Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ПОДПОЛКОВНИК Эштон Паунол занимает скромное, но почетное место в истории евреев. Еврейское подразделение, ставшее частью 20-го Лондонского батальона под его командованием, оказалось для него серьезным испытанием. Не только потому, что его состав был, по понятиям среднего офицера Британской армии, совершенно несусветным, но и из-за сложностей, связанных с необходимостью для этого состава приспособиться к правилам и традициям Британской армии. Если бы Паунол их придерживался, он бы смог — и имел бы на то полное основание — добиться его расформирования.

К великому счастью для Жаботинского, подполковник был добросердечным и понимающим человеком, и, более того, ему чрезвычайно импонировала та мысль, что под его командованием находится ядро, которое может со временем стать Еврейским легионом.

На этом этапе истории легиона он проявил себя истинным, весьма тактичным союзником. Немаловажным свидетельством этого стала свобода действий, предоставленная рядовому Жаботинскому, который вел кампанию за легион из военного лагеря в Хейзли Даун.

Впечатления Жаботинского от жизни в бараках, как он писал позднее, представляли мало интересного, и он отмечал только одно — что служил, как и все рядовые, разве что не был так же молод и поджар, как они.

"О казарменных моих переживаниях подробно рассказывать не стоит: служил рядовым, как все рядовые, только без той молодости и ловкости, что полагаются рядовому. В первые дни, пока у меня еще ломило предплечья от антитифозной прививки, подметал полы в нашем бараке и мыл столы в столовой у сержантов. Сержант Блитштейн из нашей роты сказал мне: "Отлично вымыли. Сержанты даже хотят просить полковника, чтобы вас вообще назначили на эту должность при нашей столовой"[329].

О своих соратниках он вспоминает тепло и с юмором: "Большинство, конечно, уроженцы России, в том числе три или четыре субботника чистой русской крови, по-еврейски "геры", как полагается, белокурые, синеглазые, притом с очень чистым произношением по-древнееврейски — по-русски зато уже говорили с акцентом. Один из них, Матвеев, добрался до Палестины всего за несколько дней до войны: пришел пешком из Астрахани в Иерусалим прямо через Месопотамию, в субботние вечера он очень серьезно напивался, совсем по-волжскому, и тогда ложился в углу на свою койку и в голос читал псалмы Давидовы в оригинале из старого молитвенника. Еще там было семь грузинских евреев, все с очень длинными именами, кончавшимися на "швили". Забавно было слышать, как английские сержанты ломали себе над ними языки по утрам во время перекличек: "Паникомошиашвили!" — "Есть!" Это были семеро молодцов как на подбор, высокие, стройные, с правильными чертами лица, и первые силачи на весь батальон. Я их очень полюбил за спокойную повадку, за скромность, за уважение к самим себе, к соседу, к человеку постарше. Один из них непременно хотел отнять у меня веник, когда меня назначили мести. Другой, Сепиашвили, впоследствии первый в нашем легионе получил медаль за храбрость. Кроме того, были среди нас египетские уроженцы, с которыми можно было договориться только по-итальянски или по-французски. Два дагестанских еврея и один крымчак поверяли друг другу свои тайны по-татарски. А был там один, по имени Девикалогло, настоящий православный грек, неведомо как попавший к нам, и с ним я уже никак не мог сговориться: если бы сложить нас обоих вместе, то знали мы вдвоем десять языков — только все разные"[330].

Шел месяц март, британские войска в Палестине были на подходе к Газе, за которой должно было последовать наступление на Иерусалим, но ответа на меморандум Жаботинского и Трумпельдора кабинету министров не было. Эмери, терпя уничижительные замечания от старших чинов Военного министерства, неутомимо теребил свое кабинетное начальство поспешить с рассмотрением вопроса.

Глубину беспокойства Жаботинского можно ощутить по письму в ответ на приглашение прочитать лекцию в Уайтчепле.

"Пожалуйста, имей в виду одно, — если я соглашусь на выступление в Уайтчепле, то только лишь о легионе. Ни о Бялике, ни о "Изкоре", никаких злободневных или академических тем. Либо легион — либо ничего"[331].

Другого случая, когда Жаботинский отказался прочесть лекцию о Бялике, нет. Творчество великого поэта, получившего национальное признание в России благодаря феноменальному переводу Жаботинского, представляло для Жаботинского не только величие возрожденной литературной традиции на иврите, но и квинтэссенцию еврейского национального возрождения; и он никогда не отказывался от возможности передать красоту и страстность поэзии Бялика.

Приезжая в Россию в период пребывания в Турции и теперь в Англии, через все насмешки и ненависть, выпавшие на его долю, он неизменно был готов раскрывать еврейской публике, в большинстве своем почти ничего не знавшей о возрождении ивритской литературы, значение Бялика. И конечно же, не следует исключать вероятность, что его настоятельное "легион или ничего" было также вызовом оппозиции, подавившей его деятельность в Уайтчепле за полгода до того.

А тем временем, пока Жаботинский ждал реакции кабинета, "чувства", о которых говорил Эмери, и сами руководящие принципы британской политики переживали перемены гораздо более значительные.

Смесь влияющих друг на друга сложных обстоятельств требовала разрешения и зависела от этой переработки.

Ни Жаботинский, ни Вейцман, ни, пожалуй, кто-либо вне узкого круга посвященных в дела британского и французского правительств, не знали о секретном соглашении между ними от мая 1916 года. Они опирались на общепринятое к тому времени мнение, что турецкая империя распадется; но реализация соглашения разрушила бы все чаяния сионистов. Франция считала Сирию (включая и Палестину) своей сферой влияния и даже зоной непосредственного контроля в свете тесных контактов с местными католическими учреждениями и исторической связью со времен крестоносцев. Англичане частично согласились на французские требования. Они отдали Франции сирийское побережье (включая Ливан) в южном направлении, до уровня к северу от Акры. Англичане хотели полосу Палестины с Акко и Хайфой и на востоке с Месопотамией. Месопотамия, считали они, должна находиться под их контролем.

Англичане планировали передать Месопотамию в руки Хашимитской династии из Хиджаза заодно с материковыми землями Сирии. Так было обещано и скреплено щедрым даром правящему шерифу Хусейну в обмен на восстание против Турции, которое он обещал разжечь среди арабского населения империи.

Вопрос о Палестине оставался открытым.

Англичане выдвинули предложение во время переговоров, чтобы Франция рассмотрела "устройство дел относительно Палестины с учетом полнейшего воплощения еврейских устремлений"[332].

Они предусматривали развитие страны евреями и в конечном итоге еврейское правление по всей стране — за исключением святых мест христианства. Французское правительство отреагировало отказом.

Таким образом, стороны пришли к соглашению, что часть Палестины к югу от британской зоны перейдет под международный контроль.

В период переговоров по этому соглашению относительно владений Турции в Азии британское правительство твердо придерживалось решения не брать на себя управление всей Палестиной, — и это недвумысленно было разъяснено Герберту Сэмюэлу, когда в начале войны он подал свои два меморандума. Сэр Марк Сайкс, выработавший соглашение с французом Жоржем Пико, не только "придерживался его буквы", он был лично убежден в его справедливости.

Сайксу предстояло сыграть значительную роль в истории сионизма того периода, но к моменту его переговоров с Пико он совершенно не был осведомлен о сионистском движении.

Его представление о евреях зиждилось на недолюбливании стереотипа "международного капиталиста" и еврейских ассимиляторов, которых он презирал за отсутствие корней.

Первое его знакомство с сионизмом произошло в период переговоров с Пико. Ему представилась возможность прочесть меморандум Герберта Сэмюэла от марта 1915 года, не совпадавший по духу с его соглашением.

Тем не менее этот меморандум, по-видимому, убедил его начать поиски возможности включить в свои предложения еврейский аспект.

Сэмюэл познакомил его с раввином Мозесом Гастером, видным сионистом, и они неоднократно виделись в 1916 году. Хоть и явно под влиянием Гастера, Сайкс выступил с предложением лишь одной разработанной идеи — создания в Палестине государства под управлением арабов, в котором сионистская организация будет способствовать еврейскому поселению. Гастер, склонный к секретности и ревниво относящийся к своим контактам, скрыл свои встречи с Сайксом от Жаботинского и Вейцмана.

Но в жизни Сайкса возник новый драматичный элемент. В конце октября 1916 года в Англию приехал Аарон Аронсон с предложением сотрудничества в случае британского наступления в Палестине. Аронсон, чья роль в победе сионистских устремлений до сих пор не получила заслуженного признания, был натуралистом с мировым именем, обладавшим непревзойденными познаниями о природе Палестины. В 1915 году, вместе с группой последователей из Зихрон Якова[333] он организовал в тылу у турок группу НИЛИ[334], снабжавшую разведданными и англичан.

В результате искусного маневрирования турецкие власти разрешили ему выехать из Палестины — под предлогом научной работы. Он прибыл в нейтральную Данию, а оттуда, по соглашению с британским послом, в Англию. Он представил англичанам массу полезной для армии информации; исключительный ум и хорошо продуманный доклад о специфике военных действий, предстоящих Британской армии в Палестине, произвели сильное впечатление в Лондоне.

Одним из его собеседников оказался Марк Сайкс.

Любовь Аронсона к земле Палестины, его горячий патриотизм пали на благотворную почву, преобразившую Сайкса в активного сиониста.

В течение месяца, который Аронсон провел в Англии перед отправкой в Каир (там ему предстояло стать, возможно, важнейшим советником британских военных властей по освобождению Палестины), он и Сайкс виделись три раза.

Его визит в Англию держался в секрете. Ни с одним из сионистских деятелей он не связался и к моменту встречи Вейцмана и Соколова с Сайксом 28 января 1917 года, произошедшей по просьбе Сайкса; они ничего не знали о влиянии Аронсона.

Сайкс, явно посвятивший проблеме немало серьезных раздумий, но по-прежнему связанный секретным договором, призвал сионистов согласиться на объединенное франко-британское правление Палестиной. Но при повторной встрече два дня спустя он запросил меморандум, формулирующий сионистские требования.

Через неделю, 7 февраля, состоялась его встреча с более развернутым составом сионистских лидеров: Вейцманом, Соколовым, Сэмюэлом (не согласившимся на пост в кабинете Ллойд Джорджа), лордом Ротшильдом,

Джеймсом Ротшильдом и Джозефом Кауэном. Они представили развернутое заявление о целях сионизма, основываясь на признании за евреями права на статус нации и на британском суверенитете в Палестине, при котором Еврейская уполномоченная ведомственная компания получит право на развитие страны и организацию иммиграции.

Сайкс в этот раз не отверг предложение; он лишь указал на сложности, которые можно было ожидать от Франции. Ни он, ни Сэмюэл не объявили об уже существовавшем соглашении с Францией. По правде говоря, соглашение Сайкса — Пико, заключенное правительством Асквита, пришлось не по вкусу Ллойд Джорджу; позднее в нем разочаровались и в Уайтхолле… В конечном счете все тяготы по освобождению Палестины легли на плечи одной Англии; арабское восстание по-прежнему приносило ничтожные результаты. В дальнейшем и до окончания войны, и позже англичане намеревались проводить в жизнь политику, целью которой стал "Отход или обход соглашения Сайкса — Пико". Есть свидетельство тому, что сам Сайкс начал рассматривать сионизм как подходящий компонент в процессе расшатывания соглашения по Малой Азии.

Вейцман был по понятным причинам вдохновлен дружественным отношением Сайкса и в письме Жаботинскому в Хейзли Даун на следующий день выразил уверенность, что это была историческая встреча. "Впервые в истории нашего движения, — добавил он, — мы приближаемся к существу вопроса"[335].

Жаботинскому же эта встреча обещала иную награду. На ней Сайкс заявил сионистским деятелям, что прочел меморандум Жаботинского и Трумпельдора и поддерживает идею Еврейского легиона. Он, правда, советовал повременить.

Новость, что в самом сердце правительственного аппарата появился еще один приверженец, была поистине превосходной. Жаботинский написал Сайксу, прося прокомментировать их (его и Трумпельдора) докладную записку[336]. В ответ Сайкс обосновывал свои соображения: "Я пристально обдумал Ваше письмо и навел справки. Я думаю, что в данный момент давить не следует. Военные власти не любят формировать или использовать части для ограниченного театра действий, и скорей всего понадобилась бы поддержка других держав для использования специальных частей для особых целей в районах, где политические соображения играли значительную роль. Но в то же время я считаю, что жизнь в этом проекте нужно поддерживать, чтобы при перемене обстоятельств, на что я надеюсь, можно было действовать"[337].

Сайкс откровенно выступил в поддержку идеи легиона; его письмо являлось важным индикатором препон, остававшихся несмотря на новую обстановку, новое правительство и приближающееся наступление в Палестине. Копия была послана Вейцману по соображениям этикета. Ничто в письме не требовало от Вейцмана ответа. Таким образом, несколько нарочитое письмо к нему Вейцмана кажется совершенно излишним. В нем неожиданно прозвучали снисходительные интонации. Он писал: "Думается мне, что Ваш ответ является единственно возможным в данных обстоятельствах. Жаботинский — отличный человек, исключительно умен, честен и энергичен, но как жалко, что идея Еврейского легиона практически превратилась в навязчивую идею, и он подчиняет ей важные сионистские интересы. Я уверен, что Ваш ответ несколько охладит его"[338].

Это письмо тем более выглядит странно, что исходит от человека, обещавшего Жаботинскому свою поддержку и оказывавшего ему скрытую помощь советом и наведением контактов, в дипломатической кампании которого легион являлся существенным элементом.

Более того, предоставленная Сайксом информация о позиции армии наверняка интересовала Вейцмана в той же степени, что и Жаботинского. Обвинение, что Жаботинский "подчиняет легиону важные сионистские интересы", должно было бы исходить от противников этой идеи.

В письме от 20 февраля Вейцман сообщил Жаботинскому, что получил копию письма Сайкса, но не упомянул о собственном бестактном комментарии.

К тому времени было уже ясно, что наступление в Палестине совсем не за горами, хотя нельзя было предугадать, сколько оно продлится. Нетерпение Жаботинского росло с каждым днем, особенно из-за его пребывания по большей части вне Лондона. Он отдавал себе отчет в том, что и после принятия решения о создании легиона понадобится какое-то время для его формирования.

Эмери призывал к терпению, так же как и Сайкс.

"Все члены кабинета, — писал он, — получили копию меморандума, но нужно время для коллективного обсуждения".

По правде говоря, существовала оппозиция не только в Военном министерстве, но и в министерстве иностранных дел, в первую очередь из опасения, что поддержка легиона покажется поддержкой сионистской идеи. Безоговорочная враждебность еврейских ассимиляторов идее легиона свидетельствовала об основаниях для подобных опасений.

И хотя глава министерства Бальфур сам являлся убежденным сионистом, ему приходилось считаться с оппозицией. Даже Рональд Грэхем, призывая в письме армейскому совету к поддержке легиона, подчеркивал, что для правительства правильней не ассоциироваться слишком тесно с политическими целями сионистов, подразумевающимися в этом плане, поскольку это означало бы определенные обязательства в вопросе, по которому царит разногласие среди наиболее представительных фигур мирового еврейства[339].

Было весьма печально, чтобы не сказать больше, что интеллигентные британские политические деятели позволили себе поверить, будто евреи, подобные Эдвину Монтегю, настаивавшие, что они фактически англичане еврейского вероисповедания или, по характеристике Эмери (в письме к Бальфуру 23 марта), личности, желавшие считаться английскими последователями униатской церкви (хотя и с предрассудками по вопросу свинины), — и есть наиболее представительные евреи. Они же и продолжали агитацию среди членов правительства со значительным успехом. Это обстоятельство заставило даже Эмери действовать с оглядкой в его попытках продвинуть план Жаботинского. "Я не предполагаю, — писал он Бальфуру, — что мы должны принимать обязательства в отношении какого-либо сионистского плана. Но с точки зрения чисто военной я считаю, что использование наших российских евреев в специальном подразделении для службы на Востоке обеспечит нам гораздо лучшее боевое качество, чем их распределение в обычные части для службы во Франции".

И все же спустя еще шесть дней Эмери откровенно уговаривает Бальфура поднять вопрос о Еврейском легионе в Военном кабинете на более широких основаниях. Его побудила к этому речь Бальфура, который выступил на заседании Военного кабинета как "откровенный сторонник сионизма".

Вполне возможно, ему было известно, что на той же неделе у Бальфура состоялась теплая беседа с Вейцманом о задачах сионизма[340].

Эмери проанализировал возможности "еврейского набора". По его мнению, двадцать — тридцать тысяч российских евреев, пребывающих в Англии, вступят в легион. Это положительно повлияло бы на евреев в Соединенных Штатах и, по его предположению, даже среди евреев во вражеской Австро-Венгрии "формирование такой части может вызвать огромную перемену в настроениях".

Генерал Сматс, премьер Южной Африки, считал, что этот доминион также располагает большим потенциалом для легиона[341].

Жаботинский был знаком со Сматсом, чье значительное влияние как члена Военного кабинета основывалось не столько на военной мощи Южной Африки, сколько на его собственной прочной репутации человека мудрого и опытного.

Тот факт, что когда-то он представлял вражескую сторону, будучи генералом буров в Бурской войне в начале века, только еще усиливало всеобщее к нему уважение.

Как это бывает, он был убежденным сионистом. По словам Жаботинского, наравне с Бальфуром или Робертом Сесилем, — "одним из тех, кто считал обещание Бальфура прекраснейшим наследием войны". Он расспросил Жаботинского о деталях плана легиона и заключил: "Это одна из самых замечательных мыслей, с какими довелось мне сталкиваться в жизни: чтобы евреи сами бились за Землю Израиля".

Жаботинскому стало ясно, что Сматс станет в кабинете голосом на его стороне; впоследствии он вспоминал свидание со Сматсом как наиболее значительное в тот период[342].

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СОБЫТИЯ, давно предсказанные, часто по свершении оказываются равносильными непредвиденному шоку. В течение двух недель, на подходе третьей военной весны, в двух великих державах произошли грандиозные перемены.

19 марта было свергнуто самодержавие в России. На его место пришло Временное правительство, обещавшее парламентскую демократию. Оно возглавлялось князем Львовым, вскоре смененным на этом посту более доминантной личностью — Александром Керенским. Вслед за этим, в ночь на 2 апреля, президент Вильсон заявил, что Штаты вступили в войну с Германией. Присоединение великой заокеанской державы к силам союзников хоть и не принесло немедленных ощутимых результатов, значительно подняло дух в истекающих кровью силах Антанты.

Российские ветры принесли скорую перемену в настроениях русских евреев в Англии. Уже спустя неделю Жаботинский отмечал в письме к Сайксу, что события в России повлияли чрезвычайно на истэндских обитателей-иностранцев, которых правительство так жаждало призвать.

"Уничтожена их единственная претензия к союзникам. Друзья пишут, что на сегодняшний день вербовочная кампания в Еврейский легион прошла бы в Уайтчепле с большим успехом.

Кто может провести эту кампанию как не группа русских евреев в форме? И неужели правительство может найти инструкторов для этих иностранцев лучше, чем мои соратники в этой части, говорящие на русском и идише, и к тому же, по мнению их начальства, из лучших солдат и аккуратнейших стрелков? Поймите меня правильно: это не вопрос облегченной для них службы. Но я скорблю об этом новом примере растраты человеческого капитала и силы убеждения"[343].

Сайкс передал письмо министру иностранных дел; по просьбе Бальфура Грэхем переслал копию в армейский совет. В сопроводительной записке Грэхем писал, что Бальфур считает предложение Жаботинского "исключительно полезным в решении сложностей, с которыми мы столкнулись в этой стране, в связи с набором евреев, и этот план может создать новые источники вербовки в Британском доминионе, а также в Штатах и Египте".

Русская революция, как выяснилось, была для союзников обоюдоострым мечом. Она покончила, несомненно, с отталкивающей необходимостью сотрудничества с деспотическим режимом, но одновременно по России прокатилась волна пропаганды за сепаратный мир с Германией. Среди организаторов этой кампании, естественно, были евреи; ее развязали и ориентировали в основном большевики. Враждебно настроенные английские газетные корреспонденты и даже некоторые британские дипломаты, расквартированные в Росии, распространяли измышления о еврейской ответственности за это. Одной из тем, взятых на вооружение кампанией за сепаратный мир, была пропаганда против Англии как союзницы царского режима.

Жаботинского, пристально и с тревогой следившего за событиями в России, держали в курсе дел многочисленные друзья; он вскоре здраво оценил новую ситуацию. 3 апреля он направил письмо Ллойд Джорджу, призывая его рассмотреть некоторые последствия новой ситуации в России и Америке.

Он писал, что революция в России разделалась с основным доводом тех, кто находился в оппозиции к союзникам; с момента вступления в содружество Штатов силы союзников приобрели характер единения мировых демократий. Эти соображения должны были повлиять благотворно на набор в предполагаемый Еврейский легион.

Но несмотря на очевидную несправедливость обвинения, что евреи представляли более чем меньшинство среди пацифистски настроенных слоев населения в России и в Америке, пацифистские настроения были весьма ощутимы среди евреев в обеих странах, где многие евреи были финансистами, журналистами и политиками.

В заключение он отметил: "Нам видится единственный способ противодействовать этой тенденции среди евреев: необходимо сформулировать прямую и непосредственную заинтересованность еврейской нации в войне до победы. Это снова приводит к нашему предложению.

Обязательство сформировать Еврейский легион, сражающийся за Палестину на стороне союзников заставит каждого еврея осознать, что его собственный национальный интерес целиком зависит от доведения войны до победного конца.

Поскольку новые обстоятельства открывают широкие возможности по пропаганде, а возможно, и набору в России и Штатах, необходимо привнести эту идею в самые широкие и разнообразные слои еврейского населения. Хочу добавить, что еврейство в Австрии и Венгрии, имеющее в этих странах большой вес, было до сих пор безоговорочным противником Антанты из-за еврейской ненависти к царской России.

Недавние события ее резко ослабили, и эта перемена в восприятии может быть еще более закреплена, если свидетельство симпатий Антанты к еврейским чаяниям будет подкреплено формированием Еврейского легиона для Палестины".

Расстроенный пренебрежением к представившейся прекрасной возможности, он ясно понимал, что среди русских евреев англичане должны создать "факты на местах"; в этом случае можно будет надеяться на вспышку энтузиазма. Теплые слова этого не заменяли. Он упорно стучался во все британские двери, стремясь разбудить чувство необходимости немедленных действий..

20 апреля он написал Артуру Бальфуру. Он напомнил ему об их беседе, состоявшейся несколько недель назад.

Признавая, что понимает загруженность правительственных органов, "не могу не думать, — писал он, — что пацифистская демагогия в России представляет в настоящий момент величайшую опасность". И затем: "Я убеждал в этом сэра Марка Сайкса во время нашего свидания, и он со мной вполне согласен. Течение это в Петрограде не еврейского происхождения — я категорически не согласен с подобным преувеличением. Но еврейский элемент несомненно представлен в его рядах и, очень опасаюсь, энергичными и умными людьми. Я не хочу, чтобы Англия недооценила этот фактор. В самой еврейской общине нужно нарождение противодействующего течения — в пользу завершения войны.

Это доступно, только если еврейство обретет цель, осуществимую по ходу военных действий; и этой целью может быть только Палестина и еврейское подразделение на Палестинском фронте как связующее звено в стремлении к победе.

Я абсолютно убежден, что формирование такого подразделения немедленно подействует в противовес пацифистским идеям среди русского еврейства. И я абсолютно убежден, что нет другого способа этого добиться.

Но в случае, если мы хотим противостоять пацифистской пропаганде в Петрограде, следует это делать без промедления.

Я вынужден подчеркнуть это обстоятельство, вынужден сообщениями из России и Дании, и демонстрирующими серьезность положения. Вы, конечно, располагаете большей информацией, и я убежден, она совпадает с доступной мне.

Повторяю, в этом движении вес и создание противовеса в еврейском сознании — не панацея, но значение это будет иметь большое, и в случае немедленных действий полдела будет сделано.

Приношу свои извинения за размер письма и мой плохой английский. Мною движет не просто нетерпение — но осознание петроградской атмосферы, которая может сыграть решающую роль в нашей общей судьбе. Обеспечьте мне и моим соратникам эффективную аргументацию в пользу победной войны созданием еврейской военной силы, на стороне Антанты борющейся за сионистские идеи; мы обязуемся провести широкую разъяснительную работу не только здесь в целях вербовки, но и в России, чтобы завоевать единство в общественном мнении российского еврейства в пользу победной войны"[344].

В начале письма Жаботинский сообщил, что 9 апреля встретился с лордом Дерби, военным секретарем, и генерал-майором Вудводом, административным директором, но его не поставили в известность, приняты ли

какие-либо решения. Встреча с Дерби явилась, несомненно, первым наводящим мостом для внедрения идеи легиона в сферу практических действий. Спустя два дня после его письма Ллойд Джорджу в кабинете министров состоялось обсуждение меморандума Жаботинского.

Решение было принято положительное: лорд Дерби был уполномочен войти в курс дела и встретиться с подателем для обсуждения деталей.

Но победа была неполной. Дебаты в кабинете сконцентрировались на доводах против легиона.

Во-первых, по-прежнему официально связанное соглашением Сайкса — Пико, правительство не было готово предпринимать шаги, могущие знаменовать поддержку сионистских устремлений.

Кроме того оно было озабочено яростным оппозиционным отношением ассимиляторов к идее Еврейского национального очага и их ужасом, что британские евреи запятнают свою британскую лояльность, если вступят в ряды еврейского подразделения[345].

Тем не менее проблема российского еврейства была отправным пунктом самого Жаботинского для агитации за легион — и вызвала значительное возбуждение, сосредоточив все внимание на идее легиона.

Вне всякого сомнения, сионистский элемент набрал силу в самих правительственных кругах; в их рядах, не затронутых еврейскими комплексами, воцарилось согласие, что участие в освобождении Палестины будет содействовать успеху сионизма. Ллойд Джордж сделал и следующий шаг.

В беседе с Вейцманом и издателем "Манчестер Гардиан" С. П. Скоттом 3 апреля он заявил: "Что касается еврейской заявки на Палестину, общественное мнение будет изменено в чрезвычайно неблагоприятную сторону, если выяснится, что евреи не готовы идти за нее в бой". (Вейцман отвечал: "Они готовы сражаться и будут сражаться хорошо".)

Ллойд Джордж принял решение продвинуться в этом вопросе в тот же день. Он вызвал Марка Сайкса и подробно проинструктировал его, как себя вести во время его предстоящей поездки на Восток.

Сайкс надеялся спровоцировать в Сирии арабский мятеж в тылу у турок. Ллойд Джордж предупредил Сайкса не связывать британское правительство "никаким соглашением с племенами, которое может пойти вразрез с британскими интересами". В заключение он высказался в тоне, оказавшемся весьма неожиданным для членов его кабинета, не говоря уже о французском правительстве.

Он подчеркнул "важность не ставить под удар сионистское движение и возможности его развития под британской администрацией".

Евреи, добавил он, могут оказать значительно больше помощи, чем арабы. Очевидно, имея в виду деятельность Жаботинского, он напомнил Сайксу, что в "Англии существует значительное количество [таких евреев], знающих Палестину детально; их нужно использовать там, а не здесь". Было ясно, что премьер наконец согласился с мыслью о британском контроле в Палестине[346]. Как заявил спустя несколько недель Вейцману Филипп Керр, секретарь Ллойд Джорджа, изменившиеся обстоятельства и вступление в войну Соединенных Штатов привели к необходимости широких перемен.

"Соглашение Сайкса — Пико, — добавил он немногословно, — было заключено так давно, что Ллойд Джордж почти совсем о нем забыл и старается забыть еще прочнее"[347].

Эта первая неделя апреля ознаменовала собой решимость пренебречь соглашением Сайкса — Пико и приступить к серьезным переговорам с сионистским руководством; она послужила и первым серьезным шагом к формированию легиона. Тогда-то, в момент пересмотра британской политики, Жаботинский на пасхальных каникулах в Лондоне получил письмо за подписью генерала Вудворда с приглашением "господину Владимиру Жаботинскому" нанести визит лорду Дарби в тот же вечер.

Позднее Жаботинский живо описал картину этой встречи.

"Мы устроили с Трумпельдором военный совет. Как тут быть? Увидев на мне солдатскую фуражку, не испугаются ли министр и генерал такой беспримерной неслыханности, как политическое совещание между главой военного министерства и рядовым пехотинцем? Я готов был просить Трумпельдора заменить меня, но он не доверял своему английскому красноречию. В конце концов мы решили ехать вдвоем. Ровно в два часа, у дверей кабинета директора организации в Военном министерстве, я передал ординарцу генерала Вудворда наши визитные карточки. Нас сейчас же пригласили войти. Я собрался с духом, выпятил грудь, маршем вступил в кабинет, как полагается, с фуражкой на голове, вытянулся, отдал честь и представил Трумпельдора и себя.

Должен сделать генералу комплимент: хотя лицо его выразило совершенно гомерическую степень изумления, на словах он этого не показал. Он сказал: "Oh, yes, я доложу министру", — и вышел, не глядя на нас. Зато у министра он просидел больше пяти минут. Трумпельдор подмигнул и пробормотал:

— У них тоже военный совет.

Наконец вышел из того кабинета секретарь и пригласил нас в кабинет. Тут уже я, слава Богу, мог снять фуражку: лорд Дарби — штатский, стоять навытяжку необязательно.

— Премьер-министр поручил мне, — сказал лорд Дарби, — расспросить вас о подробностях вашего плана еврейской боевой единицы.

Я рассказал: слава Богу, знал эту премудрость уже наизусть и со сна мог бы ее изложить без запинки.

— I see, — ответил министр. — Теперь другой вопрос. Считаете ли вы, что создание такого контингента послужит серьезным толчком к большому притоку волонтеров?

Ответил ему Трумпельдор с настоящей солдатской точностью:

— Если это просто будет полк из евреев — пожалуй. Если это будет полк для Палестины — тогда очень. А если вместе с этим появится правительственная декларация в пользу сионизма — тогда чрезвычайно.

Лорд Дарби мило улыбнулся и сказал:

— Я — только военный министр.

Трумпельдор мило улыбнулся и сказал:

— Я только отвечаю на ваш вопрос.

— I see. Теперь третий вопрос: я слышал, что в 20-м Лондонском батальоне есть группа солдат-сионистов из бывших чинов Zion Mule Corps.

— Так точно, 16-й взвод, — сказал я, — там я и служу, а капитан Трумпельдор командовал ими в Галлиполи.

Министр и генерал переглянулись и тут только присмотрелись к солдатскому обличью Трумпельдора и к его неподвижной левой руке; потом Дарби слегка наклонил голову в знак молчаливого признания, а генерал еще больше выпрямился на своем стуле в углу.

— Что же, по-вашему, полезнее, — продолжал министр, — сделать из этого взвода группу инструкторов для будущего еврейского полка или послать их в распоряжение сэра Арчибальда Маррэя в качестве проводников для предстоящих операций на юге Палестины?

(В то время английские войска уже перешли Синайскую пустыню; генерал Маррэй (Murrey), тогдашний главнокомандующий Египетской армией, стоял недалеко от Газы.)

Трумпельдор сказал:

— Насколько я знаю своих бывших солдат, в проводники они вряд ли годятся. Генерал Маррэй легко найдет гораздо лучших знатоков страны. А для роли инструкторов они вполне подходят.

— Но ведь в Галлиполи они служили в транспорте, — вмешался генерал, — а полк предполагается пехотный.

— Полковник Паунол, — сказал я, — очень доволен их успехами в строю, в службе и в штыковом бою, а кроме того, все вместе они говорят на четырнадцати языках, и это понадобится.

— В жизни не предполагал, — рассмеялся министр, — что есть на свете четырнадцать языков.

Рассмеялся и Трумпельдор. Мне при генерале смеяться не полагалось, и я доложил очень серьезно:

— Так точно, милорд, есть. А чтобы сговориться с евреями, и этого недостаточно.

— Ладно, — сказал министр. — Очень вам благодарен, господа. Относительно имени нового полка, полковой кокарды и всего прочего с вами договорится генерал Геддес, директор отдела вербовки. Он вас вызовет.

Мы откланялись и ушли"[348].

По возвращении в свой полк он рассказал о свидании своему командующему: Паунол заверил Жаботинского, что событие это было "неслыханным нарушением всех традиций британского Военного министерства". Он высказал готовность "дать руку на отсечение, что с тех пор, как существует английская армия, еще никогда не бывало такого происшествия с рядовым".

Жаботинский описывает и заключительный комический поворот во всей этой истории. "Но не хотят бессмертные боги, чтобы возгордился человек, даже после побитого рекорда. Мне об этом в то же утро очень нелюбезно напомнила действительность. Помню, солдаты ушли на учение, а я остался в бараке, потому что за мной числился еще день отпуска. Как раз накануне, в мое отсутствие, пришли первые экземпляры той самой моей книги "Турция и война", где, как дважды два четыре, было доказано, как и почему надо Турцию разделить и кому что достанется; страшно мне понравился красный коленкоровый переплет, и я даже погладил его, словно мать головку первого ребенка, и размечтался чрезвычайно оптимистически о судьбе этого детища, о влиянии, которое книга обязательно окажет на военных специалистов, посрамив окончательно "западную" школу Китченера и утвердив победу "восточной" школы Ллойд Джорджа Вдруг в барак влетел, предшествуемый запыхавшимся сержантом юный рыжий подпоручик: дежурный офицер на утренней ревизии. Я встал. Он орлиным оком окинул окна, почему-то закрытые, нахмурился и сказал:

— Эй вы там, рядовой в очках, открыть!

— Которое, сэр? — спросил я.

— Все, болван этакий (you bloody fool), — изрек он и проследовал дальше"[349].

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПИСЬМО Жаботинского от 20 апреля привело к далеко идущим последствиям в министерстве иностранных дел. Сам Бальфур был в США для обсуждения результатов их вступления в войну, и лорд Сесиль просил Грэхема отправить копию в армейский совет с рекомендаций "сообщить г-ну Жаботинскому, что британские военные власти готовы следовать предложенному плану и что все последующие сообщения надлежит направлять непосредственно в Военное министерство"[350].

Это предписание являлось, естественно, не более чем издевкой над армейским советом. Сесиль и Грэхем знали о предшествующем свидании Жаботинского и Трумпельдора с секретарем Военного министерства и прекрасно понимали, что армейский совет тоже о нем осведомлен.

Лорд Дерби отправил решительную докладную Ллойд Джорджу, сообщая о встрече с Жаботинским и призывая к скорейшему формированию легиона:

"Меня проинформировали, что многие из кандидатов сражались на русском фронте, что они отличаются дисциплиной и способностями.

Невозможно, конечно, предсказать, насколько важен будет их вклад в качестве боевой единицы, но формирование их подразделений весьма рекомендуется по политическим соображениям, в первую очередь потому, что несколько ослабит раздражение в лондонском Ист-Энде среди христианского населения, вынужденно исполняющего воинскую повинность; кроме того, это послужит добрым примером, который может иметь весьма благоприятные последствия в самой России"[351].

Жаботинский тем временем был снова встревожен отсутствием новостей. Он, вероятно, знал о письме Грэхема армейскому совету, но спустя пять дней отправил из военного лагеря пространное рукописное послание самому Ллойд Джорджу.

Он напомнил, что с момента свидания с лордом Дерби прошло три недели. С тех пор, не считая приказа использовать людей из еврейского подразделения в качестве помощников инструкторов для будущего набора, ничего предпринято не было. Он писал:

"Я уверен, что потерянное время дорого, поскольку это момент, когда впечатления от перемен в России, вступления Америки в войну и наступления в Палестине еще свежи и положительны.

В такой момент призыв вступить в Еврейский легион [для борьбы] за Палестину будет встречен с неугасшим энтузиазмом и здесь, и в России, и в Штатах; само по себе это существенная политическая победа, даже если энтузиазм не всегда равнозначен вербовке. Но когда эхо великих событий в России и Америке, как и все на свете, затихнет, а Палестинская кампания превратится в окопную войну, — что весьма возможно, — этот энтузиазм разбавится спорами, доводами "за и против" и т. д.

Я думаю, что и переговоры с Россией по вопросу временных жителей ускорились бы, если бы был объявлен план Еврейского легиона. В России расползаются всякого рода ядовитые слухи о британских намерениях относительно русских эмигрантов. В случае заявления, и не только внутри-правительственного, но и публичного, все подозрения (которые, по моему убеждению, Временное правительство принимает в расчет, хоть и не разделяет) перевесит существенная поддержка продуманному военному применению иностранных подданных в Англии. Если нам будет разрешено немедленно начать публичную пропаганду, велики шансы на усиление тенденции в поддержку войны до победы, поскольку большинство по-прежнему колеблется. Стоит ли отпускать им время на укрепление тенденции за мир любой ценой, а затем начинать кампанию в ухудшенной позиции?"

Тем временем письмо к Бальфуру от 20 апреля послужило толчком к еще одному правительственному начинанию. Анализ русской ситуации произвел особенно сильное впечатление на официальных лиц, имевших дело с последствиями русской революции. Разведывательный отдел предложил отправить Жаботинского в Россию для организации кампании в интересах легиона и войны до победного конца. Ради этого он получил бы отпуск из армии или был бы переведен под русское командование. Одновременно его настигла телеграмма от друзей в Петрограде с призывом вернуться в Россию. Приглашение было не от сионистского руководства, оставшегося при прежних взглядах и не отменившего бойкот замыслу легиона, но от активной и убедительной оппозиции, включавшей Меира Гроссмана, который вернулся в Россию и стал редактором газеты, и Иосифа Шехтмана: они считали, что "сильное и успешное движение" может быть сформировано.

Их доводы были продуманы: объектом Жаботинского стала бы не инертная, в основном постаревшая, сионистская верхушка, а молодежь, окунувшаяся в головокружительную атмосферу революционных перемен и расцветающего сионистского самосознания.

Бесполезно гадать о возможном воздействии захватывающих речей Жаботинского на молодое еврейство России в такой исторический момент и о том, какого политического результата можно было достичь за полгода, остававшиеся до большевистской революции. Несмотря на жизненную важность задачи, на то, что и время, и место, отведенные на нее, были настолько созвучны его духу и дарованиям (не говоря уже о возможности воссоединения с семьей), Жаботинский решительно отклонил приглашение. Точнее, он выразил согласие при одном условии: сначала должен быть сформирован легион.

В письме Грэхему он разъяснял:

«На сегодняшний день сионистская идея стала синонимом британской Палестины, и, следовательно, Сионистский легион может быть сформирован только в Великобритании. Впоследствии он сможет принимать подкрепление из России или США. В политическом отношении вопрос о том, могут ли эти иностранные новобранцы вступить фактически в его ряды, является второстепенным. Иностранный отдел заинтересован в движении за него как таковом, в том, что тысячи молодых евреев России выступят в поддержку военных действий и за Англию, — в пробританской и провоенной кампании в прессе, на митингах и демонстрациях, которые возникнут как следствие. Я убежден, что в состоянии претворить это в жизнь, — при условии, если вы обеспечите отправной момент, ядро еврейского полка в Палестине под британским флагом. Полагаю, что общественная кампания не должна ограничиваться евреями. В моем распоряжении будет, по моим расчетам, большинство ведущих газет России. Без преувеличения моих скромных возможностей и не рассчитывая на всевозможные чудеса, я попросту уверен: Россию легко воспламенить для величайшего провоенного движения и разжечь его можно, если приложить целенаправленное усилие воли и эффективный боевой клич.

Что касается евреев, боевым призывом станет Палестина — цель, требующая победы, — и легион в качестве живой связи каждого еврея с военной задачей".

Ободренный тем, что, несмотря на промедление, его замысел завоевал приоритет в британском правительстве, Жаботинский стремился отделить вопрос о легионе от вопроса о вербовке временных жителей. Ядро, необходимое для "целей иностранного отдела", можно было сформировать без их участия: "Военное министерство может попросту выбрать 1000 британских евреев из разных подразделений — так же, как выбираются переводчики, музыканты или инженеры, — дать им конкретное имя и знаки отличия, и дело будет приведено в исполнение. И, между прочим, парадное шествие этого батальона в Уайтчепле в какую-нибудь субботу, со всеми знаками отличия и знаменами, сделает больше для мобилизации временных резидентов, чем любая иная форма пропаганды. Положив такое начало, можно заняться работой в России и Америке".

Судя по содержанию этого письма, Жаботинский не знал об оживленных дискуссиях в кабинете министров, состоявшихся в предшествующую неделю.

Предложение разведывательного отдела разрослось в иностранном отделе в проект, по которому правительство непосредственно сформировало делегацию ведущих сионистских деятелей — Исраэля Зангвила, Исраэля Коэна, Хаима Вейцмана и Жаботинского — для визита в Россию с целью убедить русских евреев в необходимости их поддержки войны, поскольку еврейские чаяния относительно Палестины могут осуществиться только после поражения Германии. Это предложение было телеграфировано в Петроград послу Бьюкенену. Телеграмма содержала существенное дополнение. Процитировав вывод Жаботинского, что"…одним из лучших способов борьбы с еврейской пацифистской и социалистической пропагандой в России будет поддержка еврейских национальных устремлений в Палестине", отправитель продолжает: "Вопрос о сионизме очень сложен, но мне хотелось бы, для начала, выяснить Ваше мнение: поможет ли улучшить внутреннюю обстановку и международное положение России заявление союзников о поддержке еврейских национальных устремлений?"

Таким образом, иностранный отдел впервые высказался за идею просионистской декларации, как того добивались Жаботинский и Вейцман. Обеспокоенность русской склонностью к пораженчеству и вера, что еврейское национальное сознание достаточно сильно, привели бы к тому, что в случае согласия Бьюкенена декларация Бальфура была бы принята на полгода раньше.

Он же активно воспротивился. Он не разделял веры в энтузиазм евреев России по отношению к сионизму и выразил сомнение в эффективности постановлений в поддержку еврейских национальных устремлений.

Марк Сайкс, находившийся тогда в Египте, следил за развитием событий. Он был вне себя от гнева по прочтении бьюкененовского ответа. Аарон Аронсон, присутствовавший при этом, заметил в дневнике: "Сайкс рвал на себе волосы от бьюкененовской глупости".

Грэхему Сайкс сообщил телеграммой:

"Я придерживаюсь мнения, что британское посольство в Петрограде не способно установить ни того, каковы убеждения российских евреев, ни их возможного воздействия на пацифистов, находящихся под еврейским влиянием. Любые расследования по этому поводу, исходящие из посольства, могут пробудить только страхи и подозрения, и выводы, совершенно противоположные фактам.

Наведение справок в отношении сионистов можно с безопасностью вести лишь через М. Соколова, д-ра Вейцмана, В. Жаботинского.

Единственно верный канал — от еврея к еврею, и даже при этом к вопросу следует подходить с величайшей деликатностью и осторожностью"[352].

Но Сесиль и его заместители не хотели действовать через голову собственных послов. Предложение было отвергнуто даже раньше, чем стало известно, что Жаботинский в любом случае не собирается ехать в Россию.

Воззвание к Ллойд Джорджу ускорить формирование легиона было не единственной целью письма от 29 апреля. В нем содержалась энергичная аргументация и по другому вопросу, преследовавшему идею легиона с момента зачатия и служившему основным доводом сионистов и прочих его противников — будто любой шаг в сторону еврейского участия в войне против Турции приведет к жестоким мерам турецких властей против еврейской общины в Палестине. Контрдоводы Жаботинского не помогли предотвратить суровую критику его действий в еврейской прессе в странах Антанты.

Теперь же он вдруг обнаружил опасения турецкого возмездия, исходившие из совершенно неожиданного источника, — его соратник Хаим Вейцман высказал их не кому иному, как премьер-министру. Поэтому письмо Жаботинского имело продолжение:

"Доктор Вейцман поднял с вами вопрос о риске резни в Палестине. Я высоко ценю мнение д-ра Вейцмана, но не согласен с ним по этому вопросу. Значительно больше причин (если они имеют значение вообще) было для подобных опасений во время формирования — у самых ворот в Палестину — Сионского корпуса погонщиков мулов из беженцев, всего лишь за несколько недель до этого покинувших Яффо, и в период, когда арабов еще не вынудили к открытой враждебности к Турции казни в Сирии в 1916-м. И несмотря на все это, резни не было.

С тех пор вопрос легиона поднимался сто раз, до бесконечности обсуждался во всех турецких газетах и потерял всю свежесть и остроту как повод для погромов".

И Жаботинский продолжает объяснение моральной проблемы, с которой он вынужден был бороться постоянно. Столкновение мировоззренческих принципов (которые многие относили за счет его goyishe kop[353]) с врожденным — и потому простительным — комплексом неуверенности и опасений, присущим стольким его современникам:

"Помимо этого, я не согласен с самим утверждением, что вся сфера действий преследуемого народа, особенно в такой момент, должна быть ограничена, определяясь страхом за судьбу маленькой группы собратьев по вере. Использование угрозы погромов как наказание за участие в революции было излюбленной тактикой старого российского правительства; я с радостью припоминаю, что русских евреев это не остановило, что они не поддались шантажистам. Я убежден, что так же мыслят и наши соплеменники в Палестине. Они осознавали опасность, связанную с пребыванием в поселениях после начала войны; они остались там не для охраны имущества или деловых интересов, но чтобы удержать сторожевой пост; они находятся, так сказать, на линии огня — не менее сознательно, чем любой другой боец-доброволец. Если случится что-либо, их жертва не будет бесцельной, она послужит сионистскому идеалу так же, как потери Еврейского легиона, а может быть, и больше.

С другой стороны, и признав угрозу погромов, я не вижу пользы в промедлении.

Наши колонии простираются на север вплоть до широты Сидона. Даже после взятия Иерусалима основная их часть останется на вражеской территории. В таком случае, когда же представится удобный момент для формирования легиона? Разве что после полного завоевания Святой Земли, но тогда эта идея превратится в фарс. C'est à prendre ou à laisser. Если замысел хорош, его следует воплотить в жизнь без промедления.

Я смею надеяться, что буду прощен за столь неформальное обращение и обширность письма"[354].

По странному совпадению, не прошло и недели с момента отправки его письма, как произошли события, по существу опровергнувшие довод о

турецкой мести в случае агитации за легион. Так же, как и в 1914 году, турки не ждали предлога для преследований, да и не нуждались в нем.

В начале мая до Лондона дошли известия о жестоком изгнании всех евреев из Яффо и Тель-Авива. Их имущество было разграблено мусульманскими бандами. Среди жертв набега были повешенные за оказание сопротивления, убитые грабителями. Несколько сот евреев были изгнаны из Иерусалима. Турецкий губернатор Джемаль-паша не делал секрета из причины погрома: ею стало начало британских военных действий в Палестине. В Яффо он заявил, что радость евреев по поводу наступления англичан будет недолговечной, поскольку им уготована участь, постигшая армян во время массовой резни 1914–1915 годов[355].

Вейцман, сожалея о своих негативных ремарках в беседе с Ллойд Джорджем, тут же пошел на попятный. Он заявил секретарю премьера Филиппу Керру, что в свете недавних событий в Палестине оппозиция плану легиона, продемонстрированная в еврейских кулуарах в прошлом, теперь исчезла, и план получит поддержку всех видных евреев[356].

Как оказалось, он был слишком оптимистичен.

Его сионистские коллеги реагировали странно. Записи в дневнике Шмуэля Толковского, члена консультативной группы при дипломатической деятельности Вейцмана и Соколова, представляют последовательную картину дебатов того периода. Поскольку большая часть работы этой группы осуществлялась неофициально, Жаботинский иногда присутствовал на заседаниях во время своих визитов в Лондон. Сам Толковский, как и остальные, за исключением Вейцмана и Джозефа Кауэна, был убежденным противником идеи легиона, ужасался, что Жаботинский действовал наперекор решению, принятому сионистским движением, и его записи о Жаботинском часто недружелюбны.

В день прибытия телеграммы из Каира с извещением об ошеломляющих событиях в Палестине Толковский, Симон Маркс и Джозеф Кауэн, будучи на заседании в доме Вейцмана, пришли к соглашению, что формирование легиона является верной реакцией. Участники совещания, состоявшегося в тот же день в доме давнего противника идеи легиона Ахад ха-'Ама (Толковский и несколько других членов его группы), пришли к такому же заключению. Более того, они приняли решение запросить у судьи Брандайза, видного американского сионистского деятеля, информацию о возможностях мобилизовать хотя бы 40–50 тысяч волонтеров в Америке.

Но одновременно с этим они постановили не проводить в Англии кампанию в поддержку легиона. На следующий день Вейцман известил об этом Жаботинского, приехавшего в Лондон, и — как признается Толковский в дневнике — Жаботинского известие не обрадовало. При встрече в доме Вейцмана Толковский попытался убедить его, что он обязан действовать в соответствии с этим решением: не вести никакой агитации за свой план и избегать каких-либо упоминаний о нем. В придачу он предупредил Жаботинского, что нарушение принятого решения повлечет за собой "страшную ответственность за агитацию, могущую привести к резне в Палестине"[357].

Реакцию Жаботинского на свое абсурдное требование он не описывает. В течение двух лет этот самый Жаботинский переворачивал горы для воплощения в жизнь идеи Еврейского легиона — исторической вехи в деле освобождения Палестины. Он и его соратники публиковали об этом бесчисленные статьи на русском, идише и английском. Редакционные статьи в их поддержку появились в наиболее влиятельных английских газетах — "Таймс" и "Манчестер Гардиан" — и в двух еженедельниках из самых значительных — "Нэйшн" и "Джуиш Кроникл". Его план широко обсуждался и в Соединенных Штатах. Всему свету о нем было известно, но от турок надо было теперь держать его в секрете.

На протяжении всех этих месяцев большинство сионистского руководства действовало против его плана, настаивая, что турецкие власти могут зловеще отыграться на палестинских евреях, — и Жаботинскому приходилось опровергать эту уверенность. Теперь же его доводы неожиданно оправдались. Джемаль-паша развязал-таки зверское нападение на евреев, но при этом заявил, что предпринял его в отместку за наступление Британской армии. О легионе даже не упомянул.

Когда же мрачные предсказания о последствиях агитации за легион оказались несостоятельны, а турецкие власти показали свое лицо и подтвердили, что представляют собой постоянную опасность для еврейской общины Палестины независимо от "пролегионистской" деятельности, — сионистское руководство пытается заставить Жаботинского отказаться от борьбы и, невзирая на теперь уже известные факты, предупреждает его о личной ответственности за нападение на еврейскую общину.

Чтобы сполна продемонстрировать путаницу в своем мышлении, они же выступили с заявлением, что теперь, после турецких зверств, они тоже на стороне Еврейского легиона. Нетрудно догадаться, почему Толковский не описал реакцию Жаботинского: тот наверняка лишился дара речи.

Эти противоречия в рядах молодой группы из окружения Вейцмана определялись не только верностью ее членов запрету на идею легиона, исходившему из сионистской организации, но и влиянием их старшего коллеги Ашера Гинцберга (более известного под псевдонимом Ахад ха-'Ам), на протяжении многих лет центральной, поистине исторической фигуры в сионистском движении. Будучи чуть старше Герцля, он принимал активное участие в догерцлевском российском движении "Хиббат Цион", проводившим поселенческую деятельность в Палестине.

Ахад ха-'Ам был известным эссеистом, писал на иврите и справедливо считался самым авторитетным оппонентом Герцля в рамках сионистской организации. Ярый противник дерзких дипломатических вылазок Герцля, он развил альтернативную сионистскую доктрину, видя в идеале Палестину как культурный центр, несущий в мир еврейские духовные ценности. Впоследствии это течение назвали духовным сионизмом.

Теперь Ахад ха-'Ам жил в Лондоне, пользуясь репутацией умудренного государственного деятеля и значительного интеллектуала. Большинство молодых людей группы, включая близких поверенных Вейцмана Леона Саймона и Гарри Сакера, относились к нему с великим почтением, почти благоговейно. Преданность этой молодежи казалась остальным загадкой. По выражению Жаботинского, Ахад ха-'Ам был "их кумиром". Именно его неистребимая враждебность самой идее еврейского военного подразделения спровоцировала отрицательное, ироническое отношение к Жаботинскому во время их первой встречи весной 1915 года[358].

После единственного незапланированного жеста в поддержку легиона как достойного ответа Джемаль-паше, описанного Толковским, они возобновили свою оппозицию. Возможно, не сознавая того, они фактически оказывали моральную поддержку ассимиляторам, вызывая недоумение англичан — сторонников сионизма и приводя в сильное смущение Вейцману, считавшему в те критические дни продвижение идеи легиона жизненно важным орудием в борьбе за поддержку сионизма Великобританией.

Точка зрения, которую энергично пропагандировал в Каире Аарон Аронсон, первым обнародовавший на Западе известия о турецких зверствах, весьма отличалась. Пользуясь официальными английскими каналами, он рассылал телеграммы — Соколову как члену руководства сионистской организации, барону Ротшильду в Париж и всем своим многочисленным друзьям среди видных еврейских деятелей в США, доводя до их сведения теперь уже откровенную враждебность турок к еврейской общине и подчеркивая безоговорочный долг еврейского народа подняться на битву[359].

Реакция английских влиятельных кругов тоже была недвусмысленной. Вильям Ормсби-Гор, состоя на службе в Каире, был покорен Аронсоном. Он взялся за пристальное изучение сионизма и еврейского возрождения в Палестине и стал горячим сторонником сионистского дела и формирования Еврейского легиона как его естественного составного элемента. Став по прибытии в Лондон одним из трех членов секретариата Ллойд Джорджа, он в конфиденциальном личном послании к Сайксу призывал воспользоваться "погромами в Палестине для пропаганды"[360].

Грэхем в обсуждениях с Жаботинским откровенно заявил, что "страхи о спровоцировании резни в Палестине развеяны Джемаль-пашой, он проявил инициативу, не дожидаясь провокаций". В письме к нему на следующий день Жаботинский припоминает, что предсказания о погромах в 1914 году не оправдались и подчеркивает убежденность, что "формирование боевой единицы вызывает во врагах обычно значительно большее человеческое уважение, чем ненависть". Тем не менее, он сопровождает написанное предупреждением: "было бы безумием клясться, что Джемаль-Паша не прибегнет к резне, если найдет это полезным. Но где гарантия, что это не произойдет, если не будет Еврейского легиона?

И более того: согласились ли бы Вы, будучи англичанином, на ограничение своего политического диапазона из-за угрозы резни над маленькой группой своих граждан? Это означало бы подчинение отвратительнейшему шантажу. Каждый англичанин его бы отверг, отвергнут и евреи"[361].

На следующий день Грэхем снова связался с армейским советом.

"Я уполномочен лордом Робертом Сесилем подчеркнуть, что существуют еще два довода в пользу предложения г-на Жаботинского.

Первый заключается в том, что существующий аргумент, будто создание Еврейского батальона для боев в Палестине приведет в этой стране к резне, теперь опровергается, поскольку резня уже, по всей видимости, началась, и второе соображение заключается в том, что создание Еврейского легиона наряду с провозглашением правительства Его Величества о поддержке устремлений многих евреев к жизни в Палестине и к развитию в ней общины могут произвести самый благоприятный эффект в поощрении евреев США и России оказать воодушевленную поддержку военным усилиям до победного разрешения"[362].

Апрель и май стали поистине пунктом в истории легиона. Среди серии благоприятных дипломатических переговоров одно событие едва не положило конец всему предприятию: ни больше ни меньше как предложение отказаться от самой «восточной" политики вслед за отражением первой попытки генерала Мюррэя взять Газу в конце марта. Второй провал последовал в середине апреля.

Турки оказались крепким орешком для генерала Мюррэя. Как раз тогда-то распространение в России пацифистской пропаганды и ее замораживающий эффект на военную поступь России заставил английский генералитет волноваться о падении русского фронта, которое, помимо прочего, высвободит большой контингент немецких сил на Кавказе. Последует резкая перемена в соотношении сил на Восточном фронте не в пользу англичан.

Некоторые члены Верховного командования видели смысл в замораживании палестинского наступления. И правда, находясь в Каире, в мозговом центре этого наступления, Марк Сайкс был так убежден в провале, что его охватила паника в связи с возможными последствиями. Он телеграфировал в Лондон: отсутствие продвижения армии в Палестине приведет к катастрофическим последствиям для евреев. Станет необходимо приостановить все сионистские предприятия, как и все планы по переговорам с арабами в Сирии.

Он ратовал даже за прекращение сионистской агитации в Англии и Америке; и «не следует проводить в жизнь план Жаботинского". Спустя две недели он выслал еще одно предупреждение[363].

Но Ллойд Джордж стоял на своем. Содействие в этом оказало, хоть и пародоксально, тяжелое положение на Западном фронте, где как раз в это время было отражено одно из многочисленных наступлений (на Шампаньском фронте). Кампания застряла на мертвой точке на двух ведущих фронтах, да еще при угрозе падения русского фронта. Ситуация могла оказать подавляющий эффект на общественное настроение, и так уже упавшее до самой низкой точки с начала войны. Несмотря на неудачи, было ясно, что Палестина является самым слабым звеном во вражеском кольце, и доводы в пользу возобновления усилий получили подкрепление в свете одного радостного события, осветившего мрачный конец зимы: генерал Моуд сломил сопротивление турок в Месопотамии и взял Багдад.

В середине мая Военный совет постановил возобновить наступление в Палестине. Предстояло переправить туда существенное подкрепление: генерала Мюррэя заменили более решительным командующим — Алленби. Знал ли Жаботинский или нет об этих мучительных решениях, он наверняка заметил, что его предложение вновь повисло в воздухе. Теперь ему предстояло несколько встреч с майором Дэвидом Дэвисом. Его сопровождал д-р Вейцман. Дэвис сообщил своему начальству, что они "требовали решения" по вопросу легиона.

Он напомнил, что на рассмотрение парламенту был представлен проект, передававший военному министерству право призывать временных жителей — включая российских подданных, — и перешел к подробному перечислению предложений Жаботинского в случае, "если будет принято решение сформировать еврейскую часть".

1. Правительству следует опубликовать обращение к евреям, призывая их к сотрудничеству и помощи в борьбе за уход турецких властей из Палестины.

2. Следует создать еврейский вербовочный кабинет для содействия с директоратом по вербовке и с командующим офицером еврейской части.

3. Пост командующего предложить подполковнику Паттерсону.

4. 6-й взвод должен стать ядром нового формирования, и одновременно подходящие кандидаты должны пройти курс инструкторов для новых поступлений.

5. Поскольку значительный процент состава не говорит на английском, будет предпочтительно создать определенное число квалифицированных инструкторов, владеющих общим с ними языком[364].

Меморандум Дэвиса не вызвал энтузиазма у директора по вербовке генерала Геддеса. Сообщения об ист-эндских евреях, доходившие до него, расхолаживали. Он представил доклад директору по организации, утверждая, что все усилия и структура, созданная для проведения в жизнь их вербовки и "масса времени и средств на культивирование энтузиастов" ушли впустую.

"Результат практически нулевой. Пока не будет принят проект, ничего не поменяется". В резкой записке к Макреди он писал: "Эти евреи не проявляют ни малейшего желания отправиться воевать".

Военный министр в секретном докладе военному совету поддержал его мнение. "При отсутствии каких-либо побудительных мер совершенно ясно, что не предвидится участие российских и польских евреев, пребывающих в стране, в армии. Когда постановление о военной службе будет проведено в жизнь и если Россия войдет в предложенное соглашение, только тогда эти люди предоставят себя армии, но никак не раньше"[365].

Спустя три недели у Жаботинского состоялось свидание с генералом Геддесом, и тому ничего не оставалось, как согласиться, что о вербовке не может идти и речи, пока Парламент не примет постановление, разрешающее формирование подразделений из временных жителей. В докладе Геддеса об этой встрече нет и следа горечи предыдущих замечаний. Напротив, тон добродушный и даже игривый.

"У меня состоялась встреча с сержантом Жаботинским, — сообщал он, — и мы долго беседовали в целом о создании Еврейского легиона. Он полный энтузиазма оптимист и, несомненно, выдвинул несколько серьезных соображений".

Беседа коснулась некоторых практических аспектов вербовки. Одним из них был вопрос об эмблеме легиона. Геддес, возможно, никогда в своей жизни не видел "маген-давид", и шутливо преподнес объяснение его важности. Жаботинский, докладывал он, сообщил: "Евреи, будучи очень сентиментальными людьми, придающими большое значение символам, весьма предпочли бы собственную эмблему. Щит царя Давида, представляющий собой два перекрещивающихся равносторонних треугольника с львом в центре.

Треугольник, как я понимаю, символизирует троицу, но в чем причина двух троиц, я объяснить не могу. Он уверяет, что, если к воротнику обычного мундира хаки добавить какую-нибудь бело-голубую нашивку, это очень поможет в вербовке".

Жаботинский призывал к тому, чтобы у солдат Еврейского легиона была возможность дослужиться до любого ранга, оставаясь в легионе. Он пролил свет для Геддеса на взаимоотношения британских евреев и их иностранных братьев по вере. "Он сообщает, — пишет Геддес, — что в Ист-Энде Лондона и в Манчестере, и в Лидзе, и в Глазго евреи иностранного происхождения относятся к истинно британским евреям как к практически иной расе. Они утверждают, что эти евреи позабыли о своем еврействе, стремясь стать британцами, и называют их, по словам Жаботинского, "разбавленными" евреями.

Он также сообщил, что если мы хотим успешно вербовать евреев, следует четко разъяснить, что они не будут под командованием британских евреев.

По его мнению, они скорее согласны на британских офицеров неразбавленного британского происхождения, будь то английского, шотландского, ирландского или уэльского, чем на наличие британского еврея в офицерском составе, разве что тот уже отличился в боях".

Следовало с очевидностью, что и организацию, и вербовку, как настаивал Жаботинский, не стоило поручать существующему Еврейскому комитету по вербовке, состоящему преимущественно из ассимиляторов, пытавшихся в прошлом вербовать российских евреев в британскую армию.

Геддес выразил доброжелательный скептицизм о прикидке Жаботинского, что может быть составлена пехотная дивизия. "Ему повезет, если наберется численность бригады".

В заключении докладной он, тем не менее, недвумысленно порекомендовал, что как только постановление будет принято и согласие России (на вербовку ее граждан) получено, "следует действовать в согласии с его рекомендациями"[366].

Очевидно, что было установлено дружеское взаимопонимание: спустя несколько дней Жаботинский писал Геддесу подробно из Хазлей Даун. Он напоминал, что, хоть "пропаганда за вступление в легион должна начаться только после принятия постановления, подготовительные шаги следует предпринять немедленно".

Его собственная предыдущая кампания проходила исключительно в Лондоне; теперь же нужна была организация по всей стране. Поскольку численность сторонников легиона возросла значительно после захвата Эль-Ариша и русской революции, крупные и влиятельные организации, способные начать кампанию, могли быть созданы в каждом нужном городе.

Затем Жаботинский вернулся к еще одному решающему вопросу. Он вновь напоминал, что 24 русских еврея 20-го Лондонского подразделения подлежали тренировке согласно плану как унтер-офицеры под командованием С. С. М. Кармеля, еврея, родившегося в Великобритании, но владеющего идиш. Он подчеркивал, что нужно большее число знающих идиш или русский.

"Подходящие кандидаты, — добавил он, — найдутся среди зачисленных британских евреев с русскими родителями, особенно в частях, набранных в Восточном Лондоне. Я просил моих лондонских друзей составить, частными усилиями, такой список, но, естественно, их источники не могут быть исчерпывающими. То же самое по официальным каналам может быть сделано быстро и тщательно. Эти офицеры могут быть переведены, если это необходимо, в 20-й и присоединены к группе унтер-офицеров. Сам факт совместных учений разовьет в них чувство единения, в котором новые подразделения так нуждаются".

Это, конечно, был момент очень важный.

Тем не менее необходимость привлечения к предприятию как можно больше британских евреев постоянно была у него на уме. Легион становился реальностью, но он должен был стать демонстративно Еврейским легионом, связанным с Палестиной, а не просто частью "иностранцев". В своем "Слове о полку" он писал о классе инструкторов собственного взвода: "Дик Кармел (мы его уже застали в 20-м батальоне, и, услышав, что устраивается еврейская рота, он попросился к нам) был юноша совершенно английского воспитания, родом откуда-то из Уэльса, где совсем нет евреев: на идише он едва знал несколько слов и знал, хотя и в исковерканном виде, какие-то молитвы. Но в наших "boys" он сразу влюбился, а по немногу стал и сторонником нашего плана. Притом он был бесспорно одним из лучших и наиболее "хватких" ("smart") инструкторов, каких я вообще встречал за все время в армии.

Я очень люблю воспоминания того лета. По утрам мы со всей командой уходили в зеленые холмы Хэмпшира. Иностранцы наслышались о лондонских туманах и не знают, что Англия, пожалуй, самая очаровательная страна в Европе, изумительно богатая речками, рощами, маленькими мягкими холмами, селами, похожими на пейзаж с открытки, — и в особенности зеленая, такая изумрудно-зеленая, как никакой другой край на свете. Хэмпширские "Downs" вокруг Винчестера, где находился наш лагерь, — кусок тихого рая. Там мы проводили целые дни, и там завершалось унтер-офицерское обучение моих товарищей. Я правду сказал лорду Дерби — это были первоклассные солдаты, во всем батальоне говорили об их стрельбе и штыковой работе. Осталось только научить их искусству командования. Кармел заставлял их по одиночке вылезать на холм и оттуда подавать команду так, чтобы на соседнем холме было слышно. Мы им читали элементарные лекции по теории военного дела. Дали понятие о тактике, стратегии, фортификации. Они чертили топографические наброски, сами устраивали потешные маневры. Я думаю, что в общем они получили не только унтер-офицерскую подготовку, но отчасти и кадетскую. Маленькая "комиссия" из гебраистов тем временем выработала командную терминологию по-древнееврейски: впоследствии ею пользовались в нашем 3-м (палестинском) батальоне, а еще позже, в черные дни, — в иерусалимской самообороне. Это были милые, толковые, смелые юноши. Многие из них живут теперь в Палестине; для других благодарный еврейский народ не нашел места на исторической родине; двух из них я встретил в Нью-Йорке; а некоторые спят под знаком Щита Давидова на горе Елеонской"[367].

Геддес и Жаботинский пришли к соглашению: полк будет Еврейским полком. На его нашивках, помимо бело-голубой полосы на воротнике, будут менора и ивритское слово "Кадима" (означающее и "вперед" и "на Восток"). Геддес поинтересовался, кто будет командиром. Есть ли у Жаботинского еврейский кандидат? Вопрос этот был трудным, но Жаботинский знал на него ответ.

"В кармане у меня лежало письмо Паттерсона из Дублина: По моему глубокому убеждению, вам нужен полковник-еврей. Я был бы счастлив опять вести в огонь еврейских солдат; но и справедливость, и интересы нашего дела требуют, чтобы честь эта досталась еврею.

Правильно — только где такого найти? В ассимиляторском окружении майора Лайонела Ротшильда можно было найти человека с подходящим чином — но уж очень я разборчив в применении титула "еврей". Изо всей этой компании один только офицер отнесся к нашему делу сразу "по-еврейски" — звали его майор Шенфильд, и он, насколько мог, был нам полезен в первое время моей работы. Джеймс Ротшильд тогда уже перешел из французской армии в канадскую, но он еще был поручик. Л. М. Марголин, тот австралийский поручик, о котором я упоминал в рассказе о Габбари, о котором часто с тех пор думал, был уже, правда, майором, но он стоял где-то во Фландрии со своими австралийцами и не согласился бы уйти с фронта. О полковнике Ф. Сэмюэле я тогда еще не слыхал. Но при всем уважении к упомянутым именам, я и теперь думаю, как думал тогда, что историческую честь эту честно заслужил другой: тот, кто не постыдился стать во главе еврейских "погонщиков" и сумел сделать из них боевую единицу, при упоминании которой военный министр наклоняет голову; тот, кто и в госпитале думал о нас и продолжал нам помогать, составляя книгу, которая потом много нашумела, — "С сионистами в Галлиполи"; тот, который поверил в нас с первого момента, когда еще все над нами смеялись.

Я сказал:

— Есть только один кандидат: хоть он не еврей, но полковником нашим должен быть он, и надеюсь, он и будет еще нашим генералом: Паттерсон"[368].

Трумпельдора рядом уже не было. Трумпельдор надеялся присоединиться к еврейской бригаде вместе с Жаботинским и, таким образом, объединиться с солдатами, служившими под его командованием в Галлиполи. Но его прошение получило отказ. Он заявил о готовности занять позицию двумя рангами ниже; вместо капитана — 2-го лейтенанта. И в этом было отказано: устав запрещал присваивать офицерский чин иностранцу.

Что же касается приема как унтер-офицера, на что он был согласен, это было невозможно из-за его однорукости.

Узнав об отказе, он улыбнулся, сказал, как всегда, "эйн давар" и объявил о своем решении вернуться в Россию.

У него было два замысла. И оба имели историческое значение. Он был убежден, что правительство Керенского разрешит мобилизацию еврейской армии численностью в 100.000 душ, а то и больше. Она будет отправлена на Кавказский фронт и пробьется через Армению и Месопотамию в Палестину. Практичность этой задачи не подлежит сомнению даже задним числом. Человеческий потенциал там был предостаточный; еврейское самосознание и, к тому времени, сионистская мотивация охватили большую часть еврейской молодежи. Что касается русских властей, они должны были только приветствовать идею чрезвычайно мотивированных частей, поддерживающих или прибывающих на место уставших русских подразделений на фронте и состоящих из солдат, по большей части готовых остаться в Палестине — а не вернуться в Россию.

В этот самый период в еврейской общине резко возросла поддержка сионизма. Несомненно, это было связано с либерализацией Керенского, а также с осознанием, что идея еврейского возрождения в Палестине рассматривается как реалистическая политическая возможность, по крайней мере Великобританией.

Руководство движения, оставаясь бессменным, придерживалось принципа нейтралитета по вопросу о легионе.

На Всероссийской конференции в июне попытка группы делегатов помоложе под предводительством Гроссмана и Шехтмана поколебать позицию против Жаботинского была встречена резким отказом.

Сверяя свои воспоминания с газетным отчетом того времени, Шехтман пишет:

"Когда Гроссман (переехавший в Россию) атаковал запрет Сионистского исполнительного комитета на вступление сионистов в легион, делегаты закричали: "и правильно". Они громогласно возражали против отправки Жаботинскому приветствий. Президент, д-р Иехиель Членов, несомненно выразил мысль большинства, когда заявил, что только позиция "строгого нейтралитета" способна "обеспечить сохранность наших позиций в Палестине и важнейшую основу нашего движения — его единство".

Что касается Жаботинского, Членов не держал на него зла.

"Мы все его ценим, — заявил он, — и мы его не отторгали. Это он нас оставил, заявив: "есть моменты, когда следует действовать вразрез с Торой". Мы будем рады снова увидеть его среди нас, когда он станет готов следовать

решениям, принятым движением".

Эта конференция продемонстрировала значительный рост в силе движения, нанесла такой же горький удар Вейцману и его лондонским соратникам.

Ее позиция была столь доброжелательно нейтральна по отношению к Германии и Турции, что Вейцман направил Членову весьма критическое, даже предостерегающее письмо о вероятности серьезных последствий отсутствия поддержки дела Антанты русскими сионистами. Членов и его коллеги, среди которых были и откровенно прогермански настроенные, несомненно следили за разрастающимся кризисом на боевых позициях союзников; и они своих позиций не сдали.

Тем не менее растущую поддержку общей идеи легиона они игнорировать не могли.

Племянник Жаботинского Джонни (сын Тамар) писал ему из Одессы 11 апреля, что, когда поползли слухи о возможном визите Жаботинского в Россию, семью забросали вопросами. "На сегодняшний день, — писал Джонни, — очень многие симпатизируют твоей идее легиона. Все сожалеют, что ты не здесь".

Климат, особенно среди молодежи, действительно поменялся. На популярной Всероссийской конференции Ассоциации старшеклассников, состоявшейся ранним летом 1917 года в Одессе — бастионе Менахема Усышкина, политика Жаботинского горячо дебатировалась; голосование было в его пользу, что, несомненно, омрачило Усышкина, бывшего на конференции и следившего за голосованием "ястребиным оком".

"Откровенный конфликт с Усышкиным разразился", по воспоминаниям Баруха Вайнштейна, в связи с приближавшимися выборами во Всероссийскую еврейскую ассамблею. Молодежь, настроенная радикально, требовала включения Жаботинского в сионистский список в Одессе, но в этом им было отказано руководством[369].

Это свежее поветрие и ощутимая популярность Трумпельдора среди молодежи обеспечили более терпимое отношение к нему сионистского руководства. Он писал Жаботинскому 25 июля, что к нему относятся почти доброжелательно-нейтрально. Трумпельдору удалось сформировать комитет по организации Еврейского легиона. Комитет представил в августе меморандум военному министру Борису Савинкову с просьбой о разрешении от Временного правительства начать вербовку в Еврейскую добровольческую бригаду. Он ссылался на успех сионистского Корпуса погонщиков мулов в Галлиполи и на еврейский батальон, формирующийся в Англии, и подчеркивал, что наиболее желательный фронт для них, естественно, в Палестине. Но это Трумпельдору советовали не ставить во главу угла. Меморандум добавлял, что ввиду общности интересов и единения фронтов часть будет в полном распоряжении Верховного командования. Меморандум был обнародован. "В целом получено согласие, — писал Шехтман, входивший в состав комитета, — но коллапс Временного правительства и всего Русского фронта привел весь план Еврейского легиона из России к краху"[370].

Что же касается второго замысла Трумпельдора — Жаботинский описал его лирически; его элементы нашли отражение во вдохновенной программе самого Жаботинского по воспитанию молодежи спустя меньше чем десятилетие.

"Никогда не забуду его ответа, даже обстановки не забуду. Мне он дал свой ответ в скупо освещенной комнате, где-то на задворках Челси, но еврейский народ получил тот ответ на горах и в долинах Палестины, и народ его тоже никогда не забудет. Первому плану его помешал развал России; второй он осуществил. Слов его я не записал — незачем: я их и так запомнил. В той каморке летом 1916 года он развил передо мною простой и величественный замысел "халуцианства".

— Халуц — значит "авангард", — сказал я. — В каком смысле авангард? Рабочие?

— Нет, это гораздо шире. Конечно, нужны и рабочие, но это не то. Нам понадобятся люди, готовые служить "за все". Все, чего потребует Палестина. У рабочего есть свои рабочие интересы, у солдата свой esprit de corps; у доктора, инженера и всяких прочих — свои навыки, что ли. Но нам нужно создать поколение, у которого не было бы ни интересов, ни привычек. Просто кусок железа. Гибкого, но железа. Металл, из которого можно выковать все, что только понадобится для национальной машины. Не хватает колеса? Я колесо. Гвоздя, винта, блока? Берите меня. Надо рыть землю? Рою. Надо стрелять, идти в солдаты? Иду. Полиция? Врачи? Юристы? Учителя? Водоносы? Пожалуйста, я за все. У меня нет лица, нет психологии, нет чувств, даже нет имени: я — чистая идея служения, готов на все, ни с чем не связан; знаю только один императив: строить.

— Таких людей нет, — сказал я.

— Будут.

Опять я ошибся, а он был прав. Первый из таких людей сидел предо мною. Он сам был такой: юрист, солдат, батрак на ферме. Даже в Тель-Хай он забрел искать полевой работы, нашел смерть от ружейной пули, сказал "эйн давар" и умер бессмертным"[371].

Некоторым утешением за потерю Трумпельдора Жаботинскому послужило ослабление ассимиляторского влияния.

Предупрежденные вездесущим Люсьеном Вульфом об очевидном проникновении сионистского влияния в недра британского правительства, ассимилянты в Объединенном иностранном комитете дали очередной залп. Не довольствуясь секретными попытками повлиять на политических деятелей в министерстве иностранных дел, они обратились в прессу. Сопредседатели Давид Александр и Клод Монтефиоре выступили со статьей в 'Таймс", атакуя идею о еврействе как нации и план создания особых условий для евреев в Палестине, что, по их представлению, поставит под удар евреев в других странах.

Разразился шквал протестов. В последующие несколько дней Вейцман, лорд Ротшильд, главный раввин Д. Г. Герц, раввин Гастер опубликовали ответные статьи в "Таймс"; и меньше чем через неделю сам 'Таймс" в редакционной статье уличил Объединенный комитет по иностранным делам в "воображаемых волнениях" и призвал их выступить в поддержку сионизма, который, по словам статьи, внушал евреям "гордость их происхождением".

Буря нарастала. Публиковались осуждающие резолюции от всевозможных сионистских и несионистских организаций, включая и ответственную за разжигание борьбы Англо-Еврейскую ассоциацию. Наконец совет депутатов, старший "партнер" в Объединенном комитете, представляющий все слои общины, принял резолюцию недоверия комитету и призвал его членов подать в отставку.

Неожиданно само представление о британской еврейской общине в министерстве иностранных дел стало меняться. Его чиновники перестали считать Люсьена Вульфа и его друзей истинным лицо еврейской общины. Объединенный комитет был распущен; но хоть клыки ассимиляторов и притупились, они по-прежнему представляли опасность. Сам расклад голосов при голосовании Совета депутатов — 56 к 61 — был знаменателен. И Жаботинский, и Вейцман познали его значение очень скоро.

Пока правительство находилось в ожидании новостей из Петрограда[372], которые дали бы возможность провести в парламенте билль о призыве иностранных подданных, русский министр иностранных дел Терещенко, по-прежнему сомневаясь, попросил посла Константина Набокова просветить его об общественном мнении Великобритании по этому вопросу. Набоков разыскал Жаботинского и отправил ему срочную телеграмму: "Возьмите отпуск и приезжайте".

Ответ Жаботинского Набокову был категорическим: "Англичане, и христиане, и евреи, разделяют единое мнение: призыв необходим. Среди евреев-иностранцев существует два мнения. В Уайтчепле считают, что нет. Я же и мои друзья — что необходимо.

У англичан, без различия вероисповедания, нет об этом двух мнений, есть одно: конскрипция. Среди эмигрантов-евреев два мнения. Одно — это мнение Ист-Энда: нет. Другое — мнение моих друзей и мое: да.

Почему?

Во-первых, я человек континентальный, считаю английскую систему добровольного набора вообще одной из величайших здешних нелепостей и сочувствую конскрипции вообще. Покуда есть на свете войны, до тех пор участие в войне есть обязанность, а не спорт для любителей. Во-вторых, на третий год такой страшной войны даже Гарибальди не удалось бы набрать много добровольцев. Энтузиазм потух. Сами коренные англичане теперь добровольно не идут, пришлось их брать принудительно. Смешно ожидать, чтобы Уайтчепл в 1916 году вдруг проявил боевое настроение, которое даже средний англичанин потерял уже в 1915 году; и глупо и несправедливо было бы ставить в минус Уайтчеплу то, что такого аппетита он теперь не испытывает и не проявляет.

Тем не менее Уайтчеплу поставят это в минус, и провал добровольного набора — теперь совершенно неизбежный — вызвал бы в английских массах беспримерный взрыв расовой ненависти. Этого допустить нельзя. Конскрипция!"[373].

Спустя десяток лет Жаботинский добавил живой комментарий, явно окрашенный его собственным опытом:

"Я и по сей день держусь того же мнения. И война, и военная служба — болезнь; верю, что когда-нибудь человечество от них излечится. Но до тех пор нельзя мириться с системой, при которой все бремя падает как раз на лучших патриотов, а равнодушные сидят дома. И неправда, будто волонтерская армия более "героична". Французские солдаты при Вердене были не "волонтеры". Гарибальди когда-то сказал: "Со второго дня службы не остается никакой разницы между добровольцем и рекрутом по набору". Это верно.

В наших батальонах были и те и другие. Даже из "лондонского" состава можно было насчитать несколько сот, записавшихся до призыва. Палестинские волонтеры, аргентинцы, турецкие военнопленные — в общем, больше трети всего легиона, — тем даже пришлось долго воевать с начальством, особенно с Генеральным штабом Алленби, пока их приняли на службу. Но в самом процессе службы разницы никакой не было. Я уже писал об этом: "шнейдер", кличка уайтчеплских конскриптов, стала у нас в конце концов почетным званием, синонимом хорошего солдата; и уайтчеплская молодежь это честно заслужила"[374].

Можно сказать, что учреждение Еврейского легиона стало фактом 10 июля 1917 года. В этот день Военное министерство разослало циркуляр всем частям британской армии, объявляя ожидаемое формирование "Еврейского пехотного полка". Командующим офицерам надлежало составить списки евреев — кадровых офицеров и унтер-офицеров, владеющих русским и идишем, для перевода в формирующуюся часть[375].

Два дня спустя Филипп Керр писал Жаботинскому, что Военное министерство довело до его сведения: "Первые шаги для организации еврейской пехоты были предприняты"[376].

Только теперь смог Жаботинский подбодрить друзей в Уайтчепле, которые, отчаявшись увидеть легион, всерьез подумывали о возвращении в Россию. Среди его писем есть одно, датированное 19 июля, представляющее собой стандартное письмо с призывом к получателю не возвращаться в Россию, поскольку правительство постановило сформировать легион. И лишь 27 июля Военное министерство заявило в прессе о проектируемом формировании полка. Было добавлено: "Внесено предложение, чтобы нашивки полка представляли щит царя Давида".

В то же день Паттерсон, командовавший батальоном дублинских королевских стрелков, был отозван из Ирландии на организацию Еврейского легиона.

Не дожидаясь его прибытия, генерал Геддес пригласил Жаботинского в свой отдел на заседание офицеров, посвященное методам вербовки.

Постановили, что в еврейской общине будет предпринята особая агитационная кампания.

Один из офицеров, однако, предостерег: "Нам следует ждать интенсивную кампанию в противовес нашей. Я имею в виду ту же группу, которая вмешалась в ваше предприятие в прошлом году, сержант

Жаботинский. Мной получены подробные сообщения: они уже распространяют самые разные слухи".

До Жаботинского тоже доходили сообщения о развязавшейся враждебной агитации.

"Те же типы, что и год назад, может быть еще и в усиленном составе, снова ходят по кофейням и уговаривают еврейскую молодежь "начихать на конскрипцию". Им, мол, известно, что правительство Керенского уже раскаивается в своем согласии, а Совет рабочих депутатов скоро заставит его и совсем отказаться от договора. И лучшее средство ускорить этот поворот назад — скандалы и повальный отказ от явки на службу. Но уж если кто согласен идти в солдаты, то куда угодно, лишь бы не в еврейский полк. Еврейский полк — ловушка; его пошлют не в Палестину, а в худшее пекло всего союзного фронта — Фландрию — и там бросят на убой. Сам Ллойд Джордж будто бы сказал: "Евреями мы заткнем все газовые щели"; и лорд Дерби сказал то-то; другой то-то, третий еще что-то, и так без конца.

Но у того офицера оказались еще более подробные сведения:

— Слыхали ли вы, сержант, о некоем мистере Чичерине? Он не еврей, но, как мне доносят, он и есть главный, хотя закулисный, коновод всей этой контрагитации.

Роль мистера Чичерина была мне, как сказано, уже давно знакома. Главным коноводом я бы его не назвал: он тогда уже больше интересовался чисто российскими делами. Но в свободные часы, в те минуты досуга, когда можно уделить мимоходом каплю рассеянного внимания вещам побочным и несущественным, он действительно развлекался подливанием керосина в еврейский огонь. В частности, от него шли все заверения в том, что "Совет рабочих депутатов не допустит". И почему бы нет? Чем он рисковал? Ни ему, ни его племени за нашу разбитую посуду платить не придется. Сион или голус, дружба наша с Англией или вражда с каждым англичанином — он тут ничего не выиграет и не проиграет. Отчего не позабавиться?"[377].

Жаботинский поставил себя в положение, позволяющее ему утверждать, что принял меры предосторожности.

"Теперь наши митинги шли в полном порядке. Сержант Эфраим Блитштейн, старый мой знакомый (в Александрии зимой 1914 г. он заведовал порядком в бараках палестинских беженцев), приводил на каждое собрание по десятку наших галлиполийцев. Тут были и грузинские евреи с именами, кончающимися на "швили", и плотные хлопцы с Молдаванки и Подола, и футболисты из яффской гимназии, и приволжские геры. Они сидели в углу и не вмешивались — но все их видели, и порядок соблюдался благоговейно"[378] Оппозиция присутствовала на собраниях, не довольствовалась словесными атаками. "Да — свободе слова, нет — свободе гама".

Чичерин был вскоре задержан за антибританскую деятельность и помещен в лагерь для интернированных, где, по ироничному замечанию Жаботинского, "ему жилось лучше, чем живется теперь его подданным на Соловках"[379].

Паттерсон, не теряя времени, начал организовывать агитационную бригаду.

Директор по организации генерал-майор Р. Хатчинсон проинформировал его: "…некий сержант Жаботинский будет, вероятно, вам очень полезен. Я сообщил ему, что уже знаком с Жаботинским, и просил, чтобы его выдали в мое распоряжение немедленно"[380].

Таким образом закончилась первая страница в карьере Жаботинского как солдата Его Величества. Он дружески расстался с полковником Паунолом и отправился в Лондон в сопровождении трех солдат из его взвода в качестве ассистентов. Там он был размещен в секции, отведенной Паттерсону в отсеке Военного министерства, откуда ему предстояло вести от имени британского правительства кампанию по вербовке в Еврейский легион.

В своем рвении Паттерсон же предпринял шаг, имевший незамедлительные отрицательные последствия. Он быстро, как он пишет, понял, что "в некоторых рядах влиятельного английского еврейства существовала жестокая враждебность к сионистским чаяниям, а также к самой идее Еврейского легиона".

Его это поразило; убежденный, что теперь, после правительственного постановления сформировать Еврейский легион, на них можно будет воздействовать логикой, он решил постараться убедить их прекратить препятствовать политике правительства и посодействовать претворению идеи в жизнь.

И потому он пригласил 8 августа на заседание в Военное министерство около 20 человек.

Сторонники легиона встречались там лицом к лицу со многими из числа самых яростных врагов. Среди сторонников, помимо Жаботинского и Вейцмана, были Джозеф Кауэн, Эдер, а также Эмери, Ормсби Гор и Марк Сайкс. Их противников возглавляли Лайонел де Ротшильд и Себаг Монтефиоре. Сионист лорд Ротшильд, вначале колебавшийся, также присутствовал[381].

Возможно, Паттерсон и не приглашал бы обоих аристократов-ассимиляторов, если бы был осведомлен, что, отнюдь не смягченные заявлением от 27 июня, они немедленно ринулись его подорвать.

Воспользовавшись отсутствием в заявлении упоминаний о Палестине, они нанесли визит командующему отечественными силами генерал-майору Г. А. Тегарту.

Как Тегарт доложил директору по организационным вопросам в Военном министерстве, они заявили, что выступают "от лица еврейской общины". Они сообщили, что "евреи Ист-Энда полностью нейтрализованы и готовы на любые условия" и что "превалирует мнение, что Военное министерство собирается сформировать этот батальон, отправить его как можно быстрее во Францию, расквартировать в самую опасную зону и обеспечить его истребление".

Тегарт заверил их, что подобных планов не существовало и что батальон должен был использоваться как тренировочная группа, а затем группы евреев будут разосланы по мере необходимости. Враги легиона в Военном министерстве все еще надеялись задушить его в колыбели.

Визитеры приветствовали эти заверения. Ротшильд тотчас предложил поместить постановление об этом во все идишские газеты, если Военное министерство это разрешит. "Он сказал, — добавил Тегарт, — что это внесет спокойствие и поможет вербовке". В своем стремлении протолкнуть подобное привлекательное решение вопроса Тегарт упоминает, что Ротшильд в прошлом "отлично потрудился для армии и его мнение по этим делам всегда продумано. Я с удовольствием передам майору Ротшильду наши заверения от имени министерства, если вы дадите на то согласие".

После успешного приема у Тегарта 3 августа приглашение Паттерсона, несомненно было загадкой для Ротшильда и Монтефиоре, как и его уверенность в себе. Но своих позиций они не скрыли, к великому удивлению Паттерсона.

Это для него было шоком. "Они активно обрушились на формирование легиона, — писал он, — и так же активно приговорили чаяния сионистов!.. Продемонстрированная горькая враждебность была для меня совершенным откровением. Я был не в состоянии понять, как мог еврей не ухватиться за этот Богом посланный случай и не сделать все от него зависящее, чтобы посодействовать усилиям правительства Британии в интересах еврейского народа". Эти евреи казались Паттерсону воплощением Библии: он назвал их Janballabs[382].

Д-р Вейцман, вспоминает Паттерсон, "дал им ответ, выбивший у них почву из-под ног", и Жаботинский "вывел спор на уровень, несравненно более высокий", чем их позиция.

Сам он еще раз выступил с призывом, но, убедившись в своей ошибке, попросил всех, кто не желал сотрудничать в продвижении правительственного плана, покинуть собрание. Никто не двинулся с места; его призыв в общем увенчался некоторым успехом.

Сам лорд Ротшильд перешел на сторону легиона.

Другой из присутствовавших, майор Радклиф де Салеман, член одной из старейших англо-еврейских семей, который позднее вступил в легион, так объяснил перемену в своей позиции: "Сионисты сыграли с нами фокус колумбова яйца. Они поставили нас перед свершившимся фактом и таким образом свели на нет все дискуссии. Нам остается только одно — превратить легион в успех и почет для еврейского народа".

Тогда, сразу по завершении собрания, Лайонел де Ротшильд и Себаг Монтефиоре разыскали мэра Арчибальда Геддеса, были им тут же приняты и резко атаковали Паттерсона за "организацию сионистского ситинга в стенах Военного министерства". В течение получаса Паттерсона вызвали на разборку к Геддесу, который показался Паттерсону чрезвычайно встревоженным и раздраженным.

Всего в нескольких шагах от департамента Геддеса, на улице Даунинг-стрит, 10, сам премьер готовил почву для Декларации Бальфура в Военном кабинете; "тот же генерал Геддес оказывал мне содействие в заказе "маген-давидов", менорот, "кадимы" и бело-голубых нашивок. Но отсутствие системы представляет собой сильную британскую традицию — и Геддес испугался", — писал Жаботинский.

Жаботинский несомненно прав в суждении об "отсутствии системы", но каким-то образом он недооценил — даже и в последующие годы, когда писал об этом воспоминания, — способность еврейских заправил представлять себя голосом еврейской общины запутавшимся в этих сложностях членам британского руководства.

Ассимиляторы подряжались на битву. На следующий же день лорд Суэйтлинг, брат кабинет-министра Эдвина Монтегю, отправил письмо лорду Дерби.

Его задача, писал он, — "призвать вас не допустить в армию религиозной пробы. Не существует протестантских, католических или нонконформистких полков, а существует Индийский, Канадский, Австралийский и т. д., и поскольку этот полк будет состоять преимущественно из русских, ему следует называться Русским полком".

Он выдвигал и более убедительный довод — что несправедливо прибегать к термину "еврейский", "особенно по отношению к тем англичанам этого вероисповедания, которые стали добровольцами в самом начале, к тем, кто был ранен или погиб за дело своей страны".

Но и Паттерсон не стал бездействовать; теперь вокруг легиона разрасталась организованная поддержка. Через 5 дней после первого собрания состоялось второе, в Еврейском колледже, — председательствовал лорд Ротшильд. Паттерсон доложил о нем в Военном министерстве лорду Чичестеру:

"Целью собрания было формирование комитетов и подкомитетов для осуществления идеи легиона. Они были сформированы, и собрание прошло очень успешно. Решение Военного министерства назвать полк "Еврейским полком" было с энтузиазмом поддержано практически всеми присутствовавшими. Пару исключений составили пожилые английские евреи, по-видимому, идущие не в ногу с живыми идеалами, дорогими сегодня еврейству. Их точка зрения, что легион не должен называться "Еврейским", а скорее чем-нибудь вроде "Русско-еврейского", было отвергнуто многими из видных евреев-англичан, заявивших, что нет такого явления как "русский еврей" или "еврей английский", что еврей есть еврей, и бойцы подразделений должны быть евреями; и Военное министерство справедливо дало полку название Еврейский легион. Могу добавить, что сам лорд Ротшильд был за это название и отказался выдвинуть прошение от г-на Фолкнера о переименовании. Мне известно, что существует группа так называемых английских евреев, возглавляемая Монтегю и некоторыми из семейства Монтефиоре, которая желает позабыть о своем еврействе, поскольку они-де проживают в Англии два-три поколения и, по их утверждению, опасаются, что полк может оказаться их недостойным и не послужит их репутации как евреев; им напомнили однако, что их ерундовая двух-трехсотлетняя репутация в Англии не идет ни в какое сравнение с 6-тысячелетней историей еврейского народа.

На сегодняшний день любое предложение изменить название легиона вызовет сильнейшее негодование у абсолютного большинства евреев.

Я получил письмо от Израиля Зангвила, с подтверждением, что все возражения против Еврейского легиона со щитом Давида на знаках отличия являются абсурдом и бессмыслицей, и на них не следует обращать внимание.

Большое количество писем от видных евреев в моем распоряжении поддерживает эту позицию. Я довожу до Вашего сведения, чтобы Вы могли, если сочтете нужным, передать эти соображения военному Государственному секретарю, поскольку, по моим сведениям, эта горстка состоятельных евреев в Англии прибегает ко всякого рода скрытым политическим интригам, чтобы воспрепятствовать формированию подразделения, и делает все возможное, чтобы вынудить военное министерство изменить его позицию по данному вопросу. Я надеюсь, что Государственный секретарь не поддастся на эти предложения.

Он уже принял справедливое, верное и оправданное по отношению к евреям решение, и хотелось бы, чтобы он действовал без дальнейших колебаний".

И в сильном порыве он добавляет: "Еврейское подразделение стало настолько популярным, что я завален прошениями от британских евреев, находящихся на службе в британской армии, о переводе"[383].

Тем не менее, было очевидно, что в самом Военном министерстве оказывалось влияние с намерением помешать приведению плана в исполнение.

С момента решения о формировании полка прошло 6 недель, но Военное министерство не предпринимало дальнейших шагов.

Жаботинский начал тревожиться, что усилия врагов легиона в Военном министерстве могут в последний момент увенчаться успехом. Он вновь взялся за перо. 19 августа он отправил письма к р. Скотту и Грэхему и почти идентичное "личное" письмо лорду Дерби.

Он вплотную подошел к существу вопроса.

План легиона, официально принятый, не нашел должного внимания.

"При подаче моего предложения я просил о двух необходимых условиях:

1. Немедленное формирование ядра.

2. Хорошо сформулированное официальное воззвание к идеалам еврейской доблести.

Ни то, ни другое не было предпринято. У нас уже лежат сотни прошений о переводе и от офицеров, и от солдат, но ядра еще не существует. Назначение полка "для службы в Палестине", как то постановлено в официальных документах, еще не объявлено публично и официально. Все это служит поводом для всякого рода тревожных слухов, распространяемых недоброжелателями: что часть эта не предназначается для евреев как таковых, что она служит просто для временных жителей, отобранных для службы в самых опасных участках фронта вместо английских частей; что никто этот план не поддерживает, что от него уже отказались. Противники, особенно отлыниватели, таким образом торжествуют, а сторонники теряют надежду. Может случиться, что в одни

прекрасный день правительство объявит, что этот план "непопулярен".

Хочу откровенно заметить, что менее полноценной попытки еще не видывал. Идея, благородство которой ясно каждому честному человеку, была представлена в чуть ли не преднамеренно неблагоприятных условиях, лишена необходимых мер; ее сторонники связаны по рукам и ногам, и даже обращаясь к Вам, я, возможно, совершаю преступление, поскольку преданность Англии привела к тому, что я, чужестранец и отнюдь не иммигрант здесь, стал солдатом в Вашей армии.

У меня нет намерения никого винить. Но как друг Англии, который защищал ее политику в русской прессе в самые тяжкие месяцы, полные подозрений и недоверия, и который сделал все возможное, чтобы его соотечественники-евреи вступили в состав Вашей армии, я пользуюсь определенными правами на правду. Я молю Вас, сэр, не потерпеть, чтобы достойный замысел был загублен и похоронен из-за халатного отношения. Я заверяю Вас, честью своей расы, что массы готовы приветствовать эту идею с величайшим энтузиазмом; дайте же нам полную возможность воплотить ее: ядро и призыв"[384].

В архивах министерства нет и намека на ответ на это поистине беспрецедентное письмо-критику от сержанта армии Его Величества к военному секретарю Его Величества. Но по одному из использованных им каналов его сообщение попало к Ллойд Джорджу; спустя три дня Филипп Керр написал "конфиденциальное письмо лорду Дерби". В нем содержалась развернутая политическая позиция о целях легиона и подразумеваемая критика Дерби:

"Премьер-министр поручил мне связаться с Вами по поводу формирования Еврейский легион. Он полагает, что существуют самые веские причины для воплощения этого предложения как можно быстрее из политических соображений. Еврейские круги, пользующиеся значительным влиянием в мире, разобщены в вопросе отношения к войне.

Нет сомнения, что растущее число влиятельных евреев начинает работать на преждевременный мир. Они не видят, что положит конец войне, и стремятся к восстановлению нормальных условий для торговли и индустрии.

Премьер-министр считает, что чрезвычайно важно, чтобы была создана точка приложения для другой группы евреев, поддерживающих союзников и интенсивные военные усилия. Перспектива создания Еврейского легиона при особом упоминании освобождения Палестины в значительной мере обрела его поддержку, потому что он считает, что создание определенно Еврейского подразделения для использования в Палестине создает чрезвычайно ценный фокус в пользу военного предприятия для евреев во всем мире. Он придерживается мнения, что политическая важность этого превышает всякую военную важность. Ему представляется, что в еврейских кругах этому плану оказывается энергичное сопротивление, и он поручил мне связаться с Вами и выразить надежду, что создание Еврейского подразделения, могущего завоевать поддержку евреев всего мира как еврейская часть, будет продвигаться как можно быстрее"[385].

Ответ Дерби последовал в тот же день. Он отмечал, что существует серьезное препятствие:

"Надеюсь, что премьер-министр не считает, что мы в какой-либо степени препятствуем созданию Еврейского легиона. Я осознаю его политическую важность и прослежу, чтобы было сделано все возможное для его формирования. К сожалению, должен отметить, что сложности, несомненно существующие, связаны с самими его еврейскими сторонниками.

Мы постановили назвать батальоны 1-м, 2-м, 3-м и т. д; это вызвало и широкую поддержку, и взрыв негодования. Негодующие настаивают, чтобы ни один батальон не получил названия, связанного с религией, очевидно забыв, что евреи являются нацией. Их аргументом является то, что поскольку эти батальоны будут составлены в основном из русских евреев, они не будут представлять военной ценности и не принесут славу еврейской расе, из числа которой многие отличились и сражались добровольно в различных родах войск. Для меня не имеет ни малейшего значения, как они будут называться, но я обеспокоен, что, как бы мы их ни назвали, мы встретимся с оппозицией.

Сам Ротшильд направил письмо с предложением о названии Полк Маккавеев, и на следующей неделе мне предстоит встреча с депутацией по этому вопросу. Я лично готов называть их Яффскими стрелками, или Иерусалимскими горцами, или как угодно, лишь бы часть была сформирована.

Эти призывники, конечно, записываются на общую службу, а не отдельно в Палестину, и я убежден, что любой иной подход был бы ошибочным и поддержал бы впечатление, что сионистам было что-либо обещано. Я полагаю, что это может стоить премьер-министру и его коллегам больших неприятностей. Мы, конечно, используем их в Палестине, но не думаю, что следует об этом объявлять"[386].

С сожалением надо отметить, что Ллойд Джордж не потрудился помочь Дерби в его затруднении, настояв на выполнении его политики в сочетании с ее политическим обоснованием.

Состояние Дерби свелось к совершенной растерянности.

Он и при всех прочих равных условиях не отличался твердым характером. Его прозвали "подушкой", приобретающей контуры того, кто последним "ночевал на ней". Более того, его понимание привходящих обстоятельств было, по понятным причинам, минимальным.

Правда, его собственным мнением было, по его же утверждению, что евреи представляют собой нацию, а не религию. Он, несомненно, усвоил эту истину как семейную традицию от своего деда и прадеда, бывших коллегами Дизраэли и часто слышавших его утверждение, что "раса определяет все" и что еврей является евреем (и может этим гордиться), даже если он поменял вероисповедание.

Дерби, возможно, находил, что отказ ассимиляторов от их национальности невыгодно отличается от отважного и благородного поведения христианина Дизраэли, который без колебаний ставил под удар всю свою политическую карьеру, настаивая не только на своем отождествлении с еврейской нацией, но и на превосходстве древней иудейской традиции.

Дерби не мог определить, насколько ассимиляторские деятели представляли мнение общины. Их давление было непрестанным; и их предводителем был один из его коллег в правительстве — опять-таки Эдвин Монтэгю.

Этого человека настолько пугала воображаемая угроза, представляемая еврейским сепаратизмом его собственному статусу как "англичанин еврейского вероисповедания", что он приготовил меморандум, озаглавленный ни больше ни меньше как "Антисемитизм в сегодняшнем правительстве".

В самый день, когда было объявлено постановление о Еврейском легионе, он представил его кабинету.

В дополнение, дабы усугубить растерянность Дерби, комитет от евреев Ист-Энда снова выступил против легиона.

К Дерби, несомненно, поступали противоречивые советы от верхушки офицерского состава армии. Да и наиболее важный из органов еврейского общественного мнения — "Джуиш кроникл", печатавший многочисленные письма от известных деятелей общины, часть из которых выступала за, но большинство против того, чтобы легион назывался еврейским, — не демонстрировал четкого направления.

Безусловным являлось то, что письма от евреев на воинской службе все без исключения поддерживали легион. Одно из них, с Французского фронта, утверждало, что 90 процентов солдат желают перевестись в еврейскую часть, но их порыв охладило сообщение, что из Франции перевод невозможен.

Что же касается оппонентов-сионистов, их представление о политической действительности выразилось в странном ужасе перед пролитием еврейской крови в Святой Земле. Они ожидали, что еврейские права на Палестину будут признаны как "награда за сверхчеловеческую жертвенность евреев, сражающихся десятками тысяч за мир во всем мире". Освобождение же их исторической родины предстояло завоевать исключительно нееврейской кровью.

Автор сего письма, раввин с титулом доктора Гастер, заявил, что еврейское подразделение послужило бы "похоронным звоном по сионистскому движению"[387].

Сам "Кроникл" обнародовал и противоположное мнение: имя "Еврейский" вызовет бурю энтузиазма, а как раз его отсутствие охладит сионистский пыл[388].

На этом этапе К. П. Скотт нанес Дерби визит, пытаясь убедить его поддержать решение Военного министерства и не поддаваться на доводы ассимиляторов, готовивших их собственную депутацию.

Дерби начал подумывать об отказе от планов на Еврейский легион и о формировании вместо него иностранного легиона. Не последуй недвумысленное письмо от Ллойд Джорджа, датированное 22 августа,

Дерби, возможно, предпринял бы шаги в этом направлении. Он ничего не обещал Скотту, поразившемуся его "беспомощностью".

В таком-то растерянном состоянии духа Дерби принял делегацию ассимиляторов 30 августа.

Из отчета о встрече в "Джуиш кроникл" от 7 сентября, текст которого Дерби одобрил, стало ясно, что он фактически пошел на все основные требования ассимиляторов.

Подразделение не только потеряло название Еврейского или даже Маккавейского, как его хотели назвать лорд Ротшильд и Исраэль Зангвил, но и условия службы в нем ничем не должны были отличаться от любого другого.

Их даже не собирались снабжать кошерной пищей, что, по-видимому, не вызвало у ревнителей "еврейской веры" никакого протеста.

Никаких обязательств относительно отправки в Палестину не последовало, хоть такое и могло случиться.

Жаботинский так описал то, что затем произошло:

"Через полчаса нам эту новость сообщили в бюро. Еще через час мы ответили контрмобилизацией.

Паттерсон, рискуя военным судом, отправил резкое письмо генерал-адъютанту (в Англии это высший шеф Военного министерства, главное лицо после министра). Паттерсон заявил в этом письме, что в ответе Дерби еврейским плутократам видит измену, нарушение слова и обман еврейских рекрутов (у него тогда уже было несколько сот солдат в новом нашем лагере близ Портсмута); что все это — стыд и позор для доброго имени Англии, и поэтому он просит освободить его от командования.

X. Вейцман и майор Эмери отправились к лорду Милнеру, в то время члену Военного кабинета, и высказали ему горькую жалобу на уступчивость военного министра. Милнер, сам глубоко возмущенный, в тот же день устроил свидание с Дерби и получил согласие этого добрейшего государственного деятеля на то, чтобы через неделю представилась ему "контрдепутация", которая предъявит обратные требования и которой он, лорд Дерби, тоже предложит компромисс.

А я вспомнил свое старое кредо: правящая каста мира сего — журналисты. Я поехал в редакцию "Таймс", к м-ру Стиду. Что я ему сказал, не помню, но его ответ у меня записан в подлинной форме, коротко и ясно:

— Завтра "Таймс" скажет Военному министерству, чтобы оно не валяло дурака (not to play the fool)

— Но Паттерсон не хочет оставаться, — сказал я, — я без него не могу работать.

— "Таймс" посоветует ему остаться.

На следующее утро в "Таймс" появилась его передовица. Мне говорили, что такой головомойки Военное министерство не получало за все время войны. "Таймс" высмеивал бюрократию, готовую считаться с дюжиной тузов, за которыми, кроме их собственной гостиной, никого нет, и ради них пренебрегать идеализмом многомиллионной массы, симпатии которой кое-что значат в мировом учете. Если нужна уступка, перемените имя: вместо "еврейского" назовите полк "маккавейским"; но еврейский характер полка и его специальное назначение должны быть сохранены. "И мы надеемся, что полковник Паттерсон, негодование которого мы вполне понимаем, изменит свое решение и возьмет назад свою отставку"[389].

Тем не менее до встречи Дерби со второй депутацией, он присутствовал на совещании Военного кабинета 3 сентября и там обрел поддержку своей новой позиции.

Кабинет постановил:

"На сегодняшний день батальоны, сформированные из еврейских волонтеров, получат номера в обычном порядке и без отличительного титула, но с сохранением возможности пересмотра вопроса об отличительном титуле в случае, если будет получена четкая директива в его поддержку и обстоятельства тому будут способствовать.

В последовавшем за отчетом Дерби обсуждении было достигнуто согласие, что существует тесная связь между этим вопросом и вопросом об отношении к сионистскому движению как к таковому"[390].

Свидетельства, что эта резолюция встретилась с какой бы то ни было оппозицией, нет никакого. Так получилось, что Ллойд Джордж и Бальфур оба были в отпуске и отсутствовали.

Менее случайным было то, что Эдвин Монтегю, не состоявший членом маленького по составу Военного кабинета, был специально приглашен на это заседание и принял активное, как оказалось историческое, участие в обсуждении. Он получил возможность пространно осудить любое проявление еврейского национализма.

Как раз на этом заседании имело место и обсуждение предложенной просионистской декларации, для которой так долго и тщательно готовил почву Вейцман. Несмотря на присутствие лорда Роберта Сесиля (замещавшего Бальфура) и Сматса и на то, что они спорили с Монтегю на эту тему, тот добился, что решение по декларации было отложено.

В этой атмосфере Дерби было нетрудно получить согласие кабинета на поддержку ассимиляторов — особенно поскольку была оставлена лазейка для перемены названия подразделения в будущем.

Два дня спустя Эмери отправил Дерби вежливый, но твердый протест. В конце концов, писал он, Военный кабинет постановил формирование этой части в основном или, в любом случае, в значительной мере, поскольку существует интерес к сионистской проблеме и убеждение, что его формирование будет иметь положительный эффект в других странах, и, таким образом, жаль затормаживать и ослаблять весь эффект под нажимом маленькой, хоть и, возможно, влиятельной группы, с самого начала бывшей в оппозиции к этому начинанию.

Он призывал Дерби принять вторую депутацию, которая формировалась в поддержку легиона, и "разрешить легиону поместить в скобках, хотя бы после их общего титула, имя, которое обеспечит им "esprit de corps"[391], а не свалки для нежелательных".

Дерби не пошел так далеко, но после появления статьи в "Таймсе" пошел частично на попятный.

Он обещал второй депутации, 5-го сентября, что легион будет исключительно еврейским, и будет послан в Палестину. Но он настоял, тем не менее, что почетное название "Еврейский" должно быть завоевано; тогда, обещал он, полк получит еврейское имя и еврейские знаки отличия. А тем временем он получит другое почетное имя — "Королевские стрелки".

Когда пришло время, пишет Жаботинский, он сдержал свое обещание После освобождения Палестины легиону присвоили название "Иудейский полк" и менору с древнееврейским словом "Кадима" ("Вперед").

Но с самого начала торжество ассимиляторов постоянно омрачалось тем, что неофициально 38-й батальон практически повсеместно назывался и устно, и в печати, "Еврейским полком". Ересь эта просочилась и в официальные круги и Дж. Л. Гринберг, редактор "Джуиш кроникл", который придерживался мнения, что только обещание службы в Палестине могло оправдать название "еврейский", обратился к лорду Дерби за официальным разъяснением по получении письма от самого генерал-адъютанта, в котором полк назывался "Еврейским полком". Он не хотел быть "больше католиком, чем папа римский".

Еще хуже для де Ротшильда и его друзей, бдительно следивших за отклонениями от официального названия, было то, что другим чиновникам не всегда удавалось стереть Еврейский полк из памяти и публичных заявлений.

Ассимиляторы поспешно вносили протесты в официальные инстанции по поводу каждой попавшейся им на глаза осечки, заставляя Военное министерство рассылать повторные поправки. Само назначение Паттерсона было объявлено в газетах как назначение в Еврейский легион в августе, и поправка вышла только в ноябре.

В знак протеста название призывного пункта на улице Генис было отчетливо записано на уличной табличке на древнееврейском.

Внутренняя жизнь в легионе не страдала от нехватки "еврейского

духа".

"На фронте офицеры и солдаты наши носили на левом рукаве значок щита Давидова: в одном батальоне — красный, в другом — синий, в третьем — фиолетовый. Был у нас и "падре" — так в английской армии величают полковое духовенство — раввин Фальк, горячий молодой мизрахист[392] и смелый человек под огнем. А злосчастному полковнику Паттерсону пришлось изучать все тонкости ритуального убоя: он вел переговоры с Военным министерством и с портсмутскими мясниками о кошерном мясе, о передних и задних четвертях, и жилах, и сухожилиях Дальше перечислять не решаюсь, так как я этих правил не знаю; но он знает"[393].

В борьбе против просионистской декларации правительства Монтегю воспользовался не только отсутствием Ллойд Джорджа и Бальфура на заседании 3 сентября, но и преимуществом неожиданности. Просионистски и пролегионистски настроенные члены правительства недооценили его возможности. За несколько недель до заседания он был назначен секретарем по Индии, и лорд Ротшильд поделился с Соколовым своим опасением, что Монтегю использует свое новое положение для

торпедирования предложенной просионистской декларации.

Соколов посоветовался с Сайксом, заверившим его, что почвы для опасений нет: Монтегю, сказал он, не пользуется влиянием[394].

Если бы Сайкс и его коллеги осознали опасность, которую тот представлял, они, вероятно, сумели бы отложить разбор по обоим вопросам до возвращения Ллойд Джорджа и Бальфура, способных противостоять давлению и укрепить решимость Дерби в вопросе о легионе. Как оказалось, Монтегю не только сыграл в вопросе о легионе на преимуществе, полученном от лорда Дерби при встрече с ним и его друзьями 30 августа, но и, как выяснилось, сумел положить начало отступлению от условий наиважнейшей декларации в поддержку сионизма, которую должны были принять.

Месяц за месяцем тянулись дебаты среди членов группы Вейцмана — Соколова, пока наконец текст не был передан в правительственные руки.

Соколов, главный архитектор сионистского проекта, не оценил два кардинальных элемента переговоров: что, с одной стороны, англичане не будут руководствоваться исключительно доброй волей, а скорее ценностью, представляемой декларацией для соображений, связанных с их ролью в войне; и, с другой стороны, что было абсолютно необходимо выразить нужды сионистов самым исчерпывающим и прямолинейным образом.

К этому и призывали некоторые из молодых в составе комитета, особенно Гарри Сакер. Соколов недооценивал, что такой текст всегда позволит выработку компромисса, и настойчиво предостерегал: "Запросив слишком много, можно и ничего не получить", — забывая, что на этом этапе англичане были заинтересованы в декларации не меньше, чем сионисты.

Наконец, короткий в общих чертах текст был представлен лордом Ротшильдом 18 июля 1917 года правительству:

1. Правительство Его Величества согласно с принципом, что национальный очаг для евреев должен быть создан в Палестине.

2. Правительство Его Величества постарается сделать все от него зависящее для достижения этой цели и будет консультироваться с Сионистской организацией в отношении шагов, которые необходимо будет предпринять.

Министерство иностранных дел дало ответ без промедлений — и оно поддержало проект сионистов. Текст ответа даже изменил формулировку к лучшему, используя выражение "восстановить", а не "создать".

Его текст гласил:

"В ответ на письмо от 18 июля, я счастлив, что располагаю возможностью сообщить: правительство Его Величества принимает положение, что Палестина должна быть воссоздана в качестве национального очага для еврейского народа.

Правительство Его Величества обязуется сделать все, что в его силах, для достижения этой цели и готово рассмотреть любые соображения по этому вопросу, которые Сионистская организация пожелает подготовить для представления".

Письмо должно было быть подписано Бальфуром[395].

Этот текст, представленный на рассмотрение Военному кабинету 3 сентября, ужаснул Монтегю. И хотя кабинет не принял его требование отклонить эту резолюцию, ему пошли навстречу — не только отсрочив принятие решения, но и сформировав группу по исправлению текста. В члены группы вошли лорд Милнер и Эмери, но было очевидно, что ее задачей, тем не менее, будет ослабление текста. Решение было чревато самыми тяжелыми последствиями для будущего сионизма.

12 сентября армейский совет опубликовал новое постановление, по существу ставшее поправкой к постановлению от 27 июля.

Батальонам надлежало формироваться из евреев — граждан дружественных государств; евреи — уроженцы Великобритании имели право подать прошение на зачисление в эти батальоны.

Они, тем не менее, могли быть зачислены в другие части, хотя "будет сделано все возможное", чтобы этого не происходило. Эти батальоны планировалось подсоединить к Королевским стрелкам, и первый из них уже в процессе формирования в Плимуте должен стать 38-м батальоном Королевских стрелков.

Одновременно с Монтегю, воевавшим в кабинете против просионистской декларации, его коллеги повели войну с призывной кампанией, которую Жаботинский и Паттерсон организовали через Военное министерство.

Бейлин и Пинский, помогавшие год назад Гроссману с недолговечной "Идишской трибуной", составили брошюру о целях легиона. Поскольку в соответствии с уставом будущие солдаты имели право служить либо в британской, либо в русской армии, брошюра представляла службу в русской армии как не отличающуюся комфортом. Брошюру издали за счет вербовочного отдела, выдавшего Жаботинскому адреса 35 тысяч постоянных резидентов, еще не зарегистрировавшихся. Среди них Жаботинский обнаружил и собственное имя. Ему было выдано 10 чиновников и 35 тысяч конвертов на почтовые нужды.

Всего лишь по истечению 24 часов после совещания лорда Дерби с ассимиляторами Жаботинского вызвали в офис генерал-адъютанта сэра Невилла Макриди. По пребытии в офис Жаботинский обнаружил там Паттерсона.

Впоследствии он комически описал происходившее.

Макриди подал ему толстый конверт и спросил, знакомо ли его содержание Жаботинскому. Жаботинский посмотрел первую строчку.

"Первые строки, сэр, — сказал я, — похожи на брошюру на идише, которую мы разослали иностранцам, подлежащим воинской повинности; перевод скверный, сэр.

— А я слышал, что русское посольство глубоко возмущено, — заявил он, — брошюра полна резких выпадов против русской армии.

— Значит, сэр, перевод не только скверный, а хуже. В оригинале таких выпадов нет. А посла Набокова я видел третьего дня, говорил с ним как раз о моей пропаганде, и он даже не заикнулся об этой брошюре. Не угодно ли вам, сэр, вызвать его сейчас же? Телефон: Виктория, номер такой-то.

Он начал сердиться.

— Кто вам, сержант, разрешил рассылать эту брошюру в официальных конвертах?

Мне следовало бы разинуть рот от изумления; помню, что от этого я воздержался, но боюсь, что глаза вытаращил. Что ответить на такой вопрос?

Департамент, ему самому подчиненный, выдает мне список адресов, который считается государственной тайной, печатает за свой счет мою брошюру, дает мне 35.000 официальных конвертов, дает мне взвод переписчиков — и после всего этого он, хозяин Военного министерства, спрашивает у меня, сержанта на капральском жалованье, кто это разрешил. Это уже не "руссише виртшафт", а совсем чепуха какая-то. Неужели может у них любой унтер, да еще приезжий, рассесться в любой комнате из дворцов Уайтхолла и распоряжаться, приказывать, запрещать, может быть, даже отдать приказ, чтобы кончили войну? Счастье для них, что я "милитарист".

Но сэр Невилл Макриди оказался все-таки умницей, не лишенным чувства юмора: так как я не имел права расхохотаться ему в лицо, то расхохотался он сам и обратился к Паттерсону:

— Отправьте сержанта Жаботинского в лагерь в Портсмут, а то он совсем тут у нас все переделает по-своему. Надеюсь, что солдат из него выйдет менее неудобный, чем получился пропагандист.

Я отдал честь и вышел, а в коридоре остался ждать Паттерсона. Через десять минут вышел и он.

— Сэр, — спросил я формально, — когда прикажете ехать в Портсмут?

— Ничего подобного, — ответил этот ирландец, который видал в жизни львов-людоедов и потому простых генералов не боится, — у себя в батальоне я хозяин, и мне вас там не нужно. Оставайтесь в Лондоне и продолжайте в том же духе. Едем в депо, я вам подпишу приказ о командировке в Лондон.

Из депо я поехал к Набокову.

— Константин Дмитриевич, правда ли, что посольство возмущено этой брошюрой?

— В жизни не видал и не слыхал, — ответил он, перелистывая брошюру, конечно, слева направо, и удивляясь, где же начало.

— Может быть, знает Е. А. Саблин, секретарь посольства?

Он вызвал секретаря: тот же ответ. К. Д. Набоков тут же подписал формальное заявление, что брошюра никому в посольстве не известна, секретарь приложил к ней посольскую печать; особой ленточкой они пришили это свидетельство к моей брошюре и даже ленточку припечатали сургучом. Я отвез пакет к майору Эмери, а он переслал его генерал-адъютанту с сопроводительным письмом, которого я не читал, но догадываюсь.

"Макриди" не английское имя; подозреваю, что сэр Невилл тоже ирландец; во всяком случае, он к этому инциденту отнесся как добрый малый, т. е. "забыл".

О том, что я остался в Лондоне, устраивая интервью с журналистами и произнося речи, он знал и писал об этом Паттерсону, но очевидно, ничего против этого не имел. Он остался добрым другом легиона, а резкое письмо

Паттерсона об отставке сунул в карман и ответил полковнику: "Не волнуйтесь, все будет all right"[396].

Госпожа Вера Вейцман привнесла в это описание странное примечание.

Паттерсон рассказал ей, что, когда Жаботинский вошел, он разъяснил генерал-адъютанту, что происходит в его собственном отделе. Он сообщил, что Жаботинский — крупнейшее имя в русской журналистике, что он помогает Великобритании выиграть войну и завоевать еврейский народ на сторону Великобритании.

— Господи помилуй! — воскликнул Макриди. — Я-то думал, что он из Лапландии![397]

Жаботинский не знал точно, кто распространял фальшивые слухи, дошедшие не только до Дерби, но и до Бальфура; Бальфур отправил рассерженное письмо армейскому юрисконсульту.

Из архивов Военного министерства становится ясно, что ответственность за них принадлежит Себагу Монтефиоре[398].

То несчастливое совпадение, что самые важные сторонники сионистов отсутствовали на критическом совещании 3 сентября, оказалось первым из целой серии.

Благодаря также отсутствию Филиппа Керра в Лондоне Вейцман только через девять дней узнал от него об оперативных решениях, принятых на совещании.

Вейцман отреагировал чрезвычайно горьким письмом:

"Темные силы" в английском еврействе снова запущены в действие и на этот раз мобилизовали своего прославленного бойца, который, хоть и стал теперь великим индусским националистом, считает себя обязанным бороться против еврейского[399].

Признаюсь, не могу понять, как британские власти до сих пор придают значение позиции горстки богатых евреев и позволяют их голосу противодействовать почти единогласному мнению всех сынов еврейского народа.

Тот факт, что британское правительство, при всех его симпатиях к сионизму, не желает дать им конкретную форму, причиняет вред не только сионизму, но и интересам британского правительства"[400].

Для примера Вейцман приложил копию телеграммы от де Хааса и Левина-Эпштейна от 28 августа, в которой они запрашивали подробности о Еврейском легионе и сообщали о решении сионистского руководства в Штатах, что, если британское правительство выступит с постановлением о политике в Палестине и пообещает отправить еврейские части в Палестину, они организуют вербовку добровольцев.

В заключение Вейцман писал: "Существующее положение вещей не позволяет мне адекватно ответить, а также объяснить задержку публичной декларации по палестинскому вопросу".

И это было не все. Девятнадцатого состоялась встреча Вейцмана с Бальфуром, и иностранный секретарь пояснил, что из-за отсутствия его и Ллойд Джорджа, а также поскольку многие из присутствовавших не были осведомлены детально о вопросе и ходе его разрешения, обсуждение состоялось поверхностное.

В результате принятое решение отложили на более поздний срок. И это, пишет Вейцман во втором взволнованном письме к Керру, можно понять. Но почему же тогда Военный кабинет продолжал принимать решения, исключительно руководствуясь оголтелой атакой на сионизм лорда Монтегю?

"Это, как отражено в моем предыдущем письме, связывает нам руки. Г-н Бальфур обещал говорить на эту тему с премьером; и очень прошу Вас также довести этот вопрос до сведения премьер-министра. По выходе этой декларации мы продолжим нашу практическую работу — а именно, работу по сплочению мирового еврейского общественного мнения и подготовки основ для организации сил в Палестине. Теперь же, без декларации все это невозможно. Вдобавок от этого зависят все наши планы в Америке. Чувствую, что наступил кризис, и надеюсь, что взываю к Вам небезрезультатно. Умоляю, помогите нам!"[401].

Упоминание об Америке основано на новой и заманчивой перспективе, зародившейся в сионистских кругах в Соединенных Штатах в результате растущего осознания, что план Жаботинского осуществим. Руководство наконец высвободилось из тенет нейтралитета, приветствовало идею легиона и, несмотря на то что Штаты не находились в состоянии войны с Турцией, выработало формулу, позволявшую мобилизацию добровольцев. Их должны были зачислить в Канадскую армию для перевода в британский Еврейский легион, как только британское правительство примет официально и публично позицию по Палестине[402].

Таким образом, они настаивали всего лишь на получении заверения, о котором Жаботинский умолял британские власти и которое приобрело практический смысл с началом военных действий на палестинском фронте. Британский посол в Вашингтоне Спринг-Райс также запросил иностранный отдел, но выяснил, что формируется всего лишь часть для "евреев — граждан дружественных государств" и что их отправка в Палестину не гарантирована.

И таким образом, американский вариант оставался невоплощенным.

24 сентября Керр сообщил Вейцману, что Ллойд Джордж обещал найти первоначальный текст, принятый Военным кабинетом. Керр хотел, чтобы текст представил Бальфур, вследствие чего Вейцман отправился к Грэму. Грэм обещал немедленно поговорить с Бальфуром.

28-го сам Вейцман встретился с Ллойд Джорджем. Премьер-министр в его присутствии распорядился поставить вопрос о Палестине на ожидавшемся заседании Военного кабинета. Беседа длилась две-три минуты, и Вейцману не удалось проработать вопрос детально. Узнав, что заседание Военного кабинета состоится 4 октября, он встретился с Джозефом Кауэном, Ахад ха-'Амом и Марксом для подготовки противодействия кампании, развязанной Монтегю.

3 сентября было отправлено подробное письмо Бальфуру за подписью Вейцмана и Ротшильда[403].

В тексте отмечалось, что они рассчитывают на обсуждение, продиктованное имперскими соображениями и принципами Антанты, а не разноречивыми соображениями внутри еврейства, представленными к тому же в "исключительно однообразном порядке": евреи-антинационалисты были представлены "небольшим меньшинством космополитичных евреев из высших финансовых кругов, потерявших контакт с развитием еврейской жизни и мысли" в противовес народным массам, само выживание которых "в течение многих веков служит важным свидетельством существования еврейской нации и ее настойчивой воли к национальному существованию".

В заключение они утверждали:

"Мы направляем на рассмотрение текст декларации от имени Организации (сионистской. — Прим. переводчика), по праву занимающей место представителя национальной воли великого и древнего, хоть и рассеянного народа.

Она была направлена по завершении трех лет переговоров и обсуждений с видными представителями британского правительства и британского народа. С ведома и согласия правительств мы провели обширную пропаганду за еврейскую Палестину под эгидой Антанты.

Мы, следовательно, убедительно просим, чтобы эта декларация была нам дарована. Это позволит и в дальнейшем противостоять деморализующему влиянию, которое оказывает вражеская пресса, публикуя туманные обещания еврейскому народу, и начать наконец приготовления, в которых мы нуждаемся для созидательной работы, предстоящей по освобождении Палестины"[404].

На заседании кабинета августовскому тексту Бальфура противостояли только двое из членов кабинета. Одним был Керзон, считавший, что в Палестине нет достаточных экономических ресурсов. Вторым был Монтегю. Получив приглашение присутствовать, он снова многословно атаковал сионистов. Он подчеркнул иностранное происхождение сионистского руководства и заявил, что это прогерманская организация с руководством в Берлине.

Бальфур в резких тонах возразил Монтегю, и кабинет отказался поддержать его отвод просионистской декларации. Но Милнер и Эмери уже держали в руках разбавленный текст — поскольку их в том уполномочили на предыдущем собрании — и теперь подали его на рассмотрение кабинета. Повидимому, ни Бальфур, ни Ллойд Джордж не возражали. Таким образом, первоначальный текст был стерт со страниц нашей истории.

Основой для обсуждения стал текст Милнера — Эмери.

Эти авторы внесли два изменения, имевших позднее историческое значение.

Во-первых, они заменили "воссоздание" на "установление" и фразу "Палестину как национальный очаг" на "национальный очаг в Палестине".

И затем они внесли новый раздел, "защищая" положение евреев в других странах мира, и оговорку — хотя она предварительно и не обсуждалась — о защите "гражданских и религиозных прав" существующих в Палестине общин. Этот пункт, по всей видимости, был результатом давления, оказанного Монтегю на Милнера, который, при всех своих симпатиях к сионизму, был относительным новичком в кругу связанных с этим вопросом проблем.

Эмери много лет спустя вспоминал, что ввел дополнительные пункты второпях, за полчаса до заседания кабинета, по уговорам Милнера. Он явно не успел продумать, какие далеко идущие последствия могут быть из них вычитаны. Он посчитал, что они не отразятся на основном содержании декларации, поскольку "не содержат ничего, что не было бы самоочевидно".

В свою очередь, Ллойд Джордж и Бальфур, несомненно, заключили, что эти пункты были введены после всестороннего изучения. Другое логичное объяснение, почему они не стали защищать первоначальный текст, как это обещал Ллойд Джордж, найти трудно.

В довершение заседание сопровождалось нелепым стечением обстоятельств. Вейцману сообщили, что ему представится беспрецедентная честь выступить перед Военным кабинетом в противовес ожидаемой атаке Монтегю. В последний момент его ошибочно проинформировали (кем — никогда не было выяснено), что приглашение отменяется.

Он проследовал в кабинет Эмери ждать конца совещания. И только впоследствии он узнал, что премьер-министр послал за ним, но его не смогли найти. Никто не был проинформирован, что он — в двух шагах, на другом конце здания.

На этот раз, отложив принятое решение, члены кабинета постановили проконсультироваться по поводу нового текста с американским президентом Вильсоном и рядом еврейских деятелей, сионистских и несионистских. Вейцман и его соратники терзались от вновь наступившего периода парализующей неясности.

Пока битва за создание легиона шла к кульминации, разыгралась другая драма с Жаботинским в главной роли.

Сам Жаботинский по большей части при ней не присутствовал.

В группе, работавшей с Вейцманом и сформировавшей в августе Лондонский сионистский политический комитет, нарастали трения. Хотя мнения колебались, большинство членов комитета были противниками легиона.

Существовало мнение, что он может вызвать антисемитизм у турок; Ахад ха-'Ам и Соколов считали, что евреям лучше держаться в различных армиях — на случай, если Турция все-таки выиграет войну. Толковский, которого убедили, что турки вводят репрессии против еврейского населения в любом случае, все же возражал, поскольку нарушался объявленный Сионистской организацией нейтралитет. Он считал необходимым согласие русских и американских сионистов.

Предложение Гарри Сакера ввести Жаботинского в состав комитета встретило ожесточенное сопротивление. Толковский заявил, что будет упорно бороться с этим предложением и выйдет из состава комитета, если кандидатура Жаботинского будет принята. Ахад ха-'Ам сначала поддержал его кандидатуру как способ заставить Жаботинского "замолчать", но его убедили, что Жаботинского не остановишь.

Но этот вопрос был второстепенным по сравнению с основным — связи Вейцмана с Жаботинским и кампанией за легион. Взгляды Вейцмана на легион как важную помощь его дипломатическим усилиям по получению британской декларации подтвердились и упрочились, поскольку идея легиона стала завоевывать поддержку в верхушке правительства. Коллеги знали о его поддержке легиона, но не об активном сотрудничестве с Жаботинским и, может быть, воздержались бы от создания кризисной ситуации, если бы не обманчивое незначительное обстоятельство.

Поскольку Жаботинский находился в армейском лагере и в Лондоне у него не было квартиры, он останавливался у Вейцмана, наезжая по делам легиона.

После приезда в Лондон для вербовки он получил от Вейцманов приглашение стать снова их "постояльцем". Недовольство и ворчание коллег Вейцмана по поводу поддержки легиона в сочетании с недовольством и, в некоторых случаях, антипатией к Жаботинскому вылились в гнев по поводу их жилищного объединения.

Большинство членов комитета разделяли мнение, что такая демонстрация личной дружбы с опальным "жрецом" крамольного легиона будет воспринята лояльными сионистами как открытая поддержка самого крамольного плана.

"Всем известно, — писал в дневнике Толковский, — что Жаботинский остановился у Вейцманов, и, конечно, подозревают, что тот поддерживает деятельность своего друга и гостя. Я схожу с ума. Я беспокоюсь, что наше дело пострадает от этой ненужной близости. Следует переговорить с Вейцманом? Маркс считает, что он не может действовать наперекор своей жене"[405].

Вся группа разделяла мнение, что за таким оборотом дела была Вера Вейцман. Несомненно, Вера разделяла привязанность Хаима к Володе и пользовалась взаимностью Жаботинского, — в случае Веры усиленной, несомненно, его особенной нежностью к женщинам вообще как результату трех великих привязанностей его жизни — любви к матери, сестре и Анне. Глубокое уважение Веры Вейцман к Жаботинскому было непоколебимо и даже пережило годы острого конфликта между ним и ее мужем, и отражено в автобиографии, написанной ею в конце жизни.

Гнев Толковского и компании подогревался вмешательством Веры в другие аспекты сионистской деятельности Вейцмана и работы в штаб-квартире комитета. Они было недовольны ее присутствием на некоторых совещаниях и ее комментариями, но воздерживались от жалоб Вейцману.

Гроза разразилась по получении Вейцманом 5 августа письма от Гарри Сакера. Вейцман телеграфировал Толковскому с просьбой немедленно зайти к нему.

День этот был очень серьезным. В присутствии жены Вейцман показал Толковскому письмо.

В нем Сакер не только осуждал идею легиона, но и выговаривал Вейцману за проживание Жаботинского у него в доме в период, когда тот занят пропагандой легиона.

"Если Вейцман знает, — писал он, — как различить между Вейцманом-человеком и Вейцманом-политическим деятелем, широкой публике это неизвестно".

Толковский замечает: Вейцману и его жене не нравится вмешательство в их личные дела. Вейцман считает, что этим молодым людям не хватает почтения.

Но все же когда Вейцман поинтересовался его мнением, Толковский поддержал Сакера, и это "рассердило Вейцмана и его жену".

Вейцман затем показал письмо Марксу и Жаботинскому, находившимся в другой части дома. Он спросил Маркса, что тот думает по поводу письма. Маркс выразил свое согласие с Сакером. Тогда Жаботинский заявил, что не останется в доме Вейцмана. Маркс немедленно предложил Жаботинскому остановиться у него.

"Вы не боитесь, что я послужу неудобством и для вас?" — спросил Жаботинский. — "Я не политический вождь", — ответил Маркс"[406].

Тем не менее, через двенадцать дней Толковский вносит короткую запись, что он и Леон Саймон посоветовали Марксу не разрешать дальнейшее проживание у него Жаботинского. Он, по-видимому, последовал их совету: письма Жаботинского от 19 августа помечены "Тропа правосудия 3", где он жил в 1915 году. 12 сентября он пишет Гарри Фиерсту, что живет в доме Джозефа Кауэна.

И, будто критика личных дел Вейцмана не была достаточно раздражающей, гнев и разочарование последнего усугубились шагом, предпринятым Толковским для официального обсуждения его работы с Жаботинским. На заседании 10 августа, на котором Вейцман отсутствовал, Толковский поинтересовался, правда ли, что двое членов комитета, Кауэн и Левонтин, присутствовали на совещании в военном отделе, созваном Паттерсоном. Если это правда, он требовал ответа, кто это позволил и как член политического комитета может также быть членом комитета легиона. Он знал, конечно, что и Вейцман присутствовал на этом собрании, но подчеркнуто не упомянул его.

Когда Вейцман узнал об этом обсуждении, он рассерженно заметил своей жене, что комитет разрушает его работу.

На следующей неделе на заседании совета Английской сионистской федерации было внесено предложение о выговоре Вейцману и Соколову. И хотя предложение забаллотировали значительным большинством, Вейцман заявил, что больше этого не потерпит. На следующий день, 17 августа, он известил Соколова об уходе и с поста президента Английской сионистской федерации, и из Политического комитета[407].

Пытаясь примирить Вейцмана, Соколов уговаривал Толковского отвести его вопросы. Толковский согласился, но при условии, что Вейцман и Соколов объявят нейтралитет по вопросу о легионе[408].

По мнению Толковского, это было разумным предложением, поскольку Сионистская организация соблюдала нейтралитет, — и он написал о своем предложении в дружеских тонах Вейцману. Вейцман, тронутый его примирительным тоном, ответил, что это вопроса не решает, что проблема укоренена в значительно большем. В нескольких насыщенных фразах он осветил трагическую правду, открывшуюся ему и Жаботинскому относительно ведущих сионистских деятелей: неспособность большинства в его поколении (и в особенности Лондонской группы) оценить реальность и воспользоваться возможностью, предоставленной историческим моментом.

"Поверьте, дорогой друг, — писал он, — что Еврейский легион — всего лишь частный пример, иллюстрирующий умственное и духовное состояние наших сионистов и всего народа, не готового еще поддержать величайшую битву, которая будет необходима для создания еврейской политической единицы.

Для нас война пришла слишком рано"[409].

На заседании Политического кабинета спустя неделю Толковский предложил резолюцию о нейтралитете, но объяснил, что нет нужды в ее публикации. Он просто пожелал, чтобы в протоколах комитета была подробная резолюция.

Вейцман поддержал это предложение. Было решено, что он и Толковский напишут текст. Основное положение в нем гласило: "Сионистская организация как таковая не отождествляется с проектом по созданию легиона и не участвует в пропаганде против или за его создание".

И тут разразилась гроза.

С одной стороны — Ахад ха-’Ам, с другой — Кауэн потребовали, чтобы комитет впервые поставил вопрос о легионе на повестку дня. Ахад ха-'Ам, тем не менее, добавил, что выступает за опубликование резолюции, а не только за ее проведение через комитет.

Вейцман отреагировал взрывом гнева: его коллеги впервые оценили, насколько легион был важен в его политической стратегии и планах.

"Подобное публичное заявление, — объявил он, — разрушит всю мою работу. И если это произойдет, нет смысла в моем членстве в этом комитете".

Он также отказался участвовать в дебатах, запланированных комитетом, тем же вечером снова отправил письмо о своей отставке как президента Английской сионистской федерации и сообщил Соколову о выходе из состава комитета по политическим делам.

Его позиция была очень ясна. Ахад ха-'Ам в тот же вечер также отправил письмо Вейцману. Он обвинил Вейцмана в нарушении обещания информировать комитет о любом политическом шаге, который собирался предпринимать. Но, добавил он, если, как заявил Вейцман, он "опирался" на предложение о легионе и не был готов к обсуждению этого вопроса, поскольку легион играл важное значение в его переговорах с правительством, это меняло дело — поскольку никто не желал разрушить его усилия. Возможно, что эти заверения Ахад ха-'Ама помогли Вейцману в его дилемме. Три дня спустя он объявил, что отложит отставку, пока не будет принята британская декларация[410].

Проектируемое обсуждение достоинств легиона не состоялось — повидимому, по ошибке Соколова. Соколов заявил комитету 11 сентября, что, по всей видимости, план легиона отменен[411].

Возможно, он попросту выдал желаемое за действительное, но, скорее всего, эта "ошибка" была намеренной — способ отложить, а может быть, и вообще избежать возобновления недостойного спора с Вейцманом.

Атаки Ахад ха-'Ама проистекали из известной его осмотрительности и скептицизма, проявлявшихся им по любому поводу. Но в данном случае им двигало и личное раздражение. Ему было уже за шестьдесят, и он был полон сознания своего старшинства и литературной славы. Вейцман, младше его почти на двадцать лет, видел в нем ментора, значительно повлиявшего на его мышление. В свой лондонский период он часто навещал его и осведомлял о прогрессе в своей работе.

То, что Вейцман не раскрыл своего активного участия в борьбе Жаботинского за легион, очень задело Ахад 'а Ама: он был твердым противником отдельного еврейского участия в войне, он недолюбливал Жаботинского; и как раз здесь пролегала область, в которой Вейцман не только пренебрег его советом, но и стал последователем именно Жаботинского, которого знал по Одессе как блестящего, но и соответствующе уважительного молодого человека.

По-видимому, Жаботинский относился к Ахад ха-'Аму тоже с антипатией. Однажды в случайной беседе с Толковским Жаботинский разразился неожиданной критикой Ахад ха-'Ама не как писателя, давно не писавшего свои эссе, когда-то хорошие для определенного периода, но отжившие свое. Он говорил об Ашере Гинзбурге — человеке. "Он для меня непереносим, — сказал Жаботинский, — я ненавижу его… Он холоден, абсолютно лишен тепла и энтузиазма… Он занят исключительно критикой, и его критика целиком негативна"[412].

Вейцман настойчиво оказывал давление в интересах положительной резолюции и быстрого решения. Его начинание было поддержано Грэмом, добавившим к вопросу еще одно измерение. По поводу необходимости быстрого решения он обратил внимание Бальфура на пропаганду в Германии и на сообщения о шагах германского правительства в направлении собственной просионистской декларации. Он также привлек внимание к широко распространенным в Великобритании симпатиям к сионистскому движению.

Триста еврейских организаций приняли резолюцию в поддержку еврейского государства в Палестине, представив веское опровержение претензий Монтэгю и компании.

Результаты были ничтожны. В текст внесли только мелкие поправки, как, например, "еврейская раса" была заменена на "еврейский народ". Самое важное требование Вейцмана, чтобы "установление" было заменено на "восстановление", удовлетворено не было.

После совещания 4 октября Вейцман со дня на день ждал приглашения выступить перед кабинетом. Но его ожидания не оправдались. 31 октября он снова с беспокойством ожидал результатов обсуждения вблизи комнаты заседаний Военного кабинета, пока не вышел возбужденный Марк Сайкс и не объявил: "Это мальчик". Так британское правительство приняло окончательный текст письма, высланного на следующий день лорду Ротшильду — Декларацию Бальфура. Ретроспективно целый ряд обстоятельств в начале ноября 1917 года предвещал зарождение новой эры в истории еврейского народа и его национального очага.

Декларация Бальфура стала провозвестником официальной международной симпатии и поддержки обновления еврейской национальной независимости спустя 19 столетий. В Палестине в день, когда Военный кабинет принял решение, генерал Алленби начал наступление, через тридцать девять дней принесшее освобождение Иерусалима. Теперь же он прорвал блокаду Газы, длившуюся 6 месяцев, благодаря новой стратегии — атаковать Беэр-Шеву в обход Газы. План был задуман Аароном Аронсоном, и его воплощение, восхитившее, учитывая степень риска, весь военный мир, стало возможным благодаря отличной информации, переданной Алленби самим Аронсоном и из турецкого тыла героической организацией НИЛИ, созданной Аронсоном[413].

После войны члены британской военной верхушки во главе с генералом Алленби рассыпались в похвалах в адрес Аронсона. Генерал Гриббон утверждал, что его совет спас еще 30–40 тысяч британских солдат. Всего за несколько недель до наступления турецких войск раскрыли существование НИЛИ.

Впоследствии двое его членов, Иосиф Пишанский и Нахман Белкинд, были публично казнены через повешение в Дамаске. Младшая сестра Аронсона Сара принявшая руководство организацией в отсутствие Аронсона, была схвачена турецкими властями и подвергнута жестоким пыткам. Она покончила жизнь самоубийством, чтобы не сломиться под пытками.

Находясь в Плимуте в стадии подготовки к прибытию в Палестину, чтобы присоединиться к битве за ее освобождение, первый Иудейский полк был своевременным символом самосознания евреев как народа.

Для Жаботинского это были дни, полные работы. Он много работал в компании по вербовке вместе с полковником Джоном Вуканом, новым главой отдела пропаганды по подготовке агитационных материалов. Разделяя беспокойство Вейцмана в заключительный период переговоров о декларации, он волновался и по поводу медленного темпа мобилизации. Настроение светлело от суеты на вербовочном пункте, от деятельности Комитета помощи Еврейскому легиону, организованного госпожой Вейцман и госпожой Паттерсон. Призыв полковника был встречен с энтузиазмом, к ним присоединились и жены ведущих сионистских деятелей.

Все они, писал Жаботинский, проводили на пункте дни и ночи, готовя и стирая для добровольцев. В своих мемуарах Вера Вейцман с гордостью вспоминает, что была подавальщицей у них в столовой.

Ему доставил удовольствие один из вербовочных успехов. В лондонском госпитале он встретился с Элиэзером Марголиным, лейтенантом Австралийской армии, навестившим в свое время в бараках Габбари беженцев из Палестины. Жаботинский писал о нем: "Семья переселилась туда еще в колонии Реховот. Мальчик выдвинулся и как колонист, и как удалец. "Сидит на коне, как бедуин, и стреляет, как англичанин", — говорили о нем окрестные арабы. После кризиса 90-х годов он уехал в Австралию, долго там скитался, кажется, и пахал, и копал, пока не осел где-то в городе и занялся официальными делами. В то же время он записался в австралийскую территориальную милицию. Когда началась война, он уже был у них поручиком. Несколько месяцев он провел в Египте, потом попал во Францию и там, в траншеях, дослужился до майорского чина и должности помощника батальонного командира. Крупный, широкоплечий человек, молчаливый, солдат с головы до ног, у себя в батальоне и царь, и отец, и брат для своих boys; притом изумительный хозяин и организатор"[414].

Жаботинский давно считал его кандидатом в командование легионом. Теперь он призвал его подать на перевод. Первой реакцией Марголина был страх перед евреями: "Придется слишком много разговаривать". Но Жаботинский его убедил. Макреди помог ему перевестись в Британскую армию (где платили меньше), и он принял командование как лейтенант-полковник второго батальона легиона: (39-й Королевских стрелков).

Как только была опубликована Декларация Бальфура, Жаботинский связался с Грэхемом, который уже с их первой встречи в Каире в 1914 году был героем длиннейшей серии неутомимых усилий в поддержку дела сионизма. Жаботинский выразил свою признательность за эти усилия. Он описал Грэхема как "старого друга сионистского дела, сделавшего все возможное, помогая доктору Вейцману добиться Декларации Бальфура и мне — Еврейского легиона.

Грэхем в ответ благодарил его за письмо. Он писал: "Я сердечно поздравляю Вас с важным шагом в реализации еврейских чаяний. Дело евреев неразрывно теперь связано с делом союзников и должно победить или пасть вместе с ним. Я надеюсь, что Вам и в дальнейшем будет вверена возможность приложить Вашу жизнь и способности, проявленные в вопросе о Еврейском легионе и подобных этому вопросах"[415].

Грэхем уже предпринял шаги для предоставления Жаботинскому этой возможности. Но, не желая терять ни минуты по использованию преимуществ, предоставленных просионистской декларацией, он уже 2 ноября созвал совещание с Вайцманом, Соколовым и Аронсоном, прибывшим за несколько дней до этого из Египта.

Как он писал главе иностранного отдела лорду Хардингу, его объектом было "обсудить лучшие пути по использованию с наибольшей политической выгодой новой ситуации, сложившейся по предоставленной Декларации Его Величества о симпатиях к еврейским чаяниям в Палестине. Сами сионистские лидеры готовы действовать и послать представителей в Россию, Америку, Египет и т. п. на работу по просоюзнической и, в частности, пробританской, кампании среди евреев. Чем скорее они начнут это делать, тем лучше".

На этой встрече было решено, что Аронсон, как эксперт по положению в Палестине, поедет в Соединенные Штаты, в то время как Соколов, Членов и Жаботинский немедленно отбудут в Россию, чтобы начать пропаганду.

"У меня нет большой уверенности, — писал Грэхем, — в способностях первых двух джентльменов, хоть они и пользуются в России авторитетом в силу своей позиции. Г-н Жаботинский же, с другой стороны, как раз абсолютно необходим. Он тот энтузиаст, которому формирование Еврейского легиона в Британской армии обязано своим осуществлением, — он провел его в жизнь невзирая на сильную оппозицию. Он занимает выдающееся положение в русской журналистике и пользуется широкой известностью как замечательный оратор"[416].

Бальфур одобрил этот меморандум и ознакомил с ним членов кабинета. Лорд Хардинг, хоть и сокрушаясь, что "столько времени упущено", выразил надежду, что к весне ситуация в России еще может исправиться. Но было поздно. Никто не подозревал, какой урон нанесет союзникам Октябрьская революция.

Воззвание о помощи, направленное в Лондон 26 ноября британским помощником военного атташе в России генералом Бартером, в этом отношении очень красноречиво.

Он отчаянно искал способы предотвратить заключение сепаратного мира между большевиками и Германией.

"Есть ли возможность у союзников дать какое-либо обещание, что в случае победной войны Палестина будет отдана евреям? Подобное обещание окажет большое влияние здесь, поскольку еврейское влияние велико и тяга к Святой земле и отдельному национальному существованию значительно сильнее, чем даже в Англии"[417].

Одновременно с этой телеграммой до Англии начали доходить слухи о потрясающем эмоциональном взрыве евреев России в ответ на весть о Декларации Бальфура. Из-за перебоев в средствах сообщения эта новость дошла до них только 29 ноября, и считанные часы спустя 150.000 тысяч евреев выплеснулись на улицы Одессы в грандиозной демонстрации. Будто изливая накопленные столетиями горести, они прошагали к британскому консульству с приветствиями и пением "а-Тиквы" и "Боже, храни короля"!

Аналогичные демонстрации прошли в Петрограде, Москве и других городах.

Сила этого изъявления чувств только посыпала солью раны сионистов и их сторонников в Иностранном отделе. Грэхем сожалеет, что декларация не была принята на четыре месяца раньше, а Хардинг замечает, что это могло бы все изменить.

Мнение было справедливым.

Если бы правительство прислушалось летом к горячим, поистине отчаянным призывам Жаботинского и Вейцмана и поддержало Грэхема, Эмера и других за декларацию, позволявшую поднять флаг союзников в России и в Америке и мобилизовать еврейские силы, ход войны мог бы быть изменен.

Толчок к сепаратному миру во время правления, подверженного влияниям правительства Керенского, был бы ослаблен. Жаботинский отправился бы в Россию и, вооруженный авторитетом британского правительства, сумел бы мобилизовать свой ораторский и политический талант на то, чтобы волны энтузиазма перешли в военное и политическое движение за войну до победы.

Вполне вероятно, что в июле это позволило бы Трумпельдору мобилизовать значительное число еврейских добровольцев для Кавказа или какого-либо другого участка Восточного фронта — до того, как Россию поглотила волна большевистской революции.

Во время тревожного периода, предшествовавшего Декларации Бальфура, Жаботинский испытал и личное потрясение. Анна выехала из России с Эри в сентябре и ехала в Англию через Финляндию, Швецию и Норвегию, путь сам по себе опасный. Получив телеграмму, сообщавшую название корабля, Жаботинский ожидал его прибытия в британский порт. Вместо этого, будучи однажды вечером у Вейцманов, он узнал, что корабль потоплен немцами и пассажиры спасаются в спасательных шлюпках. Сделать нельзя было ничего, разве что сидеть в ожидании новостей.

Можно представить себе его чувства за те часы, которые он находился вне дома, пока он не вернулся домой и не застал телеграмму из норвежского порта Берген, что его жена и сын сошли с корабля, поскольку заболели и начали лечение на суше.

Завершив лечение, они вновь отправились в плавание и прибыли в Лондон через день после опубликования Декларации Бальфура. Сам Жаботинский нигде не вспоминает об этом инциденте. Верный своему обычаю не смешивать личные воспоминания с мемуарами о легионе, он также не рассказывает о воссоединении с семьей на лондонской железнодорожной станции 3 ноября.

Это событие описано лишь его сыном Эри. Эри в тот момент не исполнилось еще и семи лет. Уже спустя годы он рассказал, что отец был в военной форме и после первых объятий преподал ему урок британского поведения. Он сказал, что в Англии не в обычае мужчинам обмениваться поцелуями при встрече, как принято в России. Здесь вместо этого пожимали руки, и он протянул руку Эри для пожатия. Из рассказов Эри ясно, что госпожа Вейцман делала все, чтобы устроить прибывших. Она взяла под опеку Эри с целью обучить его английским манерам и обычаям.

Записывая свои впечатления спустя более сорока лет, когда политический антагонизм между его отцом и Вейцманом уже вошел в историю, Эри, чье мнение о политических взглядах Вейцмана и его жены было безоговорочно негативным, замечает, что дружба с Вейцманами в Лондоне ретроспективно кажется очень странной.

"У отца уже в тот период было много причин для политических столкновений с Вейцманом. И во взглядах, и в своих мотивах, они совершенно отличались друг от друга. Но их личная дружба продолжалась; отец особенно любил госпожу Вейцман. Я до сих пор это понимаю. В ней была какая-то особая задушевность… и необыкновенное очарование"[418].

В те же дни вслед за декларацией назрел конфликт с русскими сионистами. По стечению обстоятельств их лидер Иехиель Членов прибыл в Лондон накануне. Развернутое совещание с ним было запланировано на 3 ноября. За день до того Вейцман выразил Жаботинскому и некоторым членам комитета глубокие опасения относительно перспектив этого совещания: можно ли рассчитывать на русских сионистов, несмотря на то, что декларация явно обязывала сионистское движение поддержать дело союзников? Вейцмана одолевал страх, что не только Членов будет настаивать на нейтралитете, но и Соколов не отважится ему противостоять. В конце концов, оба они были коллегами во Всемирном руководстве движения.

Толковский отмел этот пессимизм, но согласился, что, если Членов настоит и Соколов его поддержит, Вейцману ничего не останется, как подать в отставку, поскольку это бы означало, что Всемирное руководство сионистов не дает своего согласия на сотрудничество с британским правительством.

Жаботинский пришел в ужас. "Ни под каким предлогом, — протестовал он, — Вейцман не может отойти от политической работы. Если нет иного пути, он должен продолжать сам, даже если это приведет к открытому столкновению с Сионистской организацией. Вейцману нет альтернативы. Это заявило правительство".

Вейцман это подтвердил. Он сообщил, что Членов в сопровождении Соколова посетил Грэхема и заявил: "Мы не можем оказать открытую поддержку из-за наших братьев в странах Оси и в Палестине".

После этой беседы Вейцману передали: если бы не он, двери Иностранного отдела для Сионистской организации были бы закрыты.

Основные дебаты имели место только 6 ноября и отличались резкой конфронтацией между Вейцманом и Членовым, категорически защищавшим свои позиции по основному вопросу. Палестина может остаться в руках Турции. В этом случае, заявил он, "мы потребуем национальной автономии и покровительства одной или нескольких стран Оси". Ни в коем случае Еврейский легион не мог выступать под эгидой Сионистской организации или под сионистским флагом. "Мы сочтем это провокацией и будем вынуждены принять соответствующие меры".

Вейцман также твердо высказал свое мнение, что в случае победы Германии и Турции еврейскому народу от них ждать нечего. Нейтралитет, защищавшийся Членовым, приведет к разрушению всего политического фронта, выигранного в Англии. Вейцман верил, что Англия победит, но в случае, если турки удержат Палестину, теперешняя поддержка союзников обеспечит им друзей, на которых можно положиться.

Затем Вейцман перешел ко второму спорному вопросу. Без тени сомнения он заявил: "Я был против легиона". Но, по его словам, он не видел возможности отмежеваться от него, когда англичане решились на его формирование[419].

Остается только догадываться, почему он счел необходимым заявить такую очевидную неправду, наверняка не обманувшую Членова, да еще в присутствии Толковского, Ахад ха-'Ама и других, которые могли разоблачить его на месте. Не существует ни малейшего свидетельства, что с момента, когда он предложил Жаботинскому свою помощь в 1915 году, Вейцман когда-либо колебался в своей поддержке легиона. С течением времени и приближением критического момента он занимался этим проектом вплотную. В атмосфере вокруг легиона, сложившейся после декларации, противостоять не приходилось.

Через неделю после ее опубликования Жаботинского официально пригласили войти в состав Политического комитета. Впервые, таким образом, имела место официальная дискуссия относительно легиона, в которой участвовал Жаботинский. Представляется очевидным, что ход собрания был заранее запланирован им и Вейцманом, с тем чтобы легион выглядел свершившимся фактом, а не предметом идеологической дискуссии.

Жаботинский начал обсуждение короткой преамбулой. "Я полагаю, — сказал он, — вы согласны, что в Палестине должны быть еврейские части, и для участия в военных действиях, и для установления правопорядка, а затем и как часть гарнизона и освободительной армии". Никто из большинства присутствующих никогда не дал повода для такого заключения. Тем не менее никто не запротестовал. На данный момент, продолжал Жаботинский, в Плимуте в дополнение к французскому составу находятся, 800–900 человек.

Никого не принуждали подавать в эту часть — солдатам-евреям в Британской армии позволялось просить о переводе.

Он заключил свое изложение ситуации предложением о формировании подкомитета по содействию формированию Еврейского легиона.

Вейцман дополнил, что есть одна проблема: следует ли отправить несколько сот на палестинский фронт без промедления. Англичане, заявил он, не рассматривают численность как важный фактор, и они за немедленную отправку.

Соколов поддержал его. Единственный вопрос, который никто не поставил на рассмотрение, — участие Сионистской организации в установлении численности перевода в легион и в отправке легиона в Палестину. Было важно отправить по возможности наибольший контингент солдат.

Он предложил передать работу по легиону в руки Британской сионистской федерации. Тут вмешался Ахад ха-'Ам. Он заявил, что не вполне понимает ход дискуссии. Комитет никогда не обсуждал вопрос целиком, а Жаботинский уже предлагает формирование подкомитета, как будто вопрос в принципе разрешен. Ахад ха-'Ам требовал развернутого обсуждения на втором заседании. Оно состоялось через три дня и продемонстрировало, что по существу оппозиция сдалась. Сам Ахад ха-'Ам сказал лишь, что нужны осторожность и обстоятельность, и выразил опасение, что еврейские солдаты поведут себя нехорошо по отношению к арабам.

Леон Саймон, преданный последователь Ахад ха-'Ама, оказался единственным, кто поддержал Членова в прямой оппозиции к отправке Еврейского легиона в Палестину. Его беспокоило, что это будет воспринято в мире как демонстрация, "словно заявка, что Палестина принадлежит нам". Он полагал, что подобная оценка разрушит британские симпатии к сионизму и значительную долю еврейской поддержки. Членов вновь напоминал о турецких репрессиях и немецкой враждебности и говорил о необходимости единства Сионистской организации. Но тон его был примирительным. В заключение он предложил неожиданный компромисс. Будучи против участия Еврейского легиона в битве за Палестину, он, однако, поддерживал вторую часть идеи Жаботинского: участие еврейской части в расквартировании в Палестине после войны.

Ободренный таким образом Соколов следом произнес длинную и недвусмысленную речь в поддержку Жаботинского. Он опроверг сведения о турецких репрессиях. "Мы нуждаемся в Палестине в еврейских мужчинах, — заявил он. — Нам не к лицу заявить: "Только для гарнизона". Следует учесть общественное мнение. Нам необходимо изменить подход: прибытие в Палестину здоровых молодых людей в интересах сионизма, даже учитывая упомянутый риск". Но поддержку не следовало оказывать от имени Всемирной сионистской организации. В противовес доводам Жаботинского, он снова предложил передать вопрос о поддержке легиона Британской сионистской организации, долженствующей по своему положению поддержать британские войска.

К этому времени стало ясно, что собрание поддерживает Жаботинского. Он лишь вскользь упомянул замечания Членова, отметил должным образом работу комитета и повторил свое предложение о формировании подкомитета. Толковский тотчас же поддержал предложение.

Было проведено голосование. Предложение Жаботинского приняли десятью голосами "за" при четырех "против". Лондонский политический комитет назначил Жаботинского, Вейцмана и Кауэна в чрезвычайный комитет для защиты интересов Еврейского легиона.

Выход декларации не повлиял на оппозицию, чинившую препоны Еврейскому легиону. Не прошло и недели, как Жаботинскому пришло письмо, адресованное "Адвокату У. Габатинскому" [в английском, в определенных случаях "G" читается как "Ж", но не при таком написании. — Прим. переводчика]. В нем ему выговаривалось за посланное Якову Ландау, главе Бюро еврейских связей в Голландии, письмо с просьбой призвать каждого еврея помочь в обеспечении предметов необходимости для солдат Еврейского легиона. "Совет считает нежелательным, — гласил выговор, — чтобы призывы подобного рода распространялись в иностранных государствах, и нельзя позволить их рассылку. Совету известны случаи, когда такие письма использовались нейтральной прессой для иллюстрации, что наша страна повержена в состояние, вынуждающее ее просить граждан страны, ни в коей мере не участвующих в войне, о дотациях; потому широкое распространение подобных просьб создает неблагоприятное впечатление о характере и ресурсах британского народа"[420].

Чувство юмора изменило Жаботинскому. На копии письма он заметил, что "бюро и господин Ландау хорошо известны полковнику Букану своими глубоко пробританскими взглядами", и, сопроводив ядовитым письмом от себя, отправил его с пометой "лично" секретарю Иностранного отдела. Напомнив о происхождении легиона и собственной работе на благо британского дела, он писал: "План Еврейского легиона был горячо поддержан Иностранным отделом просто потому, что было оценено его значение для пробританской пропаганды за границей. Когда я теперь делаю попытку использовать легион для сплочения международных симпатий евреев для поддержки победы Антанты, я полагаю, что это заслуживает в Уайтхолле поддержки, а не препон.

Вместо поддержки делается все, чтобы этой работе помешать и свести Еврейский легион ко всего лишь шуточной затее. Его имя снято, агитация за него запрещена, и даже призыв к снабжению предметами первой необходимости подвергается цензуре под пустым предлогом.

Tua res agitur[421]. Для меня Еврейский легион и так хорош, но я и мои друзья смели надеяться, что сделаем его сильным проводником, мобилизующим все еврейские силы на дело Антанты и Великобритании. Если Вы в состоянии положить конец козням, мешающим нам в этой работе, молю Вас вмешаться раз и навсегда"[422].

В ответе Бальфура содержится "положительное расследование" дела, но в архиве Иностранного отдела нет документов о судьбе призыва Жаботинского к Лондону. Жаботинский продолжал оказывать давление на Иностранный отдел и бороться с проволочками.

Он представил докладные о том, что Декларацией Бальфура Британия обязалась делать все возможное для создания еврейского национального очага в Палестине. "Одним из самых эффективных путей к осуществлению этого, — писал он, — было бы немедленное участие еврейских частей в военных действиях в Палестине и в гарнизонах в освобожденных районах". Он перечисляет четыре препятствия, влияющие на формирование частей: отсутствие еврейского названия и нашивок, отсутствие конкретного постановления, что части будут служить в Палестине, отсутствие призывной пропаганды, промедление в переводе еврейских солдат из других частей. На перевод подали тысячи, писал он, но перевели всего несколько сот.

Он снова воздает хвалу Паттерсону — создателю и предводителю Корпуса погонщиков мулов и активному энтузиасту формирования нового Еврейского батальона, сделавшего его "чрезвычайно популярным среди евреев во всем мире", его организационным способностям, симпатии к еврейским идеалам и искусному управлению с учетом особенностей еврейского темперамента"[423].

Но и два месяца спустя Жаботинский все еще вынужден умолять о еврейских знаках отличия и об отправке в Палестину[424].

Еще более серьезным являлось противодействие в еврейских кругах. Ассимиляторы продолжали вставлять палки в колеса. Они стремились предотвратить перевод евреев из других отрядов. "Многие из них очень этого хотели, да и нам желательно было "подкрахмалить" своих новичков примесью опытных солдат. Вдруг оказалось, что полковые раввины на французском фронте откуда-то получили совет или приказ объяснять в своих проповедях, что стыдно английскому еврею служить в нашем батальоне. Меня уверяли, что инициатором был сам "реверенд" Майкл Адлер, главный раввин при армии и прямой начальник всех батальонных "падре". Не знаю, так ли это. Бог с ним. Но мы ждали, что к нам переведутся тысячи, а перевелось всего несколько сот"[425].

Самым тяжелым было нежелание некоторых сионистских противников легиона признать свое поражение. Спустя больше месяца после того, как Политический комитет поддержал идею, Жаботинский был вынужден послать официальный протест Вейцману против проводимой некоторыми сионистами антилегионистской агитации среди молодежи.

"Поскольку все солдаты-евреи поступают теперь к нам в легион, — писал он, — эта пропаганда, по существу, означает оппозицию к еврейской мобилизации в принципе. Я признаю право каждого сиониста на собственное мнение, но поскольку эти действия наверняка принесут урон сионистскому движению в глазах правительства и поскольку они идут вразрез с решением Политического комитета, я позволю себе просить, чтобы все сионистские организации в стране были проинструктированы о позиции их руководства по вопросу о Еврейском легионе и предостережены против создания осложнений".

Он также упоминал молчание "Сионистского Ревю", официального журнала Английской сионистской федерации, на тему легиона — в противовес "Джуиш кроникл" и двум лондонским еврейским газетам. "Это молчание, — писал он, — может быть воспринято как немедленный бойкот воинской части, предназначенной для сражений за Палестину"[426].

Из Штатов слухи доходили тоже невеселые. Хотя поддержка легиона среди сионистов стала практически единогласной, она была нейтрализована тем, что подразделение готовят именно для действий в Палестине не было объявлено официально. Организация разрешения мобилизации на канадской территории также требовала времени.

Письма Жаботинского, разосланные в те дни в многочисленные страны, где существовали потенциальные людские ресурсы, также не приносили результатов, и появившихся наконец волонтеров, он отказался отнести на свой счет. Он писал, что легион был сам себе пропагандой; а роль его создателей на том завершилась[427].

Бывая часто в Соединенных Штатах, Слош агитировал сионистское руководство за поддержку еврейского воинского подразделения. Теперь же, вскоре после официального заявления британцев о формировании легиона, он опубликовал две статьи в идишском журнале "Утренник", описывая борьбу Жаботинского в Англии и ее успешное разрешение.

Как следствие этих статей в Нью-Йорке сформировался Правительственный комитет по Еврейскому легиону. В его состав вошли Бен-Гурион и Ицхак Бен-Цви — это они за три года до того в Александрии ночь напролет отговаривали Трумпельдора от формирования сионистского Корпуса погонщиков мулов, нейтрализовали план Рутенберга об агитации за легион в Штатах и высмеивали идею о завоевании отечества военными действиями. Долгое время они продолжали верить, что Турция удержит Палестину в своей власти, что в значительной степени объясняло их поведение.

Похоже, Жаботинский не осознавал масштабов своей победы. Он почти в буквальном смысле заставил еврейский народ поменять образ мышления в одночасье. Он вынудил англичан изменить не только свое восприятие евреев как невоюющего народа, но и целый ряд процедур в военном отделе. Он сделал реальностью национальную еврейскую военную единицу, первую со времен восстания Бар-Кохбы за тысячу восемьсот лет до того, он стоял за возрождением военной традиции Израиля. Так вершилась история, и так творил ее Жаботинский.

Одиночество в борьбе, необоснованные обвинения и насмешки, которым он подвергался, почти единогласное отдаление друзей в России и изгнание из Сионистской организации, бойкот английскими евреями, порочащая пропаганда, словесное и физическое насилие, организованные в Ист-Энде, странный союз сионистов и ассимиляторов, продолжительно непробиваемая враждебность военного министерства — все в конечном счете только заостряет и подчеркивает значимость совершенного им. Если бы не его решимость, Еврейский легион не был бы создан.

Когда барон Ротшильд в 1915 году в Париже выразил энтузиазм по поводу этой идеи и призвал поддержать его любой ценой, "тонкий голос" в глубине его сердца вопрошал: "Почему я? Почему не ты? Тебе это проще". Но можно сказать наверняка, что не было бы легиона, если бы задача эта предоставилась барону.

На данном же этапе, навещая на несколько дней лагерь в Плимуте, он ощутил опустошенность. Он чувствовал себя чужаком. Батальон поистине обрел собственную жизнь. Бойцы съехались со всей армии. Паттерсону казалось, что все они так или иначе связаны с портняжным делом: их физическая форма оставляла желать лучшего.

Тем не менее Паттерсона впечатлила "чудесная живость и способности", проявленные в ходе обучения военной премудрости.

"Я был поражен, — писал он, — обнаружив, что маленький портной, вырванный из трущоб пиджачного ряда, в жизни не державший в руках ничего опаснее иголки, быстро овладевал искусством владения ружьем и штыком и пронизывал набитого кайзера по всем правилам науки, одновременно преодолевая ряды заградительных траншей". Что касается их парадной выправки, "все инспектирующее командование всегда выражало свое изумление твердой, как скала, размеренностью Еврейского батальона".

Жаботинский мог наблюдать это только со стороны. Паттерсон представил его офицерам у себя в апартаментах, но не мог пригласить его в офицерскую столовую. Он ведь был простым сержантом. Он встретил некоторых соратников из 16-го отряда, но остальные сторонились его. Сторонился и он.

В мемуарах он писал: "Поздно ночью, помню, я стоял один посреди большого двора, освещенного месяцем и снегом, и осматривался кругом со странным чувством. Низенькие бараки со всех сторон, в каждом по сотне молодых людей — ведь это и есть тот самый еврейский легион, мечта, так дорого доставшаяся; и, в конце концов, я тут чужой, ничего не строю и не направляю. Совсем вроде сказки: дворец Аладину построили незримые духи. Кто такой Аладин? Никто, ничто; случай подарил ему старую заржавленную лампу, он хотел ее почистить, стал тереть тряпкой, вдруг явились духи и построили ему дворец; но теперь дворец готов; он стоит и будет стоять, и никому больше не нужен Аладин с его лампой. Я задумался и даже расфилософствовался. Может быть, все мы Аладины; каждый замысел есть волшебная лампа, одаренная силой вызывать зиждительных духов; надо только иметь терпение и скрести ржавчину, пока — пока ты не станешь лишним. Может быть, в том и заключается настоящая победа, что победитель становится лишним"[428].

Но приспособиться снова к армейской жизни, когда он присоединился к части в Плимуте, оказалось нетрудно. Более того, эти зимние дни доставили ему огромное удовлетворение. Из Нью-Йорка пришла телеграмма, оповещавшая о начале призывной кампании в легион. Она была подписана Рувеном Брейниным — и Бен-Цви и Бен-Гурионом. В Греции правительство объявило, что разрешает добровольное зачисление; в Египте открыли призывной пункт. Легион приобретал жизнь в мировой еврейской общине.

Заслуженное признание в мелочах и по большому счету пришло и на местах. Трое из его противников в Сионистском политическом комитете — Толковский, Сифф и Маркс — дали ему прощальный обед и собрали его верных соратников. Присутствовали Вейцманы, Кауэны и Эттингеры, а также Паттерсон и Анна Жаботинская. Обед прошел в обстановке дружеской и теплой. Ахад ха-'Ама, Соколова и Сакера среди присутствовавших не было.

Батальон приобретал репутацию примерного подразделения. В течение всего пребывания в Плимуте не было ни одного криминального инцидента, "явление новое в армейских анналах", писал Паттерсон. Еще одним рекордным фактом было то, что "спиртная столовая", где подавали пиво, закрылась за ненадобностью.

Когда в декабре большевистское правительство в России начало переговоры с Германией о сепаратном мире и запись русских граждан в Англии в легион приостановилась, среди русских новобранцев возникло брожение — они жаловались на дискриминацию. Правда, Паттерсон произнес речь об их долге как евреев, и брожение прекратилось. Призыв выполнять их еврейский долг пришел также от раввина Абрахама Кука (впоследствии ставшего главным раввином Палестины), когда он навестил батальон.

Прибыл к ним и генерал Макреди. Без помпы и церемониала он всю ночь путешествовал из Лондона, чтобы повидать батальон. Боевая готовность этих добровольцев произвела на него такое впечатление, что до конца своих дней в Кабинете генерал ни разу не отказал батальону ни в одной просьбе[429]. За визитом последовало важное обещание. При следующем свидании с Паттерсоном он заявил, что его цель — формирование полноценной еврейской бригады. Макреди заявил, что подаст генералу Алленби рекомендацию начать ее формирование, как только два полных батальона прибудут в Египет. У бригады будет собственный командир, имеющий прямую связь с главным штабом, и она не будет перебрасываться по воле нескольких бригадных командующих.

За этим последовало еще два дружеских жеста Макреди. Он согласился на просьбу Паттерсона произвести Жаботинского в лейтенанты. По армейскому циркуляру это было невозможно: Жаботинский был иностранцем. По этой причине было отказано Трумпельдору. Паттерсон, однако, нашел прецедент: русский царь. "Но, — возразил Макреди, — ему присвоили только почетное звание". На что Паттерсон отвечал: "Жаботинскому этого будет достаточно".

Итак, 2 февраля 1918 года Владимир Жаботинский был произведен в лейтенанты армии Его Величества.

В тот же день поистине довершился триумф Жаботинского. Батальону надлежало отбыть в течение последующих двух дней из Англии, но генерал Макреди предпринял беспрецедентный шаг по откомандированию половины батальона в Лондон для парада в городе и Ист-Энде. Их расквартировали на ночь в лондонском Тауэре; и оттуда, маршируя с военным оркестром Гольфстримовских стражей, они прошли по городу. Беспрецедентным также в британской военной истории было разрешение от лорда-мэра Лондона провести парад с примкнутыми штыками.

Погода не посодействовала. "И все же, — как отмечает репортаж того периода, — тысячи еврейских юношей и девушек радостно маршировали с иудеями из Тауэра. Шлепали по грязи к резиденции мэра. Движение остановилось, и приветственные крики раздавались изо всех зданий и городских учреждений и с крыш припаркованных автобусов"[430].

У резиденции принял парад сам мэр — и рядом с ним стоял никто иной, как майор Лайонел де Ротшильд, один из самых ярых противников легиона. Теперь "он стоял весьма гордо и победоносно, явно греясь на солнышке нашего успеха, раз не удалось ему помешать", как замечает Жаботинский.

Из Сити они прошествовали в Уайтчепл, где их должен был встретить Макреди и его подчиненные. Но Макреди не успел прибыть на церемонию из-за пробок в движении.

В Уайтчепле, где только вчера Жаботинский подвергался оплевыванию, насмешкам и физическому насилию, "десятки тысяч народу на улицах, в окнах, на крышах. Бело-голубые флаги висели над каждой лавчонкой; женщины плакали на улицах от радости; старые бородачи кивали сивыми бородами и бормотали молитву "благословен давший дожить нам до сего дня". Паттерсон ехал верхом, улыбаясь и раскланиваясь, с розою в руке. Солдаты, те самые портные, плечо к плечу, штыки в параллельном наклоне, как на чертеже каждый шаг — словно один громовой удар, гордые, пьяные от гимнов и массового крика и от сознания мессианской роли, которой не было примера с тех пор, как Бар-Кохба в Бетаре бросился на острие своего меча, не зная, найдутся ли ему преемники!"[431]

Картина, нарисованная Жаботинским, маршировавшим во главе своего отряда, раскрывается сполна в газетных репортажах. "Для Еврейского легиона это был великий день", — писала "Дейли Мейл". Страницы "Джуиш кроникл", были полны поминутными отчетами о батальоне. "Полк, — писала газета в редакционной колонке, — разделался со всеми глупыми страхами и фикцией. Где, спрашиваешь себя, предостережения умудренных опытом; где преувеличенные терзания мудрых вождей в Израиле, косившихся на замысел о полке евреев в самом начале, когда еврейские добровольцы стекались тысячами в вербовочные пункты, и сделавших все от них зависящее, чтобы скомпрометировать даже слабое и адекватное признание, которое идея получила в Военном отделе? Сотни хорошо известных притч о всей расе были сдуты в небытие. Иудеи, живая отповедь многочисленным глупым легендам, приставшим к слову "еврей", и приветственные крики лондонского населения в понедельник свидетельствовали, что весь фасад невежества и клеветы, возведенный веками, был стерт в порошок в глазах свидетелей марша!

Скольких ошибок, скольких обид и изжоги можно было бы избежать, если бы конкретное свидетельство еврейского полка было представлено два года назад! Мы можем утешаться размышлениями о том, что если легенды о невозможности превратить еврея-портняжку в солдата, готового защищать страну, могут быть так запросто разрушены, что может ожидать равнозначно беспочвенные байки о том, что евреи никогда не станут агрономами, никогда не построят государство, не станут хозяевами на собственной земле или капитанами собственной судьбы?"[432].

Два дня спустя полк прибыл в Египет и Палестину. Путешествие через Францию и Италию было исключительным удовольствием. Каждые два дня они останавливались на сутки в хорошо оснащенном лагере отдыха. В полку было много музыкантов, и его оркестр, завоевавший популярность еще в Плимуте, давал концерт на каждом таком привале.

"В их репертуаре, — скупо замечает Жаботинский, — не заключалось ничего еврейского, кроме "а-Тиквы", которой по приказу Паттерсона, завершались все концерты".

Жаботинский с юмором описывает офицеров полка. Из тридцати двадцать перевелись из других подразделений, большинство о сионизме мало что знало.

"В офицерской столовой после ужина завязывались иногда споры, напоминавшие добрую старую "дискуссию" в Минске или Кишиневе. Нация ли евреи? Что такое национальность? Можно ли быть сионистом и английским патриотом?

Пробовали и меня втянуть в прения, но я уже давно забыл, как "доказываются" такие теоремы. Честь эту я охотно предоставил более молодым "рекрутам" сионизма.

Горас Сэмюэль, статьи и рассказы которого печатались в толстых журналах (теперь он видный адвокат в Иерусалиме), прижав к стене долгоносого капитана Гарриса, главу полковых ассимиляторов, доказывал ему со своим ленивым оксфордским акцентом, что национальность есть "внутреннее" настроение; если тот не поддавался, Сэмюэль призывал на помощь адъютанта Ледли, типичного замороженного инглишмена, ставил их рядом и призывал мир в свидетели, что нельзя эти два экземпляра принять за сынов одной народности.

"Падре" Фальк, пламенный мизрахист, смело отстреливался и от целого взвода скептически настроенных лейтенантов, наседавших на него со всякими безбожными новшествами, например, что сионистское исповедание ничуть не связано с предпочтением кошерного мяса. Он стоял, как скала, на своем:

— Совсем и не в мясе тут дело, а в принципе: еврей вообще должен бороться против всех своих аппетитов, ограничивать и дисциплинировать себя на каждом шагу.

Капитан Дэвис, батальонный врач, заменивший у нас перед самым отъездом Редклифа Саламана, который был прикомандирован к батальону Марголина и остался пока в Лондоне, со смехом пожаловался:

— Понимаете, вдруг получаю приказ: изволь вспомнить, что ты еврей, и ступай в крестоносцы, если можно так выразиться. Я теперь, значит, вроде как бы "сионист по набору".

И он тут же в поезде написал весьма вдохновенный "марш Еврейского легиона", в стихах с рифмами, с энтузиазмом и национализмом и всем прочим, что полагается. Вышло недурно: новое подтверждение теории, что на второй день исчезает разница между конскриптом и добровольцем.

Лучший сионист изо всех был сам полковник. Его аргументы назывались: Эгуд, Гидеон, Девора и Барак, царь Давид, Армагеддон, луна в долине Аялонской! "Падре" пытался даже доказать, что Паттерсон не просто сионист, но мизрахист. Правда то, что Паттерсону удалось приладить наш отдых в этапных лагерях к субботам. По утрам батальон созывали тогда на торжественное богослужение, в присутствии всех офицеров и солдат; посреди на высокой палке развевался бело-голубой флаг, "падре" читал Тору по настоящему свитку (подарок портсмутской общины), а после его проповеди тот самый хор, что выступал с таким успехом в полковых концертах, исполнял "а Тикву" и английский гимн"[433].

В Сорренто, последнем лагере отдыха, произошла недельная отсрочка, пока дожидались японских миноносцев, откомандированных сопровождать их корабль в Египет. Жаботинский и полковник провели часть времени в прогулках по городу. Комендант лагеря, — писал Жаботинский Анне, — специально просил Паттерсона не разрешать Жаботинскому появляться в городке из-за его русского имени. Русские там не пользовались популярностью, поскольку какие-то русские солдаты проездом призывали к большевизму.

Паттерсон, смеясь, заверил коменданта, что все будет в порядке. В городке он называл Жаботинского лейтенантом Джаксоном.

Более того, добавляет Жаботинский, "В городке я ходячая загадке. Я лопочу на итальянском, как только могу, и удивляю народ. Часто мне замечают: "Ты итальянец, как же служишь английским офицером?"

Вместе с Фальком они навестили в Сорренто плотника и заказали Ковчег для хранения свитка Торы. В заключение последней субботней службы Паттерсон обратился к солдатам. Пока Ковчег с ними, сказал он, они в безопасности. Ни штормы, ни подводные лодки им не страшны.

В течение всего плавания море было спокойным. "Благодаря этому удачному обстоятельству, — писал Паттерсон, — моя репутация как пророка оставалась высокой". В последующем плавании это судно было торпедировано и затонуло.

На борту их настигла новость, что русское правительство согласилось со всеми условиями Германии о мире. "Я желаю одного, — писал

Жаботинский Анне, — чтобы немцы попросили все, особенно Петроград". Его особенно тревожила Одесса, где оставалась мать, Тамар и многочисленные друзья.

Одесса находилась вдали от фронта, и в окрестностях не ожидались немецкие части, могущие предотвратить атаки на евреев. Погромы 1905 года, подчеркивал он, были гораздо более жестокими на юге.

Его тревожило и кое-что еще. Он признавался Анне: "Я должен научиться не падать с лошади. Во время визита в Палестину[434] я не упал ни разу, но только ведь поселенцы нарочно дали мне для езды сонных лошадей"[435].

В Александрии их ждал восторженный прием. Главы сефардской общины, пригревшие три года назад беженцев в Габбари, — главный раввин Делла Пергола, барон и баронесса де Менаше, Эдгар Суарес и Джозеф Пичиотто, — по праву гордились своей ролью в истории легиона. "Сионский корпус погонщиков мулов был нашим сыном, Еврейский полк наш внук", — говорили они Жаботинскому. Делла Пергола отслужил специальную службу в синагоге со всеми раввинами в церемониальных одеждах и присутствовавшими генералами и чиновниками британской администрации, нейтральными консулами и арабской знатью. "Уличная процессия, — писал Жаботинский Анне, — затмила Лондонский марш сотню раз. Я в жизни никогда не слышал подобного шума".

Затем они прибыли в Каир; тамошний прием оставил не менее сильное впечатление. Британский верховный наместник, сэр Реджинальд Уингейт, стоял в воротах своей резиденции, принимая салют марширующего полка и слушал "а-Тикву".

Время, проведенное в Каире, тем не менее, тяготило Жаботинского. Солдаты полка проходили интенсивную подготовку к фронту в лагере Хелмия, но его обязанности были не очень определенными.

Правда, он проводил время, уча коллег-офицеров ивритской терминологии командования.

Он также ездил в Александрию давать на итальянском лекцию о Бялике, которую затем повторил для каирской публики. Более того, поскольку он был единственным офицером, читающим на идише и иврите, ему приходилось исполнять обязанности цензора.

"Тут я в первый раз открыл тот факт, что у нас в батальоне оказалось несколько литвинов — не "литваков", а настоящих литвинов-католиков. Они работали в угольных копях где-то неподалеку от Глазго; когда пришлось идти служить, они попросились к нам. Я, конечно, ни слова не знал по-литовски, за исключением того, что Германия по-ихнему "Вокетия", а поляк называется "ленкас". Но если бы я отказался "цензуровать" их письма, то вообще лишил бы их возможности переписываться, ибо остальные офицеры в Египте, вероятно, даже и этих двух слов по-литовски не знали. Словом, я решил поставить на карту судьбу войны и победу союзников и стал подписывать "О.К." на литовских письмах. Одно я в них понял: изо всех наших солдат литвины были почти единственные, которые пытались описывать нашу дорогу, упоминали географические названия, говорили о специальных задачах полка, вообще единственные, которые интересовались вопросами "посторонними", вне круга личных дел: сужу об этом потому, что в их письмах были такие слова, как Ницца, Италия, "Эгиптас", даже "Иерозалимас", даже "сионизмас".

В еврейских письмах этого почти не было. "Дорога приятная". "Теснота в вагонах". "Слава Богу, море спокойное". А дальше следует самое главное: как дети? Прорезались ли уже зубки у Ханелэ? Прошла ли корь у Джо? Не тоскуй, дорогая. Провела ли ты уже газ на кухне? Бесконечная нежность к своему дому — не к стране, не к городу, не к улице, а только к одной квартире! Мне вспоминалось талмудическое изречение: "Дом его есть его жена". Кто знает, может быть, это и лучше патриотизма; может быть, это есть основа патриотизма. Может быть, если этим людям дать настоящий "дом", такой, где квартира, и улица, и город, и страна сплетены в одно целое, взаимно обусловленное как ступени одной и той же лестницы, где сломай одну — посыплются другие, то и получится психология законов Бар-Кохбы?

Часто мне почти совестно было так глубоко заглядывать в человеческие души. Зато я установил для себя правило — вынимать каждое письмо из конверта и вкладывать обратно, не глядя на адрес. Это было тем корректнее, что в этих письмах часто была крепкая брань по адресу самого цензора!"

Этих дел ему было мало, в письмах Анне встречаются частые жалобы на скуку. Но подлинной причиной его нетерпения являлось, по его же признанию, стремление попасть скорее в Палестину. Оттуда доходили новости, что в воздухе витают ожидание и приготовления к прибытию легиона. Еще на платформе Каирского вокзала, по прибытии полка из Александрии, к нему подошел молодой человек в хаки и назвался представителем Алони из Тель-Авива, прибывшим приветствовать легион "от имени палестинских добровольцев". Он рассказал о великом движении на юге, территории, освобожденной от турецкого правления, и об энтузиазме даже в северных районах, удержанных турками.

Были и такие, кто пробрался через турецкие границы и прибыл в близлежащую Петах-Тикву с вопросом "где легион?".

Однажды утром, с разрешения Генерального штаба, Паттерсон и Жаботинский навестили Палестину. Спать от возбуждения им не удалось, особенно полковнику, впервые в жизни ожидавшему свидания с библейскими местами. Паттерсон проникся библейскими сказаниями с детства, с тех воскресных дней, когда часами напролет слушал голос отца, читавшего библейские главы.

Утром впервые испытали они отношение к их делу английского военного командования. Увидев после пыльной серой пустыни зеленый эвкалиптовый лес, а затем виноградники и белые дома с красными черепичными крышами, полковник спросил солдата, проверяющего билеты: "Как называется это место?"

"Дойран", — последовал ответ. "Дойран? — пишет Жаботинский в своих воспоминаниях. — Ведь это наша колония Реховот; "Дойран" называется крохотная арабская деревушка, которую среди песков даже отличить трудно. Но так постановил Алленби: Петах-Тиква называется Мулебис, Беэр-Яков — Бир-Салем. Единственное исключение — Ришон так и остался "Ришон": тамошнее вино у англичан было очень популярно, и вышло бы недипломатично и обидно для трезвенника-пророка окрестить мусульманским именем бутылку коньяку"[436].

По приезде в Беэр-Яков, где находился генеральный штаб Алленби, Паттерсон отправился на совещание с генералом, а Жаботинский уехал в Яффу и малый Тель-Авив.

Его встречал десятилетний мальчуган, сопроводивший его в дом двух друзей, И. А. Берлина и Б. Б. Яффе. По дороге мальчик обсуждал с ним последние новости: плывет на английских кораблях армия в 40.000 еврейских солдат под командованием генерала Джеймса Ротшильда, сына барона. У Жаботинского не хватило духа его поправить, но он не скрыл правду от друзей в Тель-Авиве. Хотя их ожидания были скромнее, они не сумели скрыть разочарования, услышав, что прибывает лишь один полк. Новость, что Жаботинский в Палестине, словно пламенем охватила маленькую общину — не более 500 человек. В общине царило постоянное возбуждение, не находившее выхода. После годов подавленности и лишений под турецким правлением царило ощущение, что грядет новая эра. Декларация Бальфура была для них проводником мессианской эры. Одновременно с декларацией пришло их освобождение английской армией во главе с Алленби. Да и до того до них месяцами доходили слухи о кампании Жаботинского за еврейский полк или, как они называли его, "армию Жаботинского".

Привезенные им более трезвые новости не охладили ожидавшего его бесконечного энтузиазма. Он был "почти историческим, — писал один из молодых вождей рабочего движения Элиягу Голомб. — Они ждали человека, имя которого было связано с нашей величайшей мечтой, Еврейской армией"[437]. Еще один активист, Рахель Янаит, описывает электризующий эффект его прибытия, вспоминая молодую медсестру, бежавшую всю дорогу из Ришон ле-Циона сообщить ей, что приехал Жаботинский[438].

Это сильное чувство не было исключительным выражением восхищения Жаботинским. В нем видели вдохновителя их собственного, добровольческого движения, начатого с их непосредственного участия в освобождении. Уже в январе, вскоре после завоевания Алленби Иерусалима, ему отправили прошения на разрешение сформировать военное подразделение. Ответа к тому времени не последовало. Они возлагали надежды на Жаботинского в содействии в получении разрешения. Добровольцы исчислялись почти в 1.500; одну треть составляли девушки, хотевшие сформировать часть по оказанию первой помощи, хотя некоторые были готовы служить и в боевой части. В части Жаботинского добровольцы организовали импровизированный парад.

Их инструктором был Дов Гоз, тоже активист рабочего движения, еще недавно бывший офицером турецкой армии. "С первого взгляда, — писал Жаботинский, — было ясно, что материал это первоклассный, все тонкие, ловкие, напряженные, хоть и со впалыми щеками от долгой турецкой голодовки"[439].

В последующие дни Жаботинский встретился со всеми вождями движения, в основном рабочими под предводительством известного писателя-фермера Моше Смилянского как наиболее выдающегося лидера. Их удивило заметно подавленное настроение Жаботинского. Вспоминая первую встречу в Ришон ле-Ционе, Смилянский пишет: "Он шел навстречу. Его выражение было холодным, официальным и очень серьезным, с нависшей над ним тучей беспокойства. Он не выглядел победителем. И когда он произнес речь перед представителями фермеров, его голос не нес утешения. Чувствовалось, что где-то в глубине его звучит надломленная нота. Боль виделась мне в уголках его глаз"[440].

То же впечатление он произвел на Берла Кацнельсона, ведущего мыслителя рабочего движения, видевшего его на приеме в Иерусалиме: "У меня сложилось впечатление, что это был сломленный человек, полный горечи и разочарования после Лондона и отнюдь не осчастливленный своей победой"[441].

Жаботинский, возможно, не осознавал, какое впечатление он произвел на этих тонких наблюдателей; у него была гораздо более свежая причина для депрессии. Когда они обменялись впечатлениями с Паттерсоном после его визита в Тель-Авив (и свидания Паттерсона с Алленби), новости были неважными.

Как писал Жаботинский: "Я был в дому у бедной невесты, которая ждала к себе возлюбленного и еще верила, что и он в нее влюблен; но Паттерсон побывал в чертогах у богатых родителей жениха"[442].

Паттерсон предвидел холодность Алленби, но, по-видимому, не спешил огорчать Жаботинского.

Вскоре по прибытии в Египет он написал Алленби, с которым его связывало многолетнее знакомство, прося о встрече для обсуждения формирования еврейской бригады, о которой Макреди должен был уже написать Алленби.

В своем письме он обсуждал практические аспекты формирования новых подразделений — как в Палестине, так и в Египте. Он предлагал выслать в Палестину вербовочную группу и открыть отделения в Каире и в Александрии.

По обретенному им опыту с Макреди, он просил Алленби отнестись так же снисходительно к тем, "кто пожелает присоединиться к нам из частей под Вашим командованием". Он также предлагал, чтобы эти части проходили учения в Иудее, учитывая моральный эффект и более прохладный климат, — а также вдохновляющий эффект записи добровольцев. Он просил Алленби учесть, что британское правительство придавало "величайшее значение моральному эффекту этой еврейской бригады на всемирное еврейство не только в дружественных и нейтральных, но и вражеских странах".

Ответ последовал от генерального директора генерала Джона Болса, назначившего день встречи, но и предупредившего, что Алленби не поддерживает его предложение. Теперь же, во время совещания с Алленби, ему было прямо сказано, что Алленби не только не согласен на формирование новых подразделений, но против и существующего полка. Болс сообщил, что не чувствует никаких симпатий к сионизму"[443].

Все это Паттерсон сообщил Жаботинскому, пока они прохаживались по пыльной тропе между рядами деревьев. Мрачная перспектива отношения главного командования к легиону, как к падчерице, им обоим была ясна. Не утешало и сложившееся у Паттерсона ясное представление, что главным противником легиона был не Алленби, а многие повыше. Паттерсон по прошествии некоторого времени стряхнул свою подавленность. В конце концов, независимо от личных неприязней и политических убеждений, имела место нехватка людских ресурсов. Положительного отношения Алленби, как он верил, было бы достаточно для набора тысячи еврейских солдат по всему миру. Алленби, утверждал он, изменит свою позицию. В этом, писал Жаботинский, была истина, даже излишняя. "Не раз, а десять раз еще "передумал" генерал Алленби и касательно легиона, и касательно всей сионистской проблемы. Через несколько недель он разрешил набор палестинских добровольцев; потом опять затянул дело на долгие месяцы; потом пришел в восторг и обещал образовать "еврейскую бригаду" с Паттерсоном в качестве генерала во главе; потом не сдержал и этого слова, хотя сам его написал черным по белому"[444].

Так Жаботинский начал формировать о нем мнение, представленное в его мемуарах: "Именно люди с репутацией "железной воли" часто на самом деле тряпичнее былинки под ветром. Алленби, конечно, большой солдат. Но за что его приписали к большим государственным деятелям, это для меня по сей день загадка. Никто так не напортил Англии в Египте, как он потом за годы своего обер-комиссарства; о Палестине под его управлением и говорить не хочется. Я думаю, что в качестве исполнителя он действительно крупная сила; но это именно "исполнитель" чужих советов, а не направляющая рука. Хороший автомобиль, на котором кто угодно — если вкрадчив и удачлив — может ехать, куда угодно. Я таких людей много знаю, в разных углах быта, и всегда их боюсь. Это опасная комбинация — человек, к которому прилипла репутация упорства и непреклонности ("вол вассанский", прозвали его льстецы из библейских налетчиков при штабе), между тем как сам он, в сущности, почти никогда не знает, в чем ему упорствовать и непреклонничать, и вынужден запрашивать об этом советчиков.

Опасно здесь то, что такой человек уже невольно дорожит своей "железной" легендой, а потому принимает только те советы, которые дают ему случай лишний раз проявить "железные" качества. Тут раздолье именно таким советчикам, что умеют нашептывать против всего "сентиментального", "мягкотелого", против "идеологии", как выразился бы Наполеон. Сам по себе Алленби, вероятно, не враг ни евреям, ни сионизму — вообще вряд ли есть у него свой взгляд на такие проблемы; и теперь, когда он не у дел, и советчики перестали вокруг него увиваться, он, говорят, очень сочувственно к нам относится, но в те годы эта черта его помогла отравить и штаб, и армию, и всю правительственную машину таким озлобленным юдофобством, какого я и в старой России не помню"[445].

Жаботинский вскоре обнаружил, что палестинская община неединодушна в стремлении участвовать в освобождении Палестины. Он снова слышал доводы, знакомые по долгой борьбе в Англии. Сионистская организация официально сохраняла нейтралитет, поскольку опасалась, что евреи в северных районах, занятых турками, подвергнутся опасности.

В самом рабочем движении, особенно в крыле а-Поэль а-Цаир, эти возражения подкреплялись философией, пропагандировавшейся Бен-Гурионом и Бен-Цви три года назад: путь к возрождению земли заключается не в военных усилиях, а в труде, и еврейское дело на предстоящей конференции должно быть представлено исключительно как призыв к справедливости и моральному служению. Эти аргументы подкреплялись, более того, пространными призывами к чистому патриотизму. Из а-Поэль а-Цаир изгонялись "зараженные легионизмом".

Другая группа — вне рабочего движения — пользовалась для своей оппозиции более формальным доводом: не следовало предпринимать никаких шагов до прибытия недавно сформированной Сионистской комиссии под руководством Вейцмана и облеченной авторитетом Всемирной сионистской организации. Интеллектуальная честность этой группы вырисовывается из взглядов ее наиболее красноречивого представителя, признанного главы общины, писателя Мордехая Бен-Гилем а-Коэна. В своем дневнике он называет причины, по которым он и его друзья противились идее легиона. Личной неприязни тут не было. Напротив, он провозглашает по адресу Жаботинского, "этого драгоценного сына", безграничное восхищение и симпатию, но и сожаление — за растрату его уникального таланта на "инородный милитаризм — чуждый иудаизму". Призывая волонтеров подождать (безрезультатно) приезда Вейцмана и комиссии, они были убеждены, что Вейцман наложит вето на "милитаристский план, который они называли "безнадежным делом". Каково же оказалось их удивление и огорчение, когда по прибытии Вейцмана они обнаружили, что "Жаботинскому удалось на Вейцмана повлиять".

Мордехай а-Коэн и его друзья подчинились вердикту Вейцмана. Неожиданно и в одночасье трансформировалось отношение к идее. Столь же неожиданно изменились сами идеалы иудаизма. Легионизм перестал быть "идеей, чуждой иудаизму". Теперь а-Коэн пишет "о подлинной радости видеть подобное пробуждение среди нашей молодежи". Опорочиваемое и многократно развенчиваемое добровольческое движение он стал описывать как потомков Маккавеев, возрождающих к жизни свой дух[446].

Существование оппозиции не смущало глав активистского большинства, и всю весну добровольцы жили в пылу ожиданий разрешения на призыв от британского командования.

Жаботинского угнетали ограничения, связанные с его мундиром. Он не мог оказывать давление на военное руководство, чтобы ускорить решение, — как делал это в Лондоне. Из его части в Халмие его откомандировали в ставку Главнокомандующего в Палестину для особых заданий. Они не были обременительными, и он получал удовольствие от условий жизни. "В моем распоряжении тент и одиночество, — пишет он Анне, — апельсины, книги и чарующий вид"[447]. Но разлукой с полком Жаботинский был очень недоволен.

"В полку я снова, как в Плимуте, чувствую себя чужим", — пишет он. Паттерсон, правда, пытался объяснить важность его присутствия в Палестине и участия в борьбе волонтеров за признание.

"Когда наконец это свершится, — пишет Жаботинский, — я постараюсь перестать блуждать между Каиром и Палестиной. Я возьму отряд палестинцев, буду их инструктором и перестану чувствовать себя в полку туристом".

Паттерсон оказался прав. Из штаба можно было наезжать в Яффу и встречаться с главами волонтерского движения. Ему предстояла ведущая роль в осуществлении их чаяний.

Письма к Анне в тот период отражают настойчивую обеспокоенность и даже чувство вины. В конце концов, у него был выбор. Никто не заставлял его "быть солдатом" вдали от нее. Теперь же он наслаждался, по его словам, легкими временами в армии, тогда как она, находясь в чужом окружении, сносила все трудности и опасности Лондона на военном положении, включая и германские налеты, усугубленные финансовыми затруднениями.

Более того, существовала проблема с семилетним Эри, рожденным с дефектом "заячьей губы". При его рождении в Одессе Жаботинский плакал на груди своей матери: "Аня несчастнейшая из матерей". В четырехмесячном возрасте мальчик перенес операцию, позволившую ему нормально питаться, а восемь месяцев спустя — вторую операцию на нёбе, но лишь с частичным успехом. Его речь осталась гнусавой. Когда он и Анна прибыли в Лондон, известный хирург Л.И. Баррингтон-Уорд предложил немедленно повторить операцию. Расходы оказались недоступны для Жаботинских, и Зэев направил Анну к русским друзьям, проживающим в Лондоне, одолжить 300 фунтов. В гуще этих беспокойств возник очередной раздражитель. Анна написала, что "некоторые из наших друзей" пытались убедить ее в его неверности. "Это очень интересно, — пишет он, — только, пожалуйста, не верь". Его не смущала неизбежная дилемма — знаменитого, необычайно популярного тридцатисемилетнего мужчины, чье общество нравилось женщинам, а их общество ему. Он пишет Анне о теплом приеме семьи Бецалель Яффе в Тель-Авиве, принявшей его как сына, и об их дочери Мире и добавляет: "В Тель-Авиве есть и другие девы, и мои шансы высоки. Как жаль, что я общественный деятель, и весенние прогулки не разрешаются. Кстати, — добавляет он провокационно, — к офицерам это не относится"[448].

По его предложению Смилянский организовал демонстрацию — массовый сбор волонтеров как раз в Реховоте, поблизости от Генерального штаба. Для волонтеров это стало волнующей минутой. Собралась почти тысяча, многие из Иерусалима, промаршировавшие два дня по нестерпимой жаре. В Палестине не существовало гражданского общественного транспорта, путешествие на лошадях было не по карману молодежи из обнищавшей общины, а для проезда поездом требовалось недостижимое разрешение британских военных властей.

Сионистская комиссия, одной из целей которой было заложить принципы взаимоотношений военных властей и еврейской общины, прибыла за несколько дней до того. Комитет по волонтерам пригласил ее членов принять участие в демонстрации. Никто из них не явился. Как и в Каире, они избегали легион (хоть официально он и был частью армии Его Величества) и теперь в Палестине прислушивались к советам из Генерального штаба"[449].

Жаботинский надеялся, что сочетание формальной поддержки от Сионистской организации с энтузиазмом волонтеров развеет сомнения Алленби. Узнав в последнюю минуту о решении комиссии не присутствовать, он испытал отчаяние. Вскочив на подвернувшуюся военную машину, он помчался в Генеральный штаб и призвал генерала Клейтона, командующего разведкой и отличавшегося дружественными настроениями к сионизму, прислать на митинг офицера или хотя бы короткое письменное обращение с поощрением.

Не могу. Скажите им устно, что они молодцы и что я надеюсь!

С этим слабым утешением мне и пришлось поехать в Реховот.

Но там оказалось, что съезду никаких внешний ободрений и не нужно: в них самих достаточно было электричества. С громовыми овациями самим себе они снова подтвердили свою волю биться за Палестину. Было даже внесено предложение: тут же выстроиться в колонну и отправиться в Беэр-Яков на личные переговоры с Алленби. Едва мне удалось их отговорить: это с моей стороны было весьма мудро и осторожно, и по сегодняшний день я об этом жалею; уверен теперь, что поход на ставку увенчался бы успехом и ускорил бы начало набора на несколько месяцев.

Тем не менее съезд и без того "перебросился" в штаб-квартиру. Перед самым зданием, где происходило сборище, стояла палатка офицера осведомительной службы; это был капитан, имени которого я так и не узнал. После собрания он меня вызвал к себе в палатку.

— Что это такое?

— Еврейские волонтеры. Генерал Клейтон передал мне для них приветствие.

— Странные люди, — сказал он, — рвутся в армию — здорово живешь, когда их никто не тащит. И еще на четвертый год войны, когда всем нам она давно надоела. Сколько их? Целый час они тут маршировали мимо моей палатки. Тысячи две, или больше?

— Ммм, — ответил я "осторожно", — не успел сосчитать; но много.

— Приличные молодые люди, — сказал он, — и маршируют в ногу. Придется послать доклад.

Так и "дошли" они до ставки, хотя только на бумаге"[450].

С типичной скромностью Жаботинский не упоминает, что это было его собственное обращение к ним, зажегшее, по воспоминаниям присутствовавших, слушателей на призыв идти к штаб-квартире, от чего он их и отговорил; в письме к жене он довольствуется несколькими легкомысленными замечаниями. "Митинг волонтеров, — пишет он, — очень удался. Тем более что в движении участвует 150 девушек, добивающихся вспомогательных должностей, — и среди них много хорошеньких. Мучительно выдерживать роль дяди в этом положении. Наши солдаты обыкновенно пишут своим женам: "Дражайшая Бэсси, девушки, наши солдаты, здесь очень красивы, но мне-то они к чему?"[451].

Его непосредственный вклад в волонтерское движение в эти напряженные недели был гораздо больше, чем просто подбадривать добровольцев. Несомненно он привил им философию, поддерживающую его в его собственных испытаниях: не расхолаживаться от неудачи.

"Он нес с собой, — пишет Элиягу Голомб, — опыт еврейского военного начинания, также столкнувшегося сначала с предательством и отказами, он требовал упрямой настойчивости, не поддающейся напору препятствий и разочарований. Его твердость и вера помогали добровольцам сохранять боевой дух и не отчаиваться в долгие месяцы британского неприятия и еврейских сомнений. Жаботинскому удалось поднять настроение у всей добровольческой общины".

Это он навел мосты между волонтерским движением и его многочисленными оппонентами. "Его контакты с ведущими представителями общины, — продолжает Голомб, — и особенно отголоски его политических публичных выступлений привели к перемене в официальном отношении к волонтерскому движению Его приезд и прибытие Сионистской комиссии убедили публику, что судьба сионизма зависит от победы союзников. Движение начало приобретать уважение среди "трезвой" части общины. А-Поэль а-Цаир даже восстановила членство тех, кого ранее исключила из своих рядов.

Оппозиция не иссякла, но теперь не находила выражения в очернении движения и "не один колеблющийся или оппонент присоединился к движению, услышав выступление Жаботинского"[452].

Надо отметить, что эта запись сделана после смерти Жаботинского, двадцать два года спустя, человеком, бывшим при жизни Жаботинского одним из самых ярых его оппонентов.

Когда Вейцман, встреченный исключительно тепло Алленби и его людьми, нашел невозможным смягчить их сопротивление идее легиона, ему и Жаботинскому стало ясно, что спасти от паралича волонтерское движение может только один человек — Аарон Аронсон.

К Аронсону английское командование прислушивалось. Он внес замечательный вклад в британскую победу в Южной Палестине. Не только бесценная информация, предоставленная англичанам НИЛИ из турецкого тыла, но и влияние его личных познаний и мудрости, проявленные в работе со ставкой Алленби в Египте во время приготовления наступления, и затем помощь его Алленби в разрешении проблемы Газы создали ему огромный престиж в британских правящих кругах. В полной мере и его достижения и героизм, и долг перед ним Британии получили известность только спустя много лет после безвременной смерти Аронсона в 1919 году.

Для предводителя добровольцев и для большинства общины его имя

весной 1918 года было ругательным. Аронсон отождествлялся с НИЛИ, а НИЛИ не признавалась официальной общиной с самого зарождения три года назад. Ее не любили, потому что она могла в случае разоблачения навлечь гнев турок на головы всей общины — гнев в дополнение ко всему тому, что община уже на себе испытывала.

Многих отталкивала и идея, что евреи служат "шпионами", это считалось презираемым занятием. Они не были готовы к тому, что для еврейского будущего поражение Турции было необходимо или что ее поражение было вполне вероятно, и уж конечно, обедневшая еврейская община может что-либо сделать для приближения ее поражение.

НИЛИ для них была бесплодной, опасной и аморальной авантюрой. Более того, еще не прошло и полугода с момента раскрытия НИЛИ и периода пыток и террора, за этим последовавших.

Раскрытие уникальной популярности Аронсона, его близкие отношения с британским военным командованием вызвали удивление и недоумение общинных деятелей и особенно активистов рабочего движения. Это не повлияло на превалирующее предубеждение и силу неприятия Аронсона и всех его усилий.

Жаботинский взялся за преодоление этого всепоглощающего неприятия. С бесконечным тактом и терпением он старался убедить руководство волонтеров обратиться к Аронсону за содействием перед британским командованием. Аронсон, осознававший свое потенциальное влияние, но все еще оплакивавший свою ставшую жертвой сестру, страдания своего отца и своих соратников, павших от руки турецких властей, дал Жаботинскому понять, что готов постараться, но только если лидеры волонтеров обратятся непосредственно к нему.

После длительных переговоров Жаботинскому удалось убедить и Голомба, и Госа, и Свердлова, что в Аронсоне единственная надежда и что интересы нации требуют пренебречь всеми остальными соображениями. Их коллега Смилянский так и не изменил своей позиции, возражая против, по его мнению, "сотрудничества с дьяволом". Аронсон кратко замечает в дневнике: "Голомб и Гос из комитета по легиону пришли узнать, когда я могу встретиться с их комитетом в полном составе. Они, по-видимому, под влиянием Жабо решили сделать первый шаг"[453].

Встреча состоялась на следующее утро; Аронсон не стал терять времени, выполняя свою миссию. В тот же день он объяснил полковнику из штаб-квартиры Уиндаму Дидсу политическое и пропагандистское значение мобилизации палестинских евреев; Дидс представил меморандум Алленби.

Спустя три недели Алленби сообщил о перемене своей позиции в Лондон — и призывная кампания началась.

Официальная поддержка волонтерского движения вызвала немедленный прилив энтузиазма, равного которому, как писал Жаботинский и признавали противники, "Палестина не знала ни до того, ни после".

Самого его наполнило ощущение чуда. Он писал об этом: "Жителю многолюдных городов трудно будет понять, как воспринял это крохотный народ еврейской Палестины. Всего их было тысяч пятьдесят. Когда вдруг

повеет великий дух над малой общиной, получаются иногда последствия, недалекие от чуда; в этом, может быть, разгадка тайны Афин и того непостижимого столетия, которое породило и Перикла, и Сократа, и Софокла — в городишке с тридцатью тысячами свободных граждан. Я, конечно, не приравниваю ни талантов, ни значения, но по сумме чистого идеализма Палестина в те дни могла поспорить с каким угодно примером. В конце концов, там сосредоточился отбор из двух эпох сионистского движения, до Герцля и после Герцля"[454].

Более того, в сложившихся исторических условиях у него были основания сравнивать дух ишува в Палестине с борьбой греков за независимость в девятнадцатом веке. За этим исключением, пишет он, "история мало знает других страниц, где бы тесно переплелись, и в такой полной мере, далекая древность, величие воспоминаний, глубина падения и горя, и такой полет надежды"[455].

Дипломатическое вмешательство Аронсона было не последним вкладом Жаботинского в волонтерское движение. Когда начался набор, он находился на фронте, со своей частью в горах Самарии, но был приглашен выступить на митингах в Иерусалиме, где, по убеждению Паттерсона, результаты набора оказались неудовлетворительными. Эффект выступлений Жаботинского передан в воспоминаниях одного из присутствовавших, Д.Л. Неймана:

"Присутствовавшие очарованы чистейшим ивритом, вдумчивым стилем и бодрящими словами. Значение "странной идеи" вырисовывается все яснее. Из ясности вырастает понимание, из понимания — разгорается возбуждение, из возбуждения страсть — так Иерусалим впервые познакомился с Жаботинским"[456]. Он же пишет о своих выступлениях как излишних, его впечатляет "незабываемый феномен" духа, с которым он сталкивается.

"Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия "осрамила", т. е. забраковала, их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: "Стыдно глаза на улицу показать". Больной еврей, по виду родной брат Мафусаила, пришел протестовать, что ему не дали одурачить доктора: он сказал, что ему 40 лет, — "но врач оказался антисемитом". С аналогичными жалобами приходили мальчики явно пятнадцатилетние. Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, — но они все помнили битву под Газой и знали, на что идут. А мне говорили, что иерусалимская картина еще была ничто в сравнении с тем "коллективным помешательством", которое охватило в те дни Яффу и колонии, особенно рабочую молодежь"[457].

И полковник Паттерсон, и майор Радклиф Соломон, офицер-медик тридцать девятого полка, отметили этот феномен по прибытии добровольцев в Египет на учения — молодежи, начислившей себе где три, где четыре года, и стариков, убавивших двадцать.

По прибытии в Иерусалим Жаботинский был приглашен майором Джеймсом Ротшильдом, назначенным Паттерсоном главой кампании по набору, обратиться к добровольцам в Яффе перед его возвращением на фронт. Здесь он встретился с новыми друзьями, верхушкой волонтерского движения, и со старыми — из Англии, "проведшими с нами самые горькие дни одиночества и разочарований: инженером Аршавским с нашивками капрала, Гарри Фирстом в одежде рядового; и, наконец, самыми "старыми" из всех, товарищами моими по Габбари и Трумпельдора по Галлиполи: сержантом Ниселем Розенбергом, волжскими герами, грузинскими "швили". Все они собрались во дворе женской школы. Вокруг была вся Яффа с Тель-Авивом, стар и млад, все разодетые в свои убогие праздничные наряды, девушки с цветами в волосах, многие с флажками; офицеры английские, офицеры итальянские из отряда, стоявшего в Тель-Авиве, и зрители-арабы, очевидно в таком же хорошем настроении, как и мы"[458].

Он дал волонтерам совет, который посчитал далеко не излишним:

" — Друзья, учить вас храбрости незачем. Но не это главное. В жизни солдата страшнее всего не опасность, а две другие стороны армейской жизни: скука и грубость. С опасностью встречаешься раз в месяц; но в промежутке между двумя атаками нужно несколько недель просидеть в траншеях или в тылу, проделывая нудные, надоевшие поденные работы, в которых нет ни соли, ни перцу, и при этом сержант, хотя бы из вашей собственной среды, будет еще обзывать вас bloody fools или эквивалентом этого титула по-еврейски. Научитесь и это выносить. Лучший солдат не тот, кто лучше стреляет — лучший тот, кто больше в силах вынести. Более того, когда английский унтер ругается, не считайте его хамом. Англичане сегодня наши партнеры в войне, в деле, которое они называют "игра". Для нас это не игра, у нас философия жизни другая, но и в их философии есть своя красота. В игре человек всегда и честнее, и терпеливее, чем в жизни. Купец может обсчитать покупателя и глазом не моргнет — но за картами он счел бы позором передернуть, ибо если не в жизни, то хоть в игре хочется человеку прожить час без страха и упрека. Помните, в детстве мы играли "на щелчок по носу": кто проиграл, принимал покорно свой щелчок — попробовал бы тот же мальчик щелкнуть вас по носу в действительной жизни! Так смотрит на жизнь англичанин: все в ней игра, а война в особенности. Капрал ругается? Да ведь это просто щелчок по носу, это в правилах игры, сердиться не полагается. Грязно в траншее? Это просто плохая карта попалась в игре, потерпи до следующей раздачи. Пуля, граната, рана и смерть — все это части игры. Вообще я в их философию мало верю, но для войны она хороша. Играйте по правилам, не считая ни щелчков, ни битых карт!"[459].

Так Жаботинский, оказавшийся в ситуации выбора темы для обращения к группе, верной сионизму, не стал растрачивать этот случай на рассуждения о сионизме. В тот момент самым патриотичным из них и интеллектуально самым избранным требовалось некое здравое напутствие, основанное на его собственном опыте, о повседневных и обманчиво мелких проблемах выживания и армейских условий.

И действительно, во всех его контактах с руководством волонтеров для него было естественным принимать их патриотизм, их преданность земле и этике труда как данность. Он видел в них коллег, работающих вместе с ним на преодолении немедленных препятствий, задерживающих или осложняющих воплощение их общих чаяний. Это, видимо, не оценили некоторые предводители рабочего движения, впервые оказавшиеся в военной форме. Они были в стране элитой. Они остро осознавали свое особое положение и ждали, что Жаботинский выразит им за это свою признательность. Рахель Янаит утверждала, что Жаботинскому было все равно, кто войдет в состав полка, лишь бы состоялся набор. "Мы же, с нашей стороны, искали идеалистов, и палестинские волонтеры были сливками движения". Берл Кацнельсон даже выразил мнение, что Жаботинский предпочитает палестинцам лондонских рекрутов.

Обвинения эти появились значительно позднее, когда Кацнельсон, Янаит и другие фигуры в рабочем движении превратились в ярых оппонентов политических идей Жаботинского[460]. То же самое отражено в наследии Голомба двадцать два года спустя после смерти Жаботинского. Он обвинил Жаботинского в "отсутствии сопереживания с волонтерами"[461].

В контексте событий и проблем 1918 года эти мнения весьма наивны. Никто не ценил добровольцев больше, чем Жаботинский, или был более щедр на похвалы.

Его письма к жене полны выражения восхищения ими, и он часто говорил, что надеется перевестись в их полк. В письме к Вейцману вскоре после первой встречи с волонтерами раскрываются его чувства: "Еврейские части желательно держать вместе. Из-за разного уровня военной подготовки может быть поднят вопрос об отправке тридцать восьмого батальона на фронт раньше, чем они встретятся с палестинскими и американскими подразделениями. Но как раз эти подразделения, состоящие исключительно из добровольцев, полны энтузиазма и идеализма, как это бывает исключительно редко. Это может оказать хорошее влияние на наш английский набор, состоящий в основном из призывников.

Я думаю, вы вполне оцениваете важность такого контакта. И если для этого требуется задержка в отправке нашего старейшего полка, дело того стоит, даже и с военной точки зрения"[462].

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ТРИДЦАТЬ восьмой батальон закончил учения и был отправлен из Египта в Палестину 5 июня, но прежде довелось пережить то, что Паттерсон описал как "смертельный удар по самому нашему существованию", нанесенный Генеральным штабом. Чиновники штаба выступили с предложением расформировать батальон и дать разрешение его солдатам присоединиться к рабочим частям. "Несомненно, хитроумный шаг, — пишет Паттерсон, — избавиться от еврейской проблемы, а заодно навлечь на них всемирное презрение".

Батальонный отреагировал с обычной мудростью и решительностью. Он ответил приказом организовать парад, на котором каждый командир подразделения разъяснил своим солдатам важность возложенной на него миссии. Здесь же шла речь о том позоре и бесчестье, которые будут навлечены на весь народ, если создастся впечатление, что еврейская часть отказывается сражаться даже за Палестину.

С просьбой о переводе обратилось всего двенадцать человек, но и это не успокоило Паттерсона. Он вызвал каждого из них к себе, и после беседы со "всем отведенным красноречием" десять из них забрали свои прошения. "Двое упрямых были высланы из лагеря, как пораженные проказой"[463].

Жаботинского никто не обязывал отправляться на фронт. Он мог оставаться на своем посту в Генеральном штабе. Записи его аргументов не сохранились, но когда после трехдневной остановки в Сарафаде батальон был переброшен на фронт, он вновь оказался во главе своего отряда. В его книге о легионе содержится живое и пронизанное юмором описание его военной жизни. Это был довольно спокойный период, и батальон занял позиции напротив турецких, на полпути между Иерусалимом и Шхемом (Наблусом).

Две заброшенные арабские деревушки Джильджилия и Абуэйн, находились на флангах. "Представьте себе горный хребет, — пишет Жаботинский, — высотою приблизительно 2.500 футов, тянущийся с запада на восток. С севера лежит глубокая, тоже продольная долина, а по ту сторону долины вторая параллельная цепь гор, еще выше первой. Наш лагерь был на первом хребте, турецкий — на втором; от верхушки до верхушки версты три. Оба лагеря, конечно, не на вершинах, а футов на сто ниже, на том склоне, которого противник не видит. Днем на вершину запрещено выходить: часовые сидели в замаскированных каменных землянках, называвшихся "O-Пип" (Observation Post). По ночам мы занимали траншеи на открытом склоне горы; траншеи были неглубокие, собственно не траншеи, а брустверы, которые у нас называли индостанским словом "сангар". Кроме того, каждую ночь высылался в долину патруль на случай неприятельской атаки.

Это было спокойное время, как будто нарочно для того, чтобы постепенно ввести свежих солдат в боевую атмосферу. По утрам турки приветствовали нас получасовой бомбардировкой; но почему-то стреляли всегда в сторону, в одинокую скалу, совершенно лысую, где не только человека, но и коршуна никто не видал; и у них на три бомбы ни одна не взрывалась. Помню только три или четыре раза, когда они палили в наши позиции, в том числе один раз ночью, но вреда нам не причинили. Холмы в той местности падают не откосо, а террасами, вроде лестницы: каждая лестница шириною в два-три метра, а склон над ней поднимается отвесно, высотою с двухэтажный дом. Наши палатки стояли вплотную у самого отвеса, так что снаряды, летя по траектории, пролетали почти всегда мимо. Должно быть, и наш огонь им мало вредил"[464].

Жаботинский продолжает: "Операции на Палестинском фронте относятся к категории "малой войны". Из новомодной военной чертовщины мы мало что испытали. Изредка любовались поединком в воздухе, когда два аэроплана вертелись друг против друга вокруг незримого центра, словно две каретки или лошадки на карусели, треща пулеметами и усыпая небо клочьями белой ваты. Газовых атак у нас не было. Правда, в середине июля вдруг учредили "газовые маневры". Нам было приказано приспосабливать тяжелые противогазовые устройства на животе и носить их каждый день; каждое утро мы упражнялись в надевании противогазов. Нам было сказано, что это необходимо, поскольку получено сообщение, что турки начали газовые маневры.

Позднее, когда мы допросили захваченных турецких офицеров, каковы были причины газовых маневров, ответом было: "Мы получили сообщение, что газовые маневры начаты англичанами". Опасных предприятий было только два: идти ночью с патрулем или отсидеть неделю в деревне Абуэйн.

Патруль состоял из лейтенанта с двенадцатью солдатами. Тяжелые армейские сапоги надо было завернуть в толстые тряпки, чтобы не стучали, тряпками надо было закутать голые колени — летом мы носили трусики, а колючая флора той местности изумительно богата. За два часа до выхода лейтенанту вручали запечатанный конверт с подробным описание маршрута. Иногда он сводился к прогулке по долине, но иногда вел и вверх по противной горе, подчас всего на двести фунтов ниже того места, где у нас на карте красным обозначены были часовые посты противника. Это была служба нелегкая. Прежде всего приходилось карабкаться в темноте вниз, тысячу фунтов и больше по утесам и сквозь колючие заросли, с ружьем в руке, и притом без шума. Добрый час уходил на это. После того надо было пробираться в долине версты на две вправо и столько же влево, прячась под деревьями и перешептываясь с сержантом, что это за пятно — турок или кактус. Потом наступало самое трудное: карабкаться на турецкую гору, отыскивая себе путь при помощи компаса или при посредстве "признаков", сообщенных осведомительным бюро в следующей форме: "вправо от расколотого фигового дерева" или "в десяти шагах налево от второй лужи". Но вот мы наконец добрались до "камня в пятнадцать футов высотой, который с севера похож на голову гиппопотама" (кто его видел, гиппопотама, да еще так близко, чтобы узнать его в профиль в темную ночь?). Тут вы отдыхаете и раздаете солдатам по кусочку шоколада. Потом назад, еще два часа ползком или карабкаясь, причем уже все устали. Это, пожалуй, самая неприятная часть патрульного дела. Вы в ста метрах от турецких траншей — и ничего не поделаешь, из-под усталых ног сыплются камни. Вдруг раздается выстрел, и что-то шлепается о скалы недалеко от вашего последнего солдата (идти приказано гуськом; устав требует, чтобы офицер шел посредине, но шик требует, чтобы он шел впереди). Вы "кричите" шепотом: ложись! Патруль ложится. Едва в трехстах шагах подальше, вверх по склону горы, вспыхивает ракетой и заливает светом всю вашу часть долины, заросли, сухое русло зимнего ручья, скалы, провалы — очень эффектно, если бы было до того; но отличить людей от кактусов при этом освещении трудно: сверху раздается еще несколько выстрелов, но стреляют они мимо. Тут за нас начинают заступаться: из Абуэйна, из Джильджилии, изо всех "сангаров" на нашем склоне подымается ружейный, иногда пулеметный концерт (они знают, где мы, и в нашу часть долины не стреляют). Иногда в этот домашний спор вмешивается и начальство, английская артиллерия. С жутким гулом альпийского поезда в темную ночь, когда путнику из долины виден только светящийся хвост его, едет величественно, наперерез по небу над вашими головами огневая комета и разрывается на турецкой горе, потом другая — и хоть вы догадываетесь, что это все по расписанию, но солдатам говорите, что это все для нас. Грохот продолжается полчаса: потом становится тихо, вы ползете дальше и добираетесь до лагеря, где ждут вас с огромным кипящим чайником сладкого чаю.

Второе опасное место было Абуэйн. Село это принадлежало к нашим линиям только потому, что не принадлежало к турецким. Но на самом деле находилось оно в ничьей полосе — "No man's Land". Если спуститься с нашей вершины в сторону турок, вы наткнетесь, футах в трехстах ниже, на выступ той же горы вроде огромной террасы или, вернее, громадного стола, и на этом столе арабы выстроили деревню, около полусотни хат. Абуэйн значит по-арабски "два отца"; может быть, два патриарха — насколько знаю, деревня эта не упомянута ни в Библии, ни в Талмуде. Но это была, очевидно, не бедная деревня, судя даже по развалинам, которые от нее остались. Каждую неделю ее занимал другой взвод и оставался там семь дней. Днем сообщение между этим взводом и остальным батальоном было возможно только по телефону, по которому из десяти слов едва доходило до вас одно. Через эту тонкую нить цивилизации мы заказывали из Абуэйна в батальон все, что нужно было: спички, табак, хинин, бинты, амуницию, почтовую бумагу; и по ночам приходила с горы партия солдат с шестью белыми осликами и привозили наш заказ (т. е. в той форме, в какой понял его батальонный телефонист) и цинковый ящик с дезинфицированной водой.

У меня дома осталось несколько писем моих из Абуэйна — привожу отрывки:

"Вероятно, у каждого бывают в детстве те же две мечты. Первая — стать хоть на неделю царем или по крайней мере губернатором. Вторая — не смею сказать пожить в гареме, но хоть посмотреть изнутри на подлинный гарем. У меня сбылись обе мечты. На целую неделю я назначен самодержцем этой деревни, могу повелеть и запретить, что мне угодно, могу даже разрушить все село (только на восьмой день за это потащат на военный суд); а живу я в самом настоящем гареме, где окна забиты ажурными деревянными ставнями. Несколько портит мою радость то обстоятельство, что в гареме нет ни одной из его законных обитательниц, а во всей моей сатрапии ни одного штатского подданного — все население состоит из солдат моего взвода; тем не менее приятно отметить, что и мечты иногда сбываются".

По-настоящему живем мы тут только ночью. Едва стемнеет, мы расставляем стражу в трех пунктах, с которых видны разные части долины; при этом четверть часа приходится читать нотацию горячему капралу Соломону, начальнику поста № 2, что если он опять услышит шум внизу, то не надо сразу палить из пулемета, а надо раньше выяснить, не есть ли это наш собственный патруль на пути домой. После этого начинается, как выражаются интеллигенты из наших солдат, строительство Палестины, батальоновник распорядился починить проволочные заграждения, поврежденные турецкими снарядами, а также подвести на аршин выше каменный забор, за которым днем прячутся наши солдаты, когда идут из казармы, т. е. из других комнат моего гарема, в обсервационный пункт. Я созываю тех из солдат, что свободны от стражи и от малярии, и вместе мы всю ночь напролет "строим Палестину" в арабской деревне".

"Ура! Мы победили малярию. Когда я в прошлый раз писал, что в моем царстве нет населения, я имел в виду только население двуногое. Зато осталось шестиногое: в миллиардах! В жизни я не воображал, что на свете есть столько комаров. Еще до захода солнца мы обвязываем тряпками голые колени, а в лицо, руки и шею втираем какую-то мазь; но комарам именно эта мазь, по-видимому, нравится, и они работают с таким энтузиазмом, что руки устают чесаться. Результат: на второе же утро два случая малярии. Я устроил военный совет со своим сержантом (он живет тоже в моем гареме), и мы решили и эту часть населения эвакуировать. Мы по телефону "заказали" в батальоне две жестянки керосину, а капрала Стукалина (это — один из лучших наших "героев") и капрала Израэля (он только что вернулся, отсидев две недели за избиение военного полицейского в пивной) отправили обыскать деревню и найти комариные гнезда, т. е. стоячую воду. При все уважении к нашим "портным", которых я все больше начинаю ценить, такое ответственное дело я все же не решился поручить никому другому, как только бывшим галлиполийцам. К вечеру они вернулись, запыленные и замурзанные до самых глаз (обыск они делали ползком), и доставили три адреса: одна лужа, один колодезь и одна разрушенная баня. Ночью пришли милые белые ослики и принесли жестянки: слава Богу, телефон на этот раз не подвел. С великим церемониалом мы щедро полили все три неприятельские позиции керосином, и колодезь еще в придачу завалили камнями, причем неприятель ответил такой контратакой, что я еще весь искусан, а ведь уже прошло три дня. Зато сегодня к вечеру у нас комаров не осталось больше ни одного взвода, да и те летают поодиночке, уныло, почти без песен и не проявляют аппетита не только к нашей крови, но даже к той мази".

"А портных наших я ценю с каждым днем все больше. Вот один эпизод. Колонисты Ришона прислали нам гостинцев: виноград, фиги, штрудель с миндалем — я подозреваю, что было и вино, но ирландский элемент на верхах батальона, должно быть, решил, что это было бы нездорово для жителей "ничьей полосы". Около второго часа пополудни, когда взвод выспался, сержант раздал им эту роскошь. Живем мы все в одном доме: я с сержантом в верхнем этаже, солдаты — внизу в трех больших комнатах, выходящих во двор. Туркам видна только наша крыша, так что солдаты день проводят во дворе. Играют обычно в карты: хочу надеяться, что не на деньги, — это запрещено. На этот раз они тоже расселись по углам двора, с виноградом, штруделем и засаленными колодами, как вдруг турки начали пушечную симфонию. Хоть это и редко случается днем, но мы привыкли; да и стреляют они всегда куда-то вбок. Я продолжал читать, солдаты играли и беседовали — но через пять минут вошел ко мне сержант и сказал:

— Сэр, это звучит как-то иначе — боюсь, они нащупывают нас.

В самом деле, следующий снаряд разорвался почти в самой деревне. Я высунулся в окно и закричал солдатам: "По комнатам — живо!" Они послушались, хотя совсем не "живо", — очень уж душно в этих арабских пещерах.

Мы ждем. Через каждые пять минут — снаряд, то справа от деревни, то слева. "Наводчики у них неважные," — говорит сержант; он все еще стоит у окна. Вдруг он улыбается и делает мне знак. Я подхожу, выглядываю во двор: четверо из наших лондонцев опять сидят под открытым небом, едят штрудель и тасуют карты; они только выбрали угол, где из моего окна их не сразу заметишь, и говорили шепотом. Один поднял голову и сказал на идише: "офицер". И как раз в эту секунду разрывается граната, теперь уже явно у нас в деревне, не дальше ста шагов от нас. Трое из них подымают головы, но не трогаются с места; но четвертый даже не оглядывается, бьет с размаху какую-то карту и говорит тем специальным тоном, которым "приговаривают" увлеченные игроки: Hob ich in dr'end.

Это могло относиться и к "офицеру", но я предпочитаю думать, что относилось к снаряду.

Я их, конечно, опять разогнал[465].

Дисциплинирован ли еврейский солдат? Трудный это вопрос! Вот тебе пример. Английские и австралийские солдаты сожгли столько деревьев (к несчастью, и из нашего Герцлевского леса), что был издан приказ, запрещающий рубку деревьев под страхом большого штрафа. Здесь вокруг Абуэйна стоит высокий лес, и нам нужны дрова для готовки. Но нашим солдатам и в голову не приходит рубить лес. Они прекрасно знают, что я не стану расспрашивать, откуда дрова. Наша жизнь "на ничейной стороне" достаточно тяжела.

Но они, горожане, выросли с пониманием, что деревья — общественная собственность, которую лучше не трогать так же, как не разрушают памятник.

Откуда берется для них топливо? Используются двери, окна, или разбирают они крышу какой-нибудь избы и собирают прутья и корни, из которых феллахи делают свои крыши. Но деревья? Боже упаси".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ТОСКА по Анне и мальчику, постоянно находившая выражение в его письмах того периода, вызывали у него ощущение, что он похож на schneider'oв [портных (идиш). — Прим. переводчика] из своего полка, пишущих лишь о своих домашних делах. Он немногословно признается:

"Настроение мое не очень хорошее. По мере роста легиона я становлюсь не нужен по-настоящему, мой интерес в этом предприятии угасает, и я чувствую только скуку и тоску по тебе. Это не лень или недостаток понимания значения практически законченного предприятия, но попросту мне ничего не осталось делать. Для участия в переговорах с кабинет министрами достаточно, может быть, быть рядовым; но для участия в жизни нескольких полков следует быть чуть поболее лейтенанта. Я совершенно бесполезен. Все поздравляют и восхваляют меня — а мне тошно от всего и хочется лишь быть с вами".

В том письме он раскрывает еще один аспект своих взаимоотношений с людьми. Он получил от нее несколько писем, так подействовавших на него, что он "был охвачен героическим духом и схватил и понес ружья двух усталых солдат".

В письмах Жаботинский избегает упоминаний об особых трудностях, ниспосланных из высших инстанций на полк, и о постоянной битве, которую вел Паттерсон против пристрастного отношения начальства и попыток штаб-квартиры подавить национальный характер еврейских частей.

"Особое отношение", с которым отнеслись к полку после того как они выполнили задачу по постройке пулеметных траншей из тяжелого камня прямо напротив турецких укреплений, было характерным. Эту тяжелую работу закончили в рекордный срок и без единого раненого. Паттерсон писал: "При всей этой работе с камнем, на крутом холме, вместе с тяжелым маршем туда и обратно, и пробежками вверх-вниз, быстро изнашивалось обмундирование, становившееся поношенным, рваным и грязным.

Тем не менее, как бы обносившимися и потрепанными ни выглядели мои люди, оказалось невозможным приобрести свежее обмундирование, хоть оно и выдавалось по первому требованию в другие подразделения.

Казалось, некоторым людям (в штаб-квартире) доставляло удовольствие лишать необходимой одежды, рубашек, сапог, носков, шорт и посылать солдат на грязную работу, а потом замечать с ехидством: "Полюбуйтесь на потасканных грязных евреев".

Я отсылал снова и снова срочные послания, протестовал, что мои люди не в состоянии маршировать без наличия обуви, и многие практически раздеты из-за нехватки одежды. Я посылал своего снабженца, лейтенанта Смита, снова и снова в распределительные магазины, пытаясь вырвать необходимую одежду, но все было напрасно! Я повидал бригадира и заявил, что во многих случаях наши солдаты в лохмотьях, обносившиеся и босы, но если он и выступил в наших интересах, это было безрезультатно.

Относись мы к бригаде вместо нашего положения "присоединенного" полка, большинства этих неприятностей не произошло бы, но политика местной ставки было держать нас в положении "кочующих евреев", перебрасываемых из одной бригады в другую, в постоянных обходах, как полевая почта"[466].

Неожиданно Паттерсона уведомил его бригадир, по всей видимости, посвятивший много времени и воображения способам унизить еврейский полк и его беспокойного командира, что батальону надлежало слиться с двумя батальонами с Вирджинских островов и вместе с 39-м, к тому времени уже прибывшим в Палестину, сформировать новую бригаду. Во главе бригады встанет кто-нибудь, специально произведенный в генералы.

Паттерсон считал своим долгом либо остановить вторую попытку разрушить самоопределение еврейских батальонов, либо подать в отставку. Задача оказалась нелегкой, поскольку искусные меры к выполнению плана уже были предприняты штаб-квартирой. Паттерсон написал резкое письмо непосредственно генералу Алленби, отметив, что приведение этого плана в исполнение повлечет серьезные последствия.

Генерал-адъютант Военного министерства обещал, что еврейские батальоны будут объединены в еврейскую бригаду, и отклонение от этого официально принятого решения может быть воспринято и батальонами, и мировой общественностью как прямое оскорбление еврейства.

"Как бы ни не хотелось мне беспокоить главнокомандующего, я счел своим долгом перед ним, перед людьми под моим командованием, перед самим собой и всем еврейством позаботиться, чтобы еврейскими интересами не пренебрегали беспрепятственно, пока я нахожусь на командном посту. Соответственно, я запросил отмену этого приказа, а в противном случае — освобождения от командования". За этим последовало "исключительно дружественное послание от Алленби, гласившее: "Я понимаю, что объединение еврейских батальонов с полком с Вирджинских островов нежелательно; и я принял решение против этого шага. Я сформирую временную бригаду из двух еврейских батальонов, пока не появится возможность сформировать полноценную еврейскую бригаду. Ее командование будет вверено вам".

Уверенный в том, что бригада сформируется в ближайшем будущем, Паттерсон предупредил Жаботинского готовиться к переводу в ее состав через считанные дни. Но он прекрасно понимал, что в штаб-квартире эта победа вызовет горькое разочарование и что рано или поздно его накажут за причиненное "их курятнику" беспокойство.

Следующий удар последовал уже два дня спустя. Стоял ранний август. Батальон, рабски трудившийся на рытье всех окопов для планируемого на двенадцатое число наступления в Самарии, ожидал, что примет участие в наступлении, но неожиданно был отозван и отправлен в пораженный зноем пустырь Малаги в Иорданской долине, 1300 футов ниже уровня моря, в самый жаркий и нездоровый месяц года. Паттерсон подозревал, что враги батальона в штаб-квартире опасались, что он хорошо зарекомендует себя в бою и спутает их карты[467].

В разгар этих испытаний Жаботинского вывел из строя несчастный случай. Он сильно порезал колено колючей проволокой. Рана зажила, но во время его присутствия на заложении краеугольного камня Еврейского университета в июле она открылась снова, развился абсцесс, поднялась температура, и он провел десять дней в госпитале.

"В Иерусалиме, — писал он Анне, — ходят слухи о заражении крови. Кто-то интересовался, вынули ли пулю. В Египте наверняка решили, что меня ранило в бою. Короче говоря, если в Лондоне объявят, что я убит, никого не вини".

Страдания, отпущенные батальону, превзошли даже опасения Паттерсона, но в конечном счете, они сумели сыграть историческую роль в судьбе Палестины, и Жаботинский-солдат принял в этом непосредственное участие. Ни один "белый" батальон не находился в Иорданской долине более двух недель. Даже бедуины уходили отсюда между серединой июля и сентябрем. Еврейских солдат продержали там семь недель.

В отличие от Паттерсона, Жаботинский не упрекал штаб-квартиру. Он был убежден, писал он, что ни лондонцы, ни американские волонтеры тридцать девятого под командованием Марголина, прибывшие позднее, не сожалели, что сражались в Иорданской долине.

"Меня снова и снова заверяли старые опытные офицеры, совершенные чужаки, что эти два месяца в самой жалкой норе на всем мировом фронте были сами по себе первоклассным достижением военного дела, наравне с любым из известных чудес выносливости в истории войн и армий! Но даже в Иорданской долине нет места столь же обездоленного, как Меллаха.

Это узкая ложбина, около пятнадцати верст в длину, приблизительно с севера на юг. Почти нигде ни кустика; почва белесая, горько-соленая на вкус; может быть, тут когда-нибудь откроются великие богатства для химика. Посредине течет соленый ручей: два шага в ширину — мало, но вполне достаточно для того, чтобы отравить всю ложбину самой ядовитой малярией"[468].

Уже на приближении к Меллахе бойцы батальона проявили свой необычайный характер. Генерал Чейтор, командующий австралийской кавалерией в районе, куда был расквартирован батальон, принял парад, когда они промаршировали по прибытии.

Паттерсон писал: "Я уверен, что никогда еще не было просмотра при более странных обстоятельствах. Бойцы маршировали по четыре в ряду, отряд за отрядом, вниз по одной стороне обрывистой лощины, а затем вверх по другой и мимо генерала, который, по всей видимости, ожидал от них шага, по четкости не отличающегося от любого другого; и, странное дело, они маршировали четко, плечом к плечу, несмотря на тяжелейшую почву и полную выкладку. С ног до головы их покрывала пыль.

Ничего не было видно на их лицах, кроме глаз, моргающих на физиономиях, словно окунутых в бочки с мукой, а затем вымазанных сажей, потому что ручейки черного пота бежали параллельными линиями по пыльным лицам.

Зрелище это было самое смешное в моей жизни, но бойцы были невозмутимо серьезны.

Я едва удержался от смеха, когда по команде "равнение налево" они обратили свои комические лица к генералу.

Я заметил ему, что это порядочное испытание — устраивать просмотр сразу после маршировки вверх-вниз по лощине, но он ответил: "Именно потому я здесь. Я хочу посмотреть, как они держатся в самых трудных обстоятельствах, и хочу поздравить вас с их солдатской выправкой и маршировкой".

Воспоминания Жаботинского сохранили живое описание местности и невероятных мытарств батальона: "Кто охоч до красоты трагической, красоты разрушения и вечной смерти, тому есть тут чем налюбоваться досыта. Те же серовато-белые холмы со всех сторон; состава почвы я не знаю, но при виде их невольно приходят в голову аптекарские слова: хлор, щелок, селитра; или еще вспоминается жена библейского Лота и нерукотворный памятник ее где-то по ту сторону Мертвого моря. Если взобраться на эти холмы и обернуться на юго-запад, развертывается сцена первозданных катастроф земной коры: яростно-исковерканные, словно палачом выкрученные утесы — и желтая оголтелая степь без травы, где гонятся друг за дружкой поминутные смерчи из песка и пыли, вершиною с пол-Эйфелевой башни.

Тут и стояли наши палатки по склонам справа и слева от соленого ручья. Времяпрепровождение наше тоже описано в той же самой песне у Данте: "Я увидел большие стада обнаженных теней; одни навзничь лежали на земле, другие сидели скорчившись, третьи беспрерывно слонялись". А каждые вечер с севера ложбины к югу брели вереницы верблюдов, десять, пятнадцать, иногда двадцать; верблюды ступали мягкой, высокомерной походкой, покачивая каждый по две койки с обеих сторон: это везли на врачебный пункт наших товарищей, заболевших малярией. Батальон наш пришел в Меллаху в составе 800 человек, к началу наступления осталось около 500, но после победы вернулись на отдых полтораста и из 30 офицеров половина: убитых и раненых было мало (вообще последняя победа на этом фронте обошлась в смысле человеческих жизней дешево) — косила только малярия; человек сорок из ее жертв так и не поднялись, и теперь они спят на военном кладбище в Иерусалиме, на горе Елеонской, под знаком шестиконечной звезды. Турецкие пушки досаждали нам не реже двух раз в неделю, но вреда не причиняли. В середине сентября к нам присоединились две роты "американцев" под командой полковника Марголина: они стояли к западу от нас, на речке Ауджа, и там их ежедневно, но тоже безуспешно, тревожила большая австрийская пушка с хребтов Галаада за Иорданом, которую англичане ласково называли Джерико-Джэн — Анюта иерихонская. Зато тяжела была здесь ночная работа патрулей.

Иорданская долина в этом месте представляет углубление двухэтажное. Представьте себе улицу, по сторонам ее — высокие стены, а посредине — продольную канаву такой же глубины. "Улица" — это и есть самая долина, в Библии именуемая Киккар, шириною верст в двадцать от подошвы Иудейских гор до гор Галаадских. "Улица", конечно, сама загромождена холмами и провалами, подобно нашей Меллахе. Но чтобы добраться к Иордану, надо еще спуститься в "канаву" глубиной в сто или больше метров — там вторая долина, густо заросшая чем хотите, от пальмы до чертополоха, и в этом тайнике и течет сама речка. Турки еще занимали не только оба берега реки, но и все подходы к "канаве"[469].

Более того, на ответственной позиции в британской линии фронта батальон мог полагаться только на самого себя. И это в районе, где после разбега к востоку от Средиземного моря она резко поворачивала на юг напротив реки Иордан. Ключевая позиция, любимое место для атак врага, позиция, как ее описывал Паттерсон, "по чести и опасности службы — самый незащищенный участок фронта, который только можно себе представить".

Более того, у них практически не было артиллерийского прикрытия. Все большие пушки Алленби сосредоточил в западном секторе к северу от Яффы, где он планировал массированное наступление. Тем временем разведка сообщила, что за рекой разместились семьдесят турецких пушек.

Это означало, что батальону предстояло удерживать самые слабые и опасные в британской линии обороны позиции в самый тяжелый летний зной и в самый ответственный период военных действий. Жаботинский не жаловался — во всем этом было нечто положительное.

Комендант Леви-Бланчини, офицер с большим опытом, которого итальянское правительство назначило своим представителем в Сионистской кампании заметил: "При всем моем уважении к еврейскому батальону и к Алленби, я не отправил бы солдат со всего лишь трехмесячным опытом службы в подобное место; он о ваших людях, должно быть, высокого мнения".

Так же утешал Паттерсон своих ворчавших подопечных: "Какая вера в еврейских солдат!" — восклицал он.

Жаботинский верил, что в тот период мнение Алленби о батальоне было первоклассным.

"Наши патрули забирались далеко и приносили ценные сведения о расположении турецкого фронта; за одну из этих экспедиций лейтенант Абрахамс, начальник нашей разведки, получил даже благодарность из штаба; даже процент заболеваний малярией (конечно, до прихода на Меллаху) был у нас меньше обычного — подтверждение той теории, что евреи, несмотря ни на что, все еще здоровое племя с упрямой кровью; а может, и отголосок другого нашего качества — у нас не было пьяных! Много зато было у нас — пленных. Говорят, никакой другой батальон не "притягивал" такого количества турецких перебежчиков. В чем дело, не знаю. Было у нас предание, будто во время одной из патрульных перестрелок капрал Израэль из Александрии вдруг закричал во все горло по-турецки: "Приходите к нам сдаваться — накормим!" и будто отсюда пошел у голодных турок говор о том, что в нашем батальоне пленным дают "по жестянке буллибиф на каждого" и даже говорят с ними по-ихнему. Возможно: одно и несомненно — турки давно недоедали"[470].

Что касается полковника, у него не хватало похвальных слов для "великолепного духа, с которым наши люди встретили свой долг при этом заброженном истязании нервов". Он писал: "Весь день их пригревает немилосердное солнце, их единственное укрытие — тонкий слой бавуачной парусины; ночи удушающие. Пот струится из всех пор даже в бездействии. Мухи и комары лишают сна, поскольку наши комариные сетки порвались и стали бесполезными, а заменить их было нечем.

Перед наступлением темноты все, за исключением патруля и разведывательной группы, маршировали с полной выкладкой и отправлялись на свой пост в траншеях. Здесь проводились безразмерные ночи. На рассвете люди маршировали обратно, к своим неудобным бивуакам, урвать хоть какой-то отдых перед отправкой снова на работу по закреплению редутов и углублению траншей.

Вода отпускалась только в чрезвычайно ограниченных количествах; каждую каплю приходилось нести четыре-пять миль из реки Айджи. Все вокруг покрывала застойная пыль, так что можно представить, с каким аппетитом съедалась пища в этих обстоятельствах; каждая ложка была полна песка и гравия"[471].

Накануне приезда в Иорданскую долину с Жаботинского было провидчески снято гнетущее беспокойство. Операция Эри прошла успешно. Он отреагировал полный радости и гордости.

"Слава Богу, — писал он Анне, — и слава тебе. Ты столп стали, драпированный в шелка. Обожаю и сталь, и шелк".

И правда, Анне приходилось постоянно черпать силы в силе своего характера. Дальнейших операций не требовалось, но Эри все еще не мог говорить нормально. Герцлия Розов, часто молодой девушкой навещавшая дом Жаботинских в Лондоне, говорила автору этой книги, что г-жа Жаботинская часами сидела с Эри, терпеливо повторяя слог за слогом. Наконец, через три года Эри прошел курс речевой терапии с немецким профессором и вырос в выразительного оратора.

19 сентября генерал Чейтор отдал Паттерсону приказ наступать. 38-му вместе с двумя подразделениями 39-го под командованием Марголина предстояло сформировать часть, названную Паттерсоновской колонной. Их задачей в наступлении был захват Умм-Эс-Шертской переправы через Иордан. Переправа находилась около двух миль к востоку от линии батальона на Меллахе, ее хорошо защищали траншеи, колючая проволока и укрепления на подступах к Иордану. Захват переправы был необходимым условием продвижения в Трансиорданию. Тогда, в преддверии развернутого сражения, Жаботинский написал Анне письмо, которое предстояло доставить друзьям Израилю Розову и Шломо Салтману в случае его гибели: "Я не знаю, как пишутся такие письма. Перед тобой и Эри я чувствую себя очень виноватым. Может быть, более благородно с моей стороны было бы оставаться в Яффе, как меня и просили. Но не могу позабыть твою фразу, возможно, тобой и забытую. Ты мне сказала в Лондоне: "я так рада, что ты не трус". Есть в этих словах нечто сильнее нас. Клянусь тебе, что то, что думают люди, мне безразлично, но мысль о том, что ты или Эри можете сказать обо мне что-нибудь уничижительное, решает для меня эту проблему.

Я принес тебе, Аня, много испытаний, но всю мою жизнь ты была моей великой любовью. В течение многих лет, по мере того, как постепенно растворялись мои мечты, я трудился частью из чувства долга, частью поскольку не находилось рамок моему таланту.

Единственной уцелевшей моей мечтой было тепло дома вместе с тобой и Эри, хотя бы на несколько лет, чтобы хоть немного воздать тебе за все. Этому не сбыться, если до тебя дойдет это письмо.

Может быть, я оставлю тебе и Эри хорошее имя.

Прости меня, Аннеле, за все во имя любви, которую мне не доведется тебе доказать. Я часто вспоминаю нашу историю, от того первого вечера на Диктиани до того дня в Саутгемптоне — 23 года. Если бы они были отведены мне еще раз, они были бы счастливее. Но нет и не может быть более прекрасного в моей памяти! Перечти одно из моих старых писем из Вены[472]. Я написал бы его снова. Покажи когда-нибудь это письмо Эри. Оно адресовано и ему тоже".

По обе стороны реки располагались турецкие части, и первой задачей батальона было связать их здесь, предотвратив переброску подкрепления на север или через реку на западный берег.

Каждую ночь из батальона совершались вылазки, открывавшие огонь вдоль линии обороны.

Турки в ответ стреляли сначала из ружей и пулеметов, потом из артиллерийских орудий.

Единственными потерями стали несколько раненых.

"Почему у нас нет тяжелых потерь, для меня загадка, — писал Паттерсон, — моим людям приходилось наступать в открытую по участку, ровному, как бильярдный стол"[473].

После того как турки оказались успешно задержаны на трое суток, часть под командованием лейтенанта Кросса получила приказ взять переправу.

Операция провалилась, часть попала в ловушку, Кросс был взят в плен, а командир транспортной части, капитан Джулиан, был ранен.

На следующий день последовал повторный приказ — на этот раз части Жаботинского. Чейтор хотел, чтобы переправа было освобождена той же ночью и "любой ценой".

Из-за малярии в части осталось всего три офицера и 80 солдат. Жаботинский временно служил замом командующего, и ему было приказано выполнить основную операцию, а лейтенантам Барнсу и Абрамсу — прикрыть его с флангов. Полковник пишет об операции Жаботинского в хвалебных тонах. Сам Жаботинский преуменьшает свою роль: "В нашей работе не было ничего достойного похвал: план был тщательно разработан полковником, нам следовало лишь выполнить его. Я описываю эту операцию только потому, что о ней упоминается в отчетах Алленби и еще потому, что это мой последний военный опыт; и признаюсь, что в сравнении с патрульной службой, ей предшествовавшей, это были детские игрушки.

В полночь мы начали марш напрямик к Умм-Эс-Шерт, оставив позади горный хребет. Мы не скрываясь маршировали в полный рост по широкой турецкой дороге, потому что днем заметили, что переправа на нашей стороне реки не охраняется. В ста шагах от холмов мы залегли и выслали лазутчиков. Они вернулись с донесением, что дорога свободна. Мы снесли наш льюсковский пулемет к берегу и заняли позицию на небольшой возвышенности напротив переправы.

Пулемет в этой позиции покрывал оба берега реки. Я оставил сержанта Москву с двадцатью бойцами и отправился с остальными прочесывать лес рядом с нашим берегом.

Выстрелы раздались лишь однажды, и они донеслись с другой стороны. Мы в ответ не открыли огонь.

Я, тем не менее, просигналил Бэрнсу, откуда раздались выстрелы, и мы открыли огонь из пулемета. Пять минут слышались ответные выстрелы; потом наступила тишина. Это, вероятно, был арьергард отступавших турок.

Я просигнализировал, что переправа свободна; полковник связался по телефону со ставкой генерала Чейтнора, и уже через час первые драгуны переправились через Иордан и начали теснить отступавших турок от земли Гилеада.

Паттерсон вспоминал Библию. "Любопытно, — писал он, — что все продвижение Британской армии в Палестине, выдворившее турок из страны, фактически опиралось на сынов Израиля, опять бившихся с врагами недалеко от того места, где их предки пересекли Иордан под командой Джошуа"[474].

Жаботинский лаконично комментировал: "Переправа, ключ к Трансиордании, была нам отдана турками, любопытный факт в свете того, что на сегодняшний день Трансиордания исключена из еврейского национального очага".

Австралийская кавалерия беспрепятственно пересекла Иордан. Следом прошла еврейская пехота, 39-й, полковник Марголин и его американцы.

Они шли на Эс Солт, где Марголин организовал оборону против возможного контрнаступления турок, и расположился там как командующий городком и окрестностями. 38-й вошел в Трансиорданию только следом за

39-м. В этом не было злого умысла. Через несколько месяцев генерал Чейтор, "человек большого сострадания и понимания, дьявол в работе по эффективности, но всегда готовый на хвалу, где она причиталась, даже и евреев"[475], пояснил в обращении к батальону:

"Я хочу сказать, как я сожалею, что не удалось отправить вас в фургоне в наступление на Эс Солт. Я хотел, чтобы вы были там, и желал этого, но индийская пехота и другие части были в более выгодной позиции для атаки, в то время как вы еще были связаны на расстоянии в мили к северу в песчаных дюнах Иорданской долины. Да и в любом случае, если бы вы и были в фургоне, вы бы вряд ли участвовали в бою. Поскольку кавалерия прорвалась вперед и захватила Эс Солт и Амман до того, как прибыла пехота.

Я рад, что могу вам сообщить, тем не менее, что я в особенности доволен вашей доброй службой на Меллахском фронте и вашим галантным захватом переправы у Умм-Эс-Шерта, и победы над турецким арьергардом в момент, когда я отдал приказ. И это позволило мне провести кавалерию через Иордан у этой переправы; таким образом, вы внесли материальный вклад в захват Эс Солта, и ружей и прочего вооружения, захваченного нами; в захват Аммана, в перекрытие железной дороги Херджада и уничтожение 4-й турецкой армии, ставшее значительной помощью в победе у Дамаска"[476].

Марш в Трансиордании был из всего, испытанного Жаботинским, самым тяжелым. Даже Паттерсон, еще помнивший бурскую войну под жарким африканским солнцем, говорил, что не помнит такого тяжелого похода.

Опять Жаботинский оставил живое описание: "Труден был уже и самый путь по равнине, от моста к подножию Моавитских гор. Турки, отступая, подожгли сухие заросли; тяжелый черный дым в безветренной жаре лежал на земле пластами; чтобы не кормить друг друга пылью, мы шли взводами на большом расстоянии друг от друга и часто из-за дыма теряли связь и сбивались не туда. Фляжки опустели на втором привале — что не выпили, то высохло, сквозь войлок и никель. Но потом начался подъем, и было это как раз в полдень или около; крутой подъем, от 14 до 25 градусов, и солдаты шли с пудовым своим вьюком на спине: запасные сапоги, одеяло, фуфайки, носки, бритва, посуда, мазь для пуговиц, чтоб блестели. Роскошь британской экипировки — отличная вещь на ночлеге, но не в пути. Офицеры помогали, чем могли, каждый из нас тащил по две и по три винтовки, даже "падре", наш батальонный раввин, вопреки уставу тоже нагрузил себя орудиями смертоубийства; но все это была капля в море. Чуть ли не поминутно "выпадал" кто-нибудь из рядовых: бросался в тень под скалою — да и тени собственно не было — и оставался там, зажмурив глаза, разинув рот и хрипло дыша во всеуслышание. Я сначала приписывал это невыносливости наших солдат, но скоро успокоился: на шестом километре "выпал" английский фельдфебель и два английских сержанта, плечистые малые, которых нам прислали недавно на пополнение убыли от малярии.

Теперь мы шли уже красивыми местами. Тут когда-то бродила по горам с подругами дочь судьи Иеффая, оплакивая свое девичество перед смертью. Внизу, под извилистой дорогой, бежала звонкая речка, по-арабски Вади-Нимрни, а в Библии — Воды Тигровые. Но вместо тигров берега ее были усеяны конскими трупами. Зачем турки, убегая, перебили столько своих лошадей, до сих пор не знаю"[477].

Также необъяснимо, что турки оставили много револьверов и амуниции. Почти все было подобрано бедуинами. Одного из них застал на месте преступления Жаботинский и конфисковал его осла.

В письмах жене в ту неделю он снова воспевает "наших ребят". О своем собственном участии он говорит: "Сражения лицом к лицу не было, потому что турки бежали, хотя всю ночь шла перестрелка. Мое основное геройство заключалось в конфискации осла".

После того как батальон прошел почти весь путь обратно в Эс Солт, полковник приказал части Жаботинского повернуть назад в Иорданию и проследовать в Иерихон. Часть, численность которой от малярии упала до 18 человек солдат из трех офицеров, должна была конвоировать 900 турецких и 200 немецких пленных.

Описание Жаботинским этого марша проливает значительный свет на это: "Стемнело, и мы их повели: тысячу сто человек, турок и немцев, за шестнадцать верст, по безлюдным солончакам и обгорелым зарослям, под охраной восемнадцати солдат, почти все портные из Уайтчепла, с двумя офицерами и "падре": он тоже решил непременно пойти. Я шел сзади в черной, сырой и жаркой темноте и думал о том, что, собственно говоря, они голыми руками могли бы нас передушить; но они послушно плетутся как полагается, по четверо в ряд, немцы даже стараются идти в ногу, а наши солдаты, привинтив штыки к заряженным винтовкам, шагают справа и слева, "цепью", в которой звено звена не только не видит, но и оклик не сразу услышит.

"Падре", верхом на Коган Иксе, то уезжает вперед, то возвращается: надзирает, чтобы пленных не обижали или чтобы они сами не обижали друг друга.

Так мы тащимся без конца старушечьим шагом, снова наперерез той же Богом отверженной долины. Все молчат, кроме тех, у кого ломит голову от малярии. Но таких десятки. Немцы (их выстроили сзади) сдержанно стонут, но турки хнычут в голос как маленькие дети, или как те шакалы, что невидимо бегут за нами в стороне, оплакивая горемычную землю.

"Падре" спешился и идет со мною за колонной. Вдруг мы слышим, далеко впереди, крик, свист, потом выстрел. Я оставляю в арьергарде "падре" и сам бегу на беспорядок. У края дороги две фигуры (а колонна плетется дальше): на земле стонущий турок, а над ним солдат, уроженец Александрии, из галлиполийских "ветеранов" Трумпельдора, сердито кричит на лежащего по-турецки:

— Кто стрелял?

Галлиполиец объясняет: турок не хочет идти дальше, горячка замучила, хочет умереть в степи. Он уж пугал его бедуинами и волками, но не помогло; тогда он выпалил в небо и сказал: "Вот так я тебя застрелю, если не пойдешь" — и тоже не помогло.

— Отберите двух турок покрепче, — говорю я, — пусть они его тащат.

В темноте я угадываю, что он на меня смотрит с презрением, как на несмышленыша; и он докладывает кратко и деловито:

— Они его в темноте выкинут.

Колонна плетется, и теперь уже идут мимо немцы. Я отбираю четырех, спрашиваю их имена, притворяюсь, будто записал их в книжечку; солдат отдает им свое одеяло, и я им приказываю тащить турка до Иерихона. А дотащили до Иерихона или нет — не знаю.

Возвращаюсь назад, и опять мы бредем и молчим. Около версты, потом опять выстрел, уже много дольше впереди. Я пожимаю плечами. "Падре" заносит ногу, хочет сесть на осла; я грубо дергаю его за ногу и говорю:

— Не суйтесь. Это впереди, там Барнс, пусть он и разбирается.

"Падре" шепчет дрожащим голосом:

— А если — если пристрелят?

Немец, идущий перед нами, видно, понимает по-английски: он громко говорит своему соседу:

— Одно средство: пристрелить. Не оставлять же их тут, на голодную смерть, а шакалы еще уши отгрызут.

"Падре" затихает и всматривается вправо и влево. Много там разберешь в темноте, где камень, где куст, где что другое.

Тащимся, тащимся и все думаем одно и то же. Неделю тому назад эти люди были здесь ужасом и красою земли. И ведь только случайно мы их ведем, а не наоборот. Много я передумал в ту ночь. Видел я Реймский собор под обстрелом и дуэль аэропланов в воздухе, и queules cassees и немецкие налеты на Лондон — солдаты с фронта божились, что это хуже Ипра: в Ипре хоть не было в этом грохоте женского и детского плача. Все это страшно. Но калечить людей и губить города умеет и природа. Одного не умеет природа: унизить, опозорить целый народ. Это горше всего; и это монополия человека. Живал я и в Берлине, и в Вене, и в Константинополе, видел эти самые обломки образа и подобия Господня, как они работали, как они смеялись, как гуляли со своими барышнями по Пратеру и курили наргиле в переулках Галаты. Часто теперь, когда обзовут меня публично милитаристом, я вспоминаю ту ночь, и дорогу, и долину Иордана, в тени той самой горы Нево, где когда-то умер пророк Моисей от Божьего поцелуя; вспоминаю и не отвечаю, не стоит.

Грозная это вещь — жизнь нации; тяжело тащиться пустыней; не можешь? Ложись, помирай. Человечество — тоже полк, только без доброго "падре", и никто тебя не понесет до Иерихона. Бреди, пока бредется, жестокий к себе и к соседу; или ложись и пропадай, вместе со своей надеждой[478].

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

39-й БАТАЛЬОН Марголина и ядро 38-го батальона оставались с Паттерсоном в Эс Солте и позднее — в действиях под началом Чейтора. 24 сентября глава Имперского Главного штаба докладывал военному кабинету в Лондон: "Враг отступает на север, преследуемый австралийскими и новозеландскими частями и 38-м и 39-м батальоном королевских стрелков"[479].

4 октября издатель "Джуиш кроникла" получил от Алленби ответ на свою поздравительную телеграмму. В своем ответе Алленби пишет: "Непременно передам поздравления "вашим отважным компатриотам-евреям, которыми я командую с великой гордостью".

Спустя пять недель, 31 октября, Алленби официально уведомил английскую публику о роли, сыгранной легионом.

Обсуждая кампанию к востоку от Иордана, он писал: "Враг, тем не менее, все еще удерживал ключевые переправы на западном берегу, включая переправу у Умм-Эс-Шерта и другие. Ранним утром, 22 сентября, 38-й батальон королевских стрелков захватил переправу у Умм-Эс-Шерта.

Я хочу отметить прекрасные боевые качества, продемонстрированные новыми подразделениями. Они включают: 38-й и 39-й (еврейские батальоны) королевских стрелков".

Только чисто случайно прошло мимо цензора официальное упоминание о легионе — Главный штаб подавлял все публичные упоминания о еврейских батальонах. Донесение об участии легиона в войне дошло до многих участков мира, но ни слова не появилось в печати Палестины или Египта. В сообщении, опубликованном в Египте 27 сентября, и в речи в Каире в следующем месяце Алленби перечислил части под его командованием, включая армянские и карибские. О существовании еврейских солдат в Палестине он хранил молчание[480].

Анализ характера Алленби, сделанный Жаботинским, по-видимому полностью соответствовал действительности. По крайней мере, по вопросу о батальонах им манипулировали, а иногда и обводили вокруг пальца. Он в конце концов дал Паттерсону обещание, что сформирует еврейскую бригаду.

Его обещание, данное в письменном виде, все воспринимали как данность и часто обсуждали в батальоне. Жаботинский в письмах к жене от августа-сентября упоминает о предстоящем его формировании и выражает радость, что Паттерсон наконец станет генералом. В конце августа Алленби встретился с Паттерсоном на смотре войск в Иорданской долине и сказал ему в присутствии Чейтора: "Боюсь, что не смогу сформировать всю еврейскую бригаду, поскольку мне сообщили из Военного отдела, что больше не высылают еврейские части".

В растерянности Паттерсон заявил, что только что получил письмо от полковника Фреда Самюэля в Плимуте, сообщавшее, что он вот-вот отправится со своим батальоном в Палестину.

Алленби резко возразил, что считает свои сведения надежнее.

Через несколько дней, на конференции офицеров старшего ранга, Чейтор заметил Паттерсону, что отличный еврейский батальон в 1 400 человек прибыл в Египет в предшествующие несколько дней.

Паттерсон написал об этом Алленби незамедлительно. Это должно было быть решающим фактором в формировании бригады.

Ответ был получен не от Алленби, а от его начальника службы майора Болса и заключался в резком приказе адресоваться к начальнику службы по обычным каналам.

Ничего нового в этом не было. Много предыдущих попыток Паттерсона привлечь внимание Алленби к вопросам, затрагивающим судьбу батальона, до Алленби не доходили. Письма были возвращены с замечаниями, что ничего далее предпринято не будет.

Через несколько месяцев прибыли еще тысяча человек из Англии; в общей сложности в еврейских батальонах служило более пяти тысяч человек. Но Алленби так и не сдержал обещания. Вместо этого батальоны пересылались от бригады к бригаде, от дивизии к дивизии.

"В течение трех месяцев, — пишет Паттерсон, — нас перебрасывали как какие-то грузовики для перевозки скота, и нам довелось быть в распоряжении не менее чем двенадцати различных частей Британской армии"[481].

Злоключения Паттерсона не ограничивались положением на поле боя. Через неделю после прорыва в Трансиорданию 38-й батальон перебросили в Иерусалим. Тут-то и сказался эффект продолжительных недель в болезнетворной Меллахе. К моменту прибытия в новый лагерь сотни солдат и почти все офицеры, усталые и изможденные, свалились с малярией; из тысячи человек осталось лишь сто пятьдесят; из офицеров — шесть.

Госпитальных условий не было. Больные лежали на мокрой земле, укрытые единственным на каждого одеялом, и не получали ни медицинского ухода, ни лечения. Не было ни сестер, ни санитаров, ухаживали за ними только их еще справляющиеся товарищи. Офицер-медик батальона, капитан Дэвис, сам заболел в Трансиордании, и Паттерсон взывал о необходимости скорой помощи практически целый год, пока генеральная ставка не выделила врача в батальон. Более 20 человек скончались из-за неухода, и положение исправилось только после прибытия 39-го батальона. Его офицер-медик, капитан Радклиф Саламан, взял больных 38-го под свою опеку.

Эта история имела продолжение. За несколько дней до атаки на Иордан, когда Алленби навестил командующего 38-го, Паттерсон доложил, что малярия становится серьезной препоной и что медицинская служба неудовлетворительна.

Алленби занес отметки в свою книжечку.

Единственным результатом было раздраженное письмо из штаб-квартиры, обвиняющее Паттерсона в неверном информировании командующего фронтом, и Паттерсону пришлось отослать официальный рапорт с театра военных действий 23 сентября, комментируя в деталях свои замечания Алленби[482].

Много месяцев назад, перед отправкой из Англии Паттерсон предложил генерал-адъютанту сэру Нэвиллу Макреди организовать в Иерусалиме госпиталь для еврейских солдат. Его советом пренебрегли. Пренебрегли и его последующим предложением, чтобы еврейские женщины в Палестине были приняты как медсестры и соответственно тренированы.

Только в результате госпитального скандала в Иерусалиме удалось Добровольческому комитету за еврейский батальон в Лондоне отправить группу еврейских медсестер в госпиталь в Каире. Вскоре после этого 6 еврейских медсестер были зарегистрированы в Палестине.

Печальная история тем не закончилась. Через 8 дней после того, как они обосновались в Иерусалиме, измученные остатки 38-го батальона были отделены от Анзасской бригады и высланы в Лод для службы в гарнизоне.

Больных, все еще без госпитализации, оставили под наблюдением капитана Саламана.

В Лоде продолжала свирепствовать малярия, но здесь, по крайней мере, имелся госпиталь. Каждый день заболевали новые солдаты, и Паттерсон был вынужден просить Анзасскую часть, расквартированную по соседству, прислать людей помочь кормить и ухаживать за транспортными животными.

В то же время 39-й тоже отправили в Лод, но Марголин отказался выполнить приказ, пока больных его и 38-го батальонов не снабдили госпитальными условиями.

Здесь началась новая глава мучений.

22 октября Марголин и Саламан приехали к Паттерсону жаловаться на дискриминацию и несправедливое обращение с госпитализированными еврейскими солдатами и привели несколько примеров.

Паттерсон, окончательно рассвирепевший, решил идти ва-банк. Он подал просьбу об отставке "в знак протеста против повсеместной антиеврейской политики". Его отставка принята не была. Штаб-квартира не желала видеть Паттерсона в Англии и без намордника.

Он попросил встречу с Болсом, чтобы убедить его "положить конец гонениям, имеющим место", — но Болс попросту отказался с ним встретиться. Тогда он сообщил в штаб-квартиру, что поднимет этот вопрос в парламенте.

Такое поведение считалось неслыханным для офицера, но угроза была реальной. На этот раз штаб-квартира ответила, просила его сообщить детали, его беспокоящее, и даже его предложения "по исправлению и устройству еврейских батальонов".

Автор этого письма, видно, улыбался в усы. Паттерсон подчинился и сделал пять конкретных предложений для "исправления и устройства" батальона. Ни одно из них не было выполнено"[483].

Единственным результатом длительной и отважной борьбы Паттерсона за Еврейские батальоны и, по существу, за сам еврейский народ, было то, что сам он, хоть и прослужил всю войну без сомнения с честью, не получил повышения в чине. Он начал подполковником и подполковником оставался до конца.

Еще до того, как отгремели сражения, Сионистская комиссия ясно осознала, что поведение армейских властей там, где дело касалось еврейских батальонов, было не более чем выражением, хоть и в резкой форме, обструкционной политики британской администрации, пронизанной враждебностью к еврейской общине в отношении просионистских мер.

Сионистская комиссия была сформирована официальным постановлением от 26 января 1918 года комитетом Военного кабинета по Ближнему Востоку.

Причины для формирования занесены в протокол заседания комитета: "Знаменательные политические результаты, обретенные сионистами по декларации правительства Его величества и необходимость воплотить на практике его заверения".

"Знаменательные политические результаты" не приходилось далеко искать: приобретение симпатий к британскому делу Соединенных Штатов, в особенности их влиятельной еврейской общины; волна пробританских симпатий, охвативших еврейскую общину России, до того в большинстве своем настроенную нейтрально или враждебно; зароненное дружеское чувство к Великобритании немецких и австро-венгерских евреев.

Несмотря на то что освобождена была лишь южная часть Палестины, никто теперь не сомневался, что турок выдворят из всей страны. Возобновление наступления Алленби было отложено только потому, что была необходимость переслать подразделения на Европейский фронт, где союзники все еще несли потери.

Из этого со всей очевидностью следовало, что сионистам предстояло получить средства для "воплощения на практике заверений из декларации".

Первым шагом надлежало восстановить еврейскую общину, плачевно ослабленную годами войны, голодом и турецкими гонениями, и заложить основы для еврейского созидательства в стране. На заседании кабинета в январе сэр Марк Сайкс заметил, что "в Палестине и Египте существует значительное беспокойство по поводу прогресса сионизма, и это результат сионистских целей и намерений". Небезразличными лицами было сказано арабам, что сионисты намереваются отобрать принадлежащие им арабские земли и даже мусульманские и христианские религиозные места и что они незамедлительно установят еврейское государство.

Очевидной ранней задачей комиссии было разъяснение арабскому населению, что хотя еврейское государство в Палестине было конечной целью, никто не намеревался захватывать чьи-либо земли или святые места; что сионистам видится конструктивное сотрудничество с арабским населением в Палестине и в перспективе с независимыми арабскими соседями на соседствующих необъятных территориях, которые предстояло освобождать, в основном, британскими силами.

Так же было очевидно, поистине необходимо, чтобы британское правительство сделало первый шаг — проинструктировало свою администрацию в Палестине об официальном разъяснении населению значения и целей Декларации Бальфура и твердости Великобритании в ее выполнении.

Во время первого заседания Сионистской комиссии в Яффе 5-го апреля 1918 года, 4 месяца спустя после освобождения южной Палестины, подобного заявления не последовало. Сама декларация еще даже не была опубликована; комиссия немедленно столкнулась с несколькими последствиями этого упущения. Ею было сообщено о формировании первого Городского совета в Яффе под эгидой Великобритании. Военный губернатор области, полковник Пирсон, назначил семь арабов и двух евреев. Он объяснил это тем, что таков был пропорциональный состав населения в городе.

Вейцман выразил категорический протест. Это решение, заявил он, противоречит объявленной британской политике и не соответствует задачам комиссии. Турки изгнали большинство еврейского населения из Яффы силой, и своеобразная поддержка подобного акта, являлась совершенно нелепой.

Необоснованность довода о пропорциональном представительстве была к тому же раскрыта очень скоро новостью, что в Иерусалиме, где еврейское население было самой большой общиной, военный губернатор, полковник Рональд Сторрс, тоже назначил в совет большинство арабов.

Затем, снова в Яффе, уже новый совет постановил, что официальным языком в городе будет исключительно арабский. Губернатор поддержал это постановление.

В результате одним из первых шагов комиссии был меморандум с протестом старшему офицеру военной администрации по вопросам протокола генералу сэру Гилберту Клейтону. Эффекта это не возымело. Не помогли и длинные заявления, письменные, и устные, майору Ормсби-Гору, официально прикрепленному Военным кабинетом к Сионистской комиссии как офицер по контактам с военной администрацией[484].

Неуклонно комиссия была поставлена перед целой серией случаев, иллюстрирующих несомненную дискриминацию против еврейской общины в пользу арабского населения и последовательную враждебность к сионистам.

Особенно вопиющий пример касался проектируемого Еврейского университета. С правительством в Лондоне было согласовано, что одним из первых дел еврейского восстановления Палестины станет заложение краеугольного камня на запланированном участке на горе Скопус, приобретенном до войны.

Бальфур и другие члены правительства выразили свой энтузиазм от этой идеи. Ормсби-Гор был поставлен в известность, что фундамент будет заложен Сионистской комиссией под официальным британским спонсорством[485].

Когда же по ходу дела было объявлено, что планируется речь Вейцмана на горе Скопус, Клейтон обратился к нему с письменной просьбой не упоминать, что там будет университет. Военные власти продолжали затем аргументировать, что у них нет указаний в отношении университета. При этом они не упоминали о своих активных стараниях убедить Лондон пойти на попятную. Они сообщили в Лондон, что их юрисконсульты обеспокоены тем, что согласие на строительство идет вразрез с международным правом. Только после того, как юристы иностранного отдела отмели этот довод и Бальфур выслал конкретные инструкции Алленби в середине июня, возражения были сняты[486].

В то время как Вейцман выступил с речью на горе Скопус без упоминания об университете, зажигательные заявления арабов на благотворительном вечере в Иерусалиме прошли без вмешательства полковника Сторрса, при этом присутствовавшего.

Ормсби-Гор, вынужденный объяснить длительный перечень фактов, иллюстрирующих существующую пропасть между политикой британского правительства и ее воплощением палестинской администрацией, дал неубедительное объяснение, что военные чиновники не получили курса по сионизму, который прошли он и его коллеги. Это было, без сомнения, верно, но не объясняло весьма намеренные шаги, предпринятые не раз администрацией. Первым из них было поведение полковника Пирсона по отношению к евреям в Петах-Тикве. Он приказал им выехать из их поселения под предлогом того, что их подозревают в передаче военных секретов турецкой армии.

Ни йоты свидетельства тому не существовало. Напротив, евреям из Петах-Тиквы не разрешалось покидать поселение без разрешения военных властей. Местные арабы, находившиеся так же близко к турецким позициям, напротив, не подлежали ограничениям в передвижении и славились своими контактами и торговлей с турецкими солдатами.

Вейцман изложил эти факты в письме к Ормсби-Гору и не выбирал выражений. Он сравнил поведение Пирсона с гонениями на евреев в царской России[487]. Эффекта оно не имело. Было очевидно, что ставка командующего фронтом поддерживает операцию Пирсона.

Евреев Петах-Тиквы выслали через месяц, даже не информируя предварительно Вейцмана.

Официальным объяснением Алленби и его подчиненных служило то, что международное право уполномочивает военную оккупационную администрацию поддерживать статус кво пока не будет принято решение на мирной конференции.

Это объяснение с самого начало было всего лишь благовидным предлогом. Как отмечал Вейцман в письме к Бальфуру, заложенный Гаагской конвенцией принцип о статус-кво, который, по утверждению Алленби, распространялся на Палестину, был "нарушен всеми нападающими сторонами и потерял всякую связь с реальностью"[488].

Его применение к Палестине было тем более невероятным, поскольку следование его букве непосредственно противоречило позиции британского правительства по Палестине и решению откомандировать сионистскую комиссию и препятствовало проведению в жизнь этого решения.

Отношение и действия администрации, тем не менее, свидетельствовали, что статус-кво поддерживался лишь тогда, когда парализовал действия сионистов, и легко нарушался, если соблюдение его приводило к равноправию евреев с арабами.

Этот принцип был установлен с самого начала. Статус-кво совершенно не применялся, когда дело касалось настойчивой дискриминации внутри армии против Еврейского легиона или ограничительных мер, примененных к лояльной еврейской общине Петах-Тиквы и их изгнания. Жесткое соблюдение статус кво означало бы сохранение турецкого как официального языка в Яффе, а не введение вместо него арабского, что было откровенным нарушением. Единственной очевидной целью этого было снижение численности еврейского населения. Единственным элементом статуса кво, соблюдаемого полковником Пирсоном, была демографическая ситуация, сложившаяся в результате изгнания евреев турками в начале войны.

Не помогли и дальнейшие протесты в адрес Ормсби-Гора, и никаких перемен в поведении Лондона не произошло после письма Вейцмана к Бальфуру. Отсутствие реакции из Лондона действительно все больше озадачивало и тревожило. Сам Алленби сказал Вейцману: "Я окажу вам любую помощь в рамках военного законодательства. Но если вы хотите чего-то большего, апеллируйте к Бальфуру, он выдаст моим офицерам инструкции. Политические принципы военными властями не устанавливаются".

Это утверждение Алленби процитировал в своем письме к Бальфуру Вейцман. Ответа не последовало. Бальфур в Лондоне, Ормсби-Гор в Палестине и Сайкс и в Лондоне, и во время визита в Палестину продолжали провозглашать свои дружественные чувства и поддержку. Сайкс, как было известно, вмешался в Лондоне. Через семь месяцев пребывания в Палестине в Сионистской комиссии он сказал Элиягу Левин-Эпштейну, что лично отправил телеграмму в Лондон, "выражая нужду в разъяснении Декларации Бальфура и необходимости установить границы для Палестины". Это также не принесло результатов.

Относительно мелкий инцидент в июне должен был бы послужить предупреждением Вейцману и его коллегам о перемене настроений в Лондоне.

На заседании Сионистской комиссии 14 июня Соколов доложил, что Уолтер Мейер, американский заместитель секретаря Сионистской комиссии, отправил в Америку телеграмму брату Юджину, сообщая, что британская администрация в Палестине не следует духу декларации и плохо обращается с евреями.

Иностранный отдел нашел это очень подозрительным, как сообщил Соколов. Он не задержал телеграмму, как могло случиться, но выражал "недовольство, что такая безответственная личность связана с комиссией".

Было выражено мнение, что публикация такой телеграммы может принести большой урон, особенно ввиду склонности прессы в Соединенных Штатах к преувеличению.

К тому времени, к середине июня 1918 г., Иностранный отдел и члены Сионистской комиссии в Лондоне были достаточно осведомлены, по сообщениям Вейцмана и Ормсби-Гора, о том, что жалобы г-на Мейера, к несчастью, справедливы. Но ни иностранный отдел, ни сионистский Политический комитет даже не предположили, что это необходимо расследовать. Вместо этого комитет упрощенно постановил, что Соколову следует связаться с Вейцманом по поводу Мейера[489].

Отношение Иностранного отдела на этой стадии может быть объяснено при внимательном рассмотрении принципиального шага, выражающего протест сионистов британскому правительству — письма Вейцмана от 30 мая к Бальфуру.

Оно выдержано в примирительных тонах и, наверно, привело Бальфура к удобному заключению, что проблемы, хоть и несомненно существующие, недостаточно серьезны, чтобы обеспечить выговор очень уважаемому и поистине внушительному Алленби[490], "ответственному на местах".

Критикуя исключительно выбор Палестины для применения статуса-кво, Вейцман добавляет, непонятно с какой целью, что точка зрения Алленби является "единственно возможной для человека в его позиции". Более того, он забыл упомянуть, что статус кво был нарушен снова и снова подчиненными Алленби с большими потерями для евреев, и что Алленби поддерживает из действия.

Вейцман, как следует из его писем того периода, был убежден Алленби, Клейтоном и Уиндамом Дидсом в их теплом отношении к сионизму. Он был также под впечатлением, как ясно по его письмам к жене, от их выражений восхищения лично им[491]; он пришел к заключению, что положительно влияет на их отношение к сионистскому проекту.

Он заразил своим оптимизмом всех вокруг, включая Жаботинского.

Во время наездов Жаботинского из части в Иерусалим, он останавливался в квартире, где жили Вейцман, Кауэн и Эдер, и был посвящен в дипломатические усилия Вейцмана. Стоит внимания его письмо к Анне от 22 августа: "Вейцман очень устал, разочарован многими деталями, но проделал очень полезную работу и обратил всех старших чиновников в нашу веру".