Одиннадцать случаев…

16 После передачи

— Ну, как впечатление?

Брат зашел ко мне прямо из студии, веселый, свежий, в распахнутом пальто. Как все-таки старит телевизор!

— А что, — спросила я, — там, на телевидении, все было честно с этим тросом? Без обмана? Может, они просто повесили «Волгу» на целый трос, неразрезанный?

Брат сидел в низком кресле, подавшись вперед легко и молодо, только пиджак натянулся на погрузневших плечах.

— За телевидение не поручусь, — засмеялся он, — да ведь это и неважно. Важно то, что склеенный трос действительно может выдержать «Волгу» с пассажирами, и уж за это я тебе ручаюсь головой. Ну, а ты хоть рассмотрела, кто со мной был?

— По-моему, один из них был Костров?

— Верно, Костров. После той истории в Лейпциге… Помнишь, я тебе рассказывал?

— Ну да, с карминовой маркой!

— Он после этого очень полюбил мой клей. Он говорил: «Я сразу полюбил марки и ваш клей». Он мне помогал потом, ничего не скажешь!.. А Васильева разглядела?

— Такую махину как не разглядеть — весь экран занял!

— По праву, по праву занял. Ты бы не смотрела сегодня этого номера с «Волгой», если бы не он. Васильев поверил в мое дело и взял его в свои ручищи. Положение было таково: какой-то, скажем, машиностроительный завод заинтересован в силовом, конструкционном клее. Он обращается с просьбой принять заказ на клей к одному, другому, третьему химическому заводу. А заводы увиливают, пишут бумажки, где убедительно доказывают, что выполнить такой заказ они не могут. Зайдите, мол, годиков через пять. Словом, опять застопорилось. Тут я вспомнил Васильева. И чем больше о нем думал, тем более подходящей фигурой он мне казался. Это не из тех руководителей, которым лишь бы план перевыполнялся, лишь бы премия шла. Васильев любит риск, любит громкую победу, любит славу. Но при этом безукоризненно честен. Ни для славы, ни для денег он ничего не подтасует, не скроет.

Поехал к нему в воскресенье прямо домой. Еще на переправе узнал, где его дом. Когда от причала поднимался в гору, так волновался, прямо хоть назад иди! И вот я снизу увидел фруктовый сад, стволы деревьев, обмазанные белым, и самого Васильева, который вскапывал грядку. Слон! Ну прямо слон! И такое у него было красное, счастливое лицо с веснушками, и такие голубые-голубые глаза, и так сильно пахло свежей, весенней землей, что я вдруг успокоился. Все будет хорошо.

— Узнал он тебя?

— Представь себе, узнал! Я говорю: «Помните, вы когда-то отлили мне некоего вещества из баночки?»

— Помню, — говорит, — и что же из этого получилось?

— Вот я и приехал затем, чтобы рассказать вам, что получилось.

В доме у него очень уютно. Жена полненькая, носик тоже вверх, но по-другому, по-женски.

Просидели мы с ним всю ночь. Сперва он решительно и категорически говорил: нет! Приводил все доводы, которые обычно приводят директора заводов, и еще один, очень важный — Васильев только что взял сложный заказ. Завод был напряжен до предела. Дай бог справиться. А я все разворачивал перед ним грандиозные перспективы и старался доказать, что силовой клей прославит завод и его директора гораздо больше, чем этот его заказ.

Под конец, когда мы оба очень устали, он вдруг как грохнет кулачищем об стол. «И какой дьявол послал вас на мою голову?» Тут я понял, что можно ложиться спать.

А утром он дает мне удочки и плащ.

«Половите рыбку, за ужином увидимся». Я сидел на берегу, рядом дымил завод, я волновался — чуял удачу.

Когда я пришел, хозяина еще не было. Мы разговаривали с его женой, я ей плел что-то смешное.

Наконец с двумя бутылками явился Васильев. Он за один день провернул партийное бюро, летучку со специалистами, вызвал плановиков, финансовый отдел… И уже послал письмо в высшие инстанции. Он был уверен в успехе — там ценят инициативу снизу. А назавтра пригласил меня смотреть помещение, которое он думает оборудовать под производство силового клея. Вот тебе Васильев!

Брат удобно откинулся в кресле, но в нем не чувствовалось освобождения, облегчения. Я привыкла угадывать его состояние и видела, что он по-прежнему заряжен чем-то…

— Вот клей работает. А новое у тебя что-нибудь начато?

— Начато! По уши сижу в этом новом уже давно.

— А ты не можешь, хотя бы приблизительно…

— Очень приблизительно тебе, как старому другу химической мысли.

Всю жизнь я вел бесконечные сражения с веществами, чтобы заставить их слушаться. Я залезал к ним в самое нутро, я отнимал у них одни свойства и придавал другие, я истязал их, издевался над ними, насиловал их природу, я бесконечно хлопотал вокруг них, а они упирались, устраивали мне неожиданные неприятности… Заставить их работать, работать, работать как можно лучше, часто вопреки их природным свойствам, — вот была моя задача! А сейчас я хочу стать господом богом. Предположим, мне нужно такое вещество, которое бы слушалось меня во всем, не упрямилось, не ломалось, когда его гнут, не капризничало бы, когда ему слишком жарко или слишком холодно, и выполняло бы беспрекословно все мои требования. И вот я его леплю, как художник лепит свое произведение. Вещество с заранее заданными свойствами.

И что с этими веществами можно натворить, какие новые перспективы откроются, сейчас даже представить себе трудно. Но размах они дадут неслыханный…

Недавно я разбиралась в старых бумагах, мне хотелось как можно больше выбросить. И вот я нашла в глубине шкафа малиновую папку. Я когда-то склеила ее сама. В ней лежали мои школьные сочинения. Я очень гордилась моими школьными сочинениями и решила сохранить их для потомства, а потом про них забыла. Я развязала тесемки, стала перебирать тетрадки, и они мне живо напомнили подруг, и наши разговоры, и коричневую, изрезанную ножом парту… А это что за листок? Пожелтевший, выдранный из тетради в клетку. Какой красивым почерк! Высокие стройные буквы. Чистые, ясные, без завитушек. Так ведь это почерк моего брата, каким он был у него в юности! Я ему всегда завидовала. Но как почерк может измениться! Теперь каждую его записку приходится не читать, а расшифровывать!

На листке заглавие — «Счастье». Наверное, это школьное сочинение, которое он хотел выбросить, а я сочла его достойным хранения в малиновой папке. Так что же он писал о счастье?

«Мой взгляд таков: бывают моменты, когда человек всем своим существом ощущает в себе жизнь. Где-нибудь в лесу, когда человек видит солнце, играющее на листьях, видит растения, насекомых, населяющих лес, не глазами, а всем своим существом, красота природы пронизывает его. И он счастлив. Это бывает, когда человек слушает музыку, и она заполняет его, и он сам становится как орган, и музыка приносит ему боль и счастье. Это бывает, когда человек идет по улицам большого города и люди, незнакомые люди, которые задевают его плечами, а из их глаз излучается тепло и радость, вдруг становятся родными, и начинаешь любить их всех, так любить, что трудно дышать. И хочется крикнуть им об этом. И тогда думаешь: а что бы для них сделать? Как бы прибавить им радости? И вот главное счастье — цель! Далекая, трудная, к которой тебе не пробиться без борьбы. А что за счастье без борьбы? Это не для человека. И вот когда ты добился цели, принес людям что-то, пусть ты израненный, избитый, — но так полно ты никогда не ощущал жизнь. Огромную, кипучую, всемирную жизнь! И ты слышишь весь ее грохот и содроганье, и тепло всех людей приливает к твоему сердцу.

Я провозглашаю лозунг: самое большое счастье — это борьба за наивысшее счастье людей!»

Я прочла этот юношеский, немного наивный и восторженный трактат о счастье. Пожалуй… все основное осталось в силе. Пожалуй, и сейчас брат смотрит на этот вопрос так же. Только он, этот вопрос, представляется ему теперь сложнее.