О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента

Новичок

И на войне любят над новичками посмеяться. Попадёт в роту необстрелянный солдат, так обязательно найдутся шутники, чтобы над ним потешиться. Вот и с Бобровым так, — донимал его бойкий, смешливый старожил роты, боец Васюткин. Смекалистый, ловкий парень, бывший до войны парикмахером. Юркий такой, вёрткий. С начала войны ни разу не был ранен, а на груди уже медаль «За отвагу».

А Бобров пришёл из степного колхоза, медлительный сибиряк, увалистый, спокойный. И, несмотря на такой сибирский характер, попав на передовую, вначале пугался. Правда, с опозданием, когда пуля просвистит, он голову наклонит; мина разорвётся, и осколки мимо пролетят, он присядет.

Васюткин стукнет ему штыком по каске, он к земле припадёт.

И все смеются:

— Что, не пробила? Поищи, поищи её, на ней твои инициалы! Специально тебе отливали! Ха-ха-ха!

Бобров не сразу разбирался, что это шутка, и просил без обиды:

— Други, вы меня не шибко пугайте, а то я с испугу злой бываю, беду могу сделать.

Все ещё пуще смеялись.

Послали их как-то в секрет — Васюткина часовым, а Боброва подчаском.

По дороге Васюткин всё беспокоился:

— Бобров, а ты в случае чего не сдрейфишь? А? Ведь секрет — это дело рисковое… Будем совсем одни, впереди наших позиций. На ничьей земле… Гляди в оба!

— Ладно.

— Да не складно, тут может быть как раз не ладно! Мы за ними смотрим, а они, глядишь, нас высмотрели… Не успеешь оглянуться…

— Ничего.

— Ну, а в случае чего? Ты с гранатой хорошо обращаться можешь? Винтовка у тебя в порядке? Труса не спразднуешь?

— Если не напугаюсь…

— Ты уж, пожалуйста, не пугайся, сам погибай — товарища выручай… По совести действуй.

— Буду действовать по уставу.

— Вот-вот, как положено…

Признаться, Васюткин за войну несколько уж подзабыл, что там сказано в боевом уставе, он считал себя достаточно опытным бойцом, чтобы действовать и по собственной смекалке.

А неопытный Бобров, идя на позицию, всё пытался себя подкрепить наукой, полученной в запасном полку. «Обыкновенный окопчик, пускай и впереди позиций, что ж такого? В уставе сказано: подбежал враг к окопу, вначале встречай его гранатой, затем осаживай залпом из оружия, а потом с криком „ура“ переходи в штыки. Вот и всё. Чего же тут хитрого?» — думал он и, успокоившись, помалкивал.

Но Васюткин не унимался:

— Ты, главное, не теряйся. Нет такого положения, из которого нет выхода. Мы в белых халатах, каски у нас и то зубной пастой смазаны. Невидимки… Кто нас, мы сами каждого убьём! Разве у нас товарищей нету, нешто мы одни? По две гранаты — это по два друга; у тебя штык-молодец — ещё боец; у меня автомат — это сорок солдат!

Так Васюткин насчитал чуть не роту.

Только когда пришлось ползти по снегу, он притих. В окопчике приложил палец к губам и зашептал на ухо:

— По делу нам с тобой тут безопаснее всего… Ежели, допустим, враг начнёт артподготовку… засыплет наши окопы минами… разобьёт блиндажи снарядами… сколько наших побьёт? А нам с тобой нипочём! Мы на ничьей земле. Её не обстреливают. Так что не робей, брат.

Бобров и не робел, ему только было скучно. Ночь какая-то выдалась унылая. Ни луны, ни звёзд. Беловатое небо, беловатый снег.

Ничего вокруг не видно. И никого нет. Спать тянет. И ему всё время дремалось. И ведь как коварно — стоя спал, а видел сон, будто он крепится и не спит…

Васюткин за двоих бодрствовал. И вперёд всматривался, и назад оглядывался, и всё же не уследил, как фашистские лазутчики подползли к самому окопчику по лощинке с тыла.

Поднялись вдруг из снега все в белом, как привидения, и хрипят:

— Рус, сдавайсь!

Васюткин сторожкий, как заяц, тут же выскочил из окопчика, дал очередь из автомата и исчез в белой мгле.

А задремавший новичок остался. Когда фашисты дали вдогонку Васюткину залп из автоматов, Бобров пригнулся, как всегда, с опозданием. Но его не задело в окопе, пули прошли поверху.

— Сдавайсь! — услышал Бобров и вначале подумал, что это его опять разыгрывают.

Только какие же могут быть шутки в секрете? Нет, номер не пройдёт! Такая его взяла досада, что захотелось ухватить винтовку за дуло да отколотить насмешников прикладом, как дубиной. Ишь лезут к нему со всех сторон, как привидения, не отличишь от снега. Все в белом, только лица темнеют пятнами между небом и землёй… Страшно, конечно… И дула автоматов чернеют, как мордочки песцов…

— Рус, сдавайсь! — повторили несколько голосов.

И тут Боброва словно перевернуло. Такая взяла злость, что и враги пытаются его напугать ещё хуже, чем свои, света белого невзвидел. Схватил гранату — р-раз её в кучу! Гром и молния! Пригнулся и через бруствер — вторую. Осколки стаей над головой, как железные воробьи. Не мешкая, высунулся из окопа: трах-трах — всю обойму из винтовки, и, не давая врагам опомниться, выскочил, заорал «ура» что было силы. И со штыком наперевес — в атаку.

Так могла действовать рота, взвод, а он исполнял всё это один, точно по уставу.

Но и получилось как по-писаному. Кто же мог ожидать, что один солдат будет действовать, как подразделение. Фашистам показалось, будто они нарвались на большую засаду. И «охотники за языками» бросились наутёк.

И исчезли также внезапно, как и появились, словно улетучились.

— Бей! Держи! — кричал Бобров и не находил, кого бить, кого держать. Вдруг опомнился и похолодел от ужасной догадки. А что, если это была опять шутка и его нарочно напугали свои и этот противный Васюткин? И он палил зря, как трус и растерёха…

В снегу что-то зашевелилось. Бобров заметил, что наступил на полу белого маскировочного халата. И кто-то копошится в сугробе, пытаясь встать.

— Стой, гад! — взревел Бобров, вообразив, что это Васюткин. Прыгнул на насмешника, чтобы как следует потыкать его носом в снег для острастки. И тут же понял, что это не то… Насмешник был усат… И на голове кепка с ушами, какие носят фашистские лыжники.

В одно мгновение Бобров понял, что это враг. И разозлился ещё больше. Ну, свои подшучивают, ладно, откуда эти-то забрали себе в голову, будто новичок должен быть робким?

— Я тебе покажу «рус, сдавайсь»! Я тебя отучу новичков пугать! — приговаривал он, скручивая врагу руки за спину и тыкая усами в снег.

Наши солдаты, подоспевшие на стрельбу, едва отняли у него порядочно наглотавшегося снега фашиста.

— Легче, легче, это же язык!

— Я ему покажу, как распускать язык! Ишь чего вздумал мне кричать: «Рус, сдавайсь!» Хватит, я над собой смеяться никому не позволю! Надоело мне! То свои шутки шутят… Теперь эти черти начали подкрадываться… Нет, шалишь!

— Ложись! — повалили его в окоп солдаты.

Фашисты открыли по месту шума беглый миномётный огонь. Да такой… наши едва живыми выбрались.

И только потом разобрались, что Бобров троих из напавших положил наповал гранатами, одного убил в упор из винтовки да одного взял в плен.

— Пять-ноль в его пользу! — лихо доложил командиру взвода Васюткин.

Его, чуть живого, нашли недалеко в овраге. Автоматной очередью чересчур бойкому солдату фашисты перебили ноги, когда он попытался от них удирать. После перевязки и стакана спиртного Васюткин приободрился, приподнялся на носилках и откозырял начальству.

— А где же вы были, Васюткин?

— Проявлял смекалку! Раненный первым залпом, по-тетеревиному зарылся в снег. Дожидался взаимной выручки! — ответил неунывающий Васюткин.

— Значит, Бобров один разогнал целую банду?

— Так точно!

— Ну молодец, товарищ Бобров, поздравляю с боевым крещением. Представлю к награде! — сказал командир.

— Рад стараться!

— В первой стычке и такая удача… Как это у вас так лихо получилось?

Бобров смутился: по сибирским понятиям «лихо» означало «плохо». Ему бы надо ответить: «Действовал по уставу», а он запнулся, как школьник на экзамене от непонятного вопроса, и, покраснев, ответил:

— Да так… чересчур сильно я напугался…

Тут все так и грохнули. Даже командир рассмеялся:

— Ну, Бобров, если с испугу так действуете, что же будет, когда вы расхрабритесь?

Оглядел весёлые лица солдат и, очень довольный, что в роту пришёл новый хороший боец, добавил, нахмурившись для строгости:

— Шутки над новичками отставить! Ясно?