случаев поднимают как финитные, так и нефинитные формы глагола к более высоко расположенным функциональным вершинам, третьи (например языки, в которых глагол занимает вторую позицию) систематически пользуются возможностью передвижения глагола к С и т. д. Модели в разных конструкциях и языках многочисленны и разнообразны, однако все они сводятся к крайне элементарным вычислительным механизмам и параметрам: структура непосредственных составляющих, состоящая из полнозначных и функциональных ядерных элементов и их проекций, передвижение от ядерного элемента к ядерному элементу (которое также покрывает различные типы инкорпорации, как в подходе Марка Бейкера (Baker 1988)) и некоторые параметризованные принципы, определяющие (частично лингвоспецифичные) морфосинтаксические условия, вызывающие передвижение ядерных элементов.

Большим шагом вперед в этом исследовательском течении явилась работа (Cinque 1999), которая содержит систематический анализ позиций обстоятельств, ведущий к строгой универсальной иерархии, соответствующей универсальной иерархии функциональных ядерных элементов, выражающих время, наклонение, вид и залог. Результаты этого исследования также существенно подкрепляют представление о фундаментальном межъязыковом единообразии в этой области, доходящем до уровня самого дробного анализа: языки различаются в морфологическом маркировании темпоральных, аспектуальных и модальных свойств глагола, но богатая структура предложения, выражающая эти свойства и выделяющая позиции обстоятельств, носит строго единообразный характер.


5.3. Аргументы и функциональные ядерные элементы

Приняв эту схему для объяснения многообразных и причудливых межъязыковых свойств, связанных с позициями обстоятельств по отношению к глаголам, естественно распространить ее на более заметные типы разнообразия, такие как порядок глаголов по отношению к аргументам — классическая тема типологических исследований. Рассмотрим, к примеру, существование языков, в которых доминирующим порядком слов является глагол-субъект-объект (VSO), как в ирландском и других кельтских языках (примеры из (McCloskey 1996)):

(30)

Cheannaigh siad teach anuraidh

‘Купили они дом в прошлом году’.

Chuala Roise go minic an t-amharan sin ‘Слышала Ройс часто эту песню’.

Существование языков VSO нередко расценивается как серьезная теоретическая головоломка. Вообще говоря, прямое дополнение демонстрирует более тесную связь с глаголом, чем подлежащее, откуда проистекают, к примеру, частотные идиомы типа V-O (kick the bucket ‘протянуть ноги’ и пр.), а также тот факт, что субъект структурно расположен выше, чем объект, и потому субъект может связывать возвратное местоимение в объектной позиции, но не наоборот. Эти свойства непосредственно выражаются предположением, что глагол и объект образуют одну составляющую, VP, что исключает субъект — «внешний аргумент» по Уильямсу (Williams 1981). Иначе, в терминах гипотезы о внутреннем положении субъекта в VP (высказанной в работах (Kuroda 1988; Коортап and Sportliche 1991)), эти свойства следуют из допущения, что субъект располагается выше объекта внутри VP. Это легко выразить в языках S[VO] и S[OV], но что можно сказать насчет языков VSO? Как в них может быть не выражена структурная асимметрия между субъектами и объектами и узел VP? Если принять парадигму передвижения ядерных элементов, то порядок слов VSO естественным образом описывается в терминах стандартных VP-структур, в которых глагол в глубинной структуре занимает положение, соседствующее с прямым дополнением, а передвижение глагола к более высоко расположенному функциональному ядерному элементу осуществляется в силу отдельных самостоятельных причин (Emonds 1980; McCloskey 1996 и указанная там литература). Если позиция функционального ядерного элемента уже заполнена автономным функциональным глагольным элементом, например вспомогательным глаголом в валлийском языке в (31 b), то полнозначный глагол остается на своей позиции внутри VP (и уж во всяком случае ниже субъекта; см. примеры из (Roberts 2000)):

(31)

Сапа i yfory

‘Спою я завтра’.

Bydda i п сапи yfory

‘Буду я петь завтра’.

Отчасти сходным образом в работе (Коортап 1983) анализируются перемены порядка слов в западноафриканском языке вата (SVO, SAuxOV) в терминах глагольно-конечного VP и IP, где I занимает срединное положение. Когда словоизменительные показатели не выражены вспомогательным глаголом, V передвигается в позицию I, тем самым предопределяя порядок слов SVO.

Этот способ объяснения вскоре был распространен на самые различные языковые семьи, например на подробный анализ сентенциальной структуры в семитских языках (Borer 1995; Shlonsky 1997). Множить такого рода примеры нетрудно: даже базовые вариации в порядке ядерный элемент — дополнение, как оказалось, можно правдоподобным образом свести к фиксированному глубинному порядку с возможными перестановками (например OV выводится из VO путем передвижения объекта влево). Подход Кейна (Каупе 1994), основанный на тезисе об «антисимметрии», подкрепил этот анализ.


5.4. Левая периферия, группа детерминатора и другие продолжения

При анализе высших слоев структуры предложения — его левой периферии — оказалось возможно аналогичное развитие событий. В разнообразных проявлениях инверсии в главной части вопросительных предложений (инверсия субъекта и вспомогательного глагола в английском, инверсия субъекта и клитики, сложная инверсия во французском и пр.: см. работы в сб. (Belletti and Rim 1996)) можно было выделить те же основные ингредиенты: постулирование сущностно единообразной структуры по всем языкам, передвижение спрягаемого глагола в позицию ядерного элемента в системе дополнителя С и передвижение вопросительной составляющей в позицию спецификатора в этой системе. Случаи такого рода были сведены к сохранившимся в некоторых конструкциях проявлениям генерализованного порядка слов, при котором глагол занимает второе место. Этот процесс и сейчас вполне активен в вершинных предложениях германских языков; единственным заметным исключением является современный английский. Изучение левой периферии привело также к детальным исследованиям позиций, специально выделенных для топика и фокуса (помимо прочей литературы (Kiss 1995; Rizzi 1997 b)), препозиции обстоятельств, а также позиций различных типов левопериферийных операторов, что опять-таки привело к открытию важных элементов межъязыкового единообразия.

Параллельным направлением характеризовалось развитие анализа именных структур в рамках гипотезы о группе детерминатора. Именные составляющие поначалу мыслились как проекции полнозначного ядерного элемента N, но с середины 1980-х гг. (см. диссертацию (Abney 1987)) NP стали считать дополнением функционального ядерного элемента — детерминатора D, который порождает собственную проекцию DP. Последующие исследования (см. (Ritter 1991) и указанную там литературу) еще более обогатили функциональную структуру именных выражений выделением нескольких самостоятельных слоев, доминирующих над лексической проекцией NP. Именная группа стала сложной структурной сущностью, имеющей общие основные свойства с функциональной структурой предложения. Проекцию DP можно было рассматривать как периферию именной группы, структурную зону, параллельную группе дополнителя СР по отношению к собственно предложению (Szabolcsi 1994; Siloni 1997), а связанные с согласованием функциональные проекции оказались сопоставимы с согласовательным функциональным скелетом предложения. Между предложениями и субстантивными выражениями возникает содержательный параллелизм, в котором воплощено интуитивное чувство межкатегориального единообразия, ведущее к самым истокам трансформационной грамматики, но отныне выражаемое в гораздо более жестких рамках (см. подход Лиза (Lees 1960) к номинализации и последовавшую критику Хомского (Chomsky 1970)).

При анализе в терминах DP нашли естественную интерпретацию всевозможные типы межъязыкового разнообразия: различные дистрибутивные свойства адъективных модификаторов в разных языках стало возможно частично связать с различно заданными ограничениями на передвижение N таким образом, что просматривались значительные параллели с изучением порядков V-Adv в предложении как функции от передвижения V. Порядок AN в германских языках и (превалирующий) порядок NA в романских языках с тем же классом прилагательных отчасти можно было свести к отсутствию передвижения N в германских языках или с более жестко ограниченным пространством для такого передвижения ((Cinque 1996); см. также (Longobardi 1994; Giorgi and Longobardi 1991)):

(32)

The Italian invasion of Somalia

Linvasione italiana della Somalia

‘Итальянское вторжение в Сомали’.

(33)

[L’[invasione + X [italiana t della Somalia]]].

Если порядок NA определяется передвижением N к функциональному ядерному элементу, занимающему промежуточное положение между N и детерминатором D (который в (33) обозначен Х-м), то порядок ND в некоторых языках (portret-ul ‘портрет-опред. артикль’ в румынском) на похожих основаниях можно рассматривать как проявление дальнейшего передвижения N, в результате которого D принимает аффиксоподобный вид (обсуждение см. в (Giusti 1993; Dobrovie-Sorin 1988)).

Гипотеза о DP также предлагает естественный анализ романских местоименных клитик как DP, не имеющих лексического ограничения, благодаря чему улавливается морфологическое соответствие определенному детерминатору (для аккузативных клитик третьего лица). В конструкциях с клитиками поэтому, вероятно, задействована не особая лингвоспецифичная категория, но скорее особые дистрибутивные свойства (для романских клитик — связанность с V) знакомых элементов D. Конструкции с дублированием клитик, возможно, связаны с итерацией ядерного элемента D в сложной составляющей DP, заканчивающейся ограничением лексического NP. Таким способом эта известная своей сложностью область может найти естественное объяснение, способное уловить как связанную с передвижением природу клитизации (Каупе 1975; Sportliche 1998), так и дублирование одного и того же аргумента, которое иначе было бы удивительно (см., помимо другой литературы, (Belletti 1999; Uriagereka 1995; Torrego 1995)).

Мы уже упоминали идею о том, что функциональная структура предложения в основном единообразна и большая часть наблюдаемого разнообразия (а возможно и все) связана со степенью морфологической реализации функциональной структуры. Этот подход на деле распространяет на область глагольной морфологии то направление исследований, которое лет двадцать тому назад доказало свою успешность на материале морфологии падежа: значительные видимые различия между функционирующими падежными системами допускали по существу единообразные системы приписывания/сличения падежа с одинаковыми синтаксическими последствиями независимо от конкретного языка (т. е. запуском передвижения в пассиве, неаккузативными и поднимающими глаголами и пр.). Большая часть разнообразия в результате сводилась к явной или неявной морфологической реализации падежа (Vergnaud 1982). В вырисовывающейся картине синтаксис, в основном единообразный за исключением набора параметров, сочетается с системами словоизменительной морфологии, которые допускают разнообразие (по-видимому, с широким спектром возможных словоизменительных парадигм — от очень богатых до крайне скудных — и с выражением параметрических значений для синтаксического компонента: передвижение составляющих и ядерных элементов должно быть либо явным, либо неявным и пр.).

Эмпирические исследования IP, СР и DP раскрыли чрезвычайно богатые функциональные структуры, дополняющие лексические проекции существительных и глаголов. Это открытие, начатое где-то в середине 1980-х гг., в последнее время вызвало автономные исследовательские проекты — «картографические» проекты, целью которых является составление максимально подробных карт синтаксических конфигураций. Результаты картографических исследований в конце 1990-х гг. и текущие работы (см., к примеру, статьи в сб. (Cinque 2001; Belletti 2004; Rizzi 2004)), хотя и ведут к более богатым синтаксическим представлениям, чем считалось еще несколько лет назад (IP, СР и DP обозначают структурно сложные зоны, а не единичные слои), тем не менее, подкрепляют точку зрения о сущностном единообразии естественных языков. С одной стороны, подтверждается фундаментальная неизменность функциональных иерархий, хотя представления синтаксических конфигураций обретают большую реалистичность и дробность, чем в более ранних работах (особо в этой связи хочется отметить результаты исследования структуры предложения в (Cinque 1999)). С другой стороны, все филигранные структуры предложений и составляющих складываются из одного строительного материала — минимальной структуры, возникающей в результате фундаментальной структурообразующей операции merge ‘сцепить’ в системе (Chomsky 1995 а). Лексикон функциональных элементов оказывается намного богаче, чем считалось прежде, но фундаментальные исчисления, нанизывающие элементы один к одному, являются элементарными и единообразными для всех категорий и всех языков.

Открытие глубины и широты межъязыкового единообразия позволило мыслить УГ как непосредственный компонент конкретных грамматик, и притом наиболее важный их компонент; в свою очередь параметрические модели внедрили соответствующий специальный язык для расширения и углубления процесса открытия межъязыкового единообразия. Таким образом, разработка моделей и отточенность эмпирических открытий, в которых эти модели коренятся, идут рука об руку на протяжении двадцати последних лет.


Минималистская программа


6.1. К истории вопроса

Подход принципов и параметров обеспечивает потенциальное решение логической проблемы усвоения языка, одновременно разрешая напряжение между дескриптивной и объяснительной адекватностью: усвоение очень сложных грамматических моделей можно проследить к врожденным принципам и ограниченному процессу отбора вариантов. Таким образом, в каком-то смысле наблюдаемые свойства конкретной грамматики получают объяснение, ведь они сводятся к свойствам УГ и ограниченному остатку. Далее встает ряд вопросов, касающихся самой формы УГ: поддаются ли свойства УГ дальнейшему объяснению или же процесс объяснения должен остановиться на текущем состоянии нашего понимания? С одной стороны, не исключено, что более глубокое понимание физического субстрата УГ дало бы дальнейшие объяснения существования некоторых из ее свойств: вполне может быть так, что принципы структурной организации и интерпретации языковых выражений имеют ту форму, которую мы наблюдаем, а не какую- либо другую вообразимую форму, в силу некой необходимости, внутренне присущей вычислительной технике, т. е. соответствующим структурам мозга. С другой стороны, подробное исследование физического субстрата — это отдаленная цель, ожидающая крупных продвижений в науках о мозге (не говоря уже о деле еще более далекого будущего, когда будут исследованы соответствующие эмбриологические и генетические факторы), и при этом вполне может потребоваться введение совершенно новых понятий. Для того чтобы связать и интегрировать функциональное моделирование и изучение исчисления на клеточном уровне, как подчеркивается в гл. 3 настоящей книги, могут оказаться необходимыми крупные эмпирические открытия и концептуальные прорывы. А какие направления можно развивать на ближайшую перспективу? Здесь-то и вступают в. игру минималистские вопросы.

Идея о том, что язык может быть устроен экономно, продиктована разнообразными соображениями. Уже многие труды в структуралистской традиции указывали, что организация языковых инвентарей подчиняется неким принципам экономии (см. недавнее обсуждение соссюровской идеи о том, что «dans la langue il пу a que des differences»языке нет ничего, кроме различий] + , в терминах принципа блокирования в (Williams 1997)). В традиции порождающей7 грамматики попытки дать критерий оценки для отбора конкурирующих способов анализа систематически базировались на идее простоты, и выше всего ценились те решения, сложность которых была минимальной (наименьшее число элементов, наименьшее число правил). Непосредственное отражение этих идей можно также найти в изучении употребления языка, где попытки определить степень сложности основывались на количестве вычислительных операций, которые надо было совершить (как в «теории деривационной сложности»; критическое обсуждение см. в (Fodor; Bever, and Garrett 1974)). Такие принципы, как «избегай местоимения», также предполагали выбор наиболее элементарной формы, совместимой с грамматичностью (в частности, опущение местоимений, насколько возможно, следует предпочитать выражению местоимений), — эта идея имеет связь с подходом Грайса8 к успешному применению языковых структур в разговоре. Позднее идея «избегай местоимения» была генерализована и в результате возникли принципы структурной экономии (см., например (Cardinaletti and Starke 1999; Giorgi and Pianesi 1997; Rizzi 1997 b)), которые вынуждали выбирать минимальную совместимую с грамматичностью структуру. С середины 1980-х гг. принципы репрезентационной и деривационной экономии вышли на передний план синтаксической теории. (Введение понятий и техник минималистского синтаксиса см. также в (Radford 1997; Uriagereka 1998).)


6.2. Репрезентационная и деривационная экономия

В том, что касается репрезентационной экономии, важную роль приобрел принцип полной интерпретации, согласно которому на уровне интерфейсов каждый элемент должен пройти проверку интерпретацией. Соответственно, если процессы исчисления таковы, что на каком-то уровне репрезентации присутствуют неинтерпретируемые элементы, то ко времени достижения логической формы (ЛФ) эти элементы должны исчезнуть. К примеру, вставные элементы вроде there, которые необходимы для выражения обязательной позиции субъекта в таких конструкциях, как (34 а), сами по себе не имеют референтного содержания и, надо полагать, вообще не получают никакой интерпретации на уровне логической формы. Поэтому, в силу принципа полной интерпретации они должны исчезнуть прежде, чем этот уровень будет достигнут. Классическим подходом к этой проблеме является, например, гипотеза о том, что вставной элемент при достижении ЛФ замещается полнозначным субъектом, что представляет собой еще один пример неявного передвижения и дает интерпретацию ЛФ типа (34 b), которая соблюдает принцип полной интерпретации (однако см. другой анализ в (Williams 1984; Мого 1990)).

(34)

There came a man

A man came

‘Пришел мужчина’.

Такой анализ сразу же объясняет тот факт, что отношение между вставным и полнозначным субъектом локально в том же смысле, в каком локальны аргументные цепочки (например, отношение между поверхностным субъектом пассивного предложения и его «следом», пустой позицией объекта, в которой семантически интерпретируется поверхностный субъект:

John was fired ‘Джон был уволен’9; по большому

счету оба отношения должны подчиняться ограничениям на локальность, таким как релятивизированная минимальность, о чем см. ниже): в обоих случаях сохраняется одна и та же конфигурация на уровне ЛФ ((Chomsky 1986 а) на основе наблюдений (Burzio 1986)).

На деривационном уровне экономия выражается принципом, который гласит, что передвижение — это операция на крайний случай: не бывает «свободного», подлинно факультативного передвижения, всякое удлинение цепочки должно быть мотивировано какой-то вычислительной потребностью. Неплохую интуитивную иллюстрацию этой идеи дает передвижение глагола к словоизменительной системе, которое мотивируется потребностью глагола подобрать аффиксы времени, согласования и пр., которые сами по себе не составляют отдельных слов: таким образом, определенные виды передвижения мотивируются потребностью выразить структуру как последовательность грамматичных и произносимых слов. Такого рода связь между передвижением и морфологическими требованиями помогает, кроме того, объяснить некоторые диахронические обобщения: утрате передвижения глагола к флективной системе в английском языке сопутствовало или непосредственно предшествовало радикальное ослабление флективной парадигмы (см. (Roberts 1993) и многие работы по той же тематике). Необходимо учитывать и целый ряд осложняющих факторов, однако сама базовая корреляция между богатой словоизменительной морфологией и передвижением глагола представляется вполне стойкой, во всяком случае для романских и германских языков (см. также (Vikner 1997) и указанную там литературу).

Непосредственной иллюстрацией передвижения как крайней меры служит модель согласования причастий прошедшего времени в романских языках. Причастие прошедшего времени, скажем, во французском языке, не согласуется с неподвижным прямым дополнением, но согласуется, если объект передвигается, как, например, в относительной конструкции:

(35)

Jean a mis(* е) la voiture dans le garage

‘Жан поставил(*Agr) машину в гараж’.

(36)

La voiture que Jean a mise dans le garage

‘Машина, которую Жан поставил(-fAgr) в гараж (букв.:

Машина, которую Жан имеет поставленной в гараж)’.

Следуя классической теории причастного согласования Кейна (Каупе 1989), мы можем считать, что согласование включается тогда, когда объект проходит через позицию, структурно близкую к причастию прошедшего времени (в формализованных терминах, позицию спецификатора согласовательного ядерного элемента, связанного с причастием). Таким образом, соответствующая репрезентация должна иметь вид (37), где t и t’ суть «следы» передвижения (об этом понятии см. ниже). Но дело в том, что прямое дополнение может пройти через эту позицию транзитом, но не может остаться в ней: (38), где объект выражен в пред-причастной позиции, — неграмматичное предложение:

(37)

La voiture que Jean a t’ mise t dans le garage

‘Машина, которую Жан поставил -f Agr в гараж’.

(38)

*Jean a la voiture mise t dans le garage

букв. ‘Жан имеет машину, поставленную в гараж’.

Почему так? Как всякое субстантивное выражение, прямое дополнение должно получить падеж, и надо полагать, что оно получает аккузатив в своей канонической позиции объекта (или во всяком случае в позиции, расположенной ниже, чем причастный глагол). Стало быть, причин передвигаться выше у него нет и (38) исключается потому, что это «бесполезное» передвижение. С другой стороны, в (37) объект, как относительное местоимение, не может не передвинуться далее на левую периферию предложения, ибо только так он сможет законным образом пройти через позицию, которая вызывает согласование причастия прошедшего времени.

Подход к передвижению как к крайней мере подразумевает, что подлинно факультативного передвижения не бывает. Это обстоятельство заставило заново проанализировать случаи видимой факультативности, в результате чего нередко вскрывались тонкие различия в интерпретации. К примеру, так называемая «инверсия субъекта» в итальянском и других языках с опущением субъекта, которая прежде анализировалась как полностью факультативный процесс, как оказалось, с необходимостью предполагает фокусную интерпретацию субъекта в поствербальной позиции либо топикальную интерпретацию, сигнализируемую интонационной паузой и снятием интонационного выделения (Belletti 2001):

(39)

Maria те lo ha detto ‘Мария мне это сказала*.

Me lo ha detto Maria

‘Мне это сказала Мария (-fFoc)’.

Me lo ha detto, Maria

‘Мне это сказала, Мария (+Тор)\


6.3. Неинтерпретируемые признаки

Деривационная и репрезентационная экономия — обе нашли отражение в идее о том, что синтаксическое передвижение всегда продиктовано целью устранить неинтерпретируемые элементы и свойства. Типичным показателем, который рассматривается как неинтерпретируемый, является структурный падеж (номинатив или аккузатив): элемент, несущий показатель номинатива в английском языке, способен нести любую тематическую роль (агенс, бенефактив, экс- периенцер, пациенс/тема) и даже не нести никакой роли вовсе, как в (40 е):

(40)

Не invited Магу

‘Он пригласил Мэри’.

Не got the prize ‘Он получил приз’.

Не saw Магу

‘Он увидел Мэри.

She -was invited/seen by John

‘Она была приглашена/увидена Джоном’.

е. There -was a snowstorm ‘Была метель’.

Аккузатив столь же безразличен к интерпретативным аргументным свойствам:

(41)

I expected [him to invite Mary]

I expected [him to get the prize]

I expected [him to see Mary]

I expected [her to be invited/seen by John]

I expected [there to be a snowstorm].

Другие типы падежей, глубинные падежи, связаны с конкретными тематическими интерпретациями: в языках с богатыми падежными системами аргумент, маркированный локативом, обозначает местоположение и пр., однако номинатив и аккузатив все же представляются тематически безразличными. В этом смысле они рассматриваются как неинтерпретируемые (языки, допускающие субъекты с косвенным падежом, так называемые «чудные» (quirky) субъекты, по всей видимости, позволяют субстантивным составляющим иметь одинаковые падежные свойства (см. (Zaenen, Mating and Thrainsson 1985; Bobaljik and Jonas 1996; Jonas 1996; Sigurdsson 2000) и указанную там литературу).

Также неинтерпретируемыми считаются грамматические показатели лица, числа и рода (и иные аналогичные показатели, такие как показатели класса в языках банту) при предикатах, например в следующем итальянском примере:

(42)

La ragazza е stata vista

букв. ‘Девушка есть бывшая увиденной’

(ж. р., 3 л., ед. ч.) (3 л., ед. ч.) (ж. р., ед. ч.) (ж.р., ед. ч.).


Показатели рода, числа и (по умолчанию) лица при именной группе la ragazza в (42) имеют очевидную интерпретативную значимость, но эти же показатели при предикате (повторяющиеся в итальянском в словоизменительных окончаниях аспектуального вспомогательного глагола, пассивного вспомогательного глагола и пассивного причастия прошедшего времени) избыточны и в этом качестве рассматриваются как неинтерпретируемые: внешним системам, интерпретирующим языковые структуры, определенно нужно знать, говорит ли предложение об одной девушке или о многих девушках, но повтор этой информации при предикате, как представляется, не добавляет ничего интерпретативно релевантного. На самом деле, предикаты, не воспроизводящие показатели признаков субъекта, в нефинитных структурах или в языках с не столь богатой морфологией вполне поддаются интерпретации. (Представляется, что в некоторых случаях согласовательные показатели могут иметь какие- то последствия для интерпретации, как указывалось в связи с обсуждавшимся выше причастным согласованием во французском (Obenauer 1994; Deprez 1998), но это может быть косвенным эффектом теории реконструкции (Rizzi 2001 b).)

Передвижение в этой системе видится способом устранения неинтерпретируемых признаков. К примеру, в результате передвижения прямого дополнения в позицию субъекта оно помещается в такое локальное окружение, в котором его неинтерпретируемый падежный признак может быть согласован с грамматическим ядерным элементом и вычеркнут; одновременно в результате этой операции будут вычеркнуты неинтерпретируемые согласовательные признаки при грамматической составляющей. Вычеркивание признака равнозначно его устранению с деривационного пути, ведущего к исчислению логической формы. Таким образом, передвижение — это крайняя мера в том смысле, что оно должно мотивироваться целью устранения неинтерпретируемых признаков, что в свою очередь позволяет удовлетворить принцип полной интерпретации на интерфейсных репрезентациях (Chomsky 1995 а). Элемент, подвергающийся передвижению, должен обладать внутренней мотивацией для того, чтобы передвигаться, а именно потребностью устранить показатели неинтерпретируемых признаков. Так, возвращаясь к французской конструкции (36): объект не может передвигаться, потому что его неинтерпретируемый аккузативный падеж уже вычеркнут в его базовой позиции (или уж, во всяком случае, в позиции ниже позиции спецификатора причастия), и никаких других признаков, которые бы сделали его «активным», т. е. готовым к дальнейшему передвижению, он не имеет. На тот случай, если объекту будет необходимо претерпеть дальнейшее передвижение, например к дополнителю относительного предложения, как в (37), у него найдутся такие неинтерпретируемые признаки, какие требуются для левопериферийного передвижения в этой системе (Grewendorf 2001), что и сделает его подходящим кандидатом для передвижения.

Принцип передвижения как крайней меры, несмотря на свой телеологический привкус, может реализоваться вполне элементарным образом, требуя лишь локальных решений и не нуждаясь в сложных для вычисления процедурах, таких как трансдеривационные сравнения, прогнозирование и т. п. (о локальной экономии см. (Collins 1997)). Отличным, но похожим случаем ограничения на передвижение, наложенного по соображениям экономии, является предложение, чтобы Merge, основная структурообразующая операция, упреждала передвижение в тех случаях, когда обе эти операции одинаково применимы для удовлетворения вычислительных потребностей (Chomsky 1995 а, 2000 а, 2001 а). Случаем, который иллюстрирует этот момент, является весьма своеобразное распределение субстантивных составляющих во вставных конструкциях. Вставная конструкция (43 а) предполагает, что субстантивная конструкция a man ‘мужчина’ вначале вводится в структуру как субъект локатива in the garden ‘в саду’, функционирующего как предикат: если никакого вставного элемента не выбирается, то в позицию субъекта связки передвигается именная конструкция, иначе вводится вставной элемент:

(43)

There is [a man in the garden]

A man is [t in the garden]

‘Мужчина находится в саду’.

Однако в более сложной структуре, включающей более высоко расположенный поднимающий глагол (как в (44 а)), возникает следующее любопытное ограничение: либо никакого вставного элемента не выбирается и именная фраза передвигается до самой позиции субъекта поднимающего глагола (как в (44 Ь)), либо вставной элемент вставляется уже во вложенное предложение и затем поднимается (как в (44 с)); априорно остающийся вариант (44 d) с именной группой, передвигаемой в позицию субъекта вложенного предложения, и вставным элементом, занимающим позицию субъекта главного предложения, исключается:

(44)

seems [ to be [a man in the garden]]

A man seems [t’ to be [t in the garden]]

‘Мужчина кажется находящимся в саду*.

There seems [t to be [a man in the garden]]

‘Кажется, что мужчина находится в саду’.

* There seems [a man to be [t in the garden]].

По-видимому, если вставной элемент выбирается, то он должен вводиться как можно раньше: структура (44 d), включающая частичное передвижение именной группы и затем введение вставного элемента, исключается. Почему? Простое объяснение этой парадигме дает допущение, что merge обходится дешевле, чем передвижение, так что если в (44 а) выбирается вставной элемент, вариант сцепления его с be как субъекта упреждает вариант передвижения a man в эту позицию ((Chomsky 2000 а); альтернативный анализ в терминах падежных требований именной группы можно найти в (Belletti 1988) и (Lasnik 1992); анализ, основанный на идее о том, что вставной элемент является рго-предикатом, см. (Мого 1990)).


6.4. Локальность

Изучение локальности — это важное самостоятельное исследовательское направление в современной формальной лингвистике, указывающее на роль экономии в устройстве языка. Если длина и глубина языковых выражений, вследствие рекурсивной природы синтаксиса естественного языка, не имеют верхнего предела, то ядро вычислительных процессов и отношений в основе своей локально, т. е. может иметь место исключительно в структуре ограниченного объема. Локальность разумно истолковать как некий принцип экономии, в том смысле что она ограничивает объем структуры, исчисляемой в ходе одного применения локального вычислительного процесса, и тем самым вносит свой вклад в понижение сложности языковых вычислений. Так, принцип локальности, известный как условие прилегания, который упоминался в связи с вводом понятия параметров (см. выше), сужает поиск цели передвижения до отрезка структуры, содержащегося внутри двух соседних ограничивающих узлов (Chomsky 1973, 1986 b). Условие прилегания сводит в одну формулировку многие выводы классических работ по островным ограничениям (Ross 1967, 1986); его действие вероятно, можно будет описать каким-то еще не до конца проработанным способом как частный случай условия фазовой непроницаемости (Phase Impenetrability Condition). Указанный принцип, считая, что деривации происходят отдельными «фазами», соответствующими исчислению основных сентенциальных категорий (VP и СР), гласит, что только края фазы (ее спецификатор и ядерный элемент) доступны для операций, происходящих на уровне более высоких фаз (Chomsky 2000 а, 2001а). Таким образом, вычислительный процесс в высшей фазе не может заглядывать слишком глубоко внутрь низшей фазы.

Релятивизированная минимальность — еще один принцип локальности, ограничивающий поиск цели локального отношения ближайшим потенциальным носителем этого отношения (Rizzi 1990); согласно данному принципу, в конфигурации:

(45)

... X ... Z ... Y ...

между X и Y не может установиться локальное отношение, если есть вклиненный элемент Z того же структурного типа, что и X, так что Z способен каким- то образом вступить в локальное отношение с Y (здесь есть явное фамильное сходство с принципами «минимального расстояния» для контроля (Rosenbaum 1967) и с иными аналогичными идеями анафорического связывания). Поэтому локальные отношения должны быть реализованы в наименьшем из окружений, в каких они могут быть полноценно реализованы; объем структуры, подлежащей сканированию при исчислении локального отношения, соответственно ограничивается. Рассмотрим вновь невозможность извлечения адъюнкта из косвенного вопроса:

(46)

* How do you wonder [who solved the problem t]

‘Как ты гадаешь [кто решил проблему t]\

В соответствии с принципом релятивизированной минимальности how нельзя локально связать с его следом t, поскольку между ними вклинивается другая w/г-составляющая в позиции дополнителя вложенного предложения. Это элемент того же структурного типа, что и how (как в рудиментарной типологии позиций, различающих спецификаторы А и А, так и в более сложной, основанной на признаках типологии в работе (Rizzi 2001 а)); поэтому в данном окружении отношение «антецедент — след» нарушается и структуру невозможно полноценно интерпретировать. Данный способ объяснения был распространен на анализ всех слабых островов — окружений, избирательно запрещающих извлечение определенных типов элементов, где основанием отбора является, в общем, различие между аргументом и адъюнктом (обзор см. в (Szabolcsi 1999)). Рассмотрим следующие примеры из итальянского языка:

(47)

Quale problema non sai come risolvere t t’ ?

‘Какую проблему не знаешь, как решить t t’ ?’

* Come non sai quale problema risolvere t t’ ?

‘Как не знаешь, какую проблему решить t t’?’

О факторах, детерминирующих избирательную извлекаемость слабых островов с видимым нарушением релятивизированной минимальности, см. подходы (Rizzi 1990, 2001 а, 2001 b; Cinque 1990; Manzini 1992; Starke 2001). Изначальная формулировка принципа релятивизированной минимальности носила репрезентационный характер: локальное отношение в конфигурации вида (45) расстраивается на уровне ЛФ; Хомский (Chomsky 1995 а, 2000 а) предлагает деривационные формулировки в терминах условия минимального звена (minimal link condition) при операции аттракции и локальности операции согласования; о деривационной/репрезентационной формулировке см. также (Rizzi 2001 b).


6.5. Теория копирования следов

Все направления исследований, упоминавшиеся в предыдущих параграфах, указывают, что устройство языка чувствительно к принципам экономии и хорошо приспособлено для упрощения и упорядочения

языковых вычислений. Как далеко могут вести эти наблюдения? Минималистская программа разрабатывает этот вопрос, исследуя самый сильный тезис, какой только можно предусмотреть: может ли быть так, что язык — это система, устроенная оптимально, при определенных критериях оптимальности? Минимальная потребность, какую должны удовлетворять языковые исчисления, — это соединение интерфейсных репрезентаций, через которые языковая способность «говорит» с другими компонентами разума: фонетическая форма соединяет язык с сенсомоторными системами восприятия и артикуляции, а логическая форма соединяет язык с мыслительными системами концептов и интенций. Так можно ли сказать, что язык — это система, оптимально устроенная для того, чтобы соединять репрезентации, которые прочитываются сенсомоторной и мыслительной системами?

Минималистская программа поставила на повестку дня исследователей трудную задачу — пересмотреть все результаты, достигнутые в изучении универсальной грамматики, с тем чтобы осмысленным образом реконструировать их в соответствии с минималистскими требованиями. В некоторых случаях оказалось возможно показать, что принятие более «минимального» набора допущений может даже улучшить эмпирическую адекватность анализа. Типичным примером является теория копирования следов и то объяснение, которое она дает эффектам реконструкции. Рассмотрим следующие предложения:

(48)

a. Which picture of himself does John prefer t ?

букв. ‘Какой портрет себя предпочитает Джон?’

b. * Which picture of John does he prefer t ?

** Какой портрет Джона он предпочитает?*

С предложением (48 а) все в порядке, а анафора himself связывается существительным John. Предложение (48 Ь) не допускает кореферентности John и he (это предложение, конечно же, возможно в том случае, если he относится к другому индивиду, упомянутому в предшествующем контексте дискурса). Оба эти свойства, впрочем, несколько неожиданны: анафорические элементы вроде возвратного местоимения himself должны находиться в области действия (под с-командованием) своего антецедента; если этого не происходит, как в (49 а), структура исключается. Реципрокно имя и местоимение вольны отсылать друг к другу, если имя не находится в области действия местоимения, как в (49Ь):

(49)

* This picture of himself demonstrates that John is really sick ‘*Этот портрет себя демонстрирует, что Джон

действительно болен*.

This picture of John demonstrates that he is really sick ‘Этот портрет Джона демонстрирует, что он

действительно болен*.

Почему в (48) мы имеем обратные суждения? По- видимому, дело в том, что в таких конфигурациях с передвинутой вперед сложной составляющей ментальное исчисление принципа связывания осуществляется так, как если бы эта составляющая оставалась в позиции ее следа и не передвигалась вовсе: в действительности суждения о (48) такие же, какие мы имеем с непередвинутыми составляющими: (50)

John prefers [this picture of himself]

‘Джон предпочитает [этот портрет себя]’.

* Не prefers [this picture of John]

** Он предпочитает [этот портрет Джона]'.

Этот феномен называется «реконструкция»: передвинутая составляющая в определенных отношениях ведет себя так, как будто она находится в позиции своего следа. Прежние предложения предусматривали операцию, «возвращающую» передвинутую составляющую обратно в позицию своего следа при исчислении ЛФ, либо более сложное исчисление отношений с-командования в релевантном окружении (Barss 1986). На самом же деле, как указал Хомский в первой минималистской работе (Chomsky 1993), решение находится сразу, как только мы возвращаемся к основным ингредиентам операции передвижения. Передвижение составляющей включает в себя копирование составляющей в более высокую позицию и последующее удаление из изначальной позиции. Предположим, что составляющая не удаляется из изначальной позиции, а просто остается непроизносимой, без фонетического содержания, но видимой для абстрактных вычислительных операций. Тогда репрезентация (49) будет иметь следующий вид (в ломаных скобках непроизносимые словосочетания в их изначальных позициях):

(51)

Which picture of himself does John prefer

‘Какой свой портрет Джон предпочитает <букв. какой портрет себя>’.

Which picture of John does he prefer

‘Какой портрет Джона он предпочитает <какой портрет Джона>’.

При применении к этим обогащенным репрезентациям принципы связывания дают нужный результат: в (51 а) имя связывает анафору, а в (51 Ь) имя не может войти в отношение кореферентности с местоимением, осуществляющим с-командование. Никакой сложной теории реконструкции не нужно, а эмпирически корректный результат достигается путем простого отслеживания «передвижения» местоимения к его элементарным вычислительным составляющим (о настройках, необходимых для получения должных структур с варьирующим оператором (operator- variable structures) на уровне ЛФ, см. (Chomsky 1993; Fox 2000; Rizzi 2001 b); о том, что, по-видимому, достаточно связывать лишь одно проявление анафоры в (51а), см. только что указанную литературу, а также обсуждение в (Belletti and Rizzi 1988); о различном поведении аргументов и адъюнктов при реконструкции см. (Lebeaux 1988)).

Другие случаи сложных эмпирических моделей не так легко сводятся к элементарным вычислительным принципам и их взаимодействию. Тем не менее, успешная редукция теории реконструкции указывает на метод анализа, который, возможно, удастся распространить и на другие сферы языковой способности.

В той мере, в какой можно дать положительный ответ на основной минималистский вопрос, крупные фрагменты УГ, как они определились за десятилетия эмпирических исследований, допускают возможность еще одного уровня объяснения. Это, в свою очередь, может послужить руководством для дальнейших исследований смежных когнитивных систем и установить более четкие условия для будущих попыток объединения с науками о мозге.


Загрузка...