Обет молчания

Глава 8

^— Доброе утро, матушка. Весьма рад, весьма.

Узнав по телефону знакомый голос, отец Майкл Фальконе поспешно опустил ноги с письменного стола. Матушка Эммануэль умела влиять на людей, даже находясь более чем за сотню миль, в уэльском монастыре. Еще бы, Майкл живо представил себе, каким взглядом она удостоила бы его стоптанные туфли. Давно пора отнести в починку. Он вынул изо рта незажженную сигару и бросил ее на кучу бумаг. Не то чтобы матушка вела непримиримую борьбу против курения. Просто она была из той редкой породы людей, чья аура правоты и строгой справедливости внушает окружающим благоговейное почтение. Несмотря на преклонный возраст — ей было около семидесяти, — она всегда знала, как правильно поступить, и всегда следовала велению своего сердца.

— Какой приятный сюрприз! — заверил Майкл, и это было истинной правдой.

Матушка Эммануэль отошла от дел, но он знал, каким авторитетом она пользовалась в иезуитских кругах. Ее считали значительной фигурой, ее мнение имело вес. Дружбой с этой интереснейшей женщиной Майкл был обязан своей сломанной ноге. Четыре месяца назад в Заире по дороге в школу, в которой он занимал должность учителя, он не справился с мотоциклом и его выбросило в кювет. Отец-провинциал предложил ему съездить на некоторое время домой, в Англию. Майкл был рад засесть за книгу, идею которой он давно вынашивал в душе. Ему был интересен феномен массового паломничества в современном обществе и пик его популярности в пятидесятые годы. Он брался за перо несколько раз и столько же раз откладывал: работа в церкви совсем не оставляла ему свободного времени. Теперь ничто не помешает спокойно заняться исследованиями.

Вскоре после его возвращения в Лондон к нему обратился настоятель с просьбой об одолжении для другой епархии. Не был бы он так любезен принять на себя обязанности приходского священника в маленьком городке на границе графства Уэлш-Шропшир, ненадолго, всего лишь на месяц? Дом и машина местного священника полностью в его распоряжении. Работы не так уж много, ничто не воспрепятствует его выздоровлению. Разумеется, придется сочетать эту работу с обязанностями священника при монастыре Пречистой Девы в Снегах.

Местное такси катило вверх по мокрой от дождя дороге в горы, оставляя позади Уэлшпул. Сидя в автомобиле, он подумал о том, что эта перспектива отнюдь не вызывает в нем восторга. Проехав по извилистой неухоженной аллее, машина остановилась у ворот. Над маленькой сторожкой курилась тонкая струйка дыма. Вековые деревья, смыкаясь над головой, образовывали плотный темно-зеленый туннель, в конце которого возвышался неприветливого вида особняк в обрамлении рододендронов. Сразу за ним начинался глубокий овраг, круто переходящий в долину с причудливо переплетенными лентами трех речушек в низовье.

Монастырь Пречистой Девы в Снегах был идеальным местом для одинокой молитвенной жизни. Монастырь в Уэльсе был единственным в Европе, чьи сестры бессменно служили делу миссии в Центральной Америке, в Гватемале. В далекой недосягаемой стране орденом была открыта школа для детей племени майя. Монахини по нескольку лет поочередно жили на чужбине, а потом возвращались домой, в Уэльс, для восстановления духовных и физических сил. Отец Майкл усмехнулся про себя, вспомнив странное выражение из обихода миссионерок — съездить домой на побывку. В то время как другие религиозные ордены из кожи вон лезли, чтобы приспособиться к новым условиям жизни, Пречистая Дева в Снегах решила во что бы то ни стало сохранить незыблемость своих устоев. Жизнь в монастыре по-прежнему протекала в затворничестве и строгом соблюдении обета молчания. Сестры носили одежду средневекового образца и придерживались веками сложившегося распорядка дня.

Сестры монастыря Пречистой Девы положили на алтарь служения Богу все, чем обладали, свято веря, что Господь не оставит их в недобрый час. Их вера была оправданна. Подобно собратьям по вере — кармелиткам, бенедиктинкам, клариссинкам, — они несли ощутимые потери: число женщин, оставивших религию, неуклонно росло. Неизменным оставался лишь костяк из престарелых монахинь.

Вполне возможно, что молодость отпугивал суровый аскетизм жизненного уклада и неосязаемое течение времени внутри монастырских стен. По образу жизни и внешнему виду монахинь общество судило об ордене в целом. Из-за полного отсутствия интригующего сочетания красоты и драматичности, которое придает романтический ореол другим орденам, чьи монахини носят современное платье и трудятся в социальной сфере, Пречистая Дева оказалась в крайне невыигрышном положении.

Когда поток новообращенных до неприличия оскудел, монахини решились дать согласие на создание полнометражного документального фильма. Показ фильма по телевидению принес свои плоды: всего за несколько месяцев с просьбой о вступлении в орден обратились сначала одна, потом еще четыре молодые женщины. Пяти молодых монахинь было более чем достаточно, чтобы разнообразить монотонность компании доживающих свой век старушек. Неожиданно монастырь вновь наполнился жизнью.

Монахини уж и не знали, как благодарить Господа за молодое пополнение. Что касается отца Майкла, он был твердо убежден в том, что дело пошло на лад исключительно благодаря мудрой политике матушки Эммануэль, которой, вне всякого сомнения, руководил сам Господь. Подобно многим священникам не только старшего, но и среднего поколения, он питал определенную долю скепсиса в отношении интеллектуальных способностей монахинь: представители старой школы до сих пор относились к ним как к кухаркам. Но личность матушки Эммануэль доказывала обратное. Их отношения поначалу были строго формальными с неизменным «святой отец». Вскоре они переросли в глубокую дружбу. Никогда прежде ему не приходилось встречать женщину такого недюжинного ума и душевной чуткости. Она была поистине неординарным человеком: в двадцатилетнем возрасте — она рассказывала ему об этом — переписывалась с самим Юнгом,[2] обсуждая планы на будущее.

Она усмехнулась живой, задорной усмешкой, которая чудесным образом скрадывала почтенный возраст.

— Подождите радоваться прежде времени, ведь вы не знаете, о чем я хочу говорить.

Тон ее голоса переменился, стал мягче, Майкл подумал о том, что она, самая благочестивая, самая почтенная женщина из тех, кого ему довелось знать, пускает в ход свое природное обаяние с легкостью семнадцатилетней девушки, и, что самое интересное, нет такого человека, который смог бы устоять против ее чар.

— Надеюсь, я вам не помешала?

— Я буду только рад сделать перерыв в работе. В следующем месяце мне предстоит читать лекцию, а я, знаете ли, немного утратил форму.

— В Риме, надо думать?

— Нет. В Лондоне. Но это было бы полбеды. Читать придется по-латыни.

— Как ваша нога? Не могу сказать, что вид ваших костылей был мне приятен.

— На смену костылям пришла довольно элегантного вида трость. Собственно говоря, я обхожусь и без нее, но я к ней привык, и к тому же смотрится она великолепно.

— Я прошу простить меня за беспокойство, но я, как бы это сказать, места себе не нахожу.

— Надеюсь, вы здоровы?

— Как это могло прийти вам в голову! Я говорю не о себе. — В ее голосе соединились изумление и возмущение, словно употребить по отношению к ней слово «нездорова» было чем-то неслыханным. И это действительно было так. — Я бы не стала забивать вам голову нашими мелкими повседневными неурядицами, но у меня такое чувство, что одна из них, при всей кажущейся незначительности, готова все же выйти из-под контроля. Речь идет об одной из наших сестер, ее недавно прислали к нам из Гватемалы, и я очень беспокоюсь о ней…

Свободной рукой Майкл перебирал страницы рукописи, в беспорядке разложенные на столе, пока не отыскал чистый листок. Стальной паркер был, по обыкновению, заложен за ухо. Эту привычку он приобрел в детстве, когда еще школьником помогал деду в магазине. По ходу разговора он делал короткие заметки, записывая слова и фразы и время от времени задавая вопросы.

— Вот такая история, — подытожила свой рассказ настоятельница. — Что вы на это скажете?

— Все это кажется странным. Можно сказать, даже очень странным.

Майкл поймал себя на том, что кончиком пальца потирает нос, и тут же спохватился — почему он это делает? Если бы дело касалось постороннего человека, он истолковал бы подобный жест как замаскированное выражение недоверия и сомнения в правдивости услышанного. Нет, он ни на минуту не усомнился в словах аббатисы. Много странностей во всей этой истории.

Он взял со стола сигару и сунул в рот.

— Так, стало быть, рентгеновские снимки и медицинское обследование ничего не показали? Тогда остается только гадать, каких сюрпризов можно ожидать от следующего приступа.

— Доктор Бивен говорит о возможной целесообразности хирургического вмешательства в целях исследования. Мы всерьез начинаем тревожиться за нее, приступы повторяются в течение четырех месяцев, с Рождества. Ее отправили домой в марте, вскоре после вашего возвращения.

Продолжая слушать матушку, отец Майкл листал ежедневник.

— Я мог бы приехать к вам в четверг, скажем, около двух. Устроит?

— Вы сами знаете, отец, что мы всегда с радостью готовы принять вас. Говорю это от чистого сердца. Я распоряжусь, чтобы сестра Грегори оставила для вас на плите обед на тот случай, если вы будете голодны.

Отец Майкл скорчил гримасу. Монастырская пища всегда являлась предметом едких шуток в мужских орденах. И хотя всем служителям религиозного культа полагалось испытывать аскетическое презрение к пище, во многих мужских монастырях и семинариях никогда не отказывали себе в удовольствии полакомиться изысканными блюдами. Женские монашеские ордена в своем отказе от жизненных благ впадали в крайность: иногда весь обед составляли рыбные палочки и чашка чаю с ломтиком белого хлеба.

— Не тревожьте понапрасну сестру Грегори, — сказал он. — Я перехвачу что-нибудь в дороге.

Когда отец Майкл прибыл в монастырь Пречистой Девы в Снегах, монахини успели разойтись по кельям и до начала послеобеденной работы были заняты чтением Священного Писания. Сестре Розали было поручено ожидать его внизу. Его несколько удивило то, что, вместо того чтобы проводить его, как обычно, в гостевую, она провела его через маленькую дверцу вверх по черной лестнице в бывший флигель для слуг, который располагался над кухней и был приспособлен под комнату для больных. Отрезанный от главного здания длинным коридором, отдельный вход позволял местному доктору, которому, естественно, не было доступа в собственно монастырь, беспрепятственно посещать больных.

В поисках медсестры Розали постучала сначала в одну, потом в другую дверь, но ей никто не ответил. Тогда она открыла третью и заглянула внутрь. Отец Майкл, случайно оказавшись за ее спиной, успел увидеть лежащую на узкой кровати женщину до того, как сестра Розали прошептала слова извинения и закрыла дверь.

Неброские занавески были плотно задернуты, в комнате было тихо. Сестра Гидеон лежала на боку, отвернувшись. Ее тело едва заметно вздымалось в такт частому, затрудненному дыханию. Из-под рукавов белой ночной рубашки были видны хрупкие запястья. Руки ее, сложенные у лица, казались неестественно бледными и худыми после многонедельного вынужденного безделья.

Позже, увидев ее лицо, отец Майкл не переставал удивляться, как же он догадался о том, насколько она красива? Сияющие глаза, сильные скулы, уверенная линия подбородка.

Женщина, распростертая на кровати в затемненной комнате, точно сошла с карандашного наброска. Длинные, плавные линии рук и ног, ее легкость и призрачность пробудили в нем эмоции, которые, казалось ему, были запрятаны далеко и надежно.

Отец Майкл примкнул к ордену иезуитов прямо со школьной скамьи, не имея ни малейшего представления о женщинах. Он был единственным ребенком, у него не было ни братьев, ни сестер. В присутствии девочек он робел. На вечеринках от него не было никакого толку; из-за отсутствия карманных денег он обходил стороной пивные. В то время как дружки похвалялись своими сомнительными подвигами, он скромно молчал.

Отец рано ушел из семьи, неумелые попытки матери побеседовать с сыном на темы сексуального воспитания приводили обоих в смущение. Единственно доступным источником информации оставались фильмы и книги. В школе имели хождение порнографические картинки, которые одновременно внушали отвращение и возбуждали трепетное любопытство. Под матрацем его кровати хранилось несколько порноснимков, которые он рассматривал, когда никого не было дома. Приобщение к запретной взрослой жизни проходило в полном одиночестве с предварительным занавешиванием окон, при свете ночника, когда он открывал обложку «Пенхауза» или «Мейфаэр».

Красотки с пухлыми губками были одеты в черную кожу, шелка и цепи. Они сжимали ладонями свои груди, соблазнительно выставляя напоказ темные кружочки сосков. Они раздвигали ноги, оголяя свои прелести, и без тени стеснения касались пальцами половых губ, повергая тем самым в сладкий трепет его собственную плоть.

Девочки из реальной жизни были другими. Самоуверенности в одной из них хватило бы на десятерых таких, как он. В шестнадцать лет на одной из вечеринок с фейерверками он решился поцеловать Пенни Хенхем. От ее губ вкусно пахло конфетами. Несмелые попытки добраться рукой до груди потерпели неудачу: грудь ее была наглухо защищена плотной тканью пальто с деревянными пуговицами. Они поцеловались во второй раз и еще немного постояли, держась за руки, в холодном саду. Отец Пенни отвез его домой. На следующий день во время урока математики он улыбнулся ей, но она, к его удивлению, демонстративно отвернулась, а потом и вовсе ушла с компанией издевательски хихикающих подружек. Майкл отнес смешки на свой счет.

В юности он страстно мечтал встретить какую-нибудь миссис Робинсон, неутомимую жизнерадостную вдовушку с внешними данными Энн Банкрофт,[3] которая бы обучила его премудростям секса, но вот незадача — во всем Уэльсе на эту роль не нашлось подходящей кандидатуры.

Он по-прежнему оставался девственником, когда приехал в Рим изучать теологию в Грегорианском университете. Но теперь он иначе смотрел на свою девственность: он уверовал в то, что чистота душевная и физическая есть лучшая добродетель. Она давала ему свободу любить людей. Нести им свет. Чувствовать себя смелым, как Дон Кихот.

Первые годы учебы в университете стали для него открытием. Он с небывалым рвением взялся за дело, не давая себе ни малейшего спуску, соблюдая даже самые незначительные правила. Тогда, размышлял он про себя, далеко не каждый мог похвастаться таким усердием. Но, как говорится, лиха беда начало. Он желал достичь одного — стать глиной в руках Гончара.

Он жил при международной Схоластической школе, которая была расположена в великолепном по своей красоте частном особняке рядом с Порто-Меркале, вместе с остальными сорока четырьмя юношами со всего мира — Америки, Франции, Танзании.

Все лекции читались на латыни. Попутно ему пришлось выучить и итальянский. Вместе с языком иезуиты переняли у итальянских священников манеру одеваться, примерив одежду с чужого плеча. В свободное от учебы время он самоуверенно, с подчеркнутым достоинством разгуливал по городу в черной сутане и такой же черной широкополой фетровой шляпе, слегка прикрывающей его темно-карие глаза.

Но потом случилось непредвиденное. Майкл с удивлением обнаружил, что чем больше он наблюдал церковную иерархию в действии — он постоянно общался с епископами и кардиналами, облаченными в пурпурную мантию, — тем больше он утверждался в мысли, что католическая церковь — самый элитный закрытый мужской клуб в Европе. А целибат — неприятная, но вынужденная плата за членство в этом клубе. Руководящие должности в нем занимали только мужчины — начиная с Папы и кончая кардиналами, епископами и священниками. Майкл считал это неправильным. Женщины, на его взгляд, такие же полноценные представители расы человеческой, к власти не допускались. И хотя католическая церковь не учитывала положение женщины в современном обществе, влияние ее на людские умы было огромно.

То, что однажды было принято на веру, теперь подвергалось сомнению.

По мере взросления ему становилось все труднее не думать о хорошеньких девушках, что встречались ему на улицах Рима, как о потенциальных партнершах. Престарелый духовный наставник в семинарии пытался втолковать ему, что все части женского тела делятся на приличные, менее приличные и неприличные. Дотрагиваться до последних — страшный, непростительный грех. Майкл при этих словах всегда вспоминал недозволенную плоть, которую тайно созерцал будучи пятнадцатилетним подростком.

Он знал, что ему будет нелегко переступить грань и откликнуться на волнующий призыв: «Следуй за мной».

Временами ему казалось, что это вообще невозможно. Он закрывал глаза и представлял упругие, холеные женские тела рядом со своим телом. При виде обнаженной груди и плоского живота у него наступала эрекция. Иногда желание достигало пика и происходила непроизвольная эякуляция. На следующий день он шел исповедоваться.

Наставник предложил ему испробовать свое, проверенное средство: когда мысли о женщинах становятся навязчивыми, нужно просто подумать о них как о биологическом организме из крови, костей и мышц, и желание как рукой снимет. Майкл, которому исполнилось двадцать два года, предпочитал метод святого Бенедикта — нещадно жечь свое тело крапивой.

Однако крапива не смогла уберечь его от опрометчивого шага — однажды, забыв про свои обеты, он закрутил любовь с Франческой Корделли. Его разум отказывался верить в это, даже после неоднократных исповедей в содеянном грехе.

В семье, где рос Майкл, было слишком много строгости и слишком мало душевного тепла. Он, как и мать, не придавал этому особого значения. Вместе с тем он мучительно пытался понять, отчего жизнь кажется ему неполной. Много позже он решил, что ему, скорее всего, не хватало отца, которого он едва помнил.

Франческа была обольстительной женщиной старше Майкла на двенадцать лет. Она была разведена. Инициатива отношений исходила от нее. С ней впервые в жизни Майкл испытал полноценную физическую близость. Но любовный роман закончился, едва успев начаться. За время, проведенное с ней, Майкл постиг язык любви, который до недавних пор казался ему непонятным и загадочным.

В глазах Церкви даже сексуальное возбуждение являлось грехом, священнику в таких случаях полагалось проявить твердость характера и преодолеть его. Религиозные теоретики наперебой предлагали надежные техники для эмоционального и интеллектуального контроля. Имелись и техники для физиологического контроля. Он знал их все наизусть.

С тех пор прошло более десяти лет. Он ощущал, как постепенно формируется его личность и закаляется характер. Он обнаружил, что течение его жизни подчинялось строгому регламентированию. Его любовь к порядку граничила с фанатизмом. Утро неизменно начиналось с составления подробного плана на день, день заканчивался анализом проделанной работы. Он ни на йоту не отступал от раз и навсегда заведенного распорядка, распланированная рутина составляла основу его жизненного уклада.

Теперь же, после злосчастной аварии, оказавшись вне привычных рамок, он испытывал замешательство. Там, где положено быть сердцевине, образовалась какая-то грустная пустота. Он ощущал себя беспомощным атомом в необъятном космическом пространстве.

Эмоции, которые он испытал на пороге комнаты сестры Гидеон, не были похожи на те, что он испытывал раньше.

У него возникла мысль — и не впервые — о том, что лишение мужчины женского общества является насилием над человеческой природой. Перед его мысленным взором воскрес образ — изогнутая линия ног и бедер, укрытых одеялом, он подумал о том, насколько способна взволновать мужчину одна эта линия. Ему отчаянно захотелось утешить ее. Защитить.

Он отступил назад.

Открытая взору часть шеи из-под нелепого чепца, нежная и беззащитная, дразнила его воображение.

Господи, помоги. Ему отчаянно хотелось прикоснуться к ней.

По коридору торопливо шагала медсестра. Приветственная улыбка на ее лице была такой же естественной и привычной, как и покрывало, закрепленное у волос.

— Очень мило с вашей стороны, отец Майкл, посетить нас. Я думаю, сестра Гидеон сейчас спит. Мы переживаем за нее. Матушка Эммануэль, вероятно, все вам рассказала. — От улыбки не осталось и следа. — Признаться, я не знаю, что и думать. Вчера ей было совсем худо, она весь день твердила, что ничего не видит, кроме неясных очертаний, — это ее слова, — словно пелена на глазах. Мы, разумеется, пригласили доктора Бивена, но он ничем не смог помочь. — Она тяжело вздохнула. — Вот беда-то. — Она помолчала, потом добавила: — Если беседа не терпит отлагательств, я могу разбудить ее. Ночью, правда, она плохо спала.

Майкл с облегчением ухватился за предлог.

— Нет, думаю, время терпит. Сперва я хочу повидать матушку Эммануэль.

Сестра Розали, не проронив за всю дорогу ни слова, проводила его в кабинет настоятельницы.

— Преподобная матушка просит вас простить ее за опоздание, она скоро будет.

Священник подошел к длинному незанавешенному окну. Весна в этих местах была холодной, а зима — просто лютой. После африканской жары суровость местного климата ощущалась особенно остро. В монастыре имелась примитивная стационарная система отопления, но монахини предпочитали скорее мерзнуть, чем бросать деньги на ветер: топливо стоило денег. Он повернул дверную ручку и, толкнув незапертую дверь, спустился по чугунным ступенькам в обнесенный высокими стенами сад.

Время старомодных цветов — люпинов и ноготков, которые так любили монахини, — еще не пришло. Он прошел в глубину сада, к розарию, где летом в окружении голубых облачков кошачьей мяты расцветут кусты роз. Стоя среди заиндевелых саженцев, Майкл думал о Риме.

Этот город потряс его: ему потребовались недели на то, чтобы привыкнуть к нему. После четырех лет, прожитых в столице, Рим стал ему родным.

Он поднимался по огромной каменной лестнице, узкая нижняя часть которой начиналась от Тринита де Монте и сбегала вниз до Пьяцца ди Спанья и Египетских обелисков из гранита цвета пыльной розы. Он восхищался величественными мускулистыми римскими статуями в заброшенных дворах, по другую сторону которых проносились машины и мотороллеры — два параллельных, непересекающихся мира. Он с любопытством разглядывал крошечных попискивающих цыплят на рынке, там, где продавцы овощей и фруктов сбрызгивали тротуар водой. Везде много воды. Беломраморные площади, мерцающие в ее отраженном свете, серебристые россыпи брызг бесчисленных уличных фонтанов.

Ему иногда казалось, что он постигает дух древнего города, вдыхая его запахи. Запах детей с узких улочек, завешенных сверху выстиранным бельем, и запах матерей, созывающих своих драгоценных чад низкими, мелодичными голосами. На вечерней Виа Венето, где римские щеголи за сверкающими витринами элегантных парикмахерских и дорогих ателье наводят лоск, пахло деньгами. В полутемных, утонувших в тусклом свете свечей, насквозь пропитанных запахом ладана соборах пахло Богом.

Как-то раз, когда лекция по философии, которая также читалась на латыни, закончилась раньше обычного, аромат роз увлек его в глубь лабиринта из маленьких мощеных улочек Траставере, где женщины собирались у колонок, чтобы наполнить кувшины водой и обсудить новости, а босоногие ребятишки бегали вокруг.

Самая жара, время послеобеденного отдыха, в черной широкополой шляпе можно задохнуться. Затененный деревьями розарий у церкви Святой Цецилии обещал спасительную прохладу. Здание было выстроено в начале девятого века и неоднократно перестраивалось с тех пор.

От алтарных ворот и свода исходил дух античности. Он витал над головой, в пространстве трансептов и трифорий. Этот дух прахом стелился под ногами в склепах и криптах. Он ощущался в нефах и крытых галереях — им были пропитаны старая кожа и выцветшие гобелены, им истекал тающий воск.

За раздумьями Майкл не заметил, как подступила ночь. Сквозь витражное стекло краски неба сгустились до цвета ляпис-лазури, цвета ожерелья, виденного им много лет назад в витрине ювелирного магазина дедушки. Альковы и арки древнего храма в магическом отсвете алтаря темнели красно-бурым сумеречным цветом. Майкл сидел, откинувшись на спинку стула со старинной позолотой, до его слуха доносились отголоски из репродуктора: в соседнем монастыре заканчивалась служба. В следующий момент пространство наполнилось звуками органа, такими пронзительно высокими и щемящими душу, как у спинета. Они напоминали вкус щербета, купленного им у уличного торговца, приятный и одновременно нестерпимо резкий привкус лимона. Иисус — радость человеческих желаний…

Он стоял перед алтарем. У подножия покоилось беломраморное изваяние святой Цецилии. Рядом с ней — надпись, высеченная скульптором, жившим в шестнадцатом веке: «Таким Стефано Модерно увидел чудом сохранившееся тело женщины, принявшей мученическую смерть в 230 году н. э.».

Она лежала на боку, подтянув колени, линии рук и ног под балдахином из мрамора цвета слоновой кости были легки и изящны. Он стоял, любуясь святыней, которая однажды, очень давно была человеком во плоти. Взгляд его остановился на женственном изгибе бедер и ног. Можно предположить, что она спит, если бы не связанные руки.

В обычной жизни он был чужд сентиментальности и прочих подобных глупостей. Там, где по законам жанра полагалось быть отрешенному взгляду, зияли пустые глазницы. Она лежала, отвернувшись, голова ее была укрыта покрывалом. Подлинное произведение искусства, в котором соединились хрупкость и трагедия.

Ибо Цецилия, своим чудесным музыкальным даром покорившая сердце ангела, была от рождения слепа.