Очерк французской политической поэзии XIX в.

ПОЭТЫ-УТОПИСТЫ ИЗ НАРОДА

В начале XIX в. рабочий класс представлял собой «разделенные и разобщенные местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию»[44]. После Июльской революции и восстаний 1830-х годов рабочий класс, все более сплачиваясь и выдвигая требование «права на труд», настолько уже ощутимо участвовал в социально-политической жизни, что даже «признан был третьим борцом за господство»[45] в обществе. Но ничто, однако, так не говорит о неопределенности и нетвердости тогдашнего его пути, как изданный в 1841 г. известным сен-симонистом Олендом Родригом сборник «Социальные стихотворения рабочих»[46]. Родриг стремился показать то, что сен-симонисты считали ростом сознательности трудовых народных масс, но что на деле знаменовало собой лишь подвластность значительной части этих масс чарующим и пассивным мечтам о лучшем будущем.

Законен, конечно, вопрос: имеет ли вообще отношение антология Родрига к политической поэзии, если представленные здесь поэты стараются быть аполитичными, не нападают ни на трон, ни на внешнюю или внутреннюю политику Июльской монархии, не ратуют за республиканский строй и даже отрицают революционную борьбу? Тем не менее эта социальная поэзия романтиков-утопистов из народной среды весьма интересна с точки зрения их верований, в дальнейшем лишь перегоравших, но которыми значительной части рабочего класса исторически надлежало переболеть.

Появление на свет наиболее популярных учений утопического социализма, таких, как сен-симонизм, фурьеризм, христианский социализм, все еще отвечало развитию буржуазно-демократической революционности. Мысль этих учений (исключая такое «левое» из них, как бабувизм) не поднималась до отрицания частнособственнического строя, но они мечтали оздоровить его, очистить от противоречий и контрастов, сделать гармоничным и человечным. В годы Июльской монархии проповедь сен-симонистов достигла особой распространенности; отвечая разочарованию масс в исходе «трех славных дней» и в неудаче левореспубликанских восстаний, она проявляла понимание отчаянного положения рабочих[47].

Критическая сторона учений утопистов, ярко и резко обличавшая пороки буржуазного строя, и необыкновенно красноречивая проповедь любви, братства, альтруизма, заветов «демократизированного христианства» приходились по сердцу рабочему классу. Он ведь еще оставался к началу XIX в. «угнетенным, страдающим сословием, помощь которому в лучшем случае, при его неспособности помочь самому себе, могла быть оказана извне, сверху»[48] и так доверчиво и благодарно относился к каждому услышанному доброму слову…

Касаясь вопроса о социализме Герцена, В. И. Ленин писал: «В сущности это был вовсе не социализм, а прекраснодушная фраза, доброе мечтание, в которое облекала свою тогдашнюю революционность буржуазная демократия, а равно и невысвободившийся из-под ее влияния пролетариат»[49]. Эти слова применимы и к творчеству многочисленных поэтов-утопистов из плеяды поэтов-рабочих.

Проповедь утопистов, во многом способствовавшая культурному росту масс, увлекала поэтов из народа, частью тех, которые, подобно Жюлю Мерсье и Савиньену Лапуанту, были участниками Июльской революции и последующих восстаний, а после их неуспеха стремились найти путь мирного, бескровного разрешения социальных вопросов, хотя весь их утопизм означал не что иное, как неудовлетворенность отношениями буржуазного строя.

Поэты-утописты, о которых пойдет речь, не всегда оказывались строгими последователями какого-нибудь одного учения. Если некоторые из них считали себя главным образом сен-симонистами (Пьер Венсар-старший, Жюль Мерсье), а другие — главным образом фурьеристами (Луи Фесто, Буасси), то все же Жюль Мерсье закончил отходом к ламеннеизму, а Луи Фесто долгие годы колебался между учениями Фурье и Сен-Симона.

Так и в антологии Оленда Родрига представлены вовсе не одни сен-симонистские поэты, хотя последние и преобладают. Пропагандируемые в сборнике идеи по большей части являлись общим местом всех утопических учений: это была критика существующих социальных противоречий, особенно критика «праздных» (представителей дворянства и духовенства, а также «нетрудовой» части буржуазии), призыв к отказу от политической и революционной борьбы, призыв к уничтожению милитаризма и войн, вера в торжество мирного труда, в достижения науки, в победы технического прогресса, воспевание труда, пропаганда братской любви, альтруизма, демократизированного «социального» христианства и т. п.

Для рассматриваемой поэзии характерен ее воинствующе-публицистический характер, хотя, повторяем, в ней не было никаких выступлений политического протеста и даже не затрагивалась национально-патриотическая тема: здесь идет речь единственно о положении трудового люда, о его невзгодах и надеждах на лучшее, обещаемое утопистами. Это, с другой стороны, не столько поэзия, создающая образы отдельных людей или типизированные характеры (они в ней лишь исключение), сколько поэзия пропагандистских стремлений, призывов, убеждений, рассудительных доводов или оспаривания того, что она считает несправедливым, неверным. Лирическое начало в ней всегда несет зерно пропагандируемых общих положений. Облик лирического героя в ней не конкретен: это лишь сгусток тех же пропагандируемых идей. По сравнению с поэзией Беранже, такой богато образной, интонационно-разнообразной, многотемной, эта поэзия бледновата, однотонна по своей рассудочности и мечтам; нельзя не отметить в ней запоздалых традиций сентиментализма с его кроткой чувствительностью, умиленностью и жалостливыми призывами к состраданию. Но сильной стороной этой поэзии является глубочайшая искренность убеждений, веры и чувств, в основе которых — народная измученность, страстно цепляющаяся за приоткрывшуюся надежду.

Народные поэты, представленные в сборнике Родрига, все время пользуются словом «мы», сознавая себя представителями некоей, более или менее сплоченной массы. Это «мы» не впервые появляется во французской политической поэзии: оно было присуще уже санкюлотским песням революции XVIII в., но там являлось лишь знаком политической спаянности низов «третьего сословия». Здесь же «мы» — голос трудового коллектива, его массовости и общности пожеланий, каковы бы ни были эти пожелания по существу и по эстетическим требованиям различных течений этой поэзии.

Учение Сен-Симона по-разному толковалось его ближайшими учениками. Большинство из них, разделяя общество на «праздных» и на «рабочих», причисляли к последним не только наемных рабочих, ремесленников и вообще людей физического труда, но также фабрикантов, купцов, банкиров, как представителей «трудящейся» буржуазии. Лишь один из учеников Сен-Симона, Базар, констатировал наличие эксплуатации и антагонистических отношений в лагере «рабочих» — между его буржуазной верхушкой и наемными рабочими. Следует подчеркнуть, что поэты из народа, шедшие за сенсимонизмом, более приближались к позициям Базара: для них «мы» неизменно было голосом людей физического труда, и этот голос порою уже выражал недовольство не только «праздными», но и «богачами».

Сборник Оленда Родрига позволяет видеть характерную противоречивость утопической народной поэзии. Остановимся сначала на наиболее мощном здесь «правом», консервативном крыле. Оно представлено поэтами оптимистического настроения, горячо верующими в необходимость классового мира, во всемогущество евангельских заветов, в братство людей и глубоко убежденными в том, что мирные победы радостного труда, науки, технического и промышленного прогресса приведут человечество к золотому веку.

Бросается в глаза здесь крайняя отсталость народных воззрений, основой которых являлась религиозность, вколоченная в народ многовековыми усилиями церкви. В отличие от свойственной революционному романтизму веры в грозного бога, судию земной несправедливости и защитника обездоленных, здесь религиозность сводилась к вялой вере в доброго, но довольно беспомощного господа, которому неизменно вредит сатана, в духов света и тьмы, борющихся за душу человека. Эти поэты не уставали писать о том, что бог создал людей братьями, а сатана иссушил их сердца мыслью о выгоде, о наживе и разъединил их для взаимной вражды. В духе подобных представлений подходили иные народные поэты и к критике социальной современности, где по воле зловредного сатаны альтруизм побежден эгоизмом, любовь — ненавистью, мир — войнами.

Поэты-утописты горячо призывали возвратиться к заветам божества, к той любви, которая сможет вновь объединить всех людей ради мирного труда. В «сен-симонистской песне» Лагаша «Божий закон» посланница небес Свобода возглашает: «Как! На вашей земле постоянные войны? Но ведь отечество ваше — весь земной шар, а труженики — новые солдаты. Не надо больше трубных кликов, кровавых призывов, пусть всюду отныне царит мир. Объединитесь, ведь все народы — братья, и пойте хором. Таков божий закон!» Так, и только так, с помощью возвращения к заветам религии, можно оздоровить жизнь общества, положив конец войнам.

Голос оптимистического крыла народной утопистской поэзии был звучен и впечатляющ. Его бодрые песни, кантаты и гимны проникнуты самой восторженной любовью к труду, романтической верой в его всемогущество, ибо труд благословляем небесами, а грандиозность его достижений, опирающихся на помощь науки и техники, открывает человечеству дорогу в сияющее будущее.

В сборнике Оленда Родрига эту сторону дела особенно сильно выразил поэт-часовщик Луи Фесто. В песне «Мирные победы» он восклицает:

Поэт-каменщик Шарль Понси, воспевавший труд в самых разнообразных профессиях, призывал рабочих неустанно расширять круг своих знаний:

Понси утверждал, что знания должны помочь рабочим избавиться от власти прежних «тиранов», сплотиться в дружную трудовую семью, духовно и нравственно расти, чтобы все яснее видеть свою лучезарную романтическую мечту:

«Поднимайся же, рабочая армия, — восклицал Жюль Мерсье в песне «Гимн тружеников» (1834), — поднимайся не за тем, чтобы жечь, но чтобы строить! Шагай победоносно и гордо, вспахивай поля будущего! Вздохните же полной грудью, города чудес, улья, где мы будем работать! Мед принадлежит пчелам, мир (paix) изгонит трутней!» И хотя Жюль Мерсье знает, что в настоящее время слава является достоянием одних «завоевателей», которые умеют только нести разрушение, но которых хоронят «в золотом гробу», а народ, обреченный только лить «кровь и слезы», славы лишен, он уверен, что все это переменится, что слава станет достоянием и людей труда: «Мужайтесь, славные труженики! Мы тоже еще будем триумфаторами. У нас будут и песни, и празднества, и одеяния радостных цветов, и пантеоны, и поэты, славящие тех, кто трудится!» Оптимистические верования не спасли Жюля Мерсье: он покончил с собой в 1834 г., бросившись в Сену.

Венсар

В отличие от Мерсье Пьер Венсар не желал относить счастье тружеников только к будущему. Нет, оно и в настоящем. Правда, нелегко живется рабочему, говорит Венсар в песне «Пролетарий» (1835), но «этот храбрый сын нищеты […] вырастает крепким, как шампиньон»[51]. Рабочий Венсара силен своей внутренней радостью: «У него нет ни покровителя, ни имущества, ни ренты, ни образования, но он счастлив, он любит, он поет и считает себя значительным лицом». И далее: «Беспечный по своему обычаю, он смеется над судьбой и живет в блаженной уверенности, что господь завтра ему поможет». Во всей этой характеристике явно ощутимо влияние беранжеровской песни «Бедняки» (Венсар горячо любил Беранже). Далее говорится о том, что рабочий всегда готов помочь ближнему: «Услышав возглас боли, он тотчас спешит на помощь и в этом благородном порыве готов отдать свое последнее дыхание, последнее усилие». Этими словами Венсар, может быть, желает намекнуть на то, что его рабочий не полностью аполитичен; так и последняя строфа песни содержит намек на некоторую, хоть и весьма туманно обозначенную общественную активность персонажа песни: «Как только дорогой голос всемирной родины провозгласит клич свободы, он выйдет из своей безвестности».

Образ рабочего, созданный Венсаром, — очевидная попытка борьбы с тем образом революционного рабочего, какой мы видели у Альтароша. Венсар утверждает аполитичный образ рабочего, «смиренного человека», беспечного, весело распевающего и вполне довольного своим положением. «Он счастлив», — настаивает Венсар, а если и терпит оскорбления, то обижают его лишь «праздные»: это не какая-нибудь хозяйская эксплуатация, да и откуда бы ей взяться, если владелец фабрики или хозяин мастерской — тоже «рабочий» и все кругом «братья»? Значит, если какие-то неприятные посторонние обстоятельства и мешают персонажу песни сейчас быть полностью счастливым, то он будет окончательно и совершенно счастлив в том недалеком будущем, когда на земле переведутся «праздные», когда закончатся войны, уничтожатся границы и будет существовать одна всемирная родина людей труда. В мысли об этой всемирной родине, которая когда-нибудь провозгласит «клич свободы», только и дают себя знать смутные политические интересы этого рабочего.

Романтический образ рабочего, созданный Венсаром, характерен для правого крыла утопической поэзии, почти полностью лишен реалистических черт, сентиментален, слащав, неправдоподобен.

Как же, однако, случилось, что Венсар, сам близкий народу, увлеченно бичевавший в своих патриотических песнях 1820-х годов Реставрацию и звавший народ свергнуть ее, отказался от участия в борьбе против Июльской монархии, при которой народу жить стало не легче?

Причин здесь две. Во-первых, Венсар после Реставрации окончательно утвердился на позициях сен-симонизма, видя в нем обновленное христианское учение, только и способное «выполнить великую цель всеобщего братства, которую Христос завещал осуществить, как религиозную задачу, великодушным и благородным сердцам, проникнутым его божественным вдохновением»; эта цель, полагал поэт, разрешима только мирным путем, по никак не «в старой революционной форме»[52]. Во-вторых, Венсар разделял романтическую эстетику правого крыла утопической поэзии, настойчиво подчеркивавшую воспитательные цели искусства во имя следования прекрасной мечте, которая важнее и выше правды жизни. Так, поэтесса-швея Элиза Флёри призывала песенника не «останавливать наши опечаленные взоры на бедствиях, порожденных человеком». «Побуждай к успеху в познаниях эти гордые и пылкие души (народных тружеников. — Ю. Д-) и, указывая нам лучшее будущее, заменяй железные цепи гирляндами цветов», — писала она в стихотворении «К песеннику». Рефрен этой песни содержал важное эстетическое требование: он призывал песенника нести «утешение страдальцам» и помнить о том, что «обнадеживающий припев — это уже почти счастье для труженика!»

Эти требования сен-симонистской эстетики призывали поэтов-утопистов отторгаться от безрадостной действительности во имя веры в то лучшее, к чему нужно стремиться, во имя чарующей романтической мечты. Нелегкая это была задача для поэтов из трудового народа, но те из них, которые искренне веровали, например, во всепобеждающий, всезавоевывающий труд, вкладывали в эту веру всю свою душу. Достойны внимания в этом отношении уже рефрены песен. Мерсье создает свои рефрены еще в духе молитвенных призывов («Гимн тружеников»), но рефрены песен Венсара (например, песни «Порыв») носят подчеркнуто бодрый, волевой, маршеобразный характер.

Утешающая и обнадеживающая установка консервативного крыла утопистской поэзии призывала к примирению с безрадостной буржуазной действительностью во имя социального мира, христианской любви и всепрощения. Обращаясь к высшим классам, поэты сен-симонисты требовали от них истинной доброты к беднякам, а не милостыни. «Милостыня бессильна уничтожить зло!.. — заявляла поэтесса Сесиль Дюфур. — Не золото, а любовь нужна народу, второму Христу, которого язычники наших дней беззастенчиво распинают в своей нечестивой гордости!» Обращаясь же к народу, поэты-утописты призывали его к отказу от восстаний, которые обрекают народ только на бесчисленные и бесполезные кровавые жертвы. Особенно красноречиво писал об этом Савиньен Лапуант, сам бывший участник восстаний 1830-х годов:

«Нет, братья, будущее не на баррикадах!» — восклицал поэт в стихотворении «Восстание».

Однако, осуждая путь восстаний, поэт в гораздо большей степени осуждал «вельмож», которые осыпали оскорблениями и проклятиями восставших и обрывали их жизнь на эшафоте во имя своего благополучия.

Образцов «утешающей» рабочих утопической поэзии появлялось на рубеже 1830– 1840-х годов предостаточно. Но для многих из них характерна внутренняя противоречивость: невозможно же было не говорить о вопиющей правде жизни, остроте общественных контрастов, хотя бы песня и завершалась самыми оптимистическими нотами. Остановимся на песне Луи Фесто «Рудокопы».

Наряду с яркими картинами изнурительного труда рудокопов поэт упоминает и о противоречиях между рабочими и работодателями («нужда отзванивает часы, которые умеет учесть хозяин»). Он так описывает рудник: «В лоне густых потемок, где снует деятельный Народ, рабочего уже не толкают великолепные бездельники». Далее сказано, что если «двуличный Эгоизм захватил в свою власть поверхность земли, то внутрь ее он не проникнул, и здесь пылко соревнуются, хоть и по одинаковой оплате, те люди, которых равными делает Труд, а опасность превращает в друзей». Интересна следующая строфа: «Смелей, смелей, братья! Судьбы еще изменятся: и наслаждения, и заработная плата будут однажды поделены. Всё с большей отвагой в своих речах свободолюбивые рудокопы шаг за шагом подкапываются под фундамент Социального Шарантона» (т. е. сумасшедшего дома буржуазного строя). Но это будущее еще не наступило, и песня кончается словами утешения: «Работайте же киркою, искусные и бодрые рудокопы, еще немного — и колокол возвестит вам отдых; а там, наверху, в вашей семье, эхо будет вторить вашим песням, там, наверху, под пылающим солнцем зреют хлеб и плоды»[53].

Сатира Лапуанта «Восстание» хоть и была написана во имя социального мира и божьих заветов любви, но по всему своему драматическому и очень горькому тону представляла собой как бы переход к левому крылу рассматриваемой утопической поэзии. Переход этот можно уследить и в песнях Жюля Мерсье («Святая чернь», «Гимн тружеников»), где тона горечи и оптимизма все время перемежаются. Переход этот — и в «Рудокопах» Луи Фесто.

Левое, радикальное крыло поэзии сен-симонистов проникнуто настроениями скепсиса, разочарования, уныния, даже пессимизма; горько и угрюмо констатируют его поэты наличие неисчезающих социальных противоречий, эгоизм, черствость и своекорыстие буржуазии, свирепую эксплуатацию трудовых масс, нищающих и из-за частой безработицы неуверенных в завтрашнем дне.

Остановимся на «Послании маленького человека к большому» Луи Фесто, где так сентиментально, но уже и с резкостью противопоставлен роскошествующему богачу бедняк, сын народа, и где об этом бедняке поэт говорит:

«Тщетно пытается он подняться, противостоять когтям своей судьбы — его нищенская сума подобна для него скале Сизифа. Тщетно направляет он свои шаги к высокой цели — слишком тяжелый груз лежит на нем, оттягивая его вниз. Забитый своими несчастьями, побежденный нищетою, он живет, стареет и умирает точно так же, как прозябал его отец; ничего не остается от него, никто и не заметил, что ремесленник Бастьен жил и страдал… Брат мой во Христе, видишь ли ты разницу, которую случай провел между двумя этими существованиями?.. Все для одного, ничего для другого! Удивляйтесь же после этого, видя илота озлобленным, раздраженным и завистливым!»

Радикальному крылу поэзии утопистов по преимуществу присуща та тема социальных противоречий и горьких жалоб на обездоленность народа, от которой старались воздерживаться Элиза Флёри, Венсар и другие поэты. В отличие от них Савиньон Лапуант писал в стихотворении «Жалоба»:

Но, говорит поэт, существует же ведь то неисчерпаемое богатство природы, тот животворный сок, который питает растения, деревья, хлебные злаки, плоды… Почему же народ обречен бесконечно голодать, и только голодать? Кем создана на свете такая несправедливость?

Вопросительная форма этого стихотворения характерна для радикального крыла утопической поэзии, представленного уже не оптимистическими песнями, а такими жанрами, как сатира, язвительная басня и те стихотворения (послания и др.), которым присущ тон недовольства, жалоб, социальных укоризн, полемики, спора. Поэты томились желанием понять, в чем же причина мучающих их социальных противоречий. Их жалобы, их недоумевающие вопросы, укоризны богачам говорили уже не о покорности божьей воли, или проискам сатаны, или вообще царящим на земле неправым порядкам. Ответа у них не было, но вопросы нарастали.

А нарастая, они требовали пересмотра общих установок их поэзии. Должен ли поэт только утешать и обнадеживать? Честно ли отвращать свои взоры от «бедствий, порожденных человеком?» Появились поэты, которых это уже не удовлетворяло. Правда, их голоса еще были немногочисленны. Франсис Турт, посвятивший свою сатиру «Труд и нищета» мрачной картине растущего обнищания рабочих, требовал от народного «барда» смелого и правдивого изображения их жизни: «Ты разделяешь их хлеб, разделяешь их горести, — кому же лучше тебя знать всю тяжесть их цепей? Поднимись же, бард, поднимись! Очнись от недостойного сна!» Народный поэт обязан слышать, «как разрастается этот гимн голода, подобный реву отдаленного кратера», обязан видеть, «как наши рабочие поселки выходят на дорогу, протягивая за милостыней свои мозолистые руки».

Призывы Франсиса Турта говорили об отрицании оптимистической романтики утопизма, а ее отрицание вело к появлению реалистических тенденций. Все это было неизбежно, хотя сам Турт еще находился во власти романтического стиля, напыщенно призывая своего «барда» «испытать чудовищное сладострастие бронзовых объятий нищеты». Реалистические тенденции начинали зарождаться и в творчестве тех поэтов, которые сознательно отвращались от горя жизни ради своей прекрасной мечты. Даже Элиза Флёри не смогла сохранить верность этому собственному эстетическому требованию. В отрывке из «социальной поэмы» «Гавр» она рассказывает о своей встрече на корабле с изможденными эльзасскими крестьянами, эмигрирующими в Америку. Вот что услышала она от них: «Богачи знали, что на такой плодоносной земле мы лишены крова! Голоса наши тщетно взывали к ним. И чего просили мы? Только работы и хлеба!» Комментируя эти слова, поэтесса обнаруживает утрату своего прежнего оптимизма: она убеждена, что и «на чужеземном берегу» бедняги-переселенцы «не найдут ничего, ничего, кроме погибшей надежды»…

Радикальное крыло сен-симонистской поэзии было сильно своими сомнениями, ростом разочарований в несбыточных обещаниях утопизма, внедрением кричащей и горькой правды жизни в романтику беспочвенных упований. Но оно не смогло создать свой образ рабочего в противовес слащавому образу Венсара. Правда, имея дело с поэзией, которую мы изучаем, никогда нельзя забывать, что при всем неисчерпаемом богатстве народного творчества до нас дошло от него далеко не все и что наиболее революционно-непримиримые стихотворения реже всего попадали в печать либо же подвергались в последующем конфискации и уничтожению. Нельзя забывать о том, что после июня 1848 г. была назначена специальная комиссия для чистки французских библиотек от всяких крамольных изданий. Нельзя думать, чтобы и Оленд Родриг не производил отбор поступавших к нему стихотворений.

Так или иначе, но прежние страстно-мечтательные верования поэтов-утопистов отживали свой век, хотя им и свойственно было в той или другой форме возрождаться при первой возможности, что мы увидим на начальном Этапе февральской революции 1848 г. Только Парижская Коммуна раскрепостила рабочий класс от долгой их власти.

Прогрессивно-романтическая (в целом) поэзия утопистов из народной среды некоторыми своими сторонами боролась против складывавшейся в 1830-х годах революционно-демократической поэзии. Но другими своими сторонами она уже несколько приближалась к ней, представляя собой шаг вперед на пути развития того течения предпролетарской поэзии, для которого главное не в «цвете знамени», а в том, чтобы рабочие получили наконец человеческое право на жизнь, на труд и на хлеб.

Сборник Оленда Родрига явился радостным для трудовых народных масс признанием их права на голос в литературе. Но разумеется, он был встречен в штыки представителями буржуазной реакции, заявлявшими, что рабочим незачем браться за поэзию, куда они привносят только свое недовольство и «зависть». В этом отношении особенно нашумела статья профессора Лерминье в «Ревю де Де Монд» 15 декабря 1841 г. Но сборник Родрига, как и книги отдельных поэтов-рабочих (Магю, Агриколя Пердигье, Савиньена Лапуанта, Шарля Понси, Лашамбоди и др.), не мог не привлечь к себе сочувственного внимания многих представителей «большой» французской литературы 1840-х годов, главным образом романтиков. Такие писатели зачастую находились в более или менее тесном личном контакте с поэтами-рабочими, помогали им, поддерживали их и в свою очередь испытывали влияние разрабатываемой этими поэтами темы трудового народа.

Жорж Санд постоянно общалась с поэтами-рабочими, писала предисловия к их книгам, редактировала стихи своего любимца Шарля Понси, находила издателей для Понси и Магю. Поэт-рабочий Агриколь Пердигье оказался прототипом одного из героев ее романа «Странствующий подмастерье». Виктор Гюго часто писал поэтам-рабочим ободряющие письма, в рассказе «Клод Гё» создал образ труженика из народа, а позже, в «Отверженных», — образ работницы Фантины. Феликс Пиа, познакомивший Эжена Сю с рабочими, охотно делал их и других тружеников героями своих мелодрам («Два слесаря», «Парижский тряпичник»).

Эжен Сю обрисовал в «Агасфере» образ кузнеца-поэта Агриколя Бодуэна, а позже создал выдающийся демократический эпос — многотомный роман «История одной пролетарской семьи на протяжении ряда веков», уничтоженный цензурой почти во всех странах Европы и, к сожалению, до сих пор остающийся не переведенным на русский язык. Драматург и академик Пьер Лебрен покровительствовал Эжезиппу Моро, а позже — начинавшему Пьеру Дюпону. Эжен Скриб, восхищенный баснями Пьера Лашамболи, выхлопотал ему премию Академии наук. Бальзак и Дюма-отец тоже участливо относились к поэтам-рабочим. Что касается Беранже, поднявшегося со временем в «большую» литературу, то мы уже говорили, что он стал настоящим попечителем поэтов-рабочих, внимательно следил за их творчеством, переписывался с ними и всячески их поддерживал, вплоть до материальной помощи из своего небогатого кошелька. «Я пришел сказать вам, что вы поэт!» — объявил он, посетив каморку башмачника Савиньена Лапуанта, и как много значили такие слова для рабочих, впервые подававших свой голос в литературе!

Тем не менее радушие крупных писателей 1840-х годов к поэтам-рабочим имело свои границы. Создавая образы рабочих и ремесленников как людей искусно, радостно и без устали работающих, честных, благородных, самоотверженных, Жорж Санд, Эжен Сю и другие подчеркивали надежду этих своих героев на мирное общественное переустройство. Но если творчество поэтов-рабочих содействовало расширению круга тем крупных французских писателей и обогащало их художественный метод, то все же такие образы миролюбивого и на утопический лад настроенного рабочего люда бытовали в «большой» французской литературе лишь до революционных потрясений 1848 г., когда оказалось, что рабочие перестали быть доверчивыми и благодушными мечтателями, но взялись за оружие, отстаивая свое право на труд и на человеческое существование.