Обитель

ГЛАВА 2

Проснулся я от гнусных воплей за окном. Первым делом схватился за спрятанный с вечера под подушку пакет с посылкой — на месте! — и настроение сразу стало солнечным. Я добрался до «точки встречи» вовремя, и даже чуть раньше назначенного срока, пакет для пе­редачи в целости и сохранности, и даже чувствую себя отдохнувшим и полным сил — чему же тут не радо­ваться?..

Сев на постели, я зевнул и, отодвинув занавеску, выглянул в крохотное заиндевевшее окно. Так и есть: весь шум и гам производил вчерашний долговязый юроди­вый, по-петушиному наскакивая на какую-то тетку, с ног до головы затянутую во все черное.

— ...я те дам «святой старец»! — орал он, грозя перепуганной бедняжке костлявым кулаком.— Я те покажу «святой» Распутин! Не твоего ума дело о таких вещах судить!

— Но люди говорят...

— Люди всегда что-то говорят! Языки есть, вот и трез­вонят! Как колокольчики... До звона в ушах! Запомни: вот Бог,— он ткнул пальцем в небо,— вот ты,— ткнул ей в кончик носа.— И все, что исходит от тебя, должно идти к Нему. Прямо! А вот это,— он щелкнул у ее лево­го уха пальцами, и глаза женщины невольно устреми­лись туда,— твой Распутин! А вот это,— щелчок пальца­ми у правого уха,— заботы твои! А это,— снова щелчок, уже где-то в стороне,— то, что «люди говорят»! На все это отвлекаться будешь — по прямой дорожке не прой­дешь! Есть ты — есть Бог. И для тебя — довольно! О Боге надо думать, а не о Гришке и не о том, что Марфа вче­ра про Федота сказала. Тебе-то какое дело?! Чести для Гришки с Марфой много — о них вместо Бога думать! Не у Бога время крадешь, у себя, дура! У Него времени мно­го, а ты свое на что тратишь? По прямой, по прямой ходи, поняла? Не отвлекаясь! Ну?! Уразумела?!

— Спаси Бог, батюшка!..

— Реально сумасшедший дом! — вздохнул я и принялся одеваться.

В дверь постучали, и опостылевший голос юродивого затянул что-то о святых и «помилуй нас». Деваться было некуда, и я крикнул:

— Войдите!

Странно, но, переступив порог, безумец стал тих и вежлив:

— Проснулись, отче?

— Можете называть меня просто господин Блейз,— разрешил я.

— Не запомню,— покачал он головой, а глаза были хитрые-хитрые.— Уж не прогневайтесь на дурака... Трапе­зу-то вы проспали. Я вам пирогов принес... Отец настоя­тель просил показать вам тут все, ознакомить... Сам-то он сейчас занят: прихожан принимает... Не дают ему по­коя. Такое тихое место раньше было... Благостное...

— Да, сейчас «тихим» ваше местечко назвать никак нельзя,— намекнул я на его вопли под моим окном.

— Ой, и не говорите,— сделал он вид, что не понял намека.— Отче так с ними умаялся... Хотя виду не пока­зывает. Но — годы, годы... Раньше-то ти-ихо так было. Молитвенно... Редко когда на праздники народ прихо­дил. У всех же церкви под боком, а мы далеко, уединен­но... Хорошие были годы... Без суеты...

— Что же сейчас случилось?

— Так смута. Аль вы не заметили? Бесы повылезали, вот народ к храму и жмется, как телок к мамке. Насто­ятель-то у нас больно мудр, народ к нему за советом и валит...

— Это ему ты вчера хамил?

— Ему, батюшка, ему! — признал дурак.

— А зачем?

— Так люблю...

Я лишь махнул рукой, не став уточнять, что именно он любит: хамить или начальника. Теперь мне надо было решить важные для моей миссии вопросы, а информато­ра лучше этого вездесущего проныры мне было не най­ти. И я приступил к допросу.

— А скажи-ка мне, любезный, много ли народу здесь на данный день обитает?

— Много, батюшка! Ох, много! Монахов-то всего двенадцать, да работников трое. А вот приезжих почти две дюжины. И дороги-то занесло, а они, как белки, все одно через сугробы скачут и скачут... Игумен их уж и в го­стинице расселил, и в домах трудников. Так пойдет, ско­ро, глядишь, новые срубы ставить придется. Вас вот сюда определили...

— Стало быть, для меня исключение сделали?

— Истинно говоришь, батюшка! Исключение. Все переполнено, хоть в бане сели...

— Понятно. И чем же ваш монастырь так знаменит?

— Ничем мы, грешные, не славны,— замахал он руками.— Наоборот, не только от славы, но и от мира бежим. Это мир нас нагоняет, за полы цепляется... Люди по-разному к Богу идут. В миру — тяжелей, а мы, грешные да немощные, сюда спасаться бежали. Сил-то мало... Прогуляться не хотите? Погода выдалась расчудесная. Всю неделю така стоять будет — я в погодах разбираться мастак... У меня и тятя и дед охотниками были — без понимания погод нам никак нельзя...

— Что ж ты сюда подался, а не на промысел?

— Повезло... Ну так как, идем?

Сумку с посылкой я в этом, мягко говоря «непред­сказуемом», месте оставлять не рискнул и, повесив ее на плечо, последовал за Ванечкой.

Насчет погоды блаженный не обманул: погода и впрямь стояла отменная. Небо здесь было удивитель­ное. Я раньше никогда такого не видел. Низкое, оно словно касалось верхушек чахлых сосен, но при этом было какое-то нежно-голубое, «озаренное», что ли...

При солнечном свете и сама обитель выглядела куда веселее. Золотились мягким светом сосновые срубы, иг­рали блики на боках медных, начищенных до блеска ко­локолов, а уж как горели маковки позолоченных купо­лов!..

— Ну... ничего,— вынужден был признать я.— На­верное, и здесь жить можно... Только скучно здесь, на­верное?

— Скучно! Ой, скучно! — покосился он на меня хит­рым глазом.— Измаялись просто... Уж и чем занять себя не знаем. Все перепробовали... А вот и еще одна! Ну-ка постой, матушка! — неожиданно прыгнул он к какой-то проходившей мимо крестьянке, тоже закутанной в чер­ное с головы до пят.— Ты вдовица, небось?!

— Нет,— удивленно откликнулась та.

— Тогда почто точно плакальщица вырядилась?!

— Так в церковь иду...

— Ты кого там хоронить собралась?! Ась?! Что мол­чишь? Отвечай! Уж не Воскресшего и Пасхального, ча­сом?!

— Я помолиться...

— Так Богу не молятся! Так ему докучают!

— Я думала...

— Врешь, матушка,— не думала! Если б думала, то мироносицу бы из себя не изображала! Как собор назы­вается?

— Известно как,— опешила окончательно сбитая с толку женщина.— Преображенский...

— Вот и преображайся! Со скорбной миной в гос­ти к соседке ходить будешь, а дом Божий лицо ви­деть хочет, а не гримасу! Уразумела? Нечего Богу рожи корчить! Будет скорбь — лицо и без твоих потуг нужную форму примет. Здесь Бога славят, а не сле­зами омывают!.. Видишь как, батюшка? — вернулся он ко мне.— Со скуки все... Ты уж прости нас, бездельни­ков...

— Да уж работать побольше бы вам не помеша­ло,— согласился я.— На что вы здесь живете?

— А что Бог пошлет, на то и живем.

— Работать-то не пробовали? Свиноферму бы раз­вели какую, гусей-овец всяких...

— Ленивы да немощны,— вздохнул он.— Уж пыта­лись нас, тунеядцев, к делу пристроить, пытались, а все не в прок... И Петр, государь покойный, и Екатерина, царствие ей небесное, и кто только силу такую безде­льную к труду приобщить не пытался... Сейчас вот нова власть о том же думку имеет...

— При правильном подходе даже здесь можно успешным ведением дел благополучия добиться,— сни­зошел я до совета.— Главное — не лениться...

— Спасибо за совет,— поклонился он в пояс.— Спаси Господи!

Ну как с таким разговаривать? Монастырь мы осмот­рели быстро: да и много ли тут было осматривать? Внутрь храма Ванечка меня не пригласил, да мне это было и не­интересно. А снаружи все, виденное мной, можно описать в двух словах: бедненько, но чистенько. А вот за монас­тырской оградой, среди скучающих прихожан, заметил я нечто, весьма даже меня заинтересовавшее...

Ванечка перехватил мой взгляд.

— Был у моего тяти компас немецкий,— сказал он.— Как ни вынешь, стрелка всегда на север стоит...

— А вас, любезнейший, никогда не учили, что совать свой нос в чужие дела — нехорошо? — холодно спросил я.— У каждого человека есть свое «личное пространс­тво», и посторонним нарушать его не следует. А если вам невозможно жить без этих ваших... поучений, то это — ваше дело, сэр!

— Да снизойдет солнце во гневе вашем! — согнулся он в поклоне.— Просто девица эта чудо как притягательна, вот я молодость и вспомнил...

— Что, доводилось погулять в молодости? — понимающе усмехнулся я.

— Да не в этом дело... У тяти моего покойного охотничий пес — дюже знатный кобелек был. И добытчик, и охранник, и охотник... А уж до женского полу охоч — за уши не оттащишь! Ни одной лайки не пропускал... Да что там «лайки»?! На любую пробегавшую мимо дворняжку взгромоздиться норовил... Вот уж я ему тогда обзавидовался! Нам бы так, да?..

— Уйди, дурак! — не выдержал я.

Юродивый, с поклонами и извинениями попятился, а я, раздраженный, пошел вперед. Девица и впрямь была хороша — совершенно в моем вкусе, но из-за сравнения этого дурака весь охотничий азарт пропал. Надо же было человека с собакой сравнить... Нет, все же рус­ские — совершенно невоспитанная нация...

— Батюшка! Голубчик! Погодите! — услышал я за спиной.

Вчерашний монах, настоятель монастыря, торопли­во ковылял ко мне, пробираясь по извилистым троп­кам между сугробами. Неохотно я остановился. Тесное общение с этими малопонятными людьми в мои пла­ны не входило. Моя задача была проста: дождаться связника и под охраной доставить посылку известно­му вам лицу. Для этого мне требовалось всего лишь провести здесь два-три дня, после чего я с радостью покинул бы это захолустье. Но пока связник не при­был, волей-неволей я был вынужден общаться с хозя­евами этого... места.

Вздохнув, я как можно приветливее поздоровался с за­пыхавшимся настоятелем:

— Доброе утро.

— Староват я стал для утренних пробежек,— извиняясь, улыбнулся он, опираясь на предложенную мной руку.— Годочков бы двадцать сбросить... Да жалко: уж больно хорошие это были годы... Вы, никак, обиде­лись на Ванечку нашего? Простите его, голубчик. Он ведь очень хорошо к вам относится.

— Я заметил,— буркнул я.

— Вряд ли... Вы же его не знаете. Он ведь говорит только с теми, кто его услышать способен. Вы вроде как о собаках разговаривали?

— Угу... Судя по его сравнениям, животные для него уж явно не братья наши меньшие...

— Конечно не братья,— удивился не понявший мо­его сарказма монах.— Помилуйте, Джеймс, ну какой же для меня брат ежик или хомячок? У меня люди братья. Я очень люблю природу, но самоунижаться до них не стану, это противно пониманию того, что мы созданы по образу и подобию Божьему. Человек — царь природы, он и заботиться о ней должен как милосердный и ра­зумный властелин: с добротой и мудростью.

— Один мой знакомый говорил, что «собаки смот­рят на нас снизу вверх, кошки сверху вниз, и лишь сви­ньи смотрят на нас, как на равных»,— вспомнил я вашу старую шутку.

— Ваш знакомый слишком пессимистично отно­сится к роду людскому,— улыбнулся монах.— Просто не надо давать свиньям такого повода... Как вы отдох­нули?

— Превосходно, благодарю вас. Я признателен вам за заботу и приношу свои извинения за причиненные неудобства.

— Ну о чем вы? Мы искренне вам рады. И сделаем все, что в наших силах, чтобы вы чувствовали себя уютно.

— Спасибо. Я только хочу еще раз уточнить... Вы, господин настоятель, точно меня ни с кем не путаете? Я ведь действительно случайный человек в ваших краях, и было бы неловко...

— Ни с кем, голубчик, ни с кем,— заверил он.— Вы сейчас не заняты?

— Нет. Какие у меня могут быть здесь заботы?

— Сделайте одолжение, а? Устал я немного. Надо бы пройтись... А я, во-первых, стар, а во-вторых, как только увидят, что я один... Одним словом, не смогли бы вы меня некоторое время сопровождать?

— Извольте,— я осторожно взял его под локоть.— Куда прикажете?

— А вот, давайте вокруг озера. Оно небольшое, так что больше часа я у вас не отниму. Да и тропинка там натоптана... Часто там хожу...

Я здраво рассудил, что хорошее отношение местного начальства мне отнюдь не помешает, час — не такой уж большой срок, а дел у меня все равно нет, и согласился.

— И что же они от вас хотят?

— Кто?

— Ну эти... Которые к вам в очередь выстраива­ются...

— Ах, вы про людей... Простите, я не всегда пони­маю, когда о людях говорят в третьем лице... От меня — ничего. Они к Богу идут. Иногда — плутают. Иног да — падают. Иногда просто устают.

— Я не очень вас понимаю. Наверное, мой русский все же недостаточно хорош, хотя я изучал его с самого детства.

— Ваш русский очень неплох,— успокоил он ме­ня.— Впрочем, если желаете, мы можем перейти на анг­лийский.

— Вы знаете английский?!

— Я неплохо знаю пять языков. Не считая старосла­вянского и латыни.

С удивлением я покосился на старика. Теперь, при свете дня, я мог получше рассмотреть его лицо.

Когда-то он был явно недурен собой: правильные черты лица, ироничные, умные глаза, белоснежная, но все еще густая шевелюра. Я никак не мог определить, сколько ему лет — семьдесят? Восемьдесят? Больше?..

— Я бы хотел продолжить беседу на русском,— сказал я.— Мне надо совершенствоваться в языке.

— Правильный выбор... Знаете, что отличает одну нацию от другой? Три основополагающих фактора: язык, история и религия. Уберите хотя бы один фактор, и на­ция потеряет индивидуальность, а проще говоря, просто перестанет существовать. Уберите все три, и мы полу­чим... Это будет страшно, Джеймс...

— Весь мир стремится к объединению, сотрудни­честву,— напомнил я.— Законы экономики, эволюции, прогресса... Вы же священнослужитель, а я помню, что у вас говорится: «...нет ни римлянина, ни иудея...»

— Тогда уж договаривайте фразу целиком, не выди­рая ее из контекста. Там говориться: «Во Христе нет ни богатого, ни бедного, ни мужчины, ни женщины, ни римлянина, ни иудея... » Вы же не предлагаете практи­чески сделать всех гермафродитами с одинаковыми до­ходами, не помнящими родства? Вы неверно понимаете смысл сказанного. Это вопрос приоритетов. Так когда-то не понял Христа один из Его учеников, и произошла трагедия... Не «трагедия» Христа, Он для того и пришел, чтоб показать миру Свою победу над смертью, а траге­дия Иуды... Но об этом как-нибудь после... Лично я, меч­тая, чтоб весь мир узнал Христа, не хотел бы лишать своего, неповторимого, очарования Францию или Анг­лию. Своей привлекательности Китай и Японию. Сти­рать индивидуальность Рима и Индии. Представьте, как будет ужасно, если сбудется мечта этих несчастных «вольных каменщиков», и весь мир будет говорить на одинаковом и, скорее всего, исключительно промыш-ленно-деловом языке, забыв неповторимые, коренные и смыслоопределяющие значения своих, родных слов. Я за единство разнообразия. За сотрудничество оригинальности и неповторимости. Ведь даже Бог имеет три ипостаси, хоть и является Единым. Но на русском я хо­тел бы говорить с вами именно потому, что так мне лег­че будет объяснить вам некоторые труднопереводимые на другие языки понятия... Вы спрашивали про дорогу, по которой идут эти люди? Древние когда-то сформули­ровали чеканный постулат: «Прежде чем спорить, надо условиться о терминах». А чтобы вам понимать смысл разговора, сначала надо понять смысл понятий. Дело в том, что само слово «религия» переводится как «Об­ратная дорога к Богу». Люди когда-то потеряли связь с Бо­гом и теперь многие тысячелетия ищут путь обратно, идя разными дорогами и по разным ориентирам. И до­роги эти ведут в совершенно разные направления...

Увы...

— Но Бог-то один...

— Один. А представления о Нем разные, потому и дороги разные. И некоторые из них заканчиваются тупиком. А некоторые ведут совсем не к Нему... И любые попытки объединить «дороги» — это не просто заблуждение, это — обман. Объедините несколько дорог, веду­щих по разным направлениям, и что вы получите? Ла­биринт. Тот, кто вам это предложит,— враг хуже атеиста. Атеист — это тоже религия. Пламенная вера в то, что Бога — нет. А тот, предлагающий «совместные религии», будет кружить вас, запутывать, уводить в сторону, как лесная нечисть...

— А вы, стало быть, помогаете найти единственную, и, разумеется, исключительно правильную дорогу?

— Не я, Джеймс. Как бы я ни был умен, начитан и опытен, но у меня просто не хватит сил и возможнос­тей понять непознаваемое и объять необъятное. Религия — это прежде всего форма осознания окружающего мира. Если грубо и упрощенно, то — высшая форма фи­лософии, данная свыше. Кстати, о терминах. Впервые слово «философия» применил Пифагор, сказав: «Мудрецом может быть лишь Бог. Остальные же испытывают влечение к этой мудрости, потому и называются „люби­тели мудрости", то есть „философы". Это уж потом, мно­го позже, философия стала определяться как дисципли­на, изучающая фундаментальные принципы бытия и отношения человека и мира. Но мне кажется, что из­начальное определение Пифагора было точнее. Человек ограничен рамками своего сознания, своих представле­ний о мире. Ученый должен знать рамки своей компе­тенции. Человек физически не в силах постичь Истину. Бог может. И может дать это знание человеку. А то, что мы пока не понимаем, то не стоит отрицать, основыва­ясь лишь на узости нашего кругозора. Да, это обид­но — признавать свою ограниченность... Но если не за­цикливаться на обиде оттого, что ты не всеведущ, то можно изучать дальше. Тем ученые и отличаются от не­учей, философы от упрямцев, а верующие от атеистов: продолжением дороги...

— Ну, раз вы уже давно это изучаете, значит, знаете, что есть истина? — «поймал» я его.

И тут игумен засмеялся. Но у него это получилось как-то не обидно, а даже... поощряюще, что ли... Словно он был мной очень доволен. И, отсмеявшись, он под­твердил это.

— Вы — умница, голубчик. У вас очень живой ум. Это замечательно... Тогда напрягите все свое воображе­ние и задайте вопрос, который вы бы задали Богу, если б имели такую возможность. Один, но самый важный для вас вопрос.

Я подумал, пожал плечами и признал:

— Наверное, это бы и спросил. Что — правда, а что — нет. С остальным я бы уже сам разобрался.

— Потому именно этот вопрос и задал Христу в свое время один из самых начитанных и образованных людей своего времени — Понтий Пилат. Он отлично знал уче­ния Платона, Сократа, Гераклита, других известнейших философов того времени, потому и спросил: «Что есть истина?»

— Но Он же ему ничего не ответил...

— Да. Это и был ответ. Истиной принято считать «отражение объекта познающим субъектом» или же само знание, как «универсальную абстрактную катего­рию». Аристотель даже вывел общепринятую до на­ших дней формулу: «Истина есть соответствие вещи и интеллекта». В классическом понимании: «адекват­ная информация об объекте». Но Вселенную невоз­можно познать одним человеческим умом. И уж сов­сем было бы безумием познать Бога. Мы даже с трудом понимаем бесконечность вселенной, а уж величие Бо­га... Какое там «соответствие вещи и интеллекта»... Бог лишь сам может поведать о Себе. А человек владеет лишь относительной истиной или даже скорее субъек­тивной истиной. Впрочем, Пилат понял потом, кто был Истиной. Потому и отказался от самой высшей почести в то время: чести быть изображенным на де­ньгах. Окруженный весьма образованными людьми, сам человек весьма неглупый, он понял, в какую аван­тюру его втянули и что произошло на самом деле... Но было уже поздно...

— Тогда смысл учения, которое невозможно постигнуть?

— Почему же невозможно? Возможно...

— Но вы же говорили...

— Я говорил, что человек не в силах постичь истину. Но человек может и должен стать Богом.

— Простите, но это ерунда какая-то...

— Это замысел Божий, Джеймс. В Библии сказано, что Бог задумал сотворить человека по образу и подо­бию Своему. И сотворил по образу. А вот «подобием» человек должен стать сам. С помощью Бога. Это форму­ла Августина: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Именно в церкви твари вспоминают о том, что они — люди, и должны стать Божественным Замыслом. Человек изначально был создан как наследник Царства Небесного, соединенный с Богом и потому имеющий право на Божественный разум и Божественную власть. Но... Как сказал один из отцов Церкви: «Христиане — это уведенные в рабство боги». Адам и Ева возжелали «стать как боги», еще не став людьми. И без помощи Бога. Они попытались взять этот дар не из рук Творца, а из рук твари, самостоятельно, украв... Но без помощи Творца, человеку это не по силам. Вот и случился «грех». Смер­тельный грех. Кстати, это страшное слово переводится всего лишь как «ошибка» или «промах». Зато как краси­во звучит: «смертельная ошибка». Ошибка, после кото­рой уже ничего нельзя исправить... Человеку. Бог может все. У него есть власть даже над временем. Но грех Ада­ма страшен тем, что он был «первочеловек», и от него начали наполнять мир столь же «бракованные», «иска­женные копии». Потребовалось много тысяч лет, прежде чем сбылось обещанное Богом и «бракованный образец» был заменен Истинным. На землю пришел Христос, воп­лотивший в Себе две подлинные ипостаси: настоящую человеческую и настоящую Божественную. Вот таким и должен быть человек. А Он спас нас от бремени пер­вородной ошибки и показал Дорогу. Теперь человек может идти к Богу и просить у Него совершенство. Для православия Христос и есть Истина и Суть. Именно по­тому Он не написал кучи трактатов и не разработал «детального учения», что дал нам куда больше — Себя. Мы лишь должны прийти к Нему и соединиться со всем Его Царством Небесным.

— И что для этого нужно?

— Ничего. Просто попросить. В отличие от других религий, где четко регламентируется, что должен делать человек, чтоб получить то-то и то-то, христианин полу­чает все и сразу. Вот только удержать это куда сложнее, чем получить. Есть интересная притча... Когда Адам и Ева были изгнаны из рая, рай опустел и на его страже встал ангел с огненным мечом. Все, даже самые праведные бо­гоискатели, вынуждены были ждать обещанного дня в аду. А как вам известно, Джеймс, рядом с Христом были распяты два разбойника. Предание гласит, что это были на редкость отъявленные душегубы. Казнь на крес­те вообще была редкостью в Иудее, так как считалась позорной и карались ею только совсем уж перешедшие все мыслимые пределы люди. Один из них, даже умирая, проклинал и поносил всех в своей ненависти. А второй, увидев, что даже на кресте Христос просит Отца про­стить Своих убийц, сумел понять, что ТАК перед смер­тью не врут, и он попросил о заступничестве. И Христос обещал ему это... А теперь представьте длинную верени­цу великих пророков и праведников, поднимающихся из ада в рай, и вдруг обнаруживающих в этом «безлюдном» месте... человека! «Это ж каким надо быть праведником и что сделать для мира, чтоб попасть сюда раньше нас?!» — подумали они. С благоговением приблизились и робко спросили: «Кто ты, пришедший сюда первым?» «Я? — задумался человек.— Убийца... Грешник». И вот тут, как гласит притча, все праведники возблагодарили Бога за то, что дела их увенчались успехом: грешные люди потянулись к Богу и Бог их принял. Вот примерно так и в наши дни... Это и есть «благодать» — «не­заслуженная милость Бога к людям». Впрочем, если быть совсем точным, то в этой притче забывается о двух про­роках, взятых на небо живьем... Но это ведь только при­тча...

— Благодать переводится как «милость»?

— Да, как «милость», «обаяние» и даже «грация»,— ответил настоятель.— Ну а слово «спасение» пе­реводить не требуется. Достаточно вслушаться. Человек глупо эгоистичен и самонадеян. Он все время думает, что может все сам. Редко когда довольный своею жиз­нью обыватель ищет Бога. Как говорили мудрые: «Спа­сителя зовет лишь утопающий». Гордыня — главная ошибка человека, не позволяющая позволить Богу пода­рить ему вселенную. Вы знаете, Джеймс, что опытные пловцы тонут куда чаще неопытных, а потому осторож­ных. Вот и гордыня — это явная переоценка своих сил, приводящая к гибели. Когда-то некоторые из ангелов посчитали себя самодостаточными, и... Вы видели, как злятся уголовники на то, что их поймали и наказали? Вот теперь можете понять психологию бесов. А человек так не должен. У него всегда есть шанс. Неискупаемых грехов нет. Кроме самоубийства. Тут уже просто ничего нельзя поделать...

— Наверное, теоретически все это хорошо... Но мне кажется, что мне будет скучно там... в раю... Ну, там все правильные, молятся, и все такое... У меня другой ха­рактер, я там, наверное, в депрессию впаду...

— Вы даже представить себе не можете, сколько будет забот, риска и интереснейших задач у «соработников» Бога,— сказал он.— Вселенная бесконечна, Джеймс. Представляете, сколько в ней разных загадок, тайн и приключений? Вы представляете рай как обще­житие образцово воспитанных детей под руководством строгого гувернера? Напрасно. У вас слишком виктори­анские представления о Боге. Это настоящий Отец. А, как известно, «отец — не тот, кто служит костылем, а тот, кто учит обходиться без костылей». Там будут такие приключения и такая работа, Джеймс, что дай Бог вам хотя бы частично успеть к ним подготовиться здесь, на земле...

— Вы так забавно представляете рай,— невольно улыбнулся я.— Если б было так, то... я бы, наверное, со­гласился...

— Ну разве я похож на дурака, Джеймс, чтоб меч­тать о худшем? — спросил он.— Я не первый год изучаю религию, думаю о ней, потому и знаю. А большинство судит, не сделав даже попытки понять.

— Как же пресловутые «муки адовы»?

— Мне кажется, что ад — это просто место, где нет любви. Знаете, для большинства философов «ад — это другие». А для христианина ад — это одиночество. Там, где начинается «я» — заканчивается дорога в Царство Божие. Церковь — это «сообщество в Любви».

— Как же это соотносится с монахами, которые по определению «одиночки»?

— Так это же и есть то самое «единение индивиду­альностей», «многообразность в единении», которое противостоит обезличиванию с помощью «нового миро­вого порядка» и всяческого рода «толерантностей». Воп­рос: в чем объединяться? И вот тут я не хочу объеди­няться с недостойным обществом. Истина по своей природе «интолерантна», Джеймс. Она не терпит «неистину». Терпимость к подлости или греху означает по­пустительство или покровительство им. Размытости по­нятий могут желать только мошенники, преследующие свои цели. Ну как я могу быть «терпим» к абортам, со­домии, ересям? Сегодня терпимость к содомитам, завтра к педофилам — их ведь тоже хватает, и они требуют за­щиты их «интересов». Где та планка, ниже которой не­льзя опускаться? Чем измеряется уровень морали и нравственности в обществе? Золотое правило светской морали: поступай с другими так, как хочешь, чтоб по­ступали с тобой. Но ведь содомиты именно об этом и мечтают... Что вы смеетесь? Нет уж, я лучше буду все мерить иной «точкой отсчета» — Христом. Объединяться с тем сообществом, которое стремится к единению с Ним. К тому же «монах» переводится не только как «один», но и «един». Имеется в виду единение с Богом. Какое уж тут «одиночество»?..

— А общечеловеческие ценности?

— Как вам сказать... Человек — он и в Африке человек. Он там, в овраге, зебру доедает. И у него тоже есть свои ценности. Но для меня он не пример. Для меня важнее христианские ценности. Это вообще несопоставимо: одно от человека, другое — от Бога. А Божественное — куда муд­рее человеческого. Не надо опускать планку.

— Ну, предположим... Хорошо... Тогда так... Допустим, что я сейчас, от всего сердца, возжелаю Царство Небесное, со всеми этими приключениями и Любовью. И? Где?!

— Вы делаете к нему шаг. В эту секунду. Но ведь есть следующая секунда, и что вы возжелаете в нее?

— Почему я не удивлен...

— Потому что вы умны. А христианство — религия умных людей. Дураки в сектах. Вы же понимаете, что еще живы, а значит, этой дорогой идти ох как тяжело. В одну секунду вы хотите Царство, в другую уже разо­чарованы в его нескором получении, в третью — сомневаетесь, в четвертую готовы немного погрешить, пока «время есть». У всех так, вы не один такой... Поэ­тому люди и уходят в монахи, убегая страстей и искусов. Знаете, какая сила воли нужна и какая вера, чтоб эти сотни тысяч секунд преодолевать? Это с колокольни быстро падать, а подниматься на нее куда сложнее. Что же говорить о небе? А тут еще и страсти... Они тянут назад, уносят.. «Страсть» — в переводе означает «то, что тебя влечет», «пассивность». Состояние, когда не ты уп­равляешь ситуацией и собой, а отдаешься на волю тече­ния, уносящего тебя. У того, «благоразумного разбойни­ка», на кресте, уже не было страстей. Были лишь боль, страх и надежда. А вы, как это ни странно звучит, в куда более опасном положении, чем он. Кстати, философ Зе-нон рассматривал страсть как болезнь души, утверждая, что «жертвы страсти обладают умственными недугами и патологическими расстройствами личности».

— Это вы так издеваетесь надо мной?! — вспылил я.

— Помилуйте, голубчик, с чего вы взяли?

— Сначала заставили говорить меня о духовном, даже интимном, раскрывая... личное! А потом практи­чески идиотом назвали!

— Ну что вы, Джеймс! Уж если вспоминать все тот же смысл слова, то «идиот» — это я. «Идиот» в переводе означает почти то же, что и монах,— «один», «индиви­дуальный», «не такой, как все», «отличный от других». Не гневайтесь, голубчик. Мы все рабы страстей. Вы оби­жаетесь не поняв. Нас всех влечет к женщинам, к риску, вкусной еде, развлечениям... Но, как сказал апостол Па­вел, «ты можешь владеть всем, но ничто не должно владеть тобой». Мы должны осознавать это влечение и учить­ся властвовать над ним. Как англичанину, вам должен быть понятен смысл самоконтроля. Да, мы хотим есть. Мы не можем не есть. Но ведь мы можем выбирать, что есть, когда есть и сколько есть. Многим знакома эта про­блема. Но решают ее, как правило, те, для кого это уже — увы! — стало жизненной необходимостью и связа­но со смертельной опасностью. Почечники, диабетики... Они уже способны властвовать над желанием выбирать между жирным свиным окороком и противной овсян­кой.

— Овсянка не противная! — твердо встал я на защиту национальных вкусов.

— Беру свои слова обратно,— улыбнулся он.— Заменим её сухарями. Если мы одолеваем природные, жи­вотные влечения, то уже властвуем над своим телом. Не должно тело управлять нами: в конечном итоге ему бу­дет мешать именно душа. И оно будет искать способ от нее избавиться. Как сказал один мудрец: «Тело — хороший слуга, но плохой господин». То же и с влечением к жен­щинам. Вы ведь любите женщин, Джеймс?

— Как же можно их не любить?

— Вспомните о влюбленных, Джеймс. У них правильные приоритеты. Их тянет не ко всем, а к любимой. «Что ищешь, то и находишь». Кто ищет секс, получает секс, а кто ищет любовь... Ну вот, к примеру... Человек привык воевать. Это не обязательно война на передовой. Может быть, он просто живет в такое время, что кажет­ся, словно весь мир идет на него войной. Он привык драться за каждый кусок хлеба, за каждый глоток воз­духа. Он не может позволить себе иметь обычное чело­веческое счастье, ведь это его «уязвимое место». И он предпочитает кратковременные встречи с теми, кого не надо защищать, о ком не надо заботиться. Но даже к ним он прилагает военный термин «завоевать». Но если он не сможет победить самого себя, то он проиграет в этой «войне», навсегда оставшись один и воюя, воюя, воюя... Такой вот парадокс: иногда, чтоб прекратить войну, надо просто прекратить войну, а чтоб победить, надо одолеть себя.

— Это и есть философия монахов?

— Этому учит вся христианская религия. Это ведь религия воинов и мудрецов. Величайшие умы мира чер­пали в ней силы и вдохновение.

— Религий на земле много. А если б вы родились в Индии? Были бы кришнаитом? Что тогда?

— Господь мудр и знает: где, что и когда посеять, чтоб оно дало плоды. Кстати, о плодах. В вашем вопро­се звучит сомнение в том, как же узнать какой путь пра­вильный. Просто: древо узнается по плодам. Назовите мне религию, которая дала миру больше ученых, музы­кантов, поэтов и архитекторов, чем христианство. Назо­вите религию, оказавшую большее влияние на челове­чество. Пушкин говорил: «Религия создала искусство и литературу». Леонардо да Винчи изучал именно Ви­зантийскую религию, ради чего даже выучил греческий. Тот, кто прикасается к Библии, находит в ней неисчер­паемый источник для вдохновения. Если уж таким ге­ниям не верить, то кому вообще верить? Как только человек допускает до себя Бога, он становится Его «со-работником». Бог — величайший Художник этого мира. Мы лишь ловим отголоски этой великой арии созида­ния... А если ваш «соработник» — сам Бог, то было бы странно, если б ваше начинание не увенчалось успехом. Поэтому главный, вездесущий закон этого мира: «Начи­най все с постулата: допустим, Бог существует, в таком случае... » — и ты будешь заранее знать, получится задуманное или нет. Если твое дело угодно Богу (а это не­трудно понять, по самой сути того, что ты делаешь), то получится. А если дело твое нечисто, то как ни старай­ся, сколько сил ни прикладывай, все равно все рухнет, словно построенное на песке. Хоть дом, хоть семья, хоть идея, хоть сама жизнь... Правильная «точка отсчета», в ней все дело. Если она верна, то вы правильно выстраиваете приоритеты, понимая, что для вас важно, а что — фантики...

— А если после смерти все же окажется, что ничего нет?

— Ну, во-первых, в таком случае это вас тогда волновать уже не будет, а во-вторых, вы просто проживете красивую и хорошую жизнь, оставив о себе добрую па­мять. А вот если окажется, что со смертью ничего не кончается, тогда как? Как это по-английски? «Упс!» По нашему: «Ой!» Я бы даже сказал: «Ой-ей-ей!» Но со смертью ничего не заканчивается, Джеймс. Уж в этом-то я даю вам слово. Смерти нет.

— Как же нет, когда я вижу ее каждый день?!

— Что вы видите? Как душа переодевается? Когда женщина носит под сердцем ребенка, верит ли эмбрион в «жизнь после рождения»? Ведь для него там все так разумно и даже идеально устроено... Представьте, какой для него ужас даже в кошмарном сне увидеть это обре­зание пуповины, связующей его с родным домом... А ведь какие-то «негодяи» рано или поздно обрежут эту пупо­вину, вот в чем «беда»... И это — неизбежно... Да еще и ра­доваться этому будут: «Сын родился!»

— Как у вас все это получается? — не удержавшись, улыбнулся я.

— Что «это»?

— Ну... так все это видеть?

— «Для читающих Библию нет вопросов, для не читающих — нет ответов». Ну, и вопрос «чистого взгляда».

— А это что? Еще одна концепция?

— Нет, это уже результат «концепций». Я же говорю вам, Джеймс: христиане — это умные, сильные и веселые люди. Скорее, даже оптимисты, несмотря на все случа­ющееся с ними. Если ты доверил свою жизнь Богу, то все, происходящее с тобой, воспринимаешь уже не как беду, а как тренировку, вразумление или тот замысел, который ты пока понять не можешь, но до тех пор, пока его тебе не объяснят, терпеть надо. Христиане — это те, кто не только верит в Бога, но и верит Богу. И больше, чем самому себе. Поэтому у них все и получается. «Если с нами Бог, то кто против нас»,— говорили древние.

— Тогда почему же от Него отходят не только люди, но и ангелы?

— Свобода,— вздохнул он.— Неправильно понимаемая свобода и право выбора. Ведь свобода не имеет ни­какого отношения к идее коммунистического «обезли­чивания». Свобода — это право на неравенство. Это ответственность. И это — выбор. Бог знает прошлое, бу­дущее и настоящее, но дает нам священное право выби­рать самим. И все равно знает, что будет. А мы в мил­лионный раз все пытаемся Его обмануть, спрятаться или доказать свою «самостоятельность». Все это так смешно, потому что мы и так имеем это право выбора, а значит, и свободы. У Бога для нас нет «предопределенности», все куда проще. Он просто знает будущее. Выбираем мы, а Он просто уже знает. Вот вы знаете, что Колумб от­крыл Америку? Как прожила свою жизнь королева Ели­завета и какие она принимала решения? Что написал Шекспир? И вам было бы смешно, если б кто-то обвинил вас в том, что вы принудили их сделать это. Жизнь не статична, Джеймс. Кто-то из великих сказал: «Когда я перестаю молиться, со мной перестают происходить случайности и совпадения». Понимаете? Бог дает нам шансы. Он словно каждый день открывает перед нами новые двери, а мы уже выбираем: входить в них или нет. И каждый день меняем историю, меняем будущее...

— Но мне не нравятся эти слова: «рабы Божьи». Тут сложно не взбунтоваться, требуя свободы! Я не хочу быть ничьим рабом!

— Так и Бог не хочет быть рабовладельцем. Это отголосок Ветхого завета, принуждение законом и «страха Божьего». Раб, как известно, подчиняется хозяину из страха перед наказанием. И это — первая ступень. Вто­рая — «страх наемника». Наемник работает за плату и бо­ится потерять ее. В нашем случае эта «плата» — Царство Божие. Хороший «страх», но недостаточный. Есть еще и третий «страх». Страх сына. Он и так знает, что на­следует от Отца все, но не хочет Его огорчать. Не по приказу, не из боязни потерять наследство, а потому, что любит... Не хотите быть «рабом», Джеймс,— будьте сы­ном. «Кто познал Бога, тот стремится не в рай, а к Богу». Вот потому-то я и отдал Ему свою свободу. Истинно твое только то, что ты можешь отдать. Я — свободный человек, потому и решаю сам, кому и зачем отдавать принадлежащее мне. Платон как-то сказал: «Свобода нужна человеку для его возвращения на звездную роди­ну». Я очень хочу вернуться на родину, Джеймс. К Отцу. Это мое право выбора и моя свобода. Другая мне не нужна. «Свобода — с кем»? «Свобода — от чего»? А моя вера — это мои силы на этой дороге. «Вера» переводится как «вар», «жар», «кипение», если угодно. Это как топливо для мотора... Так что все очень просто. Я иду по этой дороге, и когда ко мне приходят, спрашивая, как пройти дальше, я думаю, что бы делал на их месте, и от­вечаю... Вот теперь вы знаете, кто мы, чем здесь занимаемся и о чем мечтаем.

— А... Что бы вы делали на моем месте?

— Пошел бы в трапезную,— сказал он.— Вы ведь так ничего и не ели со вчерашнего дня. А мы как раз по­спели к трапезе... У нас замечательный повар, Джеймс... Мы ведь уже пришли, вы разве не заметили? Я говорил: это озеро очень маленькое... Спасибо, что составили мне компанию.

— Ну... Если хотите... Можете попросить меня еще... хм-м... проводить вас... как-нибудь... И поговорить со мной. Я не против.

— Спасибо вам, Джеймс,— с легкой улыбкой ответил он.— Мне приятно это слышать.

...Джентльмен всегда готов оказать услугу другому джентльмену. В целом я был доволен собой в этот раз...

А вечером на меня было совершено нападение. Конечно, при желании можно подобрать другое название для этого события, но по моему личному мнению, это самое подходящее определение для описания этого ве­чера.

Какой-то огромный, черный, волосато-бородатый человек ввалился в мою комнату-келью и заревел таким басом, что даже стекла в окнах задрожали:

— Э-э! Дарагой! Почему тебя прячут?! Почему сам прячешься?!

— Простите, сэр... Вы кто? — опешил я.

— Ираклий я. Маргиани. Князь! — Проревело это чудовище и стянуло с абсолютно лысой головы огромную мохнатую шапку (позже я узнал, что она называется странным словом «папаха»).

На всякий случай я встал (все же титул этого дикаря пока не был официально доказанным самозванством) и как можно вежливее спросил:

— Я искренне польщен, но так как мы не представлены, то хотелось бы...

— Вах! — возмутился он.— Какое «представление»?! Оглянись, дарагой! Где мы?! Кто мы?! Что творится?! А?! Такой тарарам кругом! Если ждать, пока нас кто-то кому-то представит, одичаем, как волки! Забудь, доро­гой! Это в Петербурге был этикет-шмитикет. А здесь — просто хорошие люди, да?

Меня крайне покоробило это его панибратское «ты­канье», но, старательно сохраняя национальную выдерж­ку, я все же нашел в себе силы представиться как мож­но вежливее:

— И все же это будет не лишним... Мое имя — Блейз. Джеймс Блейз. Английский журналист.

— Замечательно! — неизвестно чему обрадовался князь.— Англичанин! Журналист! Да еще и Джеймс! Вот тебя нам и не хватало, дорогой! Собирайся, пошли!

— Куда?!

— Как куда?! К нам, канэчно! Стол накрыли, мясо приготовили... Вина нет... Не достать здесь вина, дорогой, уж не обессудь. Мы здесь у местных крестьян самогон раздобыли. Купец Пружинников — пройдоха! — где-то изыскал и за бешеные деньги купил. Маладэц, да?!

— Простите, сэр, но я не пью.

— Маладэц! — еще больше обрадовался князь.— И я не пью! А кто пьет?! Отец Иосиф узнает — рассердится. Зачем огорчать? Так посидим! А уж если этот Ванечка проведает... Никому не скажу, тебе одному скажу: князь Маргиани никого не боится, но этот Ванечка... Откуда он все знает, а? Как он знает?! С ним говорю, а он слов­но всю жизнь мою рядом провел. Я его спрашиваю: ска­жи мне, уважаемый, кто тебе сказал? Как ты все узнал? А он в меня пальцем тычет и говорит: «Уж мне-то из­вестно, а Бог про тебя куда больше моего знает. Не стыд­но будет?» Я как себе это представлю... Слушай, стыдно! Так что собирайся, дорогой, пойдем! — как-то нелогично закончил он.

— Да куда?! Зачем?!

— Сидеть будем. Пить не будем. Есть не будем. Говорить будем. Песни петь. Не хочешь петь? Не будем! Ты, главное, собирайся!

Признаюсь, мне стало даже любопытно. Дел у меня на сегодняшний вечер все равно не было, а упустить возможность узнать дикий мир России, так сказать, «из­нутри» было бы глупо. У меня накопилось много воп­росов. Теория, как оказалось, разительно отличалась от практики. А этот грубоватый, но забавный дикарь был явно болтлив и прямодушен. Нет, упускать такой шанс не стоило.

— Что ж, сэр... Я принимаю ваше приглашение,— сказал я.

— Вот и отлично! — обрадовался князь, вновь нахло­бучивая на лысину свою огромную «папаху».— Идем, дорогой! Хорошая компания, хороший стол, хорошая беседа... Как еще вечера коротать?!

Признаться, у меня были некоторые сомнения, что он несколько преувеличивает и по поводу «хорошего стола» и по поводу «хорошей компании»... Я не подозре­вал — насколько!

В одном из домишек за стенами монастыря, где расселяли паломников, был накрыт длинный, грубо сколоченный стол. Описать то, что на нем было выстав­лено, невозможно, ибо в английском языке просто нет слов для передачи сути и вкусовых гамм этих, если так можно выразиться, «кушаний». Во-первых, здесь было несколько видов засоленных и замаринованных грибов! Грибов! Во всем цивилизованном мире этот «подножный корм» брезгуют собирать даже бродяги и бедняки, а у русских, оказывается, существуют десятки, если не со­тни рецептов их приготовления. Более того, они их со­вершенно искренне любят! Но сразило меня на повал не это. Вы не поверите, сэр, но даю вам слово джентльмена, что это чистая правда: они солят и маринуют огурцы! Да-да! Вы где-нибудь слышали о соленых огурцах?! По­сле этого даже такой парадокс, как «квашеная капуста» с клюквой и моченые яблоки с брусникой, уже не так сильно травмировал эстетику моего вкуса. Ведь есть же страны, где едят жареную саранчу, есть страны, где едят лягушек... А есть страна, где едят соленые огурцы!.. Коп­ченая рыба, картофель «в мундире», соленая сельдь, реп­чатый лук, сало, хлеб грубого помола, чеснок, жирней­шая и острейшая похлебка под названием «тройная уха», груда пирогов со всевозможными начинками — у этих русских очень крепкие желудки, сэр! И все это они на­зывают не обедом или ужином, а странным для данного момента словосочетанием «что Бог послал».

Что же касается «компании», то она была весьма под стать «столу». Плечистый и рослый купец, нервического вида студент и толстощекий, хитроглазый субъект неоп­ределенного рода деятельности с супругой. Вот супруга его заинтересовала меня куда больше всех остальных персонажей этого «застолья», вместе взятых, вместе с их трудноперевариваемым «что Бог послал». Это была та самая девушка, которая привлекла мое внимание утром, и знакомству с которой помешал чудак-юроди­вый.

Вблизи она казалась еще соблазнительней. Статная, рыжеволосая, зеленоглазая — она входила в откровен­ный диссонанс со своим неказистым коротышкой-мужем... Что предоставляло мне дополнительные на­дежды.

Князь представил мне собравшихся. Купца звали Са­велий Пружинников, студент носил фамилию Кольцов, а супругов Стрельниковых звали Яков Петрович и Зи­наида Григорьевна.

— Блейз,— представился я в ответ.— Джеймс Блейз. Британский журналист.

— Так это, значит, вас прячет от нас настоятель? — с любопытством посмотрела на меня красотка.— И что же в вас такого таинственного, господин журналист?

— Почему прячут? — удивился я.— Никто меня не прячет. Просто я попросил о постое на время, и они...

— Ну-ну,— усмехнулся в густые усы Пружинников.— Чтоб сам отец Иосиф дожидался вас битый час у входа в монастырь?! Рассказывайте... Последний раз такое было, когда сюда сам Иоанн Кронштадтский при­езжал. Я как раз из Мурманска в Петербург возвращал­ся, так что самолично ту встречу наблюдал. А теперь вот вашу сподобился... Простите, но дежавю какое-то... А Ва­нечку так и вовсе даже калачом за монастырские ворота не выманишь: для него вне монастыря и мира-то нет... Что-то вы недоговариваете нам, почтеннейший... госпо­дин журналист.

— Я говорю то, что соответствует действительности,— сухо осадил я наглеца, посмевшего усомниться в правдивости моих слов.— Вы сомневаетесь в моей честности?!

— Вах! — воскликнул князь, загремев стаканами.— Ну куда вы спешите, господа? Вопросы — ответы, а еще ни одного тоста, ни одного дружеского слова! Так за столом не сидят! Так за столом мучаются! К нам приехал доро­гой гость из далекой Англии, а вы его бросились допра­шивать, как в околотке! Не радушно это, Савелий Игна­тьевич! Не гостеприимно! Вы простите великодушно наше любопытство, дорогой Джеймс. Признаться, мы все были немало удивлены таким вниманием к вашей персоне со стороны отца Иосифа, вот и не удержались от расспросов. Вы просто еще не понимаете в чем дело, потому не понимаете и нашего любопытства. Отец Иосиф самый удивительный человек, которого я встре­чал в своей жизни,— честью клянусь! Не знаю, как ос­тальные, а мы с Савелием Игнатьевичем, уже не первый и не пятый раз встречаемся здесь, приезжая к старцу... Но, признаться, в этот раз я испытал нечто вроде рев­ности! Вот мы и решили заполучить вас к себе, чтобы вы утолили наше любопытство... Но это — потом... Сна­чала я предлагаю поднять эти кубки за...

— Оставьте ваше велеречие, князь,— вздохнул Пру-жинников.— Какие уж тут «кубки»... Хорошо хоть ста­каны нашлись... В стране черт-те что, скоро опять на глиняные кружки перейдем... Знали бы вы, сколько я за этот паршивый самогон выложил: я в Париже столько за «Вдову Клико» не платил. Кто мог представить...

— Э, зачем пессимизм? — князь ловко наполнил ста­каны из огромной многопинтовой бутыли.— Мужчине не к лицу! Беды приходят и уходят, а мы остаемся. Зачем беду с собой нести? Пережил — выбросил! Не пережи­вайте вы так, Савелий Игнатьевич — наживете еще това­ра. Голова при вас, опыт тоже, а деньги — дело наживное. Из Петрограда ноги вовремя унесли — и то хорошо. Там сейчас и этого самогона нет. Там сейчас вообще ничего нет. И нас нет. За последнее и предлагаю выпить.

— Благодарю вас, но я уже говорил, что не пью,— повторил я и отодвинул стакан.

— Достопочтенный сэр,— неожиданно на чистейшем английском языке обратился ко мне князь.— Как предста­витель нации, чтящей свои традиции, вы просто не мо­жете игнорировать уважение к национальным традициям других народов. Мы ведь вам не языческий обряд про­вести предлагаем, в конце-то концов. Наше общество мо­жет показаться вам странным с первого взгляда, но не спешите делать поспешные выводы. Я — потомок древне­го и весьма знатного рода, и, поверьте, не пью с кем по­пало. Более того: я очень редко с кем пью. В России, как и в моей родной Грузии, застолье — символ взаимного до­верия, повод для объединения, приглашение к знакомству душевному, а не светско-поверхностному...

— Дело не в этом, дорогой князь, на столь же чистом английском возразил ему купец.— Просто господин журналист еще слишком молод и потому излишне ще­петилен. Это для нас, стариков, суть важнее формы... К тому же он не знает Достоевского, говорившего: «Не смотрите, что делает русский, смотрите, к чему он стре­миться». Господин Блейз не может знать, что и вы, и я, грешный, исколесили практически весь мир, повидали разные культуры и прекрасно знаем, что и в Объединен­ных Королевствах пьют не меньше чем в России... А с уче­том «сухого закона» последних лет у нас в стране, то куда больше... Дело не в спиртном. Дело в брезгливости, верно, господин Блейз?

В английском боксе это состояние называется «гроги». В переводе на русский нечто вроде «как пыльным мешком по голове»...

Я молча взял стакан, и собрав все мужество в кулак, осушил его содержимое до дна... Это был неплохой вис­ки, сэр, но какой же он был крепкий!...

Кто-то заботливо сунул мне в руку тот самый пре­словутый соленый огурец, и я пал в своих глазах окон­чательно... Как сквозь туман я услышал, как Стрельни­ков спрашивает жену:

— Душа моя, я не силен в языках, ты знаешь... Рас­скажи, чем они его так проняли, что мальчишка аж ста­канами глушить начал?

— Если взять суть,— задумалась рыжеволосая красот­ка,— то ближе всего будет смысловой эквивалент: «Ты меня уважаешь?» Бедный мальчик действительно совсем недавно в России и еще незнаком со всеми оттенками азиатской хитрости и коварства...

— Простите? — повернулся я к ней.

— Не поддавайтесь на провокации, господин Блейз,— ослепительно улыбнулась она.— Эти два хит­реца просто хотят напоить вас, чтобы узнать, почему отец Иосиф проявляет в вас столько участия. Вы пло­хо осведомлены, каким уважением в этих краях поль­зуется этот игумен, поэтому не понимаете причин нашего любопытства. Но ведь в хитростях нет надо­бности? Вы нам и так раскроете эту маленькую тайну, правда?

— Даю слово чести, что не понимаю, о чем вы говорите,— с трудом восстановив дыхание после «русско­го виски», признался я.— У меня задание от редакции: описать и проанализировать происходящие в России со­бытия. Я просто ехал в Петроград. Едва не замерз... Ус­лышал колокольный звон... Они встретили меня... Я сам удивился, предполагая, что они принимают меня за кого-то другого... Все это было очень странно... Если вам все это кажется таким же странным, как и мне, то я понимаю ваше любопытство...

— Крепкий орешек,— задумчиво глядя на меня, произнес Пружинников.— Ничего, самогона много... Как ду­маете, князь, трех литров нам хватит?

— Хватит,— уверенно сказал Маргиани.— Через час он признается даже в том, что он английский шпион.

Неверной рукой я попытался нащупать засунутый за ремень брюк пистолет, но князь уже крепко и друже­любно обнимал меня:

— Только не обижайтесь на наши шутки, дорогой! Мы грубоваты, но искренни в своем расположении к вам. Мы вам верим. Увы, Савелий Игнатьевич, похоже, мы попали пальцем в небо и происходящее лежит вне нашей логики. Отец Иосиф знает что-то, чего мы знать не можем... Понимаете меня? Может быть, этому маль­чику суждено так красочно описать весь происходящий в России ужас, что эти чертовы союзнички наконец-то пришлют долгожданную помощь...

— Сомневаюсь,— покачал головой купец.— Когда это Англия или Штаты упускали возможность подло­жить России свинью? Сколько раз мы спасали Америку и проливали кровь за интересы Европы и Англии? А они хоть раз сдержали свои обещания? Они как желудок: вчерашнего добра не помнят. Если внимательно при­смотреться к истории, то окажется, что не татары или поляки нанесли наибольший ущерб, а как раз «союзнич­ки», к которым мы все с распростертыми объятиями лезем, как подгулявший лапотник на чужой свадьбе... Не обольщайтесь, князь, они не помогут. Во-первых, им выгодно ослабить главного конкурента (а Россия — мировой лидер как в людских ресурсах, так и в природ­ных, чем всех и раздражает). Во-вторых, им просто выгодно единолично воспользоваться плодами уже вы­игранной у немцев войны. А в-третьих, они, историчес­ки наделали нам столько пакостей, что настоящими со­юзниками сами быть не смогут. Прав был покойный государь: «У России есть только два союзника: армия и флот». Я бы, правда, добавил Церковь. Государство без идеологии — навоз, сор, «поле дураков» из детской сказ­ки. У нас всегда поднимались в атаку «за веру, царя и Отечество»... Все отняли... За что сражаться?

— Страшно не это, Савелий Игнатьевич,— задумчиво покрутил ус Маргиани.— С каждым из государств в от­дельности можно договориться — на это существует дип­ломатия... Но они не помогут нам по другой причине. Им просто не позволят. Мы стоим на пороге самой страшной за всю историю мира войны. Вспомните пророческие слова Достоевского. Международные торгаши развязыва­ют самую грандиозную аферу всех времен и народов. Им не нужна монархия. Там, где есть монархия, есть хозяева страны, а значит, интересы капитала страдают. А на сме­ну этой бунтующей голытьбе придут те, кто с удоволь­ствием и за копейки продаст это «общее», а значит — «ничейное». Вот и весь секрет этого бунта. У этого спрута нет сердца, Савелий Игнатьевич. Нет родины, нет армии, нет правительства, которое можно контратако­вать. Он называется «деньги». И победить его можно только образованностью, морально-нравственными усто­ями... А какие сейчас у нас... устои...

— Вы наивны, как ребенок, князь! — пылко восклик­нул Пружинников.— Сколько мы с вами говорили об этом, а вы все никак в толк не возьмете... А ведь вам-то, полковнику контрразведки...

Я поперхнулся непрожеванным огурцом и закашлялся. Маргиани любезно постучал меня по спине:

— Да не переживайте вы так, дорогой. Да, полковник, да, контрразведки... И что с того? Увы — бывший... Или вы считаете, что из Грузии Багратионы не выходят? Царицы Тамары там не правят и Руставели свои поэмы не пишут? Не берите в толк. Кого интересует, чем вы сейчас здесь заняты, господин журналист... Соединенные Королевства — все же наши союзники, а в России сейчас посерьезнее заботы есть. Вы смотрите, слушайте, запи­сывайте. Никто за рубежом еще не понимает, что про­исходит здесь. И, боюсь, еще долго не будет понимать, принимая «события в России» за «русские события»... Давайте я лучше вам еще самогончика налью. Сейчас вам это не помешает... Извините, что перебил, Савелий Игнатьевич. Что вы говорили?

— Я, как человек торговый, привыкший иметь дело с цифрами, принимаю только факты, факты и ничего, кроме фактов. Посудите сами: Теодор Герцель предло­жил идею сионизма. Клан Ротшильдов начал активное финансирование этой идеи. Я не знаю, как там детально обстоят дела со знаменитыми «протоколами Сионских мудрецов», но, судя по происходящим в мире событиям, на подделку это не похоже. Президентом США был под­писан законопроект о передаче печатания денег в част­ные руки. И как вы думаете, какие банковские дома по­лучили это уникальное право? Денег уже выпущено столько, что, по сути, они уже ничего не стоят, а будет еще больше, потому что глупцы за них все равно про­дают и покупают. Представьте: сидим мы с вами, печа­таем деньги и вдруг нам приходит мысль: а не купить ли нам Африку? И печатаем столько миллионов, сколь­ко запрашивают аборигены за контроль над своей стра­ной. Они получают кучу никчемной бумаги, а мы — ресурсы целой страны. Да любой крестьянин, владеющий садом и огородом, по факту богаче банкира, у которого только и есть, что огромное количество «нулей» в банке. Потом эта афера раскроется, но по закону-то все будет принадлежать уже новым хозяевам! Целые страны! И поди докажи... Мы наблюдаем за самой грандиозной аферой в истории человечества: попыткой не завоевать, а скупить весь мир. А ведь не «доллар» и не «фунт» должны быть «валютой», а только «грамм» или «карат». Не в нашей многострадальной стране, а именно в Шта­тах было положено начало самого страшного преступле­ния против человечества. Наша «революция» — только начало освобождения поля для новых игроков. Все эти «коммунизмы» и «демократии» — просто дымовая завеса для кучки банкиров, мечтающих о мировом господстве. Они купили «печатный станок», теперь подготавливают мир к «распродаже». Вот и весь секрет. Из разных стран в Россию хлынули агенты влияния, наделенные правом неограниченного финансирования (деньги-то все равно ничего не стоят, а принесут землю, произведения искус­ства, ресурсы). Вас не удивляло, почему девяносто про­центов руководства «Советов» — евреи? Они прикрыва­ются лозунгами о «свободе, равенстве и братстве», но факты, цифры, статистика свидетельствуют о другом. Идет банальный передел собственности, а проще говоря — грабеж. И рабочие с крестьянами не получат на этом «празднике Пурим» ничего. Наши «маньки» и «ваньки» попросту не знают ни историю, ни Библию, и вот в этом как раз наша вина. Мы думали, что мы удержим, справимся, а народ... Народ — быдло, куда ему что-то объяснять и чему-то учить... И вот теперь оказа­лось, что не справились. И нас вырезают, словно ба­ранов. Вырезает кучка беспринципных негодяев, которые обладают достаточными деньгами, чтоб проплачивать наемников и проводить глупейшую, но дейс­твенную среди необразованных масс агитацию. Что пер­вым делом приказало Временное правительство, придя к власти? Князь Львов отдал приказ уничтожить «Про­токолы сионских мудрецов». У них что, дел важнее на тот момент не было? Исключительно масонское прави­тельство, почему-то называющее себя «демократи­ческим», пожирается кучкой никому не известных «большевиков», почти поголовно состоящих из евреев-эмигрантов: это в каком страшном сне могло такое при­грезиться в православной России?! Это же бред. Это... дурной сон... Но это — факты и статистика... Впрочем, об этом вы вряд ли будете писать, господин журналист?

— Не буду,— признал я.— Один мой знакомый (весь­ма высокопоставленный человек в нашем правительстве) как-то сказал: «У нас нет антисемитизма, потому что мы не считаем евреев умнее себя». Может быть, вы в чем-то правы — не знаю... Но ответьте мне вот на какой вопрос: «А где же были вы?!» Их же — горстка. Тысяча, ну две... Перед отъездом из Лондона я встречался с человеком, который только что вернулся из России и слышал, как хвастался господин Троцкий: «Мы добились в Петро­граде такой власти, что если прикажем завтра выстро­иться всем жителям города на Марсовом поле для получения розог, то девяносто процентов покорно вы­строятся в очередь для порки, а десять процентов при­несут справки, освобождающие их от наказания по при­чине слабого здоровья». Так какой же дурак из ваших бывших союзников захочет вмешиваться в заведомо проигрышную партию? Вы бы стали?

— Уел он нас, Савелий Игнатьевич,— грустно сказал Маргиани.— Мы и впрямь слишком привыкли говорить и совершенно отучились действовать. Вот за нас и решают... Государство всегда договаривается с государ­ством. А кто сейчас власть в России? Увы, эта банда... А мы даже не можем сориентироваться, за какую Россию нам сражаться.. Царь отрекся... Временное правитель­ство себя уже показало... Вот и бьют нас по одиночке... Мы проигрываем Россию, господа... И я дорого бы дал сейчас за ответ на извечный русский вопрос: «Что де­лать?»

— А вы — умный,— неожиданно накрыла мою руку своей ладошкой Стрельникова.— Не ожидала от вас. Та­кой молоденький... Но ошибиться в человеке в лучшую сторону всегда приятно, не правда ли?

Я покосился на ее мужа. Толстяк был увлечен пожи­ранием копченого судака, и этот увлекательный процесс поглощал все его внимание.

Осторожно я пожал холодные, ухоженные пальцы рыжеволосой кокетки:

— У меня еще много разносторонних талантов, леди...

— Я в этом не сомневаюсь,— заверила она, не торо­пясь убирать руку.— Признайтесь, вы же не только жур­налист, а? Это было бы так романтично...

— Увы, но я всего лишь журналист,— вздохнул я.— Хотелось бы вас заинтриговать куда более роман­тичной историей, но честность мне дороже бахвальства. Я всего лишь тот, кто сумел убедить хозяев газеты вы­делить мне сумму для этой поездки и написания серии репортажей. Им это принесет доход, а я, возможно, про­славлюсь... Неужели от этого я падаю в ваших глазах?

Она осторожно высвободила свою руку из моих пальцев и, явно потеряв ко мне интерес, рассеянно кив­нула:

— Может быть, может быть...

— Ну, если я стал для вас неинтересен, то, может быть, вы расскажете мне про это странное место. Я ни­когда прежде не бывал в монастырях...

— Я тоже,— призналась она.— Мы с мужем здесь случайно, проездом... Вы лучше расспросите князя или господина Пружинникова — они здесь частые гости... Савелий Игнатьевич, ваш гость интересуется, чем при­влекательно это место. Вы с князем лучше осведомлены, не просветите господина журналиста?

И отвернулась, делая вид, что увлечена чем-то на другом конце комнаты.

— Монастырь? — переспросил Пружинников.— О, это очень старая и весьма известная обитель. Его осно­вали еще ученики Александра Свирского...

— Кто это?

— Это один из самых известных русских святых. Его монастырь — явление уникальное даже для мирового масштаба. За всю историю человечества Бог являлся на землю в виде Святой Троицы лишь дважды: Аврааму у Маврикийского дуба и преподобному Александру, ко­торый в ознаменование этого события и построил мо­настырь, знаменитый впоследствии многими чудесами. Кстати, большевики, придя к власти, первым делом по­хитили мощи святого. Знали, подлецы, что это может быть своеобразным знаменем для объединения... А мо­жет, просто боялись, бесы... Вот двое его учеников и пос­троили эту обитель. Место здесь тихое, уединенное, для молитв и пустыннической жизни лучше и не сыскать... Только все равно горя пришлось хлебнуть. И поляки ее жгли, и шведы... А вишь, возрождается, как цветок вес­ной, пробиваясь сквозь песок и камни... Родник здесь есть, освященный и пользующийся славой исцеляющего. Да вы, наверное, его видели там, на горушке. Он и зимой не замерзает... Но главное — монахи... За других не ска­жу, а лично я люблю здесь бывать. Отец Иосиф — мой духовник..

— И мой! — горделиво вставил князь.

— А что такое «духовник»? — уточнил я.

— Ну, что б понятней было, урежем это слово до «наставника». Хотя молитвы его за духовных детей я бы не назвал менее ценными, чем его наставления... Вам сложно это понять, господин журналист, но эта оби­тель лично для меня как прообраз всей России. Рас­положенная в суровом, труднодоступном месте, она хранит свои заветы, свою историю — то великую и мис­тическую, то страшную и трагичную, но все время возрождается... Здесь живут удивительные люди, при­нимающие всех, приходящих к ним с добром. А над ними так часто смеются, не понимают и иногда нена­видят, потому что они являются противоположностью безумия мира и не ценят его ценностей. Жить здесь тяжело, но как же сюда хочется возвращаться раз за разом... Понимаете?

— Пока не очень,— признался я.

— Ну и не важно,— махнул рукой Пружинников.— Зинаида Григорьевна, голубушка! Сделайте одолжение: спойте нам что-нибудь, а? У вас это так чудесно полу­чается... А то мы что-то за разговорами о бытности на­шей совсем в тоску ударились..

— Да! — горячо поддержал его князь.— И я прошу! Очень прошу!.. Не зря же мы с таким трудом этот инст­румент изыскали! — И он вытащил откуда-то из угла припрятанную гитару.

Стрельникова не стала просить себя дважды, пробежалась пальцами по струнам, проверяя мелодичность, и тихим, проникновенным голосом, запела:

...Её слушали затаив дыхание. Голос у нее и впрямь был удивительный: мелодичный, чувственный, проника­ющий до самого сердца...

* Здесь я позволил себе совместить два стихотворения Марины Цветаевой, написанные в 1917 и 1918 годах. Да простят мне ревнители её творчества, но мне они показались на редкость созвучными по настроению и музыкальности для этой «песни». Надеюсь, читате­ли не будут на меня в обиде за эту вольность...

Дождавшись, пока смолкнут аплодисменты, я все же предпочел вернуться к интересующей меня теме и спросил:

— А что за сумасшедший живет здесь? Он же не монах... Он не опасен для окружающих?

— Ванечка? — удивился Пружинников.— Он не сумасшедший. Он — юродивый.

— А в чем разница? — не понял я.

— Юродивый добровольно «облекается» в «сумасшествие»,— пояснил купец.— Христианство ведь, по сути, безумие перед жаждой этого насквозь прагматично-материального мира. А привязанность к деньгам и страстям, в свою очередь, безумие перед миром христианства. А Ванечка... Много лет назад он беспробудно пил. Не знаю, что у него там случилось, но опустился он до та­кой степени, что как-то раз, в прямом смысле «себя не помня», оказался у ворот монастыря — пьяный, босой, в последней стадии алкогольного бреда... Отец Иосиф нашел его у родника, почти окоченевшим. Долго выха­живал, говорил с ним, молился... Так он и остался при монастыре. Причем ровно в том виде, в котором его ста­рец и нашел. Не пожелал менять вид внешний... Вот только что-то с ним произошло...

— Понятно что: свихнулся после белой горячки,— впервые подал голос молчавший доселе студент.— Вы его глаза видели? Разве у нормального человека такие глаза бывают? Не говоря уже о его выходках...

— Все может быть,— даже не взглянул в его сторону Пружинников.— Да вот только... Не встречал я больше таких людей. Ни как отец Иосиф, ни как Ванечка... Я ведь когда первый раз совершенно случайно здесь ока­зался... Сделка у меня уж больно удачная была. Немнож­ко смухлевать пришлось — как без этого? — но зато весь­ма, весьма прибыльная... Возвращаясь из Мурманска, сюда завернул, на радостях немало денег в церковный ящик запихал, да уже собрался обратно поворачи­вать, когда у самых ворот на меня этот Ванечка и набросился — словно собака цепная!.. «Ты, — кричит, — от Бога или от черта откупиться задумал?! Не выйдет! Эти деньги погубят тебя на том свете больше, чем на этом!» Я аж опешил. «Почему?» — спрашиваю. «Да пото­му что взятка святым там строже карается, чем взятка земным властителям! Ты что, от страха своего за безза­кония решил деньгами откупиться? Или земными бла­гами Царствие Божье купить удумал? А сколько ты за­платишь за жизнь вечную? А ну вон отсюда, меняла неопытный! Хочешь своими деньгами наш дом прокоп­тить? Не выйдет! Храм на нечистые деньги не строится! А нам и тем паче такая пакость в рот не полезет! Себе оставь!» Не помню, как я тогда до Петербурга доехал. Месяца два словно в горячке лежал. Потом схватил че­модан с дорожными пожитками, и — сюда! Уже без денег. С извинениями. Ванечка даже виду не подал, что узнал меня... Хотя узнал — я это видел... Знаете, господа, мо­жет, я глупость скажу, но мне кажется, что он нарочно на себя тот «негатив» берет, который отец Иосиф дол­жен бы народу разъяснять... Ну, словно бережет своего спасителя от слов неласковых и обличающих... Я потом много про юродство думал. Юродивый, он ведь по сути своей агрессивен — никогда вам это в голову не прихо­дило? Он балансирует на очень опасной грани... Он — как иголка в мягком, удобном кресле. Хочет человек свой зад с комфортом в религию на отдых душевный при­строить; зажиревшую душу как на отдыхе в Баден-Баде-не полечить да понежить, а тут... такое... Я как-то поду­мал: а ведь в годы гонений юродивых и не видно почти, а? Они появляются тогда, когда в религии все тихо, чин­но, спокойно... и тем опасно. Они словно берут на себя страшный грех осуждения ближнего... чтобы его спасти. А этого никто не любит. Потому они постоянно и биты бывают... Увы...

— Ой, а как мне стыдно нашу первую встречу вспоминать — сил нет,— признался Маргиани.— Я ведь восточ­ный человек. Кровь горячая, шальная... Часто и слуг сво­их не только обижал, но и поколачивал, да и подчиненным доставалось... Вернее, я-то тогда и не думал, что «оби­жаю». Даже в голову не приходило. По роду положено, по статусу... Но по привычке и этот грех «гневливости» исповедовал... А тут такое случилось... По долгу службы я не раз в этих краях бывал, иногда и в монастырь заво­рачивал, коль время было. Тогда меня этот Ванечка очень раздражал: грубый, непочтительный, босой — не человек, а одна срамота... И вот выхожу я как-то с исповеди, а он ко мне бочком-бочком, и завел волынку: «...исповедь и покаяние — разные вещи, исповедь и покаяние — разные вещи, исповедь и... » Я раз ему сказал убраться, два, тре­тий раз повторил... Потом нагайкой по спине перетянул, чтоб место свое не забывал... А он сбоку — как прилип и тянет свое: «...исповедь и покаяние — разные вещи»... И тут, господа, словно ведром меня накрыло: ничего не помню! Ярость такая охватила, что... Очнулся, а Ванечка этот, в своей крови буквально плавает, весь в синяках, переломанный, но из последних сил шепелявит: «...испо­ведь и покаяние — разные вещи... » А невдалеке отец Ио­сиф стоит и молча так на меня смотрит... Вах! Так стыдно стало: не будь на монастырском дворе — сразу бы застре­лился! Схватил я этого дурня избитого в охапку, ору: «Прости меня!», а он уже и глаза закатывает... Что со мной тогда было: словами не передать... Я в тот миг все бы отдал, лишь бы босяк этот не помер. Дворец бы отдал! Коня отдал! А если б и миг безумия моего стереть можно было — и жизнь бы отдал! Схватил его на руки, в свою комнату тащу, а сам в таком ужасе, словно труп после преступления прятать несу. Кроме «прости, прости», ничего и сказать не могу. А он мне в ответ шепелявит: «...исповедь... покаяние... разные... » Вот так два месяца мы друг другу и «шепелявили», пока я его не выходил! Кто бы мне сказал, что я — князь Маргиани! — буду за бездом­ным убогим горшок выносить — на дуэль бы вызвал! А вот... сложилось. С тех пор как серчать начинаю, у меня этот горшок перед глазами и стоит... Стыдно, да... Но ис­поведь от покаяния отличать научился... Ну не подлец он, а?! — невесело усмехнулся князь.— «Покаяние»-то — это «перемена ума», значит. Так что не я ему тогда мозги со­тряс, а он мне. Ну а уж исповедь мою тогда сам отец Иосиф принял. Он, кстати, тогда к Ванечке и не заходил — меня смущать не хотел... Или доверял... Не знаю... А Ванечка мне потом в нос дал,— неожиданно за­кончил князь со смехом.— Когда вылечился. «Это, гово­рит, чтоб ты за собой долгов не чувствовал. Квиты!» А у меня — и не поверите! — и злости нет. Кровь вытер, говорю: «Мы теперь с тобой — кровные братья. Князь и ни­щий». «Хитер ты,— отвечает,— но так тому и быть. Согла­сен». Словно мне одолжение сделал, шельмец. На том и по­мирились...

Больше выносить этот бред я не мог. Встал и вежли­во поклонился присутствующим:

— Простите меня, господа, но время позднее, а мне рано вставать. Режим. Благодарю вас за гостеприимство и приятное общество. Теперь, когда мы представлены друг другу, прошу не стесняться наносить мне ответные визиты (последние слова были сказаны исключительно для одной особы, и, кажется, она это поняла). А теперь позвольте откланяться. Всего наилучшего.

Простившись, я вышел во двор. Огромная луна си­яла так ярко, что снег искрился, словно днем. Крупные, низко нависшие звезды укрывали небо серебряным покрывалом. Словно в этой стране снег был и под но­гами, и над головой... Или звезды... Невольно я залюбо­вался этой серебряной картиной...

Невнятное бормотание неподалеку отвлекло мое внимание от созерцания этой красоты. У самых ворот монастыря, по-прежнему босой и простоволосый, на ко­ленях стоял в снегу Ванечка и, обратившись лицом к до­роге, о чем-то горячо молился, выставив вперед руки, словно отталкивая что-то невидимое.

Стараясь не шуметь, я осторожно приблизился. Сквозь невнятное бормотание стали проступать едва различимые слова: «...время... не за себя... еще немного... пусть увидит... но не так, как я хочу... »

Снег предательски скрипнул под сапогом. Ванечка оглянулся, замолчал и поднялся на ноги.

С подозрительным любопытством после всего услы­шанного я смотрел на него. Дурак с таким же подозри­тельным любопытством смотрел на меня. Пару минут мы играли «в зеркало».

— Ну-ка, любезный... Скажи-ка мне что-нибудь... умное,— сказал я.

— Жопа! — четко и внятно сообщил мне юродивый.

— Че... Чего?!

— А чего ты от меня ждал? Истины? Ты меня со Святым Писанием не перепутал?

— Дурак! — с чувством сплюнул я.

— Вот это — мудро! — тут же склонился он в поклоне.— Спаси Господи!

Раздосадованный на свою доверчивость, я направился к себе в комнату. Вынужден с прискорбием конста­тировать, сэр, что я ошибался в своем первоначальном мнении о России. Это не страна дикарей. Это страна клоунов!..