Обет молчания

Глава 14

^— Джеффа! Джеффа! Где ты? Отзовись! — прогремел голос из чьей-то камеры в четвертом секторе, многократно усиленный эхом, потрясшим гулкое здание.

Было почти пять часов вечера. Последние лучи солнца незаметно сползли с зеленой лужайки двора. Кейт сидела на скамейке, рядом с ней сушился купальник.

Джеффа откликнулась на призыв. У нее был хриплый, почти мужской голос.

— Что? Не слышу.

— Все вокруг слышат, одна ты не слышишь, — не без сарказма сказал мужской голос.

Кейт подняла голову и увидела мистера Джерроу. Он стоял рядом, держа в руках большую клетку с маленьким ярким красно-голубым попугайчиком. Он приветливо улыбнулся.

— Кейт Дин, не так ли? Чем занимаешься?

— Плавала в бассейне, — нехотя ответила она и кивком указала на мокрый купальник: ей не хотелось, чтобы девочки видели ее болтающей с офицерами, это всегда вызывало подозрения.

В сущности, он был ничего мужик. Гораздо лучше, если сравнивать с другими. Один из немногих, кто не боялся свободно передвигаться по тюрьме. Остальные не высовывали носа из своих кабинетов. Собственно говоря, чтобы контролировать жизнь заключенных, непосредственного присутствия начальства и не требовалось. Для этого существовали двести двадцать шесть рядовых офицеров, из которых половина были мужчинами. Плюс тридцать шесть старших офицеров и двенадцать главных, из них пятеро мужчин. Мужчинами были все десятеро заместителей начальника тюрьмы, заключенные видели их только в комнате аттестации при вынесении судебных решений и приговоров за совершенные проступки.

— Да, конечно.

Кейт была в свитере без ворота, он подчеркивал ее красивую длинную шею. Гладкие мокрые волосы тонкими вьющимися прядками прилипли к голове и ко лбу. В его голосе было нечто такое, отчего она вспыхнула. Ее лицо, на котором не было ни грамма косметики, хотя пользоваться ею в колонии не запрещалось, зарделось румянцем.

— Я провожу тебя до отряда, — сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить.

Ее охватило смятение от недоброго предчувствия. Мистер Джерроу никогда прежде не проявлял интереса к ее персоне. Что бы это значило? Кейт тщетно пыталась вспомнить, что же такого она натворила. Такого, что потребовало бы личного вмешательства начальника. Ничего не приходило ей в голову. На основании примерной характеристики из предыдущего места заключения ей почти сразу выдали красную повязку. В знак особого доверия она носила на запястье кусок яркой материи с уродливой фотографией, сделанной в день ее прибытия в Холлоуэй. Ей дозволялось беспрепятственно передвигаться в пределах территории тюрьмы и открывать двери, которые были закрыты для многих других.

— Но сначала, — продолжал он, — я бы хотел попросить тебя об одолжении — нужно позаботиться об этом джентльмене. Справишься с ним?

Она покорно встала.

— Купил его для дочери, но они характерами не сошлись, — говорил он, глядя не на нее, а на птицу. Все это время остальные надзиратели не сводили с нее глаз. — А я к нему очень привязался. — Он просунул палец между прутьями клетки. — Мои бутерброды для ланча приводят его в восторг.

Попугай посмотрел на палец саркастически, затем попятился, пронзительно закричал и неожиданно клюнул в палец. Мистер Джерроу вскрикнул и отдернул руку. Против воли Кейт прыснула.

— Да, общение с птичьим племенем не слишком хорошо мне дается, — сказал он жалобно, когда она забирала клетку.

Поблизости находился деревянный вольер, где в двух огромных клетках жили десятки птиц, в основном — австралийские попугайчики. Они были сытыми и ухоженными, за ними присматривали заключенные. Кейт работала здесь шесть часов в неделю. Она постучала в дверь вольера.

Повесив клетку с попугаем, она поменяла воду и насыпала семечек. Ненадолго задержалась у коробки с гнездом баджи, которая недавно вывела двух бледных крошечных птенцов — они были меньше цыплят, каких рисуют на шоколадных пасхальных яйцах. Ей нравилось приходить сюда, наблюдать за птицами, слушать их беззаботное щебетание.

Она вышла из вольера, мистер Джерроу встал, это проявление вежливости смутило ее и вновь вогнало в краску. Он казался ей немного староватым — ему было около пятидесяти лет, но ей нравились его спокойный голос и невозмутимость.

Если не считать отца и одного из адвокатов, единственными мужчинами, окружавшими ее, были тюремщики. Мистер Джерроу, грубо говоря, был одним из них, но он держался с ней иначе. По пути в корпус А4 он спросил ее:

— Я знаю, ты плаваешь с больными детьми. Тебе нравится?

— Да. Я начала совсем недавно. — Детей из специнтерната привозили купаться в бассейне один раз в неделю. — Я учу Лайема. Не все пока получается, но получится обязательно. Просто нужно немного терпения.

Она посмотрела на него краем глаза и увидела, что он одобрительно кивнул. Своей бородой он напомнил ей гномика, нарисованного на дне чашки из-под пудинга, из которых они ели, когда были маленькими. «Съешьте все до кусочка, — говорила мама, — тогда увидите, кто же спрятался на дне тарелки». И конечно, всякий раз на дне чашек под слоем йогурта, ломтиков бананов или заварного крема они неизменно находили бородача с перекинутой через плечо палкой, к концу которой был привязан узелок.

Вспомнив детский стишок, Кейт не придумала ничего лучше, кроме как спросить его, не опоздает ли он к чаю.

Мистера Джерроу позабавило серьезное выражение ее лица.

— Знаешь, Кейт, я работаю в системе исправительных учреждений вот уже двадцать пять лет, и, если память мне не изменяет, ты — первая, кто проявил обо мне такую трогательную заботу.

Кейт вконец растерялась и почувствовала, как снова покраснела до самых кончиков волос. Она злилась на себя за то, что не знала, как ответить на его подтрунивание, — мужчины пугали ее.

— Извини, — сказал он. — Я не хотел тебя обидеть. Я ценю твое внимание. Я не спешу. Надеюсь, у тебя найдется для меня пять минут.

Кейт ничего не ответила. Он и без того знал, что сейчас она свободна. Он собственноручно составлял для них распорядок дня.

— Завтра утром к нам приезжает комиссия из членов магистрата. Они заранее предупредили, что хотят осмотреть камеру пожизненной заключенной. Я бы хотел показать им твою. Ты не возражаешь?

Она не знала, чему удивляться больше — самой просьбе или деликатной форме, в которой она была сделана.

— Об этом вы хотели со мной поговорить?

Он кивнул.

— Почему вы просите меня об этом? — поинтересовалась она. — Почему бы вам просто не поставить меня в известность о ваших планах?

— Это не мой стиль работы. — Его тон стал жестким. — Ты же изучаешь психологию. Ты, вероятно, читала о социальном распределении ролей и о моделях руководства. Как бы поточнее выразиться? Я не хочу вторгаться в твое жизненное пространство только потому, что имею на это право. Я думаю, это пространство должно быть неприкосновенным. До тех пор, пока ты, — он насмешливо посмотрел на нее, — не дашь нам повод думать иначе.

Он посторонился, Кейт собственным ключом открыла дверь в коридор. Она ждала, что он войдет первым, но он жестом пропустил ее вперед.

— Кое-что еще, — продолжал он, идя вдоль камер. — Миссис Пегрэм инициировала более тщательное расследование случая с пожаром. Она говорила тебе об этом? — Кейт помотала головой. — Мы обсудили это происшествие с сотрудниками Нью-Холла. Миссис Пегрэм предоставила рекомендации заместителям. Комиссии по УДО сообщили подробности происшедшего, они теперь знают, что во время поджога ты спала. По большому секрету скажу тебе, что… — Он замолчал, проходя мимо дневального, который с угрюмым видом выплескивал воду на бетонный пол. Кейт со страхом ждала. Что? Что он хочет ей сказать? — И пришла к выводу, что нет никаких препятствий твоему досрочному освобождению. Тебя отпустят через два месяца. — Он посмотрел на нее и от себя добавил: — Прими мои поздравления.

Кейт не могла ничего вымолвить в ответ, словно язык присох к нёбу. Главное — не потерять голову. Как говорится, надейся на худшее, лучшее тебя само найдет.

На следующий день в десять часов утра в дверь ее камеры постучали. Странно, охранницы обычно просто заглядывали в глазок. Никто не вошел, и она пошла открыть дверь. На пороге, скрестив руки на груди, стоял Дэвид Джерроу. Другие офицеры попросту вваливались. Он же всем своим видом показывал, что с уважением относится к ее частной жизни. Кейт улыбнулась ему в знак благодарности за его деликатность.

Она вдруг испытала странное чувство, словно и впрямь была хозяйкой. В комнате было чисто, Блу сидел в своей клетке.

Хорошо одетые мужчины и женщины вынуждены были разделиться на две группы: их было слишком много. Кейт захотелось припомнить, каким же собирательным существительным назвать всех этих членов магистрата? Судейство, может быть? Несмотря на то что они с ней почти не разговаривали, им удавалось держаться покровительственно, в то же время с опаской поглядывая на Кейт, словно она была способна вцепиться им в горло.

Они с таким нескрываемым любопытством разглядывали ее книги и конспекты, корзину с шампунями и гелями для душа, что ей пришлось объяснить, что заключенным позволено отовариваться на сумму до десяти фунтов ежемесячно. Женщина с жемчужным ожерельем в костюме из твида поинтересовалась, что Кейт изучает, и была откровенно потрясена ответом. («Психологию? — переспросила она, не веря собственным ушам. — Неужели?») Краснолицый пожилой мужчина в жилетке беззастенчиво уставился на нее, затем вышел и прочел на двери табличку с ее личными данными. Вернувшись в камеру, он снова начал разглядывать ее, пытаясь найти подтверждение тому, что написано, в ее внешности.

— Странно, но я не вижу здесь твоих семейных фотографий.

Кейт обернулась. Женщина, сказавшая это, была на вид хрупкой, с каштановыми волосами и прелестной улыбкой. Милая, добрая на первый взгляд женщина. Но по-настоящему добрая женщина никогда не позволила бы себе такой бестактности, никогда бы не стала бередить рану, которая так больно саднила. Кейт, пересиливая дрожь в голосе, открыла рот, чтобы ответить. Заикаясь, она произнесла:

— Я… у меня… никогда… не было…

Дэвид Джерроу пришел ей на помощь и ответил довольно резко:

— К несчастью, в прежней камере случился пожар и почти все имущество Кейт сгорело. Фотографии, вероятно, тоже. А теперь, дамы и господа…

— Тьфу ты, черт! — Его перебил мужской голос. — Это еще что?

Со стороны подоконника донесся слабый сиплый писк: в старом свитере, приспособленном под гнездо, сидела, съежившись, больная птаха, она была похожа на комок грязной ваты.

— Я принесла ее из вольера, — объяснила Кейт. — Она нуждается в постоянном уходе. Ее нужно кормить по часам. Я бы не смогла делать это ночью.

Она подошла к окну и взяла ее. Одна из женщин брезгливо поморщилась.

— Фу, какая грязная! — Она и не подумала скрыть свое отвращение, когда Кейт посмотрела на нее.

— Она просто болеет. Вот и все. Через пару дней поправится.

Слова женщины вызвали в Кейт острую защитную реакцию. Она сама не знала, кого больше ей хотелось не дать в обиду — себя или перепелку. Два года назад она бы ни за что не стала возиться с птицами. Это Сара любила птиц. Когда она двенадцатилетней девочкой оказалась в колонии для несовершеннолетних, окруженная чужими людьми, которые казались ей враждебными, она все цеплялась к ним, ходила за ними по пятам, умоляя разрешить ей завести хомячка. Она закрывала глаза и представляла, как маленькое пушистое существо будет сидеть на ладошке, как она будет кормить его и гладить по шелковистой шерстке. Ей так сильно этого хотелось, что она даже думала, что умрет, если не получит его. Она придумала ему имя — Цветочек.

Инструкции не разрешали держать хомячков. Птиц — пожалуйста. Но только тех, что живут в клетке. Однажды она отложила деньги, что подарили ей на день рождения, чтобы купить попугайчика, и с тех нор у нее всегда жила какая-нибудь птичка, которую неизменно звали Блу. Где бы Кейт ни содержалась, везде ее находило прозвище — «Птичница из Алькатраса».[5]

— Несомненно, забота о птицах пойдет вам на пользу.

Смысл, которым дама наполнила свою реплику: учитывая, почему ты здесь, — был непонятен только дураку. Эта женщина была в костюме пастельных тонов, очевидно, очень дорогом. Когда она говорила, она делала вид, что стряхивает соринки с юбки. Словно вокруг было пыльно и грязно, со злостью подумала Кейт, но вслух ничего не сказала. И вновь Дэвид Джерроу со своим тактом и деликатностью поспешил ей на выручку.

— Вы абсолютно правы, — сказал он невозмутимым тоном, — каждый человек испытывает потребность любить и быть любимым.

Очень давно Кейт поклялась себе, что никогда больше не будет любить. Любовь — рискованная штука, она таит в себе хитро расставленные опасные ловушки. Любовь толкает людей на поступки, о которых они впоследствии горько сожалеют. Кейт рано поняла это — в двенадцать лет.

Жить с таким убеждением в колонии для несовершеннолетних преступников достаточно просто. Жизнь за решеткой требовала душевной жесткости. Жесткости и черствости. Иначе сам Господь Бог тебе не поможет. Лишь раз покажи им свои слезы, и тебе конец. Лишь раз прояви слабость, и тебя тут же проглотят и не подавятся. Она быстро уразумела, что весь тюремный контингент делится на тех, кто подчиняет, и тех, кого подчиняют. Третьего не дано, но она не хотела быть ни с теми ни с другими.

В Холлоуэй ночи были особенными. Светлые размытые оранжевые пятна миллионов городских огней, отражающихся в черном ночном небе, не давали уснуть. Подушка была настолько жесткой, что болело ухо. Матрац — тонким и комковатым. Кейт думала о той, что сейчас так же, как и она, ворочается на неудобной кровати.

О девочке, что была ее зеркальным отражением. Чьи глаза были абсолютно точной копией ее собственных, карими с золотыми прожилками. Которая надевала зеленую левую перчатку и синюю правую варежку, тогда как на ней были надеты зеленая правая перчатка и синяя левая варежка. Скрепленные незримой таинственной связью, полностью растворившиеся друг в друге, они были двумя составляющими одной личности, даже не подозревая этого. Две половинки одного целого.

Две маленькие выдумщицы, которые подолгу оставались предоставленными самим себе.

Иди поиграй с сестрой. Мне некогда…

Фантазерки, придумавшие свой собственный мир, где нет места взрослым и их здравому смыслу.

Свои фантазии, свои страхи, приглушенные детские голоса в пустой комнате и две хитрые рожицы.

Бунуку! Бунуку! Слова, которые способны понять только эти две девочки. Будь начеку! Осторожно, опасность! Детские страхи забыты, они остались глубоко в прошлом. Хотя, может быть, это — лишь иллюзия, самообман.

Кейт уставилась взглядом в стену. На ее исцарапанной поверхности она увидела лицо, которое научилась узнавать раньше, чем свое собственное. Самое лучшее и родное, центр ее Вселенной. Единственное человеческое существо, которое ее не отвергало и не выражало неодобрения.

Что-то загремело в коридоре, и кто-то негромко выругался: «Твою мать!» Она узнала голос Эдди, охранницы, дежурившей в ночную смену. Попугай встрепенулся спросонья:

«…Обож-ж-жаю тебя…»