Очерк французской политической поэзии XIX в.

ПОЯВЛЕНИЕ ОБРАЗА РАБОЧЕГО

Ныне ясно, что повести и возглавить всемирно-историческую борьбу за освобождение труда и тружеников от власти капитала было назначением рабочего класса, все сильнее начавшего выделяться после промышленного переворота из общей массы неимущих. Левые республиканцы 1830-х годов понимали, какой опорой в их борьбе являются рабочие, обреченные существовать на самый ничтожный заработок, терпеть свирепую эксплуатацию, работать по 14–15 часов в день, страдать от безработицы, от вечной неуверенности в завтрашнем дне и испытывать постоянное озлобление существующим порядком вещей. «… В жизненных условиях пролетариата все жизненные условия современного общества достигли высшей точки бесчеловечности…», — писали К. Маркс и Ф. Энгельс[32].

Трудно установить, с какого именно времени образ революционного рабочего появляется в политической поэзии XIX в.[33] Нелегко указать и то, с какого времени термин «рабочий» стал эквивалентен термину «пролетарий». Бартелеми чуть ли не первым объявил, что «эти темные люди, которых называют пролетариями», являются рабочими. Но в других произведениях политической поэзии того времени эти термины как-то еще не были равнозначными. В 1831 г. появилась, например, стихотворная сатира безвестного С. Давенея «Крик пролетария»[34]; называя себя «смиренным пролетарием», автор говорил о себе лишь как о представителе народа, который, совершив Июльскую революцию, убедился в том, что «наша победа была только мечтой, трехдневной мечтой», что незваный новый монарх отнял у народа его «булыжный скипетр» и что народу остается бороться за республику, резко расправясь с новыми правителями Франции. Таким образом, это лишь одна из первых политических республиканских сатир. Несколько лет спустя появляется другая стихотворная сатира, «Пролетарий»[35], автор которой, Эжен Брессон, рассказывая о своей жизни, тоже словно еще стесняется подробно говорить о своем труде и обо всем, что с ним связано. Он во власти других дум: ему горько за народ, «который считает, что родился и должен жить для того лишь, чтобы трепетать, страдать, дрожать перед королем и затем умирать». Это тоже в основном республиканская сатира, в которой главное — страстное негодование автора по поводу затеянного правительством в 1835 г. громадного процесса над республиканцами, участниками восстаний 1834 г.

Словом, ни в той, ни в другой сатире авторы еще не говорят о том, что они рабочие или ремесленники[36], и не обрисовывают свой труд. Они пролетарии лишь как представители обманутого и обездоленного народа вообще.

На примере песни популярного поэта-рабочего Луи Фесто (1798–1869) «Пролетарий»[37] (недатированной) тоже можно видеть, с каким трудом входило в политическую поэзию понятие «пролетарий». Героем этой песни является в сущности простолюдин, показанный совершенно вне трудовой деятельности: это какой-то народный бонвиван вроде героя беранжеровской песни «Чудак» («Roger Bontemps»).

Понятие «пролетарий» стало равнозначным слову «рабочий» в романе писателя-республиканца Рей-Дюссюэйля (1800–1850) «Монастырь Сен-Мери», написанном и изданном по горячим следам июньского левореспубликанского восстания 1832 г. Восстание это изображено автором апологетически, почему роман вызвал судебное преследование. Оно сопровождалось конфискацией первого издания, однако в том же 1832 г. книга была переиздана, вероятно с купюрами. Исключительная ценность романа — в создании типизированного образа рабочего Жюльена, который, как удалось показать автору, становится революционером неизбежно: по воле всех условий своего каторжного труда и беспросветной нищеты.

Восстание 1832 г. впервые проходило под красным знаменем, которое ранее, в годы Великой французской революции, вывешивалось на парижской ратуше в знак необходимости подавления народных волнений. Не все революционеры 1832 г. сразу приняли это знамя.

«Какое мне дело до цвета знамени? — говорит рабочий Жюльен. — В течение сорока лет не обманывали ли беднягу-народ под всеми его цветами? […] Но мое знамя — это знамя народа. Работы и хлеба! Никакого другого девиза нет!»

Собеседник Жюльена озадачен: «Как, Жюльен? У тебя нет политических убеждений? У тебя?»

Жюльен отвергает эту мысль: «Я убежден в том, что народное терпение истощилось, да и необходимо, чтобы оно пришло к концу. Разве наш жребий похож на жребий человеческого существования? Не раз завидовал я собачьей доле. Детство свое влачишь в нищете и голоде под яростью солнца и снега; видишь, как вокруг тебя падает половина твоих товарищей, а достигнув пятнадцати лет и овладев каким-нибудь ремеслом, чувствуешь себя уже привилегированным. Голод, холод, болезни стольких ведь убили!.. И вот, работаешь в мастерских хуже скота, а вечером кормишься впроголодь, да и то когда что-нибудь имеешь. Плоды твоего труда питают богачей и выплачивают налог, пожираемый бездельниками. Родишь детей; правительство отнимает их, чтобы гноить в казармах и заставлять стрелять в нас самих. Наступает революция. Бросаешься в нее и выигрываешь от этого несколько подачек, как вырвавшийся из клетки лев, которому испуганно льстят; а дальше на вас опять наденут намордник и погрузят в прежнюю нищету. На улице, на каждом шагу все возбуждает вашу зависть; желудок вопиет, когда видишь, что выставлены все божьи дары, а тебе не на что купить кусок хлеба; твоя нагота едва прикрыта, а шитые золотом ткани и шелка висят во всех лавках на потребу тех, чьи руки никогда не умели трудиться. Тебе толкуют, что Париж — столица мира, центр просвещения, а ты не умеешь читать. Все законы направлены против тебя; если падает удар небесного бича, холера, то он падает именно на тебя, а правительство кричит богатым, чтобы они не боялись, что такая смерть не для них, что это налог, взимаемый богом с народной крови, — как будто хотят, чтобы мы и в боге отчаялись. В чем наши радости? Любовь? Да она отравлена у нас, потому что ведет к рождению детей, обреченных несчастьям. Хозяин по крайней мере кормит щенков своей собаки; для наших же детей открыты больницы, где их приканчивают. А если они выходят оттуда живыми, то лишь затем, чтобы никогда не знать ласки своего отца и бродить среди других людей наподобие дикого зверя… И неужели же это никогда не кончится? И неужели не бороться даже в цепях?»

Шарле.

Человек из народа

Собеседник старается успокоить и обнадежить Жюльена.

«Вы собираетесь говорить мне о республике? — спрашивает Жюльен. — Хорошо. Мы ее еще не знаем; до сих пор она одна нас не обманула. Так вперед, за республику, и пусть я буду последним из негодяев, если отступлю хоть на шаг. Но, — добавил он, взяв в руки ружье, — пусть только она не обманет нас, а то придется начинать все сначала. Я знаю, что все не могут быть богатыми, но все должны жить, этого я хочу!.. Что могло бы нас остановить? Страх смерти? Но умереть страшно только тогда, когда жизнью наслаждаешься. Смерть — единственный друг народа, и если даже она прилетает с пулей, это лучше, нежели ждать ее прихода, растянувшись на нищенской подстилке… Итак, вперед!»[38]

Монолог Жюльена — замечательная страница в истории французской революционно-демократической литературы[39]. Надо подчеркнуть, что Жюльен согласен бороться за республику, но не во имя торжества этого политического лозунга и не во имя национально-патриотического, в духе Беранже, стремления к новому подъему величия свободолюбивой Франции, а единственно во имя того, чтобы рабочие были наконец обеспечены трудом и хлебом. Именно в этой мысли и проходит граница между республиканской политической поэзией и ранней поэзией поднимающегося рабочего класса.

Образ Жюльена в романе эпизодичен. Основной художественной задачей Рей-Дюссюэйля было показать, что участие в революционном движении — первейшая цель демократической интеллигенции; художник Шарль, главный герой романа, под влиянием доводов Жюльена приходит к убеждению, что долг гражданина выше его творческих замыслов. Подобно Жюльену, Шарль участвует в восстании. Почти все действие романа, исключая первые главы, проходит на парижских баррикадах, и критикой давно уже замечено влияние Рей-Дюссюэйля на знаменитый эпизод баррикадной борьбы того же восстания 1832 г. в «Отверженных» Гюго.

Образ революционного рабочего появился и в политической поэзии в кульминационную пору восстаний 1834 г. Ценен в этой связи сборник «Республиканские стихотворения»[40], выпущенный парижским издателем Паньером.

Песни этого сборника, созданные после Июльской революции, говорят об обманутых народных надеждах, полны насмешек над королем Луи Филиппом, повествуют о бесконечных тяготах трудового народа и об его воле к революционной борьбе. Здесь много песен анонимных, таких, как «Четырехлетнее царствование», «На что вы жалуетесь?», «Почему я республиканец», «Символ веры пролетария» и др. Часть песен подписана именами авторов или хотя бы инициалами: «Поминальная песня» Оливье Легалля, «Гимн молодой Франции» Лезержана, песня некоего О. де Н. «Налог на пролетария». Группа наиболее, пожалуй, талантливых сатирических песен принадлежит Альтарошу: «Толстый, жирный и глупый», «Пролетарий», «Народ голоден» и др.

Наиболее интересна песня Альтароша «Пролетарий». В книге «Поэты Июльской революции» нам не удалось привести полный перевод этой песни. Теперь нужно остановиться на ней поподробней.

Альтарош (1811–1884) был в начале 1830-х годов одним из активных участников левореспубликанского лагеря и его боевой печати. Но начиная со второй половины 1830-х годов, в обстановке буржуазной реакции, он занял позицию умеренного республиканца, а далее только и продолжал «умеряться» до самой революции 1848 г., когда превратился в буржуазного республиканца, в одного из верных чиновников временного правительства.

Для начала 1830-х годов появление революционной песни «Пролетарий» было вполне естественным: в лице рабочих Альтарош видел активнейших участников левореспубликанских восстаний. Однако созданный им образ далеко уступает замечательному образу Жюльена.

Вот первая строфа песни:

Не нужно думать, что в словах «ты вырастишь зерна» речь идет о крестьянине: нет, две последние строки — рефрен песни — говорят вообще о труде, плоды которого будут у труженика отняты:

В песне семь строф. Она пытается обрисовать те невзгоды, которые делают пролетария неизбежным участником восстаний. Имея о рабочих весьма поверхностное представление, Альтарош пытался очертить некоторые стороны их невзгод, но взгляните как.

Гаварни.

Народный поэт. Гравюра

Во второй строфе говорится о том, что рабочему в его тяжелом труде «полезной привычкой» является стаканчик вина, который «подбадривает, удваивает силы и позволяет забыть о бедах»; однако богач распивает дорогие вина, а рабочему доступно только дрянное «терпкое вино или пиво, за которые столько дерут в предместьях». Третья строфа: когда рабочий становится совершеннолетним, его забирают на военную службу, а богач откупается, представляя заместителя, т. е. «используя тело» тоже какого-нибудь пролетария. Четвертая строфа: дать своим детям образование рабочий может лишь в начальной школе, где их обучат только «азбуке и грамматике», тогда как дети богача и т. д. Пятая строфа: наступает день прихода сборщика налогов, и, если у рабочего в кармане пусто, его ожидает тюрьма; «за этот налог, который ты платишь лишь из того, что тебе насущно необходимо, голосуют одни богачи, у тебя же нет права избрать своего депутата или своего мэра». Шестая строфа: когда рабочего уносит смерть — «единственная власть, устанавливающая равенство», то в отличие от богача, за гробом которого следует многочисленный кортеж, беднягу рабочего сопровождает к его могиле единственно его собака. Последняя строфа:

Такова эта песня. Ясен ее агитационный характер стремление разжечь недовольство рабочих и призвать и к революционной борьбе. Но образ рабочего в его трудовой деятельности обрисован неотчетливо, а о той эксплуатации, которую он вынужден терпеть, сказано лишь, что на его труде наживается «бездельник». Существенные стороны невзгод рабочего (лишение избирательных прав, тягость налогов и невозможность дать своим детям хорошее образование) перемешаны с сентиментально-смешным упоминанием о верной собаке. Конечно, Альтарош стремился соблюдать законы песенной легкости, простодушия, даже наивности, но в сущности он написал не столько о рабочем, сколько вообще о труженике-простолюдине. Сфера агитационного воздействия песни становилась, может быть, и шире, но несколько двусмыслен оказывался ее рефрен (последние две строки строфы); если одних тружеников он мог только закалить в их революционной борьбе, то других мог наводить и на такую мысль: к чему же бороться, если тебя снова только обманут? Вообще этот рефрен плохо прилажен к отдельным строфам, особенно к строфе о собаке.

Словом, попытка левореспубликанского поэта создать образ революционного пролетария, при всей ее принципиальной важности, оказалась не вполне удачной. Создать такой образ во всей его полноте было последующей задачей поэтов рабочего класса[41].

После Июльской революции образ рабочего пли ремесленника все больше начинает появляться в драматургии и в романе. 3 сентября 1832 г. газета «Журналь де Деба» ворчливо отмечала, что все добродетели увенчивают чело народа, а все пороки присущи лишь представителям высших классов. В 1831 г. поставлена драма Антье и Овернэ «Le Watchmen». В 1832 г. образ труженика из народа дан в драме Дюканжа «Завещание бедной женщины» и в его романе «Марк-Лорпо»; в «Зеленом манускрипте» Гюстава Друино — пьесе, требующей «евангельского равенства и хлеба для рабочего»; в драме «Эшафот» Биньяна, где говорилось, что вельможи «презирают народ и не считают его за равного себе».

В 1834 г. в пьесе Шарля Денойе «Ребенок» рабочий указывает знатному человеку, каков путь к выполнению долга; в том же году напечатан известный рассказ Гюго «Клод Гё». В 1835 г. поставлена пьеса Беррье и Фредерика «Работница» — о девушке из народа, отвергающей любовь аристократа, и издан роман Рабана «Рабочие». В 1836 г. Эмиль Сувестр оплакивает в драме «Богач и бедняк» существующую классовую рознь, а в пьесе сен-симониста Шарля Дювейрье «Инженер, или Угольный копь», действие которой происходит в угольной шахте, по соседству с полем вчерашней битвы при Ватерлоо, автор противопоставляет созидательный труд разрушениям войны и говорит, что у углекопа не меньше храбрости, чем у солдата[42]. Во всех этих произведениях рабочий и ремесленник чаще всего обрисованы вне всяких политических или революционных мотивов, а лишь как воплощение морального здоровья, трудолюбия, честности, доброты, готовности помочь ближнему. Возможно, что иные писатели не умели увидеть политических интересов рабочего или по условиям театральной цензуры не могли касаться этого вопроса.

Но появлялись и писатели, с крайним возмущением рассказывавшие о той ужасной эксплуатации, которую вынуждены терпеть рабочие. Замечателен в этом отношении сборник стихотворений Огюста Барбье «Лазарь» (1837), навеянный автору впечатлениями от поездки в Англию.

Воспев Июльскую революцию, Барбье испугался последующего революционного кипения обманутых в своих надеждах трудовых масс, но, каковы бы ни стали его последующие позиции, этот поэт обладал чутким и отзывчивым сердцем. И оно содрогнулось от ужаса при виде английской действительности с ее особенно кричащими социальными противоречиями, с безжалостными для людей труда условиями капиталистического производства. Впечатления Барбье от неприкрытого голода, нищеты и угнетенности, от всего отчаянного положения рабочих особенно ярко выразились в стихотворениях «Углекопы Ныокасля» и «Медная лира».

«Углекопы Ньюкасля» — это монолог рабочей массы, ведущей речь о всей тягостности подземного труда, полного опасностей вроде взрыва рудничного газа. А ведь эти рабочие добывают уголь, который плавит руду, движет поезда и пароходы и который создает богатство высокопоставленным шахтовладельцам. Но как ни измучены углекопы, они далеки от мысли о ниспровержении существующего несправедливого строя. Единственным их защитником остается всемогущий бог, и они обращаются к нему с такой мольбой: «Мы, дети нищеты, просим тебя лишь смягчить сердца земных владык и тем дать нам более прочную опору».

Положение угнетенных, изнуренных нищетой и высасывающей из них все силы эксплуатацией рабочих, поэт с особенной силой обрисовал в «Медной лире». Начиная это стихотворение с упоминания о других европейских странах, где поются песни и звучит музыка, Барбье противопоставляет им Англию, музыка которой совсем иная и нет ничего страшнее и отвратительней ее на свете. Эта музыка — неумолчный грохот капиталистического производства:

Центром стихотворения являются монологи рабочего, детей-работников, их матери и хозяина. Вот слова рабочего:

Далее — монолог детей:

Но тщетно мечтают они о великом счастье — сбежать от проклятых машин обратно в свою деревню, растянуться на лужайке, надышаться благоуханием трав.

В монологе матери тоже одно отчаяние. Участь рабочих на фабрике, по ее словам, хуже животных: корове дают отелиться в сухом и теплом хлеву, а каково беременной работнице?

И следует монолог хозяина, повелителя машин и людей, для которого превыше всего нажива и который только презирает своих рабов-рабочих:

И снова поэт с такой печалью говорит, что в Англии в отличие от тех стран, где песни и музыка,

Французская буржуазная критика конца 1830-х годов, разумеется, враждебно отозвалась о выходе сборника «Лазарь», где Барбье так остро затрагивал темы социальной несправедливости и противоречий буржуазного общества. Каковы бы пи были недочеты Барбье, не заметившего в эту пору в Англии чартистского движения, французский трудовой парод не забыл заслуг поэта. Подобно «Зиме» Эжезиппа Моро, «Медная лира» исполнялась на правительственных концертах Парижской Коммуны. С великой силой должны были доходить печальные строки Барбье до сердца парижских рабочих, уже считавших, что они добились своей заветной мечты — освобождения труда!