Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

«Рыцарь минуты»: Писарев и антипушкинские настроения 60-х годов

В «Отцах и детях» И. Тургенева есть примечательный разговор Базарова с Аркадием о том, что следует читать серьезному человеку в пору накала общественных настроений, какую переживала Россия в преддверии 60-х годов прошлого века. Пушкин в такой период «никуда не годится», следует «бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время!» — проповедует Евгений. Нужно что-нибудь «дельное» — и советует «Stoff und Kraft» Бюхнера.

Разночинцы, деятели нового этапа революционного движения, видели смысл жизни и цель ее в борьбе и считали недопустимым отвлекаться на сентименты, чувственность и прочие «дворянские» настроения. И. С. Тургенев точными штрихами отразил идеи и дух нигилистов, отрицавших отжившие устои и порядки. Пушкина, да и вообще поэзию связывали они с расслабленностью душевной, с негой, воспеванием красоты. Разве этим «искусам» можно было поддаваться, когда главное состояло в том, чтобы «возбуждать ненависть к рутине, злу, лихоимству»[142]? Таким, по словам шестидесятницы Е. Н. Водовозовой, было кредо активных молодых людей, ненавидевших монархию, царский произвол, беззаконие.

После проведения аграрной реформы социальные, общественно-политические силы страны размежевались. В условиях репрессий и реакции разногласия между приверженцами «гоголевского» и «пушкинского» направлений вышли за рамки собственно литературных проблем, приобрели больший идеологический смысл, ибо определяли разные пути и задачи общественного развития. В орбиту противоборства были включены не только насущные проблемы, но и отношение к традициям, к художественному наследию. «Так как борьба литературных партий сделалась теперь упорною и непримиримою, так как духом партии обусловливаются теперь взгляды пишущих людей на прежних писателей и даже в тех органах... печати, которые сами вопиют против духа партии, то и реалисты (то есть демократы.— Е.В.), сражаясь за свои идеи, поставлены в необходимость посмотреть повнимательнее, с своей точки зрения, на те старые литературные кумиры и на те почтенные имена, за которые прячутся наши очень свирепые, но очень трусливые гонители»[143],— писал критик, объясняя необходимость полемики по вопросу об отношении к «кумирам» прошлого. Речь прежде всего шла о Пушкине.

Именем поэта как своего вдохновителя стали прикрываться защитники «пушкинского», «артистического» направления, провозгласившие необходимость «чистой» литературы, далекой от социальных конфликтов и противоборств. Пушкин, по их трактовкам, как раз и воплощал идеал художника, в полной мере выразившего задачи такого искусства. По отзывам критика журнала «Отечественные записки» В. П. Гаевского, наслаждение природой, искусством, красотой поэт видел «единственною целью своей жизни, пренебрегал всеми другими целями», волновавшими его современников[144].

Продолжая и развивая на новом этапе концепцию, предложенную Жуковским, представители «артистического» направления отмечали в поэте как определяющие качества его «незлобивость», тихий, спокойный нрав, радостное успокоение красотами жизни. В нем видели «человека труда», более всего увлеченного отделкой стиха, его прелестью и очарованием. Особенно энергично подчеркивалось, что поэт, особенно в последние годы жизни, утверждал «чистое, независимое искусство»[145]. Пушкина славили как проповедника и глашатая творчества, чуждого самой идее сопротивления и борьбы, утверждавшего поэзию, далекую от «житейского волнения», предназначенную лишь наслаждению утомленного и страдающего человека.

Чем более посягали на поэта эстетствующие либералы, ненавистники «гоголевского», сатирико-обличительного направления, чем более «присваивали» его «романтики и литературные филистеры», по словам Писарева, тем меньшей популярностью пользовался Пушкин у читателей молодого поколения. Приступая к разбору пушкинских сочинений, Писарев не без основания заявил, что статьями «Пушкин и Белинский» он вовсе не открывал нечто новое, но «хотел только высказать громко и открыто подкрепить фактическими доказательствами то мнение, которое уже многие мыслящие люди составили себе о Пушкине и о всех поэтах и художниках его школы». Это «общее мнение» в какой-то мере продолжало и усиливало начавшееся еще в 30-е годы охлаждение к поэту...

Как сложились антипушкинские идеи критика? Понимание логики их формирования может приоткрыть более широкий смысл сознательного «отказа» от поэта некоторых читательских кругов того времени. Будем иметь в виду только, что Писарев отразил антипушкинские настроения в концентрированной и заостренной форме. Он высказался о поэте с такой полемической страстностью, развенчал поэта со столь поразительной по накалу энергией заблуждения, что обратил в свою веру многих сомневавшихся, а в людях близкого себе способа мышления обрел ярых союзников.

Писареву не было и 28 лет, когда трагически оборвалась его жизнь. Почти в 25 он писал свои печально знаменитые статьи о Пушкине. Со времени их публикации в 1865 году в «Русском вестнике» за критиком закрепилась «слава» активного борца против поэта и влияния его наследия на читателей-современников. Приговор действительно был бескомпромиссен и суров: Пушкин признавался безнадежно устаревшим и далеким от насущных проблем действительности 60-х годов. Оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул «вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики»[146].

Проследить, как складывались воззрения Писарева, тем более интересно и поучительно, что в юношеские годы, в начале литературной деятельности, отношение его к Пушкину уважительное. Критик признавал его замечательным писателем, не знавшим равных в литературе. Не раз в статьях и рецензиях упоминались «Евгений Онегин», «Капитанская дочка» как произведения совершенные и примечательные явления отечественной словесности. В 1862 году в статье «Базаров» тургеневский герой осуждается критиком за то как раз, что в отношении к Пушкину «завирается», что «сплеча отрицает вещи, которых не знает или не понимает». Что же послужило мотивом столь темпераментного продолжения «базаровской» линии в выпаде против поэта?

Резкий и на первый взгляд неожиданный сдвиг относится к 1864 году. В статье «Реалисты» читаем: «Говорят, например, что Пушкин — великий поэт, и все этому верят. А на поверку выходит, что Пушкин просто великий стилист и больше ничего. Говорят, далее, что Пушкин основал нашу новейшую литературу, и этому тоже верят. И это тоже вздор. Новейшую литературу основал не Пушкин, а Гоголь. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками, а под влиянием Гоголя сформировались Тургенев, Писемский, Островский, Достоевский...»[147]. Далее критик обещает читателям продолжить этот разговор и доказать свою правоту. Вскоре публикует сначала статью о «Евгении Онегине», затем — о пушкинской лирике, в которых с горячностью молодости убеждает читателей, что место Пушкина — не на письменном столе «человека дела», а в пыльном кабинете антиквара, рядом с заржавленными латами и изломанными аркебузами[148].

Заблуждение? Ошибка? Но высказано неспешно и специально аргументировано. Прежде чем рассмотреть суть этих доказательств, вспомним о писаревской «теории реализма» и идеях критика о предназначении искусства.

Младший современник Чернышевского и Добролюбова, революционер-демократ, Писарев был активным и гневным обличителем самодержавия. Он смело, самоотверженно предрекал необходимость «уничтожения царствующего зла»: «Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть... То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»[149].

Ненависть питалась состраданием и сочувствием к «голодным и раздетым»... Критик страстно желал, чтобы «проснулся народ», восстал против несправедливости и царского беззакония. Он с нетерпением жаждал революции.

После 1862 года пришлось признать, что к активным действиям народ не готов. Надежды на скорые изменения рассеялись. Это было мучительно для такой активной натуры, но приходилось продолжать начатое дело пробуждения народа. Причины пассивности — в неразвитости и забитости масс. Цель вырисовывалась ясно — повышать уровень сознательности, обогащать народ, развивать его умственно и духовно, чтобы назрела и прорвалась в нем нетерпимость к бедственному своему положению. Призыв «размножать мыслящих людей», выдвинутый еще в 1861 году («Русское слово».— 1861.— № 5.— Т. II.— С. 58), зазвучал с новой силой. Это была не просто просветительская задача, но деятельность революционно-просветительская, направленная на преодоление умственной апатии.

Как должна осуществляться программа? Ей могут способствовать знания естественные, которые вырабатывают верное понимание жизни природы, общества, их законов. Потому-то любимые герои Писарева — Базаров, Рахметов.

Поначалу трезво оценивавший нигилиста Базарова, критик впоследствии принимает его точку зрения, доводя до логического предела. Одно из препятствий на пути утверждения реалистического миросозерцания — «эстетика», что ассоциировалась у критика с теми движениями внутреннего мира, в которых человек не может дать себе ясного и строгого отчета и которые не могут быть оценены с позиций пользы и вреда. Естественные науки прививают здоровый образ трезвого мышления, а эстетика, по мнению критика, безотчетность, рутина...

Объяснялась подобная позиция тем, что в 60-е годы эстетику как «чистое» восприятие прекрасного и наслаждение искусством, не замутненное грязью реальности, провозглашали либералы и реакционеры. Демократы ратовали за публицистическую критику и выступали против эстетства. Они исходили из того, что литература должна включаться в борьбу за преобразование жизни непосредственно, возбуждая гнев и негодование, раскрывая низость условий жизни, недостойных человека. Искусство должно выдвигать человека-борца, натуру активную, зовущую следовать ее примеру. Таким виделся Писареву, к примеру, Чацкий... Главное, чтобы герой был «рыцарем прошлого» или «рыцарем будущего»[150].

В этих принципах материалистической критики был один существенный просчет: максималист Писарев не только современную ему литературу, но и наследие прошлого предлагал мерить мерками соответствия потребностям действительности 60-х годов. В «Прогулке по садам российской словесности» критик высказался с определенностью, поставив вопрос: «Следует ли нам читать Пушкина в настоящую минуту или же мы можем поставить его на полку, подобно тому как это сделали с Ломоносовым, Державиным и Жуковским?» В поисках ответа критик отходит от учета исторических условий, в которых творил Пушкин, «устраняется», по его же словам, от «исторической точки зрения»[151]. Критик последовательно неисторичен: подобно тому как либералы и эстеты фальсифицировали образ Пушкина, приспосабливая его к «образцу» их программы, Писарев развенчивал поэта (имея в виду ослабление позиций своих противников), доказывая несоответствие Пушкина духу новой эпохи.

Что означает созвучие времени? Вот если бы Пушкин пел о правах и обязанностях человека, о стремлении к светлому будущему, о недостатках современной (Писареву.— Е. В.) действительности, о борьбе человеческого разума с вековыми заблуждениями, о сознательной любви к отечеству и человечеству,— он оказался бы близок настроениям эпохи 60-х годов. Но как раз этого-то критик у Пушкина не находит, ибо, по верному замечанию Б. Ф. Егорова, «мировоззренчески нормативен». «Нормативность» как стремление видеть в художнике прошлого активного участника политических сражений иной эпохи и полное соответствие духу новых битв проявлялись еще у Чернышевского и Добролюбова[152]. Писарев усилил антиисторическую нормативность в подходе к пушкинскому творчеству. Он не нашел отклика у поэта на идеи, волновавшие поколение 60-х годов. Антиисторизм сочетался при этом с откровенно утилитаристским подходом к творчеству: критик искал непосредственного отклика поэта, жившего в первой четверти века, на проблемы иного времени. Не найдя таковых, более того, доказав несозвучность поэта новым требованиям, критик прямо вывел его «вредность» для молодого поколения. Раз наследие поэта не будит мысль в предполагаемом критиком русле, то, следовательно, приучает молодежь «относиться с воробьиным легкомыслием» к самым серьезным вопросам, поглощающим все силы лучших людей. Потому «воспитывать молодых людей на Пушкине — значит готовить из них трутней или... сибаритов». Критик по-своему, со своих позиций перечитал Пушкина, объясняя при этом, отчего Белинский дал поэту такую высокую оценку.

Вот как, к примеру, толкуется известное стихотворение «19 октября 1825 года», одно из цикла посвященных памяти лицейских годовщин[153]. О чем это стихотворение? Оно раскрывает житейскую философию Пушкина, в которой нет места большим и светлым идеям значительного общественного звучания. Могли ли волновать такие идеи человека, для которого «целый мир — чужбина» и «отечество — Царское Село»? Писарев делает вывод далее, что Пушкину вообще чужды размышления о социальных проблемах, что стихотворение доказывает его монархические склонности: ведь поэт прославляет царя и воздает почести друзьям-лицеистам, занявшим крупные посты в государстве. Так воспринимает критик тост за царя, который в контексте стихотворения звучит иронически, но в толковании Писарева, извлеченном из контекста, служит доказательством, что Пушкин — восхвалитель Александра.

Не менее показательным примером служит стихотворение «Клеветникам России». Поэт утверждал в 1831 году воззрение на русско-польские взаимоотношения в русле взглядов, разделявшихся декабристами, в конкретных исторических условиях и по конкретному поводу (в ответ на речи во Французской палате, призывавшие к вооруженному вмешательству в русско-польские военные действия). Этим объясняется позиция поэта, его убеждения, что «спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою...»

Через тридцать лет, в середине 60-х годов, революционеры-демократы не могли с этим согласиться по вполне объективным причинам: они питали сочувствие к освободительному движению поляков, а царское правительство в 1863 году жестоко расправилось с участниками восстания, руководителей заточило в Петропавловскую крепость. Позиция Пушкина не отвечала новым требованиям. Критик приходил к такому заключению, смещая проекцию видения и оценки исторических событий в поэзии. Не обнаружив отзвука социального, Писарев заключал, что стихи не имеют ценности, как и прочие пушкинские творения, безнадежно устаревшие.

Эстетические воззрения Пушкина критик выводит из стихотворения «Чернь» (ныне называется «Поэт и толпа»), где они якобы выражены в наиболее полной и законченной форме. Отмечая строки:

критик возлагает на Пушкина ответственность за распространение «чистого искусства», на бурный расцвет которого поэт якобы оказал значительное влияние. Писарев доказывает, что снижение социальной линии в поэзии от Дельвига к Языкову, от Фета к Полонскому и переход стихотворцев к темам интимным, асоциальным тоже было предопределено Пушкиным. Раз так,— заключает Писарев,— с подобным пагубным, ослабляющим силу искусства влиянием нужно бороться. Критик на этом пути неистощимо саркастичен, блещет иронией, остроумием...

Многие положения своей антипушкинской концепции Писарев вывел путем развития и доведения до крайнего выражения наиболее слабых и непоследовательных суждений о поэте Белинского, Чернышевского, Добролюбова. Он акцентировал внимание и по-своему, заостренно, продолжил их положения, что Пушкин — поэт «формы» по преимуществу, что поэту чуждо социальное мышление, что после 1825 года Пушкин отошел от декабристских идей и примирился с николаевской действительностью, наконец, что новая эпоха 60-х годов созвучна Гоголю, а Пушкин принадлежит прошлому.

Разве был бы поэт поднят на щит противниками социальных переустройств, если бы не был созвучен вполне их художественным и общественным интересам? А раз так, то нужно показать в поэте человека, увлеченного лишь отделкой стиха и воспеванием «мелочей», что помешало Пушкину, по мнению критика, разглядеть главное — зло и противоречия жизни, ее несправедливость и беззаконие...

С такими установками подходил критик и к «Евгению Онегину». Бездумному восхищению обывателя Писарев противопоставил трезвый подход «реалиста». Подобно тому как естественник анатомирует живое тело для изучения его структуры, критик препарировал острым скальпелем логического анализа произведение искусства. Он переводил поэзию на язык прозы, пытаясь в пересказе определить, какую пользу можно извлечь из произведения для развития умственных способностей современников.

Какую цель преследовал поэт, тщательно выписывая детали той дворянской жизни: бобровый воротник Онегина, на котором искрится иней, предметы в кабинете дворянского недоросля? Это столь же бесполезно для современника Писарева, как знакомство со строчками, в которых поэт восхищается ножками балерин. А раз так, то признаются ошибочными позиция автора романа в стихах, его художественная идея. Ошибочен выбор героя. К чему было изображать такого «ничтожного пошляка, коварного изменщика и жестокого тирана дамских сердец»[154]? Чем обогатится поколение острых социальных катаклизмов, если будет знакомиться с этим подобием Митрофанушки Простакова иной формации? Праздная жизнь развратила героя, ведь «жить на языке Онегина, значит гулять по бульвару, обедать у Талона, ездить в театры и на балы. Мыслить — значит критиковать балеты Дидло и ругать луну дурой за то, что она очень кругла...»[155]. Такой герой не может быть вдохновителем нового поколения, а посему роман бесполезен,— заключает критик[156].

Развенчивая главного героя и пушкинский роман в стихах в целом, Писарев опровергает Белинского, высоко оценившего «Евгения Онегина». Причем не столько опровергает, сколько объясняет причины, отчего Белинский был таким ценителем «энциклопедии русской жизни». Оказывается, вовсе не Пушкин «породил своими произведениями» замечательные мысли, высказанные в одиннадцати «превосходных статьях» (Писарев), но они принадлежали самому Белинскому. Выходит, по словам критика, что «Белинский любил того Пушкина, которого он сам себе создал»[157]. По верному замечанию В. В. Прозорова, слова эти с полным основанием могут быть отнесены к самому Писареву: «Он яростно ниспровергал Пушкина, которого «сам себе создал»[158].

Объяснив позиции Белинского и развенчав былого кумира, авторитет для нескольких поколений читателей, критик приводил к показавшемуся многим убедительным выводу: «Пушкин может иметь только историческое значение, а для тех людей, которым некогда и незачем заниматься историей литературы, не имеет даже вообще никакого значения»[159].

Нигилистические высказывания Писарева остались по существу без ответа. Вышедшая в 1869 году в «Отечественных записках» статья Скабичевского (показавшего, что именно отказ от историзма помешал критику различить в героях Пушкина, и в частности его романа, передовых людей своего времени) не могла сравниться с действием, которое произвели писаревские статьи. Отсутствие отпора и достойной реакции на выпад «пророка молодого поколения» (Н. Шелгунов) свидетельствовало о неуязвимости его позиций.

Все это печально сказалось на следовавшем за Писаревым литературном и читательском поколении. Интерес к Пушкину пал еще более, нежели до начала 60-х годов. Не без писаревского влияния, по словам современника, померкло увлечение и стихотворной формой[160]: Я. Полонский, вспоминая о времени популярности статей критика, отмечал, что с его легкой руки угас интерес к поэзии, стихов вслух уже никто не читал[161].

Наиболее сильное впечатление статьи производили на молодежь. Значительно позже, впервые прочитав отзывы Писарева о Пушкине, Мариэтта Шагинян вспоминала: «Пушкин с раннего детства стал божеством моим. И это божество — Пушкин — линяло передо мной со страницы на страницу... я была в величайшем, в стихийном смятении, я испытывала то «расширение сосудов», какое бывает физически от приема сердечного лекарства, а психически оно выражалось в наслаждении от свержения авторитетов»[162].

Проходило время, внимание читателей привлекали то одни, то другие особенности прочтения Писаревым Пушкина. Идеи критика не забыты и по сей день. Феномену писаревского нигилизма ищут объяснений, больший интерес привлекают мотивы его отзыва о поэте, истоки воззрений, а также следствия статей — непосредственные и более отдаленные. «Кто согласится с интерпретацией творчества Пушкина, предложенной Писаревым? И вместе с тем, кто отвергнет ее историческую ценность? Ведь без нее нет Писарева, она типична для Писарева, для его времени, для культурной жизни России 60-х годов»[163],— отмечает Д. С. Лихачев, размышляя о принципах исторического подхода к восприятию искусства.

Всякий яркий культурно-исторический факт оценки классика многозначен. Эффект его воздействия на публику порой противоположен намерениям автора. Отток читательских масс от Пушкина буквально через полтора десятилетия сменился новым всплеском внимания к поэту. Не исключено и парадоксально, что своей крайней нигилистической позицией критик в известной мере готовил последовавшую в начале 80-х годов переориентацию симпатий в отношении к Пушкину. Может быть, это и не парадокс вовсе, а своего рода «эксперимент» Писарева? Ведь сам он отчетливо сформулировал собственное кредо, утвердив, что «прикосновения критики боится только то, что гнило, что, как египетская мумия, распадается в прах от движения воздуха. Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма. Перед заклинанием трезвого анализа исчезают только призраки; а существующие предметы, подвергнутые этому испытанию, доказывают им действительность своего существования. Если у вас есть такие предметы, до которых никогда не касалась критика, то вы бы хорошо сделали, если бы порядком встряхнули их, чтобы убедиться в том, что вы храните действительное сокровище, а не истлевший хлам. Если же вы для себя уже сделали этот опыт, то позвольте же и другим сделать то же для себя»[164].

Критик «встряхнул» пушкинское наследие, предложил свои заключения. Объективно же творчество поэта выдержало эту проверку всеразрушающим скептицизмом и внеисторическим подходом. Мудрость Пушкина, художественное совершенство его произведений, как и общее значение наследия для русской культуры, стали еще очевиднее. Опыт истолкования Пушкина расширился попыткой развенчания, поначалу ослепившей читателей, но вскоре убедившей в несостоятельности подобных операций.

Откровеннее проявились жизненность и всепобеждающая актуальность пушкинского наследия. Позиция Писарева в отношении к поэту подчеркнула эту сторону объективного его значения, выявив вместе с тем слабые стороны воззрений Белинского и других социал-демократов в истолковании роли классика. Писарев спровоцировал проверку пушкинского творчества на жизнестойкость в новых исторических условиях. Не потому ли Герцен, безгранично ценивший Пушкина, в письме к Огареву именно статьи «Пушкин и Белинский» и «Базаров» назвал «самыми замечательными вещами» Писарева[165]?

Если же вернуться ко времени появления статей, то кипение страстей вокруг них было не слишком долгим. Позиции критика были опровергнуты самым действенным образом — жизнью. Открытие памятника Пушкину в Москве определило пересмотр представлений, в том числе и писаревских, способствовало новым дискуссиям о роли поэта в духовной жизни России.