Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

НЕИСЧЕРПАЕМОСТЬ ОБРАЗА. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для многих поколений Пушкин был и остается вечным спутником. Характер отношения к поэту, особенности интереса к нему входят в культуру, отражаются в ней и символизируют ее.

Строки Майи Борисовой напоминают моментальный снимок, запечатлевший не случайные детали, но важнейшие приметы нашего мироощущения. Детство, верность памяти о защитниках страны, святыни прошлого, Пушкин. Воистину ценности, которым нет цены.

Чтобы определить меру нынешнего духовного приобщения к поэту, мы все настойчивее всматриваемся в минувшее. Это естественно. Однако история, представленная на страницах этой книги, еще не обрела подробность и полноту объемного летописания, рассмотрены лишь эпизоды жизни Пушкина в социальной памяти. Прошлое многозначно. Мы строим разные его картины, добиваясь панорамности видения и представления о былом. Подобное происходит и с памятью о поэте. Она многослойна: образы Пушкина формируются и хранятся на разных уровнях общественного сознания. К началу прошлого века восходят, к примеру, истоки фольклорного или так называемого «мифологизированного» представления о поэте. С сожалением признает наш современник — литературовед, что по сей день относящийся к Пушкину фольклор — анекдоты, поверья, частушки, самодеятельные песни и стихи — собран и изучен в гораздо меньшей степени, нежели предания об Иване Грозном, Степане Разине, Петре I. Легенды о Пушкине, между тем, не просто укоренились, но живут, воздействуя на некоторые грани нынешних суждений о поэте[306].

На многих страницах книги говорилось, что концепции образа поэта, выработанные разными общественными группами, противостояли друг другу. Важно не забывать вместе с тем, что не прерывались и даже крепли связи между модификациями образа поэта у читателей разного уровня культуры в пределах одного временного диапазона. Эта линия, лишь бегло намеченная в книге, требует развития и уточнения. Не случайно отмечал В. Непомнящий, что хотя не следует преувеличивать факт возрастания в наши дни «массового уровня» понимания Пушкина, все же «именно мнение народное... стихийно, «снизу» напирало на науку и постепенно добилось своего: произошел радикальный методологический сдвиг в изучении классики, в частности — творчества Пушкина, его жизни и личности; сдвиг в сторону постижения смысла того, что он писал и делал»[307] (отмечено В. Непомнящим.— Е. В.).

Динамика образа поэта в сознании общества высвечивает многое в истории культуры и в нас самих, сегодняшних читателях Пушкина. Потому так важно стремиться к по возможности полному, объемному представлению об изменчивой жизни поэта в прошлом — далеком и в относительно недавнем. Для этого предстоит сделать немало. Разобраться в смысловой многозначности и изменчивости определений поэта как «народного», как «солнечного» гения, как мыслителя, пророка. Различные смыслы вкладывались в трактовки пушкинской «всеотзывчивости», гармонии, художественного совершенства, а также гуманизма[308].

Образ поэта, каким он складывался на определенных витках культурного развития, влиял на отношение к пушкинскому наследию. Об этом говорилось на многих страницах книги. Вместе с тем и истолкования произведений, вдумчивое их прочтение не проходили бесследно для образа поэта как целостного представления о его личности и творчестве. Здесь просматривается сложная, не в полной мере осмысленная нами пока зависимость. Потому важно раскрыть изменения толкований поэм, романа в стихах, прозы, трагедий, критических, публицистических произведений, стихотворений Пушкина. Так, в исследовании М. П. Алексеева «Памятник» предстал в многочисленных связях с породившей его традицией и в разнообразии последующих прочтений. Завершалась монография обращением к факту художественной интерпретации стихотворения. В поэтическом этюде Н. Доризо ученый увидел «справедливый итог» изучения и переосмысления важнейшей пушкинской декларации[309]. Цитируя первую строку «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», Доризо следующим образом продолжал размышление над вопросом:

Интереснейшую антологию можно было бы составить из прочтений и интерпретаций пушкинского «Пророка». Наиболее значительные отзывы о нем сохранились в трудах, записях Д. Веневитинова, В. Белинского, П. Бартенева, Л. Майкова, П. Морозова, С. Венгерова, Н. Черняева, В. Якушкина, Н. Сумцова, Н. Страхова, Ф. Достоевского в прошлом веке, а также М. Гершензона, В. Брюсова, И. Ермакова, В. Вересаева, В. Виноградова, Б. Модзалевского, Б. Томашевского, М. Цявловского, Д. Благого, Н. Степанова, Н. Измайлова, Б. Мейлаха, Ю. Лотмана, В. Непомнящего в нашем столетии. Вариации прочтений, поиски наиболее верных толкований «Пророка», как и других пушкинских произведений, можно сравнить с перебором ключей, с выработкой тонких и адекватных инструментов анализа, которые позволяют приблизиться к истинной сути произведения и к пониманию облика их создателя.

Направленности интерпретаций порой откровенно, чаще опосредованно, сложно детерминированы временем, социальными, культурными, эстетическими, художественными задачами — условиями объективными. Сами же истолкования определяются индивидуальностью автора, сумевшего в четкой афористической или же в поэтически-метафорической словесной форме, в зрительных, пластических, музыкальных образах отразить представление о поэте, наиболее точно и полно отвечающее запросам эпохи и приближающее нас в целом к верному пониманию его личности и творчества. При всем желании мы не смогли упомянуть всех, кто внес значительный вклад в пушкиниану. О многих сказано слишком бегло и скупо. К тому же значительная часть художественных интерпретаций образа поэта не обобщена, не исследована с точки зрения влияний на истолкование Пушкина как феномена культуры. Многое здесь еще предстоит сделать. Однако мы стремились подчеркнуть и то, что нельзя сводить историю жизни пушкинского образа лишь к динамике трактовок его облика учеными, поэтами, живописцами. Реальная жизнь образа поэта — в присвоении его общественным сознанием, в процессе закрепления социальной памятью. Эта линия в книге тоже пока лишь намечена, она требует продолжения.

Трактовки образа поэта складывались и видоизменялись, подчиняясь определенной логике познания социальных, феноменов и явлений культуры. Вектор движения — к обретению многомерного представления, включающего действительное разнообразие проявлений Пушкина в жизни и в творчестве. Причем сам характер гения таков, что заставляет искать, изобретать все новые, более совершенные пути для реконструкции его облика непротиворечивым и целостным, в движении, в развитии, в смене творческих этапов и т. д. Пушкин требует неординарного подхода, настраивает на готовность к смене привычных воззрений и ракурсов рассмотрения его жизни, натуры, творчества. Продуктивной оказывается постановка парадоксальных вопросов, подобных заданному недавно Ю. Лотманом: «равен ли Пушкин своему полному собранию сочинений, все ли он написал, что мог и хотел написать? Не бросает ли ненаписанное или отброшенное отсвет на смысл законченного? Нужно ли нам, например, знать дороги, по которым автор не захотел пойти, хотя и мог?..»[310] (Выделено Ю. Лотманом.— Е. В.) Неожиданный подход помогает в новом свете увидеть поэта, оценить щедрость его гения. Сколько еще подобных новых ракурсов восприятия и понимания Пушкина ждет впереди?

Прокладывание путей для обретения объемного, стереоскопического видения и интерпретации классика можно сравнить с созданием коллективными усилиями многогранного портрета в интерьере эпохи. Портрета необычного, «голографического», передающего внешний и внутренний облик личности не в статике одномоментного состояния, а в естественной динамике, в смене душевных, творческих состояний. Это, если воспользоваться удачным определением М. Цветаевой о гравированном Е. Гейтманом изображении поэта,— всегда портрет «в две дали» — в истоки творческой натуры и в будущее ее, в грядущее развитие, включая расширяющийся потенциал толкований.

Поиски подходов к проникновению в тайну личности художника, в импульсы его поступков, творческих порывов и логику развития — задача неимоверно сложная. Ее, однако, не следует считать в принципе нерешаемой. Позитивные перспективы открываются по мере совершенствования разных сфер гуманитарного знания, а также подкрепляются былыми опытами реконструкции облика поэта, в которых накоплено немало ценного и поучительного. Тем более важно знать, чем руководствовались в прошлом — дальнем и относительно близком — создатели образов Пушкина.

Формирование образа художника в целом подчиняется общим законам восприятия человеком человека[311]. Представления о художнике, поэте, писателе давней эпохи кристаллизуется на основе синтеза разноплановых знаний, впечатлений, накопления сведений и эмоциональных откликов о его личности и творчестве. Немаловажное значение имеет при этом образ-эталон творца, который оказывается одним из решающих критериев в закреплении мнений о создателе непреходящих художественных ценностей. В способах познания художника преломляются социальные, мировоззренческие установки общества или социальной группы, отражается общий уровень представлений о личности, индивидуальности творца, о самом процессе создания эстетических ценностей. Чем мы дальше от времени реальной жизни поэта, тем опосредованней становятся интерпретации образа, хранимые в социальной памяти,— увеличивается число инстанций-посредников между реальным человеком и поколениями, актуализирующими мнение о нем.

Поскольку образ поэта — явление конкретно-историческое, то неизбежен вопрос: какова направленность динамики представлений о личности и творчестве? Цель познания в конечном счете всегда сопряжена с желанием достигнуть наиболее верного представления о загадочном феномене. Отказ от одной трактовки образа творца во имя другой, как правило, и мотивируется стремлением к повышению адекватности образа. Что вообще можно считать образом «истинным», адекватным? Учитывая закон неисчерпаемости сложного явления, можно предположить, что разные поколения читателей Пушкина хотели бы обрести многогранное, по возможности полное и объективное понимание истинной сути личности и творчества поэта в контексте условий времени его реальной жизни. Как раз такой образ и вырабатывался на протяжении почти двух столетий в ходе перебора трактовок, отсеивания фальсифицировавших его данных. В образ поэта включается понимание вклада, внесенного творцом в духовный, культурный, исторический прогресс. Оценка этой его роли раскрывается все более полно и разнопланово по мере культурно-исторического движения: чем дальше отходим от периода реальной жизни поэта, тем яснее, определеннее просматривается его роль для отечественной и мировой культуры. Поэтому в понимание адекватного образа поэта включаются многочисленные интерпретации его читателями многих поколений.

Смены интерпретаций облика и творчества Пушкина стали своего рода школой накопления опыта культурно-исторического познания художников слова. Неполнота, односторонность отдельных трактовок образа поэта, своего рода «сопротивление» объективной многозначности стремлению обузить, оскопить облик классика, необходимость выработки более точных и верных ориентиров в оценках его жизни и творчества — все создавало объективные условия для совершенствования самих принципов и приемов восприятия деятеля искусства. Навыки прочтения поэта стали включать своеобразные умения и привычки синтезировать впечатления, видеть за множественностью проявлений классика создания одного и того же уникального человека. (Конечно, навыки эти складывались и оттачивались наряду с общими способностями восприятия другого человека как личности, умением реконструировать облик по внешним впечатлениям о собеседнике...) Критика, литературная наука развивали способность читателей воспринимать произведение как «дело рук» конкретного человека, как высказывание в диалоге собеседников. Искусство ведь, по замечанию В. Белинского, это воспроизведение действительности, повторенной как бы вновь созданный мир. Может ли в таком случае поэт не отразиться в своем произведении как человек, как характер, как натура, как личность? Разумеется, нет, подчеркивал критик, ибо и сама способность изображать явления действительности без всякого отношения к самому себе есть в известной мере выражение натуры поэта.

Теоретики искусства и писатели хорошо понимали, как значимы суждения о художниках, создателях эстетических ценностей для разных сфер социальной и культурной жизни. Образ художника не только «программирует» восприятие творчества, но и способствует утверждению эталонной «поэтики поведения» (Ю. Лотман), норм и образцов нравственности. К. Федин в связи с этим замечал: «Учит не только искусство, учит его создатель. Что больше влияло на литературу конца XVIII века — «Кандид» или Вольтер? «Эмиль» или Руссо? Автор освещал сочинения своей жизнью. Образы русских писателей XIX века нередко оспаривали первенство влияния у своих произведений... Биографии Достоевского и Толстого формировали русскую литературную мысль наряду с произведениями этих писателей». Образ Пушкина особенно интересен в этом плане тем еще, что позволяет ставить вопрос о своего рода типологии личности, истории жизни и истории восприятия наследия творца, свершившего революционный переворот в искусстве. Не случайно образ поэта часто сопоставляют с образом Моцарта, находят немало пересечений и прямых совпадений в биографических коллизиях того и другого, в характере новаторства и в понимании потомками двух светлых гениев. Наиболее поразительный пример совпадения — в сходном непонимании их обоих большей частью современников и рядом последующих поколений. Отношение к ним порой принимало форму поверхностных оценок как «легковесных», по-детски ясных и простых, «прозрачных» гениев, для восприятия наследия которых вовсе не следует умственно и духовно напрягаться.

Замечалась новизна лишь формы поэтического и музыкального творчества. С особой настойчивостью Пушкина упрекали (особенно в прошлом веке, но рецидивы встретишь по сей день) в чрезмерной простоте и малой основательности. Такие суждения иногда трансформировались в утверждения о якобы превалирующем «объективизме» пушкинского творчества. Подобные и близкие стереотипные оценки, клише, закрепляясь в социальной памяти, мешают восприятию личности и творчества поэта в реальной многозначности.

В первой главе книги отмечалось, что в прижизненной пушкинской портретистике поэт представал в основном гением гармоничным, величавым, понятным и доступным. Да и в иконографии второй половины прошлого века подход в целом не менялся. Сравним с распространенным мнением о Моцарте как о «вечно юном», «радостном Амадее», «солнечном юноше», авторе легковесных произведений. Такие толкования тоже закреплялись в скульптурных портретах, акцентировавших неизменный оптимизм композитора, легкий, беззаботный нрав, даже плутоватость. Вот пример, позволяющий судить о духе филистерских интерпретаций образа композитора. В Вене скульптором Тильгнером был сооружен памятник, задававший тон легковесным суждениям о натуре и наследии Моцарта. На населенный амурчиками пьедестал поставлен манерный человечек в туфлях-лодочках, в жабо, в парике с косичкой. Если бы перед ним не было пюпитра, то по грациозности позы фигуру можно принять за танцмейстера при французском дворе. Сравнивая этот фальшивый образ с тем, каким увидел Моцарта XX век, открывший амбивалентность звучания, слияние «космоса и жизни», «шекспироподобие» музыки гения[312], автор примечательного труда, раскрывающего динамику отношения к композитору, Г. Чичерин отметил: «Моцарт раскрылся более как композитор XX века, чем как композитор XIX века; он может быть признан более композитором XIX века, чем века XVIII, от которого оторвался и ушел в будущее. Потому он и умер в нищете, что под конец жизни стал чужд современникам. Он из тех художников, которые открываются лишь постепенно».

Представления о Моцарте и о Пушкине подвергаются в общем и целом схожим метаморфозам. Активному переосмыслению подлежат не только произведения, с которых со временем стирается «хрестоматийный глянец», но и видение, понимание характера, личностных особенностей самого творца[313]. Условия истинного постижения глубин творческой натуры поэта и композитора тоже близки, сопоставимы. Обратимся вновь к Чичерину, отметившему, что Моцарт — самый малодоступный, самый скрытый от поверхностного скользящего взгляда композитор, причем загадочности его личности, скрывшей под личиной грубого балагурства и смешных шуток свои неизведанные глубины, близка и загадочность его творений: чем больше в музыку его вникаешь, тем больше видишь, как мало еще понял ее[314].

Еще к одному наблюдению приводят сопоставления судеб восприятия личности и творчества Пушкина и Моцарта: сами их имена со временем обретают свойства концептуальных обобщений истолкования личности и наследия. В звучании имени, в смысловом сгустке связанных с ним ассоциаций сконденсированы культурно-исторические понимания образа художника, отношения к классику. Вот лишь один пример трансформаций смыслового «заряда» в звучании имени. Помните, у Блока:

Здесь и далее в стихотворении «В альбом Пушкинского дома» развертывается смысловая гамма многозвучных ассоциаций имени Пушкина с реалиями начала века (стихотворение датируется 1921 г.). Прошло пять десятков лет, и святое для социальной памяти имя отозвалось в более широком контексте романа А. Битова «Пушкинский дом», где, собственно, не «дом» уже, а пушкинская вселенная, вместившая русскую литературу, Россию, героев романа, самого автора. Кстати, по поводу заглавия создателем романа сказано в примечании: «Название вызывает, как теперь модно говорить, «аллюзии». Они необоснованны. До окончания романа я ни разу не посетил Пушкинский дом — учреждение, и поэтому (хотя бы) все, что здесь написано, не о нем. Со времени окончания романа в 1971 году все попытки переменить ему название оказались безуспешными: от имени, от символа я не мог отказаться. «Il faut que j´arrange ma maison» («Мне надо привести в порядок мой дом»),— сказал умирающий Пушкин. И русская литература, и Петербург (Ленинград), и Россия — все это так или иначе пушкинский дом, но уже без его курчавого постояльца. Академическое же учреждение, носящее это имя,— позднейшее в таком ряду»[315].

По мере движения времени понятие «Пушкин» вбирает в себя все больше смыслов, трактовок. Сам характер уплотнения понятия за счет конденсации пониманий в значительной мере определен расширением представлений о возможных истолкованиях образа поэта. Принципиальное значение имеет поэтому включение в контекст восприятия личности и творчества Пушкина тех мнений, оценок, которые по разным соображениям и причинам либо вовсе не учитывались до сих пор, либо негативистски отбрасывались. А как показательны, к примеру, споры о Пушкине В. Соловьева и В. Розанова, статья «Два маяка» поэта и религиозного мыслителя Вяч. Иванова, как неотделимы от общих логик понимания Пушкина труды о нем В. Набокова, В. Ходасевича и многих других.

Размышления об истории жизни образа поэта в памяти поколений заставляют заглядывать и в будущее. Каким будет Пушкин в 1999 году, когда читатели отметят двухсотлетний юбилей поэта? У Пушкина, по очень точному замечанию Ю. Лотмана, есть удивительная способность «ускользать» от исследователей в моменты, когда кажется, что понято о поэте самое главное. Причина не в недостатках литературоведения или историко-литературной науки, а в самой сущности пушкинского творчества и образа поэта. Пушкин сохраняет свойства живого собеседника — он отвечает на запросы тех, с кем вступает в контакт. «Великие писатели, такие, как Пушкин, как тень отца Гамлета, идут впереди и зовут за собой. Пушкин всегда таков, каким он нужен новому поколению читателей, но не исчерпывается этим, остается чем-то большим, имеющим свои тайны, чем-то загадочным и зовущим. Думается, что эта загадочность не исчезнет, а возрастет к концу века, что Пушкин 1999 года будет поэтом мучительных вопросов, а не окончательных ответов...»[316]. Неисчерпаемость образа художника в памяти потомства предвосхищал сам Пушкин. Динамика представлений о нем подтверждает справедливость формулы, он был и остается «вечно тот же, вечно новый».