О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента

Новая северная сага

Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нёс океану дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти невидимые в вышине.

На бреющем полёте проносились чирки, нырки и прочая утиная мелочь.

Всё вокруг оживало, шумело и пело — птицы, вода и звери. Горные потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже мёртвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами лётчиков. Под колёсами самолётов деревянный аэродром — чудо северных плотников — издавал аккорды, самолёты катились на взлёт и посадку, как по клавишам.

По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажжённые фары машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.

И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями, заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная суровой и величавой северной саги о гибели богатырей.

Как в сказочной фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу, происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.

Пулемётные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи, высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.

Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали звёзды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.

Один самолёт ушёл глубоко под снег и успокоился на пятиметровой глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка. Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал чёрными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из плексигласа.

Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своём прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной скалы.

Иные сваливались с неба на землю объятые чёрным дымом и пламенем, как поверженные демоны. От иных самолётов отрывались парашютисты и парили, словно отделившаяся от тела душа.

Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.

Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на самолёте, затем пешком.

Одного парашютиста нагнал самолёт с красными звёздами и срезал ему стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а чёрный карлик закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины паук.

Выходя из пике, погубивший его самолёт издал гамму звуков, раскатившуюся над горами, как громкий хохот.

Самолёты с красными звёздами гоняли и били стаю желтоносых и желтокрылых самолётов до тех пор, пока они не исчезли с неба.

И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:

— Бей! Жми! Тарань!

И ругательства, полные ярости, освящённые библейскими словами о матери, о боге.

И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолёты собрались в тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.

Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего, сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся лётчик и, утирая пот сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:

— Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..

И стал считать по пальцам:

— Шимко — двух, Запрягаев — трёх, Берёзко — двух, я — одного с Меркуловым, одного с Зубковым и двух ещё сам…

Считая, он глядел вверх, весь ещё во власти небесной битвы. Он не успел закончить счёт, как осёкся и потемнел лицом, увидев горящий самолёт.

Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошёл к горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперёд. Это было тяжело и медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.

Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот бой.

Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному — помочь упавшим товарищам, спасти их, кто ещё уцелел. Одного спасать было нечего. Когда Бакулин подошёл к пропасти, на дне которой, проточив громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий, фиолетовый скелет сгоревшего самолёта. То, что было лётчиком, темнело в средине небольшим комком, похожим на запёкшееся сердце. По этим останкам Бакулин попытался определить, кто это? Его ведомый — весёлый голубоглазый Берёзко или его заместитель — закалённый в боях Меркулов. Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи ранен в воздухе.

Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Берёзко, уцелевший на том самолёте, что упал на обратном скате скалы.

И Бакулину захотелось, чтобы это был Берёзко. Его юный и беззаветный ведомый. Самый молодой лётчик эскадрильи. Он повёл его в этот смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.

Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолётов сбил он лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах. Конечно, для полка он был более ценным лётчиком: сложившийся грозный ас, а Берёзко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.

И всё же всем сердцем Бакулин желал найти именно его.

Бакулин шёл к Меркулову или к Берёзко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то белые, то красные, то зелёные ракеты. Наконец он увидел самолёт, разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.

Лётчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда капитан подошёл к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь, сказал застенчиво:

— Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.

Это был Берёзко.

Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых берёзок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко тонко нарезанными кусками парашюта.

— Терпи! Лётчиком будешь! — говорил он, туго бинтуя переломы.

Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на неё Берёзко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки… и так много дней. Он уже потерял счёт им. От сырости и холода у него распухли руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.

Бакулин шёл, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона. У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого, заросшего рыжей щетиной бродягу.

Много раз над лётчиками проносились самолёты их родного полка. Но не могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту. Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Берёзко, а пистолетный выстрел был невидим с неба.

Берёзко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Берёзко только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолёт.

— Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не меньше десяти машин, да я ещё видел, как Шматко и Зубков погнались за двоими. Наверняка догнали… Значит, двенадцать к шести в бою шестёрки против шестнадцати… Пусть у них четвёрка и уцелела… Но эти уцелевшие хуже мёртвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут рождаться!

Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шёл, чем ближе становился родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.

Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных машины со свастикой и жёлтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой. Принимая мгновенное решение, на этот бой он шёл от горячего порыва души, а не от холодного расчёта ума, что должно командиру. Расчёт он пытался произвести теперь, задним числом.

Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полёт во главе патруля из шести самолётов своей эскадрильи. Пройдя заданным маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.

И в этот момент он увидел одно облако, начиненное мессершмитами, как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на эскадрилью при её возвращении домой.

Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина, поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и мастерство лётчиков, а бензин. Лишний бензин!

Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши лётчики за носы самолётов, выкрашенные в жёлтый цвет. Они потерпели жестокое поражение от нашего полка, летающего на Яках, потеряли много машин и людей и были прогнаны с неба.

И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин, и все его самолёты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на уход, всё равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив ущерба гитлеровцам.

Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды молодёжью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими Яками, чтобы выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей молодёжи задор, развеять страх перед советскими истребителями.

При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по радио:

— Атакуем!

И его лётчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко крикнул однажды:

— Пару успею… Постараюсь трёх!

И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть сбить как можно больше врагов. Первую атаку фашисты приняли как манёвр, при помощи которого Яки хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмёрка стала уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать лётчиков Бакулина при попытке уйти на бреющем.

Но видавшие виды истребители поняли этот манёвр и, как только очутились выше немцев, четвёркой ударили на них с переворота, а парой пошли на высоту.

Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару мессершмитов. Остальные растерялись, и всё пошло не по плану. И ловко рассчитанный фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жёсткую сечу, где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.

Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться, привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошёлся с ним на лобовых и таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолётом, ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.

— Удирая, они видели, что мы хозяева неба! — говорил восторженно Берёзко и добавлял: — А как мы потом падали, ведь этого они не видали…

Всё это так. Но всё же к концу пути Бакулин склонился к той мысли, что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При уходе он мог отделаться парой сбитых самолётов, не больше.

Ему стало особенно тяжко, когда Берёзко ослаб, замолк и в бреду только шептал губами.

— Погубил эскадрилью… Погубил, — говорил вслух Бакулин и тут же кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: — Не мог я поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!

Вот уже третий день приближался шум моторов на аэродроме. А Бакулин шёл всё медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости. Ему тяжело было прийти и сказать:

— Вылетал сам-шесть, пришёл сам-один…

Берёзко ещё жил. Его молодой организм яростно боролся против заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы…

Вот он стал различать голоса на аэродроме.

Оставался ещё день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шёл, шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.

Оркестр играл напротив шеренги самолётов так громко и старательно, словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на ветру, как живое.

— И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена незримо написаны на этом знамени… Своим подвигом они помогли завоевать полку это знамя, высоко подняв честь полка… Их было шестеро. Врагов шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение, перераставшее тактические рамки.

Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше всего честь полка.

В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понёс ущерб неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать лётчиков сбитыми и двух трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта всю эскадру «Туз черв» и отправить в тыл на переформирование.

Там уцелевшие «тузы» будут волей или неволей передавать своим потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.

Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.

Всё это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого трепетало бархатное знамя.

И странно, и дивно было слушать такие слова про себя самого.

— Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые, непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь — и напрасно. Теперь мы твёрдо знаем — не всем, но многим из нас суждено жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной памяти потомков! И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном саду с золотыми яблоками, среди бесплотных уродов ангелов, а в мире живых, в борении их умов, кипении страстей, в победных делах! Вечная слава Бакулину!

Все лётчики полка обнажили голову.

Услышав такое, Бакулин благоговейно снял шлем, молча отёр слезу со щеки, потом засмеялся.