Одиннадцать случаев…

3 Раба старшего брата, или случай со вдовой

Девочка толкнула дверь в комнату брата, маленькую серую комнатку с тонконогим столиком, железной кроватью и старым комодом. Нет, только во сне знакомая дверь открывается вдруг в незнакомый мир! Свет и блеск ударили девочку по глазам: множество тонких, разной формы бутылочек и трубочек вспыхивали на солнце.

Девочка в сером платье, с красными лентами в черных косицах, с куклой без ноги в одной руке и с ногой от куклы в другой стояла на пороге новой, удивительной жизни своего брата.

Кукла полетела на сундук в коридор, и девочка медленно вошла в самую середину стеклянного, сверкающего мира.

Брата она заметила не сразу — брат стоял у комода и бережно вытирал полотенцем что-то тонкое, стеклянное. Он был очень счастлив тем, что так поразил сестру, но тут же крикнул:

— Ничего не трогай, разобьешь!

Потом поставил на комод стеклянную штучку, и они вместе начали рассматривать «лабораторию». Сестра не удивилась, что все это богатство называется «лаборатория». Слово длинное, непонятное, вполне подходящее.

Весь тонконогий столик был уставлен бутылками и банками странной формы — большими и маленькими, пузатыми и прямыми, а также со скошенными, стенками. Деревянная подставка с трубками, а в них налито что-то яркое — голубое, желтое, лиловое… Маленькие весы. Серебряные. До чего хорошенькие! Рыжие резиновые трубки. Они свернулись, как змеи.

— А это что? Девочка робко тронула что-то похожее на курительную трубку, только в форме яйца.

— Не трогай! — заревел брат.

Девочка спрятала руку под мышку.

— Это называется «реторта». — Брату вовсе ни к чему было ссориться с сестрой. Не мог же он сам, один, вынести всю роскошь и красоту новой жизни! Кроме того, он собирался поразить сестру если не совсем, то почти насмерть. Он подготовил ряд номеров. Но сперва, сперва он хотел познакомить ее со своей спиртовой горелкой.

— Можешь подержать! — сказал он добрым голосом. — Только держи обеими руками! — И он вложил ей в руки прохладную круглую вещичку, всю из толстого зеленоватого стекла.

— Какая хорошая! — прошептала девочка.

— Подержала? Ну, давай! Сейчас мы ее зажжем.

Он снял стеклянный колпачок, и девочка увидела фитиль. Он торчал черной щеточкой, а сквозь толстое стекло было видно, как другой его конец, белый, свернувшись, лежал в спирту на дне горелки.

Х-р-р! — зажглась спичка, огонь со спички перелетел на черную щеточку, фитиль хорошо поймал огонь, и теперь, с огнем, горелка стала еще лучше.

— Наблюдай горение! — сказал брат. И сестра наблюдала. Пламя было такое легкое, девочка дышала совсем тихо, а оно все-таки чуть-чуть отклонялось. Около фитиля оно было прозрачное, выше — коричневатое, а еще выше — оранжевое, такой мягкой лопаткой. Огонь. Он ни на что не похож!

— А сейчас мы его погасим! — сказал брат. Взял колпачок, надел его прямо на огонь, и все — огня нет! Только белый дымок завозился внутри колпачка. Сестра засмеялась — ей было жалко огня, но уж очень ловко брат его прихлопнул.

Теперь брат, поглядывая на сестру грозно и зловеще, взял со стола бутылку, налил из нее что-то прозрачное, как вода, в трубочку…

— Держи пробирку!

Сестра взяла ее осторожно, как свечку. В другую пробирку брат налил что-то вроде жидкого чая и, отставив руку с пробиркой, пристально посмотрел на сестру. Начинались смертельные номера.

— Что бы ты ни увидела, — сказал брат замогильным голосом, — держи пробирку крепко и не роняй!

Как в сказке: «Что бы ты ни увидела, что бы ни услышала, иди вперед и не оглядывайся». Девочка замерла с пробиркой в руке. Брат медленно налил своего желтого «чая» в ее прозрачную «воду», и вдруг она заклубилась и стала густого красного цвета.

— Кровь! — прохрипел брат голосом убийцы.

Такого жуткого блаженства девочка еще не испытывала никогда.

Номера продолжались. Брат расчистил себе место на столе и, засучив рукава, высоко вскидывая руки, что-то наливал и подсыпал в разные склянки. Потом опять зажег спиртовку.

— Отойди! — скомандовал он.

Девочка отступила к двери. Он поднес совершенно пустую бутылку к огню, быстро вынул пробку. Пах! — что-то блеснуло, и огонь погас.

Номера шли один за другим. Сероватая бумажка, опущенная в «воду», становилась то синей, то красной, мыльные пузыри летели вверх, как пули, и шлепались в потолок, обдавая их брызгами. Шершавая змея с шипением выползала из фарфоровой чашки.

А девочка стояла тихая, покорная, смотрела на брата и старалась понять, когда это и как он из простого брата превратился в такого волшебника. «Он все может! — думала она. — И куклу может починить». Но кукла — потом, тут творились вещи поважнее куклы.

Брат стал другой. Комната стала другая. Это уже не комната, а лаборатория — сверкающий мир таинственных сил. И сестра стала другая. Великий маг старший брат покорил ее, она стала рабой старшего брата.

Это была я.

Мы уселись на пол у ящика с не разобранной еще посудой; начались будни нашей новой жизни. Они тоже были полны интереса и наслаждения. Брат принес теплой воды в миске, и мы вместе купали и вытирали колбы, реторты… Брат видел, как осторожно я все делаю, и теперь доверял мне. Он научил меня вытирать пробирки — надо накрутить мягкую тряпочку на карандаш, засунуть в пробирку и осторожно повертеть. Пробирки отлично вытирались. После купанья колбы, реторты, пробирки отдыхали на моем кукольном одеяле, а в их чистых боках отражалось маленькое кривое окошко или моя вытянутая, а иногда сплющенная физиономия.

Заглянула мама и удивилась: «Как вы хорошо вместе играете!»

Нет, это была не игра…

Брату нравилось мною командовать. Правила были такие: к тому времени, как ему прийти из школы, на кровати должна лежать домашняя рубашка. Но не просто валяться как попало, она должна раскинуть рукава и повернуться воротом к стене. Брат быстрыми шагами входил в комнату, становился лицом к рубашке. Раз! — он скидывал с себя куртку, которую я должна была сзади поймать. Два! — он нырял в рубашку. Три! — застегивал пояс. Готов! Но стоило мне уронить куртку: «Безрукова!» — кричал брат. Он любил выругать какой-нибудь тут же придуманной фамилией. Не дай бог, если рубашка лежала не по правилам: «Ка-ак лежит рубашка?» — наступал он на меня с кулаками. Брат был моим тираном, но называл меня «дорогая». Это обращение он вычитал из книжки, и оно звучало не всегда ласково. «Дорогайя!» — кричал он грозно, и я со всех ног бросалась выполнять его поручения.

Но мне нравилось служить в «нашей лаборатории» даже у такого строгого начальника.

Брат держал в руках громадную реторту нежно, как цыпленка; он подышал на нее, протер и стал рассматривать на свет.

— Хорошие у нас с тобой вещички. Не из последних, а? Но чего нам не хватает, так это аппарата Киппа. Как мы с тобой получаем водород? Как? — допрашивал он меня.

— В пробирках, — отвечала я робко.

— Правильно. Так ведь в пробирке реакцию не прервешь, а нам надо, чтобы мы могли прервать реакцию, когда захотим.

Слова «опыт», «реакция», «аппарат Киппа» были для меня как сладкие ягоды с новым, необыкновенным вкусом.

— И потом, какая же лаборатория без аппарата Киппа? Аппарат Киппа — это «венец всей жизни, прелесть грез»!

Насчет «венца всей жизни» мы вычитали в книжке немецкого писателя Буша. Там про двух озорников, Макса и Морица. Они просто так, чтобы напроказить, делали разные гадости. Например, они дали проглотить курам одной женщины, Больтовой вдовы, корки хлеба, привязанные к длинным ниткам. Куры проглотили корки, взлетели на дерево и повисли на нитках. А Больтова вдова всплеснула руками и сказала:

— Где же нам достать аппарат Киппа? — спросила я.

— Достать-то есть где, а вот на что купить? — грустно сказал брат. — Все ушло — что бабушка подарила, что сэкономил от завтраков и трамваев, да еще выпросил у мамы, да еще занял у Володи Крахмальникова. И нету, и взять негде. Правда, она дешево продает…

— Кто?

— Вдова.

— Какая вдова, Больтова?

Брат засмеялся.

— Да, Больтова… Я ведь у нее всю свою лабораторию купил. Муж у нее был стеклодув. Он сам выдувал всю посуду. У него отец Дымского покупал и другие химики. Он-то знал цену своей посуде. А вдова ничего не понимает почти даром отдает. Даром, да не совсем. А денег взять негде.

В переулке, недалеко от нас, была торговля «с рук». Мама не позволяла мне там болтаться, боялась, что я какую-нибудь заразу схвачу. А я всегда старалась именно этим переулком пройти в булочную. Там было много интересных вещей. И я ведь ходила туда не просто так. Я присматривала себе что-нибудь купить. У меня дома на полке стоял глиняный баран. Если его потрясти, там гремели монеты. Это тоже был подарок бабушки. Она всегда почему-то дарила деньги: купи, что тебе самой захочется. И пока монеты гремели, казалось, что купить можно что угодно! Только выбрать трудно. Мне хотелось какую-нибудь маленькую коробочку. Откроешь ее, а там… Я не знала, что там должно лежать. В этом и был главный интерес.

Я шла по переулку и смотрела направо-налево.

Направо на вытертом коврике лежат башмаки и туфли, старые и раздавленные, как будто по ним грязное колесо проехало.

Налево, как статуя, стоит высокая барыня в протертом бархатном пальто, в сплющенной кружевной шляпке и держит в руке два старых зонтика. Материи на них нет, одни спицы и белые резные ручки. Направо черненький дядька раскладывает на стуле какие-то железки, налево… Налево стоял мой брат. Воротник тесного, короткого пальто поднят, кепка надвинута на уши, из-под нее глядит серое от холода лицо с застывшей кривой улыбкой. Одна рука засунута в карман, на другой висит «вторая курточка», которую он носил на смену школьной. Он испугался, когда увидел меня. Передо мной стоял не тиран-начальник, а мальчишка, который натворил глупостей.

Я взяла его за руку — пойдем домой!

Он быстро свернул куртку, засунул за пазуху и зашагал вслед за мной.

— Не говори маме!

Мы пришли, разделись, я молча достала своего барана, черного, обливного, с золотыми рогами и золотым носом, и грохнула его об пол. Потом собрала раскатившиеся монеты.

— Сосчитай! Хватит на аппарат Киппа?

Он сосчитал.

— Не хватит, конечно, но мы сделаем так: мы дадим задаток, а остальное где-нибудь добудем.

Брат нагнулся и стал подбирать осколки барана.

— Спрячь, мы его потом склеим, Копилкина-Баранская!

Это была хвалебная фамилия.

Мы шли по асфальту, потрескавшемуся, как корка ржаного хлеба. В кармане у брата брякали деньги из моего разбитого барана. Мы шли и в такт шагам декламировали стихи из книжки Буша:

По булыжной мостовой мы перешли на ту сторону, повернули направо, пошли вдоль деревянных домов.

— Вон у той тумбы — ворота! — сказал брат.

Тумба покосилась, как огромная ножка белого гриба, с которого сбили шляпку, а ножку скособочили. Мы вошли в ворота. Во дворе у стены деревянного дома росла травка. В темных сенях пахло плесенью. Брат постучал в дверь.

— Дома, дома, входите! — ответили нам.

Странно, удивительно, но перед нами была голова Больтовой вдовы. Такая, как на рисунке в книжке. На голове накручен тот же платок с торчащими, как уши, концами. То же удлиненное, пухлое лицо, увесистый нос, поджатые губы. Правда, когда вдова стеклодува повернулась к нам и заговорила, она стала меньше похожа на Больтову. Непохожими были маленькие мокрые глазки. Вдова все время сжимала их, а когда разжимала, они становились еще мокрей. Щеки были толще и шире, да и нос не тот. Больше всего похож платок.

Вдова стеклодува сидела за столом, покрытым протертой клеенкой, над ней висела люстра с голубыми фарфоровыми цветочками и розовыми ангелочками с отбитыми крылышками. Под ними позвякивали прозрачные длинные висюльки. Свету в комнате немного. Он с трудом проходит сквозь густые занавески и ветки растений на маленьком окошке. Перед вдовой на клеенке раскинуты карты.

— А, это из дома Иванова мальчик! — сказала вдова. — Марфуша, это мальчик из дома Иванова.

Мы не разглядели сразу, что за столом еще сидела Марфуша в черном платке, надвинутом на лоб, и пила чай.

— А девочка кто? Сестра, наверное? Марфуша, это его сестра! Что-нибудь еще пришел купить, мальчик?

— Аппарат Киппа! — сказал брат. Он очень волновался.

— Марфуша, проводи мальчика в мастерскую и сестричку тоже, покажи им это… Киппа аппарат! Ключи под зеркалом.

Марфуша встала и оказалась очень маленькой, сгорбленной, и лица ее никак нельзя было разглядеть под опущенным платком.

— Монашка! — шепнул мне брат.

Мы вышли обратно в сени.

Зазвенели ключи, пахнуло сыростью и пылью. Сперва мы ничего не увидели. Потом скрипнули ставни, в сером свете заклубилась пыль, осветилась потемневшая доска высокого стола под окном. На ней какой-то железный инструмент. В углу громадная подставка, с громадными, разной длины и ширины стеклянными трубами, заросшими пылью.

— Это что? — спросила я тихо.

— Из этих трубок он всю посуду выдувал. А это верстак, а это паяльная лампа, — так же тихо ответил брат.

Мне, конечно, сразу же захотелось узнать, как он выдувал. Но расспрашивать было некогда. Марфуша нырнула в темный угол, и ее совсем не стало видно. Скоро она вынырнула с какой-то штукой из двух шаров, один над другим, величиной с большую куклу. Эта штука тоже заросла пылью.

— Марфуша все названия знает, — шепнул мне брат. — Хозяину помогала.

«Вот мы отмоем, отчистим эту штуковину, — подумала я, — и будет „венец всей жизни, прелесть грез“».

Но думать об этом было рано. Мы снова вернулись в комнату с фарфоровой люстрой. Начиналось самое главное — покупка аппарата на деньги из моего барана.

Вдова раскладывала карты.

— Еще что возьмете? — спросила она, не глядя на брата.

Он растерялся.

— Еще? Мне пока больше ничего не нужно. Мне только аппарат…

— Ну, так вот что! Больше я по одной вещичке не продаю! Получаешь с вас копейки, а вы тут только ходите да полы топчете! — И вдова хлопнула карту на карту так, что висюльки на люстре звякнули.

Мы поглядели друг на друга — вот так Больтова вдова!

В комнате было тихо. Только хлопали карты и дозвякивали висюльки. Брат срочно соображал. О том, чтобы отказаться от аппарата, не могло быть и речи.

— Надоели мне вы все, мальчишки! А вот сестричка хороша! — Вдова поглядела на меня, улыбнулась и сжала свои мокрые глазки.

— Вот что! — сказал брат. — Мы возьмем у вас еще две большие трубки. Я сам попробую делать посуду.

Я дернула его за рукав: какие трубки, и так не хватит!

— Две трубки? — задумчиво проговорила вдова. — Туз на двойку, десятку на валета… Две трубки? Ну что ж…

Она была сейчас полна своим пасьянсом. Я посмотрела на брата — что-нибудь получается? Он отстранил меня рукой.

— Так, значит, вы согласны?

Вдова продолжала выкладывать карты и бормотать:

— Семерку на шестерку, двойку на тройку…

Брат помолчал немного и начал снова:

— У нас мало с собой денег…

— А раз мало, тогда зачем приходить? — равнодушно отозвалась вдова.

— Я пришел, потому что мне необходим аппарат Киппа, я предлагаю вам задаток — то, что у нас есть. Остальное мы принесем завтра!

Я опять схватила его за руку.

— А где возьмем?

Он сдвинул брови — добудем!

Вдова с поднятой картой в руке поглядела на брата.

— А ну-ка, покажи задаток?

Брат протянул ей ладонь со всеми монетами из моего разбитого барана.

И вдруг я тихо сказала:

— Это мои, я разбила копилку… Пожалуйста…

Вдова умильно улыбнулась.

— Ах ты, кошечка, на ленточки, наверное, копила…

Мы стояли перед ней, такие жалкие, и вдове вдруг захотелось устроить себе развлечение, поиграть с нами.

— Ну, что вы решили? — снова спросил брат.

— Что карты решат, то и я решу! — сказала вдова. — Выйдет пасьянс, отдам аппарат за девочкины монетки, не выйдет — пойдете ни с чем!

Теперь судьба наша зависела от карт. От всех этих черных и красных сердечек и трилистников. А мы смотрели на них и ничего не понимали. Короли, тузы, четверки, семерки ложились друг на друга и откладывались в сторону, а мы не знали, приближается наше счастье или несчастье. Карты хлопали все быстрее, все громче, висюльки на люстре звенели не умолкая. И вот — хлоп! — последняя карта. Пасьянс окончен. Мы замерли. С минуту вдова смотрела на нас, моргая мокрыми ресницами. Она наслаждалась видом двух застывших фигур, двух одинаково вытянутых лиц, наслаждалась своей властью.

— Давайте деньги! — вдова лихо взмахнула рукой. — Забирайте аппарат! Ну, рады? Поцелуй меня, доченька!

Мне очень не хотелось целовать вдову, но что было делать? Я чмокнула ее в мягкую щеку.

Снова мы шли по асфальту, похожему на хлебную корку, снова по булыжнику переходили улицу. Но теперь мы шли с победой — брат торжественно и осторожно нес в руках аппарат Киппа. Он был наш. «Венец всей жизни, прелесть грез».

— А я уж думал, что «все повисло на суку»! — сказал брат.