Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЕРБЕРТ Сэмюэл прибыл в Палестину 30 июня. Больс (его, как и Уотерс-Тэйлора, в результате разоблачений Майнерцхагена оставили на посту только до приезда Сэмюэла) предъявил расписку на "одну Палестину", которую Сэмюэл торжественно подписал. К тому времени обнародовали новость, что он собирается амнистировать арестантов в Акре, но в их числе и двух насильников-арабов.

Этот уравнительный подход вызвал у арестантов ярость. Жаботинский настаивал, что им следует отказаться от амнистии, разделенной с подобными партнерами. Но после долгих дебатов, большинство проголосовало за амнистию. Несмотря на гнев, охвативший практически всю общину, Сионистская комиссия не поддержала протест против освобождения арабов. Отношение Жаботинского вызвало у ее членов крайнее недовольство. Эдер, постоянно меняя позиции, назвал это в письме к Вейцману "экстремизмом".

Сэмюэль объявил амнистию 8 июля, и военный губернатор известил о ней в тот же день арестантов. Но кто-то обеспечил еще одну ложку дегтя: арестантов намеревались доставить в Иерусалим под стражей. Жаботинский уведомил губернатора, что они категорически отказываются выходить из тюрьмы под стражей. В тот же вечер их освободили окончательно.

Покидая тюрьму, вспоминает Гильнер, они позаботились о Малке: после небольшого скандала и переговоров с властями его также отпустили на свободу[795].

Следующим утром они прибыли в Хайфу. На вокзале поджидала большая толпа — "вся ивритская Хайфа". Несмотря на стремление Жаботинского поскорее добраться до Иерусалима, увидеть мать и сестру, общинный совет Хайфы, в течение десяти недель хлопотавший об удобствах для него и остальных арестантов, убедил его провести в городе первый шабат.

То, что он и его товарищи были "прощены", само по себе возбуждало негодование; то, что помилование включало насильников-арабов, казалось непереносимым. Из Хайфы Жаботинский отправил телеграмму в "Гаарец": "Я отношусь к амнистии совершенно отрицательно. Я отправил резкий протест в Сионистскую комиссию, а в Иерусалиме я выступлю перед общественностью"[796].

Он прибыл в Иерусалим в понедельник рано вечером (12 июля). Тысячи приветствующих жителей заполонили платформу, сквер и окрестные крыши. Жаботинского на плечах вынесли из вокзала. Автомобиль, принадлежавший больнице "Хадасса", доставил его домой. Через два часа, вместе с матерью, женой и сестрой, он появился во дворе школы Лемеля, переполненной 3000 торжествующих иерусалимцев.

Всех арестантов рассадили на подиуме. Вел церемонию Моше Черток — тогда всего лишь двадцатилетний птенец, но уже ведущая фигура в рабочем движении. Шестеро выступавших представили приветствия от всех национальных и городских организаций (включая Хагану, пустившую корни повсюду в стране), а затем теплое письмо от главного раввина. Два букета цветов, в медных вазах, отлитых студентами школы искусств "Бецалель", были поднесены к помосту Жаботинскому и Малке.

Остальных из большого числа выступавших, обычного для подобных собраний, убедили отказаться от слова, чтобы толпа послушала Жаботинского.

Разразилась буря аплодисментов и приветственных выкриков, в воздух полетели шляпы, и прошло некоторое время, пока, Черток не восстановил порядок.

Общинное руководство опасалось речи Жаботинского, зная о его возмущении амнистией и его критику сионистского руководства, ставшую еще горше за время заключения. Они хорошо осознавали также, что народ поддерживает Жаботинского не только как "защитника Иерусалима", "Пленника Акры", "Отца Еврейского легиона", но и как человека, чьими многочисленными предупреждениями о надвигавшемся погроме пренебрегли сионистские вожди.

Жаботинский немедленно развеял их страхи. "Мы пришли сюда не критиками, а друзьями и помощниками", — начал он. Ни в содержании, ни в тоне выступления не прозвучало ни тени воинственности. Но четко изложенные выводы изложены были бескомпромиссно. Он проанализировал достижения корпуса самообороны, предотвратившего распространение погрома в Новый город и наверняка не допустившего бы трагедию, если бы его не задержали у входа в Старый город. Он говорил о суде:

"Судьи просчитались. Они хотели раздавить нас, но не поняли силы живого еврейского народа — силы справедливости, подействовавшей по всему миру, потрясшей парламенты и министров на их местах".

Он выразил свою веру в британское правосудие. "Мы никогда не сомневались, — сказал он. — Мы намереваемся требовать пересмотра нашего процесса в Англии, которая нас не подведет".

Он произнес безупречную хвалу Сэмюэлу: "Там на Масличной горе восседает теперь еврейский правитель истины и правосудия. Он известен мне всеми своими великими качествами, всей доброй волей и способностями, и благородной целью, которой он служит. Он символизирует сущность прекрасных черт и английского, и еврейского народов. Мы доверимся ему; и мы ему поможем".

Тем не менее Жаботинский предупредил: "Он всегда должен будет прислушиваться к нашим позициям, к нашей справедливой и ясной критике. Английский народ, лучшие его представители, любят критику и знают, как она важна — и мы свой долг исполним. Мы не воздержимся от критики того, кто в ней нуждается. Мы не воздержимся от давления, требующегося для поправок, перемен и заживления".

Теперь наконец послышалась критика, которую все ждали, но она была довольно мягкой:

"Я знаю секрет оппозиции, с которой мы столкнулись в этой стране. Даже те, кто прибыл сюда другом, обернулись против нас. С нашей стороны не было давления, и события развивались путем наименьшего сопротивления. Нам следует пользоваться давлением — цивилизованным давлением, в отличие от непристойного — вежливо, с достоинством, против попыток ослабить наше положение".

Он подчеркнул свою веру в то, что мирная жизнь с арабами возможна, но призвал к постоянной готовности для защиты "против темных сил, плетущих в секрете свои планы"[797].

В день выступления Жаботинского с площадки в Иерусалиме ему публично воздал хвалу в Лондоне один из больших и верных друзей сионизма в Великобритании. Перед тысячами евреев и блестящими британскими политическими фигурами, собравшимися в Альбертовском зале отметить получение Великобританией мандата, Джозайя Уэджвуд сказал:

"Я посвящаю молодой еврейской нации урок, который ей следует выучить наизусть: боритесь за свои права! Пусть в еврейском движении будет больше духа моего доброго и отважного друга Жаботинского"[798].

Публично Жаботинский избегал даже намека на сомнения о Сэмюэле, высказанные им по секрету. Когда в Хайфе по дороге в тюрьму Акры в конце апреля ему Зелиг Вайкман сообщил о том, что главным губернатором назначили еврея, Жаботинский не выразил особой радости. "Нам было бы лучше с хорошим гоем, — сказал он. — Руки верховного наместника-еврея будут связаны его собственными ингибициями. Еврей в такой позиции будет в неловком положении, разве что необычайно отважный"[799].

Не существует свидетельств тому, знал ли Жаботинский, насколько Сэмюэл подходит под это определение. В предшествующее полугодие будущий главный губернатор публично объявил в точно сформулированном заявлении цель сионизма, Несколько лет спустя сам Жаботинский принял для организованного им политического движения именно такую формулировку. Заявление Сэмюэла стало ответом на массированную арабскую пропаганду, обвиняющую сионистов в намерении установить еврейское государство в Палестине немедленно, через головы арабского большинства. На большом собрании в Лондонском оперном театре 2 ноября 1919 года, в день празднования 2-й годовщины Декларации Бальфура, Самюэл сказал:

"Немедленное установление полномасштабного суверенного еврейского государства в Палестине означало бы передачу большинства под правление меньшинства; это противоречило бы главному демократическому принципу и несомненно, было бы осуждено мировым общественным мнением.

Подход, предложенный на мирной конференции, и неизменно поддерживаемый сионистским руководством, заключается в проведении в жизнь, как только это позволяют условия в стране, еврейской иммиграции и еврейского заселения земель, передача в концессии еврейским властям многих больших публичных проектов, в которых в стране существует великая нужда, активное содействие еврейскому культурному развитию, с тем чтобы страна могла превратиться в чисто самоуправляемое содружество под предводительством еврейского большинства"[800].

Тем не менее были и такие, кто осознавал, что для опасений есть основания. Сэмюэл, в конце концов, возглавлял министерство внутренних дел. Кое-что можно было определить уже по его поведению там. Еженедельник "Спектэйтор" выразил сомнение в его административных способностях. Он писал о нем как о "робком и нерешительном"[801]. "Джуиш кроникл", хоть и приветствуя с энтузиазмом его назначение, напомнила и предупредила Сэмюэла о серьезном недостатке: "Будучи министром внутренних дел, господин Сэмюэл так беспокоился о том, чтобы не показаться благосклонным к соплеменникам-евреям, что, как нам пришлось отмечать не раз, он предпринимал все возможное, чтобы действовать с предубеждением против них, а не в духе справедливости"[802].

Писатель Израиль Зангвилл тоже был внимательным очевидцем, не радовавшимся безоговорочно его назначению. Он знал, насколько слаб Сэмюэл, и срочно писал ему перед его отбытием в Палестину: "Путь наименьшего сопротивления не стоит великого народа"[803].

И Вейцман не отдавал ему безусловного предпочтения. Осенью 1919 г. он, правда, предложил его кандидатуру, но всего лишь в качестве члена административного совета из четырех человек, включая Майнерцхагена, Дидса и под председательством Алленби[804].

Поведение Сэмюэла перед самым его назначением просто потрясло Вейцмана. По дороге в Палестину в марте 1920 года Вейцман прибыл в Каир и там узнал "плохие новости" из Палестины — о трагедии в Тель-Хае и двух антиеврейских демонстрациях в Иерусалиме. Здесь же ему сообщили, что услышав о тех же событиях, Сэмюэл показался "слабым, испуганным и трепещущим"[805]; через несколько дней Вейцман писал о нем как о "в целом чрезмерно осторожном под влиянием этих личностей (в администрации), и ему потребуется большая встряска, чтобы понять истинную ситуацию. Он в ней не очень разобрался"[806]. Как это ни удивительно, в первый же день на новом посту в Иерусалиме, Сэмюэл оправдал эти опасения. Его первое административное решение было связано с девятнадцатью осужденными самооборонцами.

Когда их арестовали в Равакии, капитан Янсен разрешил пятерым остаться в доме для присмотра за женщинами и детьми. Позднее их тоже арестовали, судили тем же военным судом по тем же обвинениям — и оправдали. Когда это стало известно в Генеральном штабе, главнокомандующий Конгрив был в отъезде. Замещавший его генерал-адъютант, рассмотрев абсурдную ситуацию, приказал немедленно освободить и первых девятнадцать. По возвращении главнокомандующий аннулировал приказ; но вопрос передали на рассмотрение Сэмюэлу как верховному уполномоченному. Докладывая в Лондон, он писал: "Учитывая то, что освобождение этих девятнадцати евреев до объявления общей амнистии по всей вероятности, может вызвать политические беспорядки и арабское недовольство, я поддержал это решение"[807].

Жаботинский отказался согласиться с последствиями амнистии, он решил стереть из архивов весь процесс. Он действовал незамедлительно. Уже к середине августа он приготовил подробную докладную. Сэмюэл передал ее в Иностранный отдел — с рекомендацией удовлетворить просьбу Жаботинского о пересмотре. В то же время, 20 августа, Жаботинский отбыл в Англию; он дал немедленно знать Иностранному отделу о своем присутствии и цели. Его, наверное, поразила бы ледяная реакция чиновников на это. "Какая жалость, что надо все это снова перетряхивать", — заметил Освальд Скотт 6 сентября. Последующая дискуссия в Иностранном отделе сконцентрировалась на возможных способах заблокировать инициативу Жаботинского. Был уведомлен фельдмаршал лорд Алленби, находившийся в тот момент в Лондоне. Алленби предложил открытый шантаж: предупредить сионистов, что если они не остановят Жаботинского, отчет комиссии по расследованию будет опубликован. Сионисты дали понять, что этого не желают.

Алленби направил воинственное письмо Керзону. В интервью в "Таймс", писал он, его администрация была оклеветана Жаботинским. В то же время отчет не только критиковал сионистов. Будучи опубликованным, он послужит оправданием администрации. Это был удивительный выпад — и совершенно неспровоцированный. На самом деле в интервью "Таймс" Жаботинский осторожно воздержался от полной правды об администрации[808]. Его заявление было пространным, и об администрации он сказал только следующее: "Антиеврейская пропаганда была целиком искусственна; она не преуспела бы среди населения, если бы со стороны администрации с самого начала была четкая политическая линия. В странах, только вчера обратившихся к цивилизации, неразумно и опасно позволять местному населению иметь дело с неясной ситуацией, которая может быть интерпретирована или искажена по воле любого агитатора".

Требование Алленби к Керзону предполагает определенную степень моральной амнезии. Позабыл ли он, что первым, кто по всей справедливости осудил его администрацию, был его собственный главный офицер по политике? Забыл, что Керзон отказал ему в его разгневанном требовании отозвать Майнерцхагена и в результате его атаки сместил двух самых старших подчиненных Алленби — Больса и Уотерс-Тэйлора?

Неужели было недостаточно, что правительство дало ему возможность назначить собственную комиссию по расследованию вместо судебного разбирательства, как того требовало положение вещей, — именно для защиты его администрации от заслуженного позора?

Теперь казалось, что он стремится вовлечь правительство в публичный скандал в прессе и в парламенте, неизбежно разразившийся бы в случае блокирования законной апелляции Жаботинского.

Алленби действительно имел все основания быть довольным отчетом комиссии[809]. Стратегия была простой и хитрой. Большая часть отчета, озаглавленная "Арабский иск" (стр. 3-40), состояла из сочувственного перечисления каждой жалобы арабов и каждого наговора на евреев и основывалась — так же положительно — на центральном утверждении: Палестина принадлежит арабам, евреи — надменные пришельцы, собирающиеся лишить арабское население их прав и имущества. Что же касается значительно более короткой главы "Еврейский иск" (стр. 40–53), упоминавшей еврейское право на Палестину, только чтобы его опровергнуть, большую часть ее занимала полемика с Майнерцхагеном. Одной выдержки из отчета достаточно, чтобы продемонстрировать уровень аргументации и метода расследования комиссии, составлявшей дело против сионизма: "несомненно, русский большевизм подкапывается и к югу, от Кавказа до Дамаска, и в самой Палестине, к самому сердцу сионизма. Значительное число еврейских иммигрантов придерживается большевистских взглядов, а клуб "Поалей Цион", организованный, по слухам, лейтенантом Жаботинским, несомненно большевистская организация. Особенно привлекает внимание циркуляр, выпущенный этим клубом после беспорядков, непосредственно отметающий сионистское руководство и рассуждающий о мировом пролетариате и социальной революции (стр. 39–40)".

Отчет обсуждал и сами беспорядки. Описав в политической части как серьезны были тяготы арабов и объяснив таким образом, хоть и не извинив, убийства, насилие и грабеж, отчет не мог, естественно, и не стал, винить за них евреев. Комиссия сумела даже продемонстрировать сочувствие жертвам и сочла возможным критиковать местные иерусалимские власти, особенно полковника Сторрса, оказавшегося единственной паршивой овцой в невинной администрации.

В отчете раскрывался факт, который мог бы немедленно обосновать апелляцию Жаботинского. Администрация снимала с себя ответственность за арест господина Жаботинского и возлагала ее на военные власти. Но обвинения разрабатывались в юридическом отделе администрации! И на этом комиссия не остановилась. В сдержанных, но однозначных выражениях она раскритиковала обращение с Жаботинским: "Учитывая обстоятельства, несомненные основания для обеспокоенности в еврейской общине; объявленные чисто защитные намерения организаторов обороны; постоянные консультации, включавшие местное начальство и военные власти, проводившиеся руководством после начала беспорядков; факт зачисления части оборонцев в качестве особых полицейских при активном содействии господина Жаботинского, — учитывая все это, а также роль господина Жаботинского как организатора Еврейских батальонов для службы в британской армии, суд находит необходимым занести в протокол свое мнение, что арест и осуждение господина Жаботинского были неправомочными".

Поэтому неудивительно, что одной из причин, по которой Керзон не принял предложения Алленби, был урон, который публикация отчета нанесла бы не только сионистским, но и британским интересам.

Другой убедительной причиной была безнадежность угроз сионистскому руководству, не пользовавшемуся влиянием или авторитетом у Жаботинского. Он в любом случае добивался бы своей цели. Это даже подтвердило письмо из Сионистской организации.

По истечении шести дней и многостраничных дебатов среди высших чинов в Иностранном отделе один из них, сэр Джон Тилли, очевидно потерявший всякую надежду, предложил, чтобы Иностранный отдел "переслал требования Жаботинского в военное министерство на обсуждение, с запросом, есть ли достойная техническая причина для пересмотра его приговора, но отмечая, что для соблюдения покоя в Палестине были бы лучше дела снова не открывать".

Итак, наконец эта идея была представлена главе Иностранного отдела, заместителю министра лорду Хардингу. Он вынес безапелляционное суждение: "Дело лейтенанта Жаботинского должно быть безоговорочно отправлено в военное министерство на рассмотрение. Мы не можем действовать иначе. По справедливости к господину Жаботинскому, не следует предъявлять в военное министерство соображение относительно нежелательности каких-либо действий".

Его поддержал Керзон. 23 сентября апелляция была отослана в Военный совет в Военном отделе[810]. Военное министерство, армейский совет и главный юрисконсульт армии действовали без промедления. Уже 5 ноября военное министерство передало позицию главного юрисконсульта армии в Иностранный отдел. Ни в одном отделе не собирались саботировать предложения главного юрисконсульта. Но прошло еще три месяца прежде, чем Жаботинский и его товарищи были осведомлены официально, что суд был аннулирован и приговоры отменены[811]. Причиной задержки была взаимная неприязнь между Иностранным отделом и Военным: каждый желал, чтобы аннулирование объявил другой.

Жаботинский ничего не знал об этих бюрократических дрязгах и считал, что должен действовать для ускорения судебного процесса. По прибытии в Лондон в сентябре он проконсультировался с юристами, а три месяца спустя снова, с юридической фирмой. Возможно, следуя их совету, Жаботинский 29 декабря написал в Иностранный отдел, прося ускорить решение вопроса. Он, наверное, так никогда и не узнал, что давно уже выиграл эту битву за себя, за Малку и за остальных товарищей. И выиграл, к тому же, совершенно один, — поскольку сионистское руководство не только отмежевалось от его апелляции, но и отказало ему в просьбе возместить юридические расходы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ПРИБЫТИЕ Жаботинского в Лондон с Анной и Эри 1 сентября 1920 года было отмечено обширными, в большинстве своем — доброжелательными, газетными сообщениями.

Он же, со своей стороны, продолжал придерживаться примирительного тона, принятого в Иерусалиме. Он и его соратники, заявил Жаботинский в "Таймсе", "вышли из тюрьмы такими же верными и преданными друзьями Англии и почитателями английского правосудия, как и прежде". Но тут же дал понять, что ждет от британского правосудия полной отмены итогов судебного процесса.

Рассуждая о Герберте Сэмюэле, Жаботинский нарисовал розовую картину будущего Палестины: "Мне доводилось слышать мнение, что, как только сэр Герберт Сэмюэл приобретет популярность среди арабов, он потеряет ее у евреев. Я так не считаю. Каждый еврей в Палестине понимает, что он — британский верховный уполномоченный, посланный править Палестиной в согласии с Лигой Наций — в духе правосудия для всех. Что же касается строительства еврейского отечества, мы полагаемся на свой честный труд, а не на несправедливое обращение с нашими соседями"[812].

В интервью "Джуиш кроникл" он повторил похвалу Сэмюэлу, которого характеризовал как "честного просиониста". Это, по его словам, "гарантия чрезвычайно обнадеживающей перспективы". Но одновременно Жаботинский решительно подчеркнул требования, выдвинутые Палестинской еврейской конференцией в декабре 1918 года: "Чтобы обеспечить еврейский национальный очаг, мандат должен содержать одно положение. Он должен включить условие, что кандидатура на пост Верховного уполномоченного всегда будет утверждаться Сионистской организацией. В исключительных обстоятельствах следует найти возможным механизм, по которому правительство представит Сионистской организации список из десяти, пятнадцати или двадцати имен и ограничит их выбор этими кандидатурами".

"Джуиш кроникл" приветствовала его полной энтузиазма редакционной колонкой и с приятным удивлением отметила: "Внешне его неприятный опыт на нем никак не отразился", нет никаких признаков "подавленного духа или сожалений. Напротив, со всем этим эпизодом он разделывается одним пожатием плеч. Господин Жаботинский кипит энергией и рвением, которые кажутся в нем неиссякаемыми, занять свое заслуженное место в национальном созидании в Палестине"[813].

Сам же Жаботинский рисует три недели спустя другую картину. Он признается в письме Белле Берлин в такой подавленности, что не в состоянии сосредоточиться ни на одной серьезной проблеме. Месяцем позже это настроение снова находит выражение, теперь в более конкретной форме. "На днях мне минуло сорок лет. У меня нет ничего, кроме огромных долгов. Мне пора осесть в Палестине, заняться издательством или адвокатурой. Если со мною что-нибудь случится, что будет с моими?"[814].

У него были основания для беспокойства. Он содержал не только жену и сына, но и семью в Иерусалиме. Он оставался единственной опорой для матери, которой было уже под восемьдесят, сестры, еще не нашедшей средств к существованию, и ее сына, ответственность за образование которого Жаботинский взял на себя.

В самом деле, 16 августа, перед отъездом из Палестины, он отдал финансовые распоряжения Лейбу Яффе, редактору газеты "Гаарец". Доход Жаботинского за июль и август, по всей видимости, целиком состоял из газетных авансов. Начиная с сентября он просил поделить ежемесячные 40 фунтов: 10 фунтов в Фонд восстановления Палестины[815] и 30 фунтов сестре. Он предупреждает Яффе не реагировать на сестринские возражения.

Что же касается будущего, рассказывает Жаботинский Белле, он надеется организовать в Лондоне группу попечителей для осуществления давней мечты: создания издательства в Иерусалиме.

Но уже в первый месяц пребывания в Лондоне он вынужден отказаться от мысли обустроить свои личные дела и вернуться в скором времени в Палестину: в начале октября Жаботинский принимает предложение Вейцмана взять на себя ведущую роль в срочном сборе фондов через Сионистскую организацию и, более того, присоединиться к ее международному руководству.

Вспоминая отношение Вейцмана к нему со времени погрома и его тюремного заключения (рецидивом этого был совсем недавний отказ Сионистской организации оплатить юридические расходы), столь быстрое их примирение кажется нелогичным. Но Жаботинский, несмотря ни на что, сохранял к Вейцману самые теплые чувства. Он не забывал поддержку Вейцмана в период одинокой борьбы за легион, дух товарищества, царивший в их разделенных мечтаниях в маленьком доме в Челси. Не менее важно и то, что для Жаботинского Вейцман оставался вождем, который, несмотря на разногласия, разочарования и даже нелояльность, всегда имел право призвать его на службу движению. Потому-то Жаботинский и был готов пренебречь нетоварищеским поведением Вейцмана и открыть новую главу в их отношениях — уверившись, что разделяет его политические взгляды. Кроме того, на него оказали влияние, по его воспоминаниям на Сионистском конгрессе в 1921 году, двое основателей "Керен а-Йесод", оба — старые друзья и почитатели из России: Исаак Найдич — один из очень немногих русских сионистов, поддерживавших его в битве за легион, и Гиллель Златопольский.

Инициативу проявил Вейцман. Приезда Жаботинского в Лондон он ждал с нетерпением. Еще до того, как Жаботинский выехал из Палестины, Вейцман продумывал его участие в программе сионистского дела. 7 августа он пишет Белле Берлин: "В ближайшем будущем ждем приезда Владимира Евгеньевича, хотя вестей от него нет. Думаю, он может отправиться в Америку. Нам нужны сейчас огромные суммы"[816].

Дней десять спустя — Жаботинский все еще в Палестине — он спрашивает Соколова (в письме из Швейцарии, где он проводил отпуск): "Прибыл ли Жаботинский?"[817] И 6 сентября снова спрашивает Соколова: "Видели ли вы Жаботинского? Что он намеревается делать?"[818]

20 сентября он вернулся в Лондон и поспешил повидаться с Жаботинским. Уже 25 сентября Жаботинский пишет Белле: "Встретились мы ласково. Он заговорил было со мною о вступлении в какой-то "Керен а-Йесод" (организация по мобилизации фондов за границей на развитие Палестины. Организована Всемирной сионистской организацией. — Прим. переводчика) — я даже точно не знаю, что это такое, — но я просто ему сказал, что моя цена — фунт живого мяса, prix fixe, и без торгу. Мои условия: бунт против мандата (мандат ужасный, он сводит на нет все значение Сан-Ремо); затем легион; реформа комиссии в Палестине; реформа Всемирного сионистского исполнительного совета (экзекутивы)".

На эти условия, рассудил Жаботинский, Вейцман явно согласиться не может. Таким образом, он продолжает работать над планом организации издательства в Иерусалиме. Достигнув этого, пишет он, он вернется домой в Палестину. "Если у меня будут деньги, я навещу Женеву".

Он, очевидно, ошибался в Вейцмане, чье мышление в то время мало отличалось от мышления Жаботинского. Вейцман был вовлечен в активные дипломатические усилия по предотвращению изменений первого проекта мандата, намеренно предложенных Керзоном[819]. Эти изменения аннулировали бы привилегированную позицию "Еврейского агентства" (Сионистской организации) в организации публичных проектов. Что более существенно — они стерли бы упоминание в преамбуле к мандату исторической связи еврейского народа с Палестиной. Вейцман писал: "Выхолощенный таким образом мандат окажется с еврейской точки зрения почти обесцененным"[820].

Он не нуждался в подстегивании и по вопросу о реорганизации Всемирного исполнительного совета. Он сам жаловался на сложности работы в этом органе. Соколову он писал, что "смешно работать в настоящих условиях"[821].

Более того, он удивил Жаботинского при их первой встрече сообщением, что, вразрез с убеждением Жаботинского, он оказывал давление на британское правительство для сохранения легиона и получил от генерал-адъютанта Макдоноу разрешение набрать в легион 500 новобранцев[822].

В ожидании реакции Вейцмана на его требования, Жаботинский, тем не менее, обнаружил, что ему следует представить их в письменном виде. В письме от 7 октября он поясняет, что из бесед с людьми, получившими от Вейцмана "его версию" их беседы, он вынужден заключить, что его позиция, была не совсем понята Вейцманом. Соответственно он детально описал предысторию каждого своего требования и так обнажил недостатки и препоны, которые было необходимо преодолеть.

"Моя цель, заставляющая настаивать на определенных условиях, — обеспечение нашей основной потребности, немедленной иммиграции евреев в Палестину в большом масштабе, на прочной экономической основе. Считаю, что эта цель не может быть достигнута и необходимые финансовые средства не могут быть предоставлены без следующих гарантий:

а) стабильность благоприятной администрации в Палестине;

б) безопасность, гарантированная присутствием еврейских частей;

в) эффективное Сионистское агентство в Палестине, пользующееся доверием ишува и диаспоры;

г) эффективный Сионистский исполнительный комитет.

Соответственно исключительные условия, на которых я сочту возможным принять официальную роль в работе организации, мною были сформулированы таким образом:

радикальная перемена в нашей мандатной Палестине, особенно с целью обеспечить, помимо других гарантий, — какие-нибудь легальные и эффективные каналы для участия сионистов в выборе кандидатов на высшие административные посты в Палестине, прежде всего на пост Верховного уполномоченного. Как вы знаете, это главное требование в программе Еврейской конференции, состоявшейся в Яффо в декабре 1918 г. Его целью является стремление избежать печального опыта в прошлом, когда высокие позиции в Палестине были отданы антисионистам и даже антисемитам, сводя к нулю Декларацию Бальфура и даже непосредственные инструкции из Иностранного отдела.

Сохранность и развитие Еврейского легиона в Палестине — цель, которая должна рассматриваться как один из самых первых объектов нашей политической и, если нужно, финансовой программы. Это требование тоже единодушно поддержано палестинским еврейством как продемонстрировали многие резолюции Временного комитета.

Реформа Сионистской комиссии в Палестине. Под этим я подразумеваю отказ от управления ишувом через людей, назначаемых Лондоном. Палестинский исполнительный совет должен состоять в основном из членов, избранных в "Асефат а-Нивхарим" (Выборную Ассамблею). Назначенных членов должно быть меньшинство, и вопрос эффективности должен быть решающим. Устаревшие стандарты "знаменитостей", подобные тем, которые приводят, к примеру, к нивелированию такого человека как доктор Руппин, должны быть полностью отменены.

Состав Сионистского исполнительного совета должен быть пересмотрен согласно этому подходу. Царящие в настоящее время хаос и безнадежность и в организации, и в Палестине, импотенция исполнительного совета, практически всеобщее недоверие, окружающее его действия, — достаточно свидетельствуют о том, что без этих радикальных перемен вступать в "Керен а-Йесод" мне, да и кому бы то ни было другому, было бы бесполезным. Нация не может и не станет доверять выборной ассамблее значительные суммы, пока не будет восстановлено ее доверие".

К одному вопросу, постоянно тревожившему его, Жаботинский чувствовал необходимость привлечь внимание общественности. Объяснить требование сионистского влияния на выбор Верховного уполномоченного он взялся в статье в дружественной "Джуиш кроникл".

То, что Сэмюэл достоин доверия, статья принимала как данность; но, говорилось далее, нужно думать о будущем. В свете событий даже самого ближайшего будущего письмо Жаботинского — за исключением одной детали — носит характер буквального пророчества.

"Еще долго все в Палестине будет концентрироваться и зависеть от одного человека — Верховного уполномоченного. Любая административная или законодательная мера может быть благоприятной для наших интересов при благоприятном главе, и опасной и даже разрушительной — при главе, настроенном иначе. Возьмем несколько примеров. Сэр Герберт Сэмюэл сформировал совет консультантов, неофициальной частью которого стали семь арабов и три еврея. Пока они составляют совет этой администрации, опасения неблагоприятных действий неуместны. Но тот же состав при любом из прежних наместников имел бы самый отрицательный эффект. Или возьмем недавний указ о земле: в дружеских руках он окажет содействие колонизации; в руках с иным уклоном он мог бы противодействовать всем нашим усилиям.

В мандате, следовательно, должна содержаться единственная и главенствующая гарантия: легально обеспеченный канон для представления сионистской позиции при выборе кандидатов на пост Верховного уполномоченного в Палестине.

Какой бы ни оказалась официальная интерпретация туманного термина "Еврейский национальный очаг", будь то широкой или ограничительной, она обязательно должна подразумевать одно: благоприятное отношение к сионистским устремлениям. На сегодняшний день единственный орган, способный судить, является ли такой кандидат, искренне и поистине, другом этих устремлений, — это Сионистское агентство.

Такое требование не такая уж новость в британской имперской системе. В Родезии администраторы назначаются Секретарем по колониям по совету Британской Южно-Африканской (зафрахтованной) компании. В нашем случае мы можем следовать тому же примеру. Оптимисты могут утверждать, что в специальном положении в мандате нужды нет, так как "это всего лишь естественно", и правительство само по собственной воле будет всегда советоваться с сионистами. Им хочу повторить слова Талейрана: "Если что-то ясно и без слов, оно станет еще яснее в словах".

Должен добавить, что требование о таком положении в мандате было впервые сформулировано конференцией в Яффо в 1918 году, и на сегодняшний день его поддерживает весь ишув, в особенности после опыта последних двух лет".

Жаботинский ошибался в одной детали — в предположении, что Сэмюэл окажется достойным доверия. Как видно, при последующей встрече Вейцман убедил Жаботинского, что их мнения совпадают, и Жаботинский стал членом первого директората "Керен а-Йесод", центрального механизма финансирования работы по возрождению Палестины; он встал во главе отдела пропаганды. Его коллегами, помимо Найдича и Златопольского, стали Бертольд Файвел (из немецкой ветки движения и многолетний друг и соратник Вейцмана) и сэр Альфред Монд, бывший в то время членом британского кабинета как министр по государственным проектам.

Именно с Мондом, имя которого должно было стать решающим в успехе всей кампании, Жаботинский написал первое публичное обращение "Керен а-Йесод".

Через много лет Златопольский описал этот напряженный момент: "Когда в тот вечер Жаботинский отправился к Монду, все наши молитвы были с ним, поскольку речь шла о том, что могло в огромной степени отразиться на судьбе созидательной работы в ближайшее время. Через час Жаботинский вернулся с воззванием, подписанным Мондом, и обещанием от него заручиться и подписью лорда Ротшильда"[823].

Найдич, со своей стороны, с энтузиазмом рассказывает: "Жаботинский взялся за работу со всей энергией и талантом, которыми благословил его Господь. "Книга Бытия" "Керен а-Йесода" была написана им. Ни одна отрасль сионистской деятельности в стране не была упущена им. В качестве редактора Жаботинский подверг каждую статью самому подробному разбору. Он вложил в эту книгу много своего таланта, и она стала основой для деятельности "Керен а-Йесода"[824].

Шехтман почеркивает, что имя Жаботинского вообще не фигурирует, но его авторство — и его либеральное видение сущности сионизма — становится очевидным из краткого введения к сборнику: "Задавшись целью сплести различные статьи в одну выразительную схему, редактор нашел нежелательным подавление индивидуальных наклонностей и симпатий. Ясно, что глава "О сельскохозяйственной колонизации" может быть эффективно написана только человеком, убежденным в превосходстве плуга, а глава об "Индустриальных возможностях" — приверженцем несколько оппозиционной точки зрения на экономику, в то время как глава "О кооперации" — приверженцем социалистических идеалов. Как и в сионизме, в "Керен а-Йесод" и в этой "Книге Керен а-Йесод" есть место всем оттенкам мнений".

Задача по созданию охватывающего весь мир механизма распространения идеи, что еврейский народ должен теперь обеспечить материальные средства на строительство национального очага, была изнурительной и, как он пишет Нордау, "совершенно новой" для Жаботинского. В последующие месяцы он был прикован к письменному столу в Сионистском генеральном штабе на Рассел-стрит.

Но одну вылазку из Англии он совершил.

Вейцман описывает публичный митинг в Амстердаме в конце года, где "В.Е. выступил (отлично!), а также я и сэр Рональд Грэхем (британский посол в Нидерландах) — очень, очень хорошо"[825]. В своем дневнике он пишет более интимно: "Начинается публичный митинг — толпы, толпы и толпы. Жабо немножко возбужден. Он примадонна. Голландцы полны энтузиазма — вскакивают с мест при упоминании Англии. Р.Г.(-рэхем) произносит очень тактичную маленькую речь. Я уверен, искренне. Большая овация, и выступает Жабо — блестяще и с пафосом, но не совсем убедительно. Он выступает несколько длинно, хотя слушателей захватывает"[826].

И все же Жаботинский не ограничился работой в "Керене". Вместе с Вейцманом он оказывал давление на военное министерство для обновления Еврейского легиона.

Самой серьезной помехой оказались расходы. Британская экономика была в упадке, повсюду царило недовольство. В прессе шла серьезная и очень убедительная агитация против расквартирования какой бы то ни было армии в Палестине — поскольку война завершена, и британский налогоплательщик не обязан оплачивать безопасность евреев.

Представители правительства затруднялись объяснить, что содержание армии является британским интересом и, кроме того, по мере развития сионистской программы, ответственность перейдет к самим евреям. Тем не менее действительно казалось весьма непрактичным предлагать британским налогоплательщикам в тот момент содержание новой еврейской военной части. На горизонте появилось и еще одно препятствие: Сэмюэл неожиданно предложил создать смешанную арабско-еврейскую часть!

Ошеломленный Жаботинский отправил частное письмо Дидсу, бывшему в то время гражданским секретарем, старшим чиновником в палестинском правительстве. Он просил передать его содержание Сэмюэлу. Он подчеркнул свое и Вейцмана убеждение, что финансовые вклады сионистов состоятся, несмотря на существующие сложности. Только два препятствия могли разрушить план: противодействие или отсутствие поддержки палестинского правительства.

"Создание, по ходу дела, какой-либо военной или псевдовоенной части, содержащей арабские подразделения, отразится не только на этой стороне нашей работы, но и на всей нашей работе. Как бы это ни было приодето, евреи увидят в этом одно — арабские части в Палестине. По их мнению, это означает начинание, которому суждено придать арабскому национализму форму и характер, абсолютно не нужные и нездоровые с точки зрения Палестины; это означает формирование ядра, вокруг которого неизбежно сконцентрируются все надежды на свирепую оппозицию иммиграции; это означает помощь любой атакующей силе в маске проарабизма; и угрозу нашей безопасности, гораздо более серьезную, чем та, которой оказалась арабская полиция в прошлом апреле.

Таково их мнение; я его полностью разделяю, и, как понимаю, доктор Вейцман рассматривает ее также с великим сомнением и обеспокоенностью. Временный совет совещался в Иерусалиме в августе и единогласно постановил отправить депутацию сэру Герберту и умолять о пересмотре этого плана.

Я не могу сдерживаться, подчеркивая мою точку зрения. Даже если вы или сэр Герберт не согласны с нашими страхами в отношении Палестины, одно совершенно ясно: если новость, что в Палестине будут арабские части, распространится, нашей финансовой пропаганде в Америке и Европе будет нанесен тяжелый удар. Никакой идеализм не может поставить значительные суммы без гарантии безопасности, а в глазах евреев арабские части имеют ту же связь с еврейской безопасностью, что русские или польские части, — и в том же смысле.

Я обсудил этот вопрос с директорами "Керен а-Йесод", и они все считают, что создание арабских частей в какой бы то ни было форме серьезно подкосит наши перспективы. Надеюсь, что еще есть путь к отступлению"[827].

Сообщения о новой идее Сэмюэла его глубоко тревожили. В письме к Руппину он описывает свою радость по поводу того, что "доктор Вейцман и Джеймс Ротшильд теперь трудятся серьезно и энергично, чтобы спасти и укрепить легион. Конечно, все будет раздроблено на куски, если Сэмюэл будет противодействовать"; он связывается с рядом других фигур в Палестине, включая Марголина, еще стоявшего во главе остатка легиона, — оказать содействие у Верховного уполномоченного.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

СОВПАДЕНИЕ взглядов с Вейцманом имело и дальнейшие последствия. Вейцман был охвачен стремлением реорганизовать Сионистский исполнительный совет, но не хотел ждать съезда, хотя был согласен, что тот должен состояться летом. Он намеревался провести изменения на заседании комитета по мероприятиям ранней весной. Участие Жаботинского казалось ему необходимым[828]. Как только Вейцман получил согласие Жаботинского на вступление в "Керен а-Йесод", он убедил его присоединиться к нему и Соколову в политическом комитете[829]. В результате, сообщал Жаботинский настроенному скептически Нордау, без его ведома не принималось ни одного решения. "Меморандумы либо написаны мной, либо по моему совету, я вижу ответы; Кауэн и я помогли Вейцману в наиважнейшем интервью. Я в самом деле думаю, что делаются усилия в нужном направлении"[830]. Жаботинский и Вейцман "частным образом" обсуждали теперь кандидатуры в исполнительный совет.

Основным соображением Вейцмана была необходимость включить несколько "английских евреев". Предложения Жаботинского были детальнее. Он предлагал кабинетную систему, в которой каждый член совета вел бы свой отдел и воздерживался от вмешательства в деятельность коллег. Новыми в составе, помимо него самого, должны были стать Нордау, Кауэн, Найдич или Златопольский, а также Артур Руппин, агрономом, служившим с 1907 года старшим представителем сионистов в Палестине, во главе Палестинского исполнительного совета. Нордау, однако, отверг его жаркие призывы к сотрудничеству. Обеспокоенный антисионистской политикой палестинской администрации и усилиями Великобритании разбавить формулировки мандата, он резко критиковал вейцмановскую тихую публичную поступь.

Вера Жаботинского в то, что готовятся перемены и что Нордау с его огромным престижем может способствовать их осуществлению, не убедила последнего. В любом случае Вейцман твердо возражал против включения Нордау. "Ни при каких обстоятельствах, — писал он, — я не могу теперь сотрудничать с Нордау в исполнительном совете"[831].

Докладные, написанные Жаботинским или по его совету, были скорее всего частью кампании для подавления попыток Керзона лишить мандат его сущности. Эта атака была отражена. Измененные положения были восстановлены, хоть и с некоторой коррекцией. Изменения во вступлении иллюстрирует следующее:

Июнь 1920

Признавая историческую связь еврейского народа с Палестиной и право, которое это дает на воссоздание Палестины как его национального очага…

Октябрь 1920

Признавая историческую связь еврейского народа с Палестиной… (воссоздание Палестины как его национального очага опущено)

Окончательный текст

Настоящим признается историческая связь еврейского народа с Палестиной и основания для воссоздания его национального очага в этой стране.

Восстановлено было ключевое "воссоздать". Жаботинский писал тогда: "Даже с точки зрения сугубо юридической эти положения в мандате дают нам основание защищать наше право от попыток в конечном счете интерпретировать его узко. Единственным серьезным недостатком является термин "национальный очаг". Его туманность признана повсеместно, и упорство, с которым это выражение было сохранено в этом тексте, выдает намеренное стремление оставить широкое поле для интерпретации на усмотрение мандатных властей.

Эта неточность делает особенно важным анализ состава исполнительных органов. Мне нет необходимости пояснять очевидное, что любой принцип конституции (особенно туманно сформулированный) может стать недействующим при своенравной администрации. Как любопытный пример венгерские министры обрели простое объяснение для прекращения иммиграции польских крестьян из Галиции: они объявили, что в Галиции болеет скот, и закрыли границу, предоставив польскому крестьянину доказывать, что он не скотина"[832].

Соответственно, увещевал Жаботинский, мандат должен обусловить Сионистской организации конкретное право на участие в решениях по "выбору подходящих кандидатов на главенствующие позиции в палестинской администрации".

Его точка зрения пользовалась значительной поддержкой Эдера, прошедшего через все перипетии с военной администрацией в Палестине: "Опыт с палестинской администрацией продемонстрировал истинную необходимость во включении предложений господина Жаботинского в мандат. Это жизненно необходимая предосторожность''[833].

И все же Вейцман, не выдвинувший это условие до предоставления мандата Великобритании (хотя оно было выдвинуто Еврейской общинной конференцией в Палестине в декабре 1918 г.), по-видимому вообще не поднял этот вопрос с англичанами после Сан-Ремо, хотя наверняка понимал его важность.

В осенние дни 1920, как раз когда Жаботинскому предоставили голос в верхнем эшелоне сионистского начинания, он был вынужден вплотную столкнуться с поражением, имевшим решающее значение для еврейского будущего в Палестине, — поражением, которое к тому времени уже нельзя было предотвратить. 4 декабря 1920 года британское и французское правительства пришли к соглашению об определении северной границы Палестины. В этот день Ллойд Джордж официально и окончательно отмежевался от сионизма. Это был завершающий шаг в серии уступок, начавшихся с греха британского согласия за год до этого на военную демаркационную линию, потребованную французами. Она проходила гораздо южнее, чем линия, первоначально требуемая англичанами и совпадающая с картой, приготовленной для мирной конференции сионистами, и даже южнее, чем более позднее компромиссное предложение англичан, разработанное Майнерцхагеном. По существу, она была близка к границе, определенной в соглашении Сайкса — Пико, на котором, несмотря на другие изменения, настаивали французы. Вакуум, образовавшийся тогда в результате британского вывода войск, привел к трагедии в Тель-Хае.

В то время полковник Гриббон из военного министерства заверил Вейцмана, что эта граница, будучи всего лишь военной, не несет за собой никаких постоянных политических прав для Франции. Практически же все переговоры впоследствии исходили именно из этой границы. Физическое владение территорией неизбежно давало Франции преимущество, которого лишились англичане.

Теперь же, в лучшем случае, каждая поправка требовала платы. Великобритания не могла требовать территориальных уступок, обосновывая их военной необходимостью, поскольку ее военные нужды были, по всем данным, разрешены. Следовательно, она могла выдвигать только сионистский довод: экономические нужды еврейского национального очага.

То, что эти нужды представляли первостепенную важность, доказывать не приходилось.

"Экономическое будущее всей Палестины зависит от водных ресурсов на севере и востоке, — писал Вейцман в одном из многочисленных воззваний и к британским, и к французским официальным лицам. — В полузасушливой стране, какой является Палестина, не обладающей топливом, вода для ирригации и для энергетических нужд незаменима для какого бы то ни было экономического прогресса. Без этого ни сельское хозяйство, ни индустрия не могут существовать или развиваться".

"Верховье Иордана и ее истоки, и Ярмук с ее притоками, не говоря уже о водах Литани, которые оспариваются Францией по соглашению Сайкса — Пико, не могут быть отрезаны от Палестины, не нанеся тяжелый, а может быть, и непоправимый урон ее экономической жизни"[834].

Для самих британцев привлекательным было не только расширение их владений в Палестине, но и то, что водные ресурсы значительно укрепили бы жизнеспособность страны. Это могло освободить Великобританию от большой части, а то и всего финансового бремени правления и, учитывая динамичное еврейское развитие, могло превратить мандат в доходное дело.

К несчастью, эти соображения только ужесточали упорство французов. Правда, на протяжении всех длительных переговоров в 1920-м французы утверждали, что эти водные ресурсы требуются им самим, но необоснованность этого была очевидна. Как писал Вейцман в письме к Ллойд Джорджу: "Мнение незаинтересованных экспертов подтверждает, что дискутируемая территория не представляет собой ценности для территорий к северу, в то время как она является жизненно необходимой для Палестины". Эта позиция была безоговорочно подтверждена последующим ходом истории.

Вежливые дипломатические фразы временами могли вводить в заблуждение Соколова, чьи усилия в Париже были практически непрестанными. Они, возможно, обманули и Вейцмана в его переговорах с французским руководством. Фактически в Париже с течением времени все меньше считались с сионизмом или принимали во внимание явно решающие условия для успеха его предприятия. Внутренние французские документы полны откровенного антисемитизма, неразборчивого усвоения арабской пропаганды и даже ядовитых личных нападок на сионистских вождей. Робер де Кэ, генеральный секретарь французского представительства в Дамаске и ветеран антисионистских сообщений, заявляет в характерном письме к своему начальству в Париж, что вожди сионизма "фанатики" и что "многие" из них — "большевики"[835].

Он выносит свое суждение всего спустя неделю после того, как Вейцман отправил ему телеграмму, пытаясь убедить, что французская "несгибаемая позиция по поводу северной границы может оказаться серьезным ударом по сионистскому и еврейскому начинанию". Он добавил, что "мировое еврейство полагается на французскую широту и сочувствие в этом трудном кризисе"[836].

Де Кэ очень скоро в открытую продемонстрировал свою "широту и сочувствие". Вейцман вынужден был опротестовать заявление, сделанное де Кэ в прессе, что "евреи прибывают в Палестину, скупают земли, растаскивают имущество населения; они стремятся изгнать истинное население и контролировать экономическую деятельность правительства"[837].

Соколов вспоминал впоследствии, что на каком-то этапе французы изобрели довод, казавшийся им более убедительным для отказа сионистам в их просьбе. "Французы, — сказал он, — обещали содействие, как только они убедятся в успехе сионистского начинания. Теперь же они не хотят идти на уступки, которые пойдут на пользу Англии в случае, если планы сионистов воплощены не будут"[838].

В то же время они выражали готовность пойти на уступки, но только в обмен на британские уступки в чем-то другом.

В 1920 году был момент, когда Клемансо смягчил свой подход. Его "отказ от Палестины" в декабре 1918-го, получив огласку, шокировал чиновников во французском Иностранном отделе, и, несомненно, это они подогревали атаки оппозиции на Клемансо. Его "слабость", однако, была основана на принципе. В течение всей своей долгой карьеры он воздерживался от усиления французского влияния на Востоке. "Зачарованный нашей границей на Рейне, — пишет французский историк того периода, — он стремился к обретению от Великобритании поддержки, идя на уступки ей в Азии"[839].

И действительно, осознавая это, Керзон, сходившийся по этому вопросу с сионистами, инструктировал английскую делегацию (Роберта Ванситерта и Эрика Форбса Адамса) пригрозить отказом гарантировать границу на Рейне, если не изменится их позиция по вопросу о сирийско-палестинской границе"[840]

Видимо, по инструкции Клемансо представитель Франции Филлипп Бертелло приготовил в Сан-Ремо меморандум, в какой-то степени удовлетворяющий британским условиям.

Но в это время правительство Клемансо пало. Новое правительство во главе с Александром Мильераном, нескрываемо стремившимся оказать большое сопротивление британским доводам и, более того, науськиваемое свирепой антибританской кампанией в прессе, наложило на проект вето. Не произвели впечатления и горячие воззвания, прибывавшие от еврейского руководства и организаций со всего мира, и даже увещевания президента Вильсона, генерала Сматса и других национальных вождей — их в любом случае французские официальные лица относили на счет еврейского влияния.

В конце концов, когда и Мильеран был смещен и заменен Жоржем Леге, французы пошли на единственную уступку сионистам. Они согласились отнести существовавшую горстку еврейских поселений в Северной Галилее к Палестине. Они также позволили Палестине пользоваться водами Ярмука и верхнего Иордана, но не Литани. Эта частичная уступка оказалось бы ценной, если бы была воплощена, — но воплощена она не была, сионистское начинание оказалось подорванным[841].

Но было бы несправедливо винить только французов за поражение сионистов. Им посодействовал и британский премьер, сумевший преодолеть весьма мощные усилия Иностранного отдела во главе с самим Керзоном добиться разумной границы. Секретные документы раскрывают, что Ллойд Джордж принял решение отступить уже в самом начале переговоров.

В сентябре 1919-го он провел несколько совещаний с группой советников в своих апартаментах в Трувийе для определения желаемой политики по отношению к Франции в разделе Ближнего Востока. Участники получили подробный меморандум Бальфура, в котором тот поддержал позицию сионистов, заявив, что Палестина должна "обрести право на водную энергию, по своей природе принадлежащую ей"[842]. Эту позицию в целом поддержали и Алленби, и полковник Гриббон.

На совещании 10 сентября Ллойд Джордж просил секретаря кабинета связаться с Лондоном и прислать ему в Париж "Историческую географию Святой земли" сэра Джорджа Адама Смита, его атлас, показывающий границы Палестины в разные периоды, и большую карту соглашения Сайкса — Пико.

Гриббон тут же предупредил: "У Палестины было так много разных границ, что он сомневается, согласится ли кто-либо следовать единственному авторитету, будь то сам Адам Смит"[843].

Но Ллойд Джордж, как выяснилось, уже принял решение, что у Великобритании есть интересы более важные, чем палестинская северная граница. Он отказался рассматривать передачу Франции чего-либо взамен где бы то ни было. Более того, у него были собственные условия к французам — в Месопотамии относительно прав на нефть и железнодорожные пути, остававшиеся невыполненными. Обнаружив, что палестино-сирийская граница в соглашении Сайкса — Пико проходила в районе, где находился, как считалось, в библейский период удел Дана, он объяснил свою сдачу утверждением, что выяснил из книги Адама Смита: подлинные земли Палестины лежали "от Дана до Беэр-Шевы". Ничего подобного обнаружить в книге Адама Смита на самом деле невозможно. Как подчеркивал Гриббон, даже если бы Смит выразил такое мнение, оно все равно мало значило бы, поскольку политические границы Палестины расширялись и сужались на протяжении веков снова и снова. Северная граница иногда даже доходила до Евфрата. Многочисленные дискуссии в Талмуде и больших ученых трактатах, еврейских и нееврейских, веками обсуждали "передвижение" границ еврейского государства.

Книга Адама Смита отнюдь не стремилась к политической точности в вопросе пограничных районов. Упоминаемая формула "от Дана до Беэр-Шевы" менялась с меняющимися обстоятельствами[844]. Как и другие исследователи, Адам Смит не собирался даже определить точное местонахождение "Дана", и во времена Ллойд Джорджа этот вопрос оставался открытым. Единственное подобие точности в описании Смитом Галилеи, самой северной провинции Палестины во времена Ллойд Джорджа (и его самого), содержится в следующих двух параграфах:

"Расширение еврейского государства при Иоханане Гиркане (135–105 до н. э.) должно было дать многим евреям возможность вернуться в привлекательную провинцию, не боясь преследований, и либо этот правитель, либо его преемник присоединил к своим владениям Галилею. Вскоре после этого, в 104 г. до н. э. Галилея проявила достаточную лояльность к еврейскому государству, чтобы свергнуть сильного захватчика. В начале следующего правления, Александра Янная, Галилея насквозь еврейская.

Естественные границы (курсив оригинала) Галилеи очевидны: на юге, равнина Эздрелона; на севере глубокое ущелье Литани или Касимми, отделяющие Ливан"[845].

Не менее важно и то, что Ллойд Джордж не был откровенен со своими собственными подчиненными.

9 ноября 1920 г. Керзон еще пишет Ванситарту: "Правительство Его Величества не готово заключить соглашение без необходимых проектов по будущему использованию вод Ярмука и Литани Палестиной, что может оказаться весьма жизненно важным для экономического развития страны и создания национального очага для евреев"[846].

Затем, спустя три недели, на заключительном заседании с французами, Ллойд Джордж раскрыл, что дипломатические усилия целого года со всеми его многочисленными неприятными этапами были тратой времени и сил. Он заявил, что уже в декабре 1918-го (то есть за девять месяцев до "изучения" книги Адама Смита) "достиг соглашения с господином Клемансо, что границы Палестины будут историческими "от Дана до Беэр-Шевы". Он был готов следовать этому соглашению и не мог поддержать притязания сионистов на расширение территорий вне исторической Палестины"[847].

Бертелло привнес затем собственную перспективу эксперта. Явно в насмешку, он заявил, что "изучил работы великого историографа сэра Джорджа Адама Смита, и что Смит ясно продемонстрировал, что Палестина никогда не превышала границы от Дана до Беэр-Шевы". Он занялся этими исследованиями, добавил он, "по просьбе Ллойд Джорджа"[848].

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ЧУВСТВО подавленности, на которое Жаботинский жаловался вскоре после прибытия в Лондон, перешло в более конкретное недомогание. Он пишет Иоффе в "Гаарец" с просьбой не платить ему жалованье, поскольку не дал ни одной статьи. "Я не писал, потому что не мог. Какая-то маленькая пружина в моей голове сломана и не знаю, когда она восстановится"[849].

Спустя три недели он все еще страдает. "Я очень много занят теперь, — пишет он Белле в торопливой записке, — но хуже всего то, что я устал. Умственно надорвался, иначе не могу назвать. И никакой отдых не помогает. Начинаю серьезно бояться потери работоспособности"[850]. Недомогание, по-видимому, продолжалось. В течение месяцев нет никаких признаков, что он писал для газеты "Гаарец". В апреле снова пишет Иоффе: "Простите мое молчание. Причин, дел и пр. много, но основная причина — органическая усталость, накопившаяся в каждой косточке за последние шесть лет и прорвавшаяся, как только я уехал из Палестины. Боюсь, она вынудит меня оставить сионистскую деятельность окончательно после конгресса"[851].

Как ни странно, это недомогание никак не отражалось на его деятельности, ни в "Керен а-Йесод", который он представлял на бесчисленных митингах по всей стране, ни, как заметил Вейцман, в Комитете по политическим вопросам. Он даже нашел время заняться давно лелеемым замыслом создания издательства в Иерусалиме. Несмотря на все политические переживания, Жаботинский организовал группу для его воплощения. Найдич, Златопольский, Шмариягу Левин — знаменитый писатель и пропагандист сионизма — и всегда верный Зальцман встретились с ним и решили сформировать компанию с капиталом в 50.000 фунтов. Иосиф Коуэн и Джеймс Ротшильд согласились стать директорами. Левин должен был разделять редакторские функции с Жаботинским, озабоченность которого отсутствием хорошей, живой литературы для детей Палестины не ослабевала. Он приступил к изданию книг для детей и школьных учебников, включая ивритский атлас, о котором он давно мечтал. Сроки на этой встрече не обсуждались[852].

Только одна возможная причина может убедительно объяснить эту жалобу, повторяющуюся на протяжении месяцев почти в каждом письме к сестрам Берлин: его одолевала мучительная интеллектуальная и моральная дилемма — результат присоединения к руководству движением. Даже соглашение с Вейцманом было нацелено не только на излечение болезни в движении (проблема с персонажами в Лондоне и Иерусалиме), но и на отвоевание позиций, утерянных вопреки его советам и несмотря на его предложения в течение предшествующих двух лет: требование участия сионистов в выборе официальных лиц на посты в Палестине и поддержка легиона.

В конечном итоге он считал Вейцмана, по крайней мере, частично ответственным за эти невзгоды. Только после заверений, что в Исполнительный комитет будут введены еще два дополнительных члена, Жаботинский согласился войти в его состав. Дополнительно членами Исполнительного комитета стали Иосиф Коуэн и Ричард Лихтгейм, представитель молодого поколения немецких сионистов, который во время войны выполнял с пониманием и энтузиазмом невероятные, почти невозможные функции сионистского представителя в Турции.

Тем не менее в ноябре Жаботинский посоветовался с группой близких друзей, верных ему со времени легиона, — Йоной Маховером и Михаилом Шварцманом из России, Якобом Ландау (основателем Еврейского бюро по переписке, откуда он распространял из Голландии пробританскую, просоюзническую и пролегионерскую информацию) и Меиром Гроссманом. На совещании в доме Иосифа Коуэна Ландау и Гроссман выразили безоговорочную оппозицию его вступлению в комитет. Они считали, что, не имея за собой организации, он не будет пользоваться достаточным весом, даже вместе с Коуэном и Лихтгеймом, для перемен, которые они все считали необходимыми. Была предложена альтернатива: организовать такую поддержку, оппозиционную партию. Коуэн, Маховер и Шварцман были на стороне Жаботинского, который, как Гроссман отметил много лет спустя, "согласился с точкой зрения большинства"[853].

Через несколько недель, адресуясь к более широкому кругу сторонников, Жаботинский откровенно изложил сущность проблемы: в двух статьях в "Ди Трибуне", идишистском журнале военных лет, который Гроссман возродил в Лондоне.

В первой статье, опубликованной накануне его официального вступления в Исполнительный комитет, он впервые после прибытия в Лондон развернул серьезную гласную критику в адрес сионистского руководства.

"Политически мы достигли многого, и способствовавшие этому достойны вечной благодарности нашего народа. Но были совершены и серьезные политические ошибки: слишком много было празднований, слишком много благодарственных речей и мало использования полученных (от англичан) обещаний.

Существует опасность, что даже теперь, при том, что текст Мандата всем известен, и все убедились, как прекрасны его принципы и как слабы полученные нами гарантии, будет сделана попытка инициировать очередное еврейское "Ура!" и приношение благодарностей, вместо того чтобы объявить открыто и честно, что если от нас ждут большую работу по колонизации, мы должны получить существенные политические права".

Затем Жаботинский перешел к проблеме безопасности ишува. "В течение двух лет мы позволяли английской администрации привыкнуть к идее, что в Палестине антисемитская политика может серьезно претворяться в жизнь без риска для служебного продвижения антисемитов. Когда из Палестины взывали, что совершенно открыто готовится погром против евреев, ответом "сверху" всегда было, что это всего лишь истерические вопли и что генерал Икс или полковник Игрек — наши наилучшие друзья.

Нам следует раз и навсегда с ясностью определить, что истинной причиной коррупции в предыдущей администрации и катастрофы был не только ее антисемитизм, но и наше вечное "Хорошо".

И снова, предупреждал он, грозит та же опасность. Уже есть признаки того, что, несмотря на влияние Герберта Сэмюэла, многие из британских официальных лиц чувствуют себя так же, как и в дни Алленби. Теперь, как и тогда, они чувствуют, что еврей не способен защитить свои права и, пока не начнется откровенная бойня, продолжит твердить "хорошо". Без наличия в стране здоровой оппозиции, без жесткого ежедневного сопротивления каждой несправедливости, каждой грубой фразе о евреях не может быть создана нормальная политическая атмосфера нигде в мире. Палестина не составляет исключения. Но хотя "все сионистское движение" пронизывало оппозиционное брожение, оно выражалось в разнообразных элементах, включая и попросту мелочные; прежде всего люди, сами неспособные на созидательную деятельность и интенсивно противившиеся всякому практическому начинанию, заходили так далеко, что предлагали прекратить сборы фондов.

Следовало создать нечто новое. И нужна была не просто программа — она уже существовала.

"Нам нужен новый элемент в Сионистской организации — забытый размах герцлевской идеи Еврейского государства, активная движущая сила, вера в великие идеи, готовность предъявлять великие требования к себе и другим.

Такое настроение существовало и было широко распространено; но необходимо было объединить людей, выработать новое кредо, а затем обрести влияние и возродить Сионистскую организацию.

Но в любом случае, пишет он в заключение:

"С верхушки или от низов, мы должны произвести в движении органическую революцию"[854].

Его следующая статья вышла через месяц[855] — через три недели после воссоздания Сионистского исполнительного комитета. В ней он разъяснил характер противоречивых принципов, которые ему пришлось разрешить. Существовало, по его словам, два пути по оживлению движения. Один — "мобилизация молодых, здоровых, разочарованных людей и преподача им основы политического образования". В нескольких конгрессах они потерпели бы поражение, но победили бы в конечном итоге. Это был путь длинный, но чистый, здоровый и эффективный; даже и до победы он возвел бы жизнь в Сионистском движении на более высокий идеальный уровень.

Альтернативой является компромисс; и он описывает характер этого компромисса и последствия. Описание четко отразило отношение его и его близких соратников с Вейцманом и его друзьями.

"Так случилось, что некоторые из представляющих "опасную" позицию, более или менее хорошо известны и пользуются уважением. Так случилось, что внутрипартийные обстоятельства делают необходимым пригласить этих людей присоединиться к руководству. Чтобы уговорить их, нужны уступки. Будут приняты резолюции, которые в разбавленной форме отдают "опасной" точкой зрения.

Тем не менее реальная власть управления останется в тех же руках, что и вчера; и, как хорошо известно, вчерашние руки не могут воплощать сегодняшнюю политику.

Не потому что не хотят — это не вопрос доброй воли. Они не в состоянии, органически, естественно — независимо от их желания или нежелания.

Разбавленные положения в напечатанной программе остаются пустыми словами, разве что у пришельцев найдутся силы, чтобы добиться внедрения того, что было обещано, и даже и тогда это не произойдет гладко. Следуют значительные трения в руководстве; лучшие умы с обеих сторон теряются во внутренних спорах, возможно, и в интригах, вместо развития продуктивных действий или хотя бы идей. Так, новые люди, вошедшие в старое руководство, "теряют не только свою свежесть, но и репутации, и к тому же доверие тех, кто их поддерживал и кто теперь, видя жалкие результаты, бормочут: "И это все, чего они смогли достичь? Какое разочарование!"

Естественно, в конце концов, по прошествии лет, все проясняется. Постепенно воспитывается поколение, постепенно в руководстве появляются новые лица. Я не утверждаю, что нельзя создать новую касту таким способом: можно, но весьма сомнительно, здоровый ли это путь".

И все же он выбрал этот путь, невзирая на то что предпочитал альтернативу. И причиной тому послужило его убеждение, что идет "война".

"Должен с горечью сказать: эта война не только против врагов, нееврейских и еврейских, это война против нашей собственной слабости. Еврейский народ, тот самый народ, который аплодирует и поет "мы клянемся", еще даже не подступил к выполнению своего долга.

Несмотря на все наши жалобы на кризис и об убийствах, мы могли бы найти средства, чтобы начать серьезную работу в Палестине. Но как раз в этом смысле народ бездействует. Это и есть наихудшая опасность. Это означает, что каждый, наделенный чувством ответственности, должен помочь выволочь воз из трясины, независимо от того, достигнуто ли полное согласие о том, в какую сторону тянуть".

Вопрос о том, "в какую сторону", все-таки оставался критическим. Он признается, что выбирает вторую дорогу с тяжелым сердцем и без большой уверенности. Далее он обрисовывает основные различия между ним и Вейцманом. О политической программе, отмечает он, они всегда имели единое мнение, отсюда и их соглашение. Они также были согласны, что в любых обстоятельствах еврейский народ должен отдать "миллионы за миллионами" на Землю Израиля. Они также взаимно признавали выдающиеся качества и способности друг друга. Их разделял, пишет он, вопрос "политической тактики". Но это-то как раз и было наиважнейшим элементом каждодневной работы. По вопросам тактики "невозможно объединиться на основе письменного соглашения. Это вопрос психологии; а также вопрос укорененного мировоззрения.

Контракт может быть подписан в самых конкретных условиях, но темперамент у каждой стороны остается свой. По темпераменту, психологии, мировоззрению мы весьма разнимся. В этом нет ни тени сомнения".

Здесь-то и требовался компромисс. Он, со своей стороны, был готов согласиться с его неприятными последствиями. Готова ли к тому же "другая сторона"?

"Это нам еще не известно; с сожалением могу сказать, что шесть месяцев, проведенные в Лондоне, не дают оснований для особого оптимизма. Сейчас, когда пишутся эти строки, я не знаю, будет ли вообще возможен второй путь. Но на войне как на войне: если есть хоть какая-то остающаяся нормальной возможность, мы изберем второй путь — до конгресса.

И хорошо, если все пойдет хорошо. Если нет — значит, второй путь не верен; и это тоже определит наши выводы".

Дилемма в тот период приняла еще более острый характер. Когда была написана статья, опубликованная 23 марта, неясно, но за пять дней до ее появления, то есть через две недели после своего официального вступления в Исполнительный комитет Жаботинский почувствовал необходимость подать заявление об уходе. Основания для этого шага были простыми, но решающими: его активное несогласие с вейцмановской почти постоянной политикой серийной дипломатии, избегавшей публичного обсуждения значительных разногласий с Великобританией и серьезных еврейских нареканий. Жаботинский придерживался мнения, что требования сионистов и факты дискриминации ишува должны быть обнародованы, чтобы поставить в известность и повлиять на общественное мнение — британское, еврейское и американское — короче, использовать оружие пропаганды как можно более полно. Это поистине было основной чертой в различии "темпераментов".

На втором заседании новообразованного исполнительного комитета 3 марта Коуэн предложил выпустить публичный политический манифест. Это предложение отвергли. Решили, что "опубликовано будет только постановление о назначении Временного исполнительного комитета.

Но было также достигнуто соглашение, что постановление по программе Исполнительного комитета будет опубликовано в форме коммюнике "через несколько дней, когда будут разрешены все детали"[856].

Спустя две недели публичное заявление все еще не было готово; на совещании Жаботинского с Вейцманом и присутствовавшими также Найдичем и Коуэном был поднят вопрос кардинального разногласия. Позже в тот же день Жаботинский написал Вейцману, настаивая на принятии публичной декларации.

Правительству было предложено воссоздание легиона. Если это окажется успешным, нужно будет открыто обратиться к еврейской молодежи Палестины и других стран, "призывая их вступить добровольцами в армию для очень ответственной и опасной миссии". Он убеждал: "Представьте, что напротив, предпринимая шаги для вышеуказанного, мы в то же время сейчас не осветим их в публичной декларации, а предоставим комитету по мероприятиям заявить о связанных с этим проблемах, если, конечно, большинство этот курс поддержит. Моя позиция заключается в том, что, если этот Исполнительный комитет не имеет права заявить определенные основополагающие принципы, у него тем более нет права предпринимать какие-либо практические шаги по их реализации, поскольку они могут наложить на еврейский народ серьезную ответственность и связать не только комитет по мероприятиям, но и конгресс. Я не считаю, что такой ход событий соответствовал бы общепринятым стандартам отчетности перед общественностью.

Политика Мандата, направленная, как нами согласовано, на укрепление сионистского влияния, безусловно выражает единодушное мнение всей Сионистской организации.

Что же касается еврейских частей, их существование было санкционировано, — помимо отважно пролитой крови в завоевании Палестины и до того в Галлиполи — официальным актом Американской сионистской федерации по способствованию набору; твердой поддержкой Еврейского батальона представительными органами ишува с июня 1918-го по настоящее время; и наконец, что не менее важно, вашей собственной деятельностью в Палестине, где вы так открыто и так эффективно поддерживали кампанию по вербовке, а также высшей официальной декларацией на Лондонской конференции.

По официальным сообщениям, вы заявили во вступительном обращении 7 июля: "Я полагаю, что выражу пожелание Сионистской организации, если выскажу мандатным властям и администрации Палестины наши надежды и чаяние сохранить в Палестине Еврейский полк". Ничто из этих актов или высказываний никогда не было опровергнуто ни К.М. (комитетом по мероприятиям), ни конференцией.

Еврейский легион санкционирован всеми жизненно важными элементами в сионизме. Это убеждение было единственным основанием для моего вступления во Временный исполнительный комитет, и оно было поддержано единогласным постановлением на первом заседании предпринять официальные меры по сохранению и развитию еврейских частей. Но этот курс действий возможен, только если комитет открыто и честно проинформирует Сионистскую организацию, что таковы его намерения". И заявляя о своем уходе, он заключает: "Совесть не позволяет мне действовать по решающим вопросам от имени Сионистской организации, не познакомив ее с моими целями, и с ответственностью, ими налагаемой".

Вейцман, по дороге в Соединенные Штаты, отказался принять его отставку. В частном письме[857] он настаивает, что "нет фактически сильного разногласия в программе по всем вопросам", и обещает "изложить ясно мою платформу, на которой мы все объединились". Сделать это он обещает "от имени экзекутивы в циркуляре к членам АС (комитет по мероприятиям. — Прим. переводчика)".

И добавляет с теплыми личными нотками: "Наша долголетняя дружба — это взаимное доверие. Еще раз прошу вас именем дела и именем старой дружбы не делать шага, который всем нам вместе может причинить только тяжелое горе"[858]. Тем не менее за шесть дней до того, как Жаботинский отправил свое письмо об отставке, Вейцман, сообщая Белле о вступлении Жаботинского в Исполнительный комитет, добавляет, что он "все время брыкается ужасно, делает жизнь и спокойную работу почти невозможной и вот так двигается наша тележка: как католическая процессия!"[859]

Белла, несомненно осознававшая нетерпимость Вейцмана к какой бы то не было оппозиции и критике, получила совершенно случайно от Жаботинского представление, что означали на деле эти "брыкания". Через шесть дней после его письма Вейцману он пишет Белле, что его вступление в комитет было почти предотвращено из-за неспособности опубликовать руководящую программу. Этот вопрос был разрешен, пишет он, компромиссно: программа будет разослана членам Комитета по крупным мероприятиям и президентам мировых сионистских федераций[860].

Хотя Жаботинский отказался от мысли об отставке, документации о вышеупомянутом циркуляре нет; Вейцман отбыл в США. Тем не менее 31 марта, на 16-м заседании совета, Жаботинский призывает к подаче правительству ряда предложений:

1. Переформировать "Иудеев" в часть британской армии в Палестине.

2. Немедленно набрать 5000 солдат.

3. Зарплата солдатам и некадровым офицерам должна соответствовать шкале, принятой для предлагаемой палестинской милиции. Выплаты семьям должны быть отменены.

4. Сионистская организация берется внести вклад в содержание этих солдат, начиная с бюджетного года 1922 — 23, в размере суммы, покрывающей зарплату некадровых офицеров и солдат.

Сионистская организация готова рассмотреть вопрос об увеличении вклада с целью в конечном счете покрыть все расходы, кроме тех, которые связаны с material (оснащение)[861].

Возражения высказали и Эдер (с визитом из Палестины), и Коуэн. На следующем заседании (на следующий день) приняли только измененную резолюцию. Численность набора определена не была — "до соглашения с соответствующими инстанциями". Значительно более серьезным, однако, стал отказ от предложения Жаботинского, чтобы за содержание солдат взялась Сионистская организация.

В тот период самым распространенным и самым эффективным британским доводом против Еврейского легиона было как раз то, что он будет стоить британскому налогоплательщику. Предложения Жаботинского немедленно нейтрализовали бы значительную долю критики и внесли драматическую ноту в требование сионистов. Шансы, скорей всего, были очень слабы даже и в том случае, если бы правительство приняло это предложение, — из-за упрямого сопротивления египетского главнокомандующего, антисиониста генерала Конгрива. Но такое предложение, соответственно опубликованное, не могло не иметь огромного пропагандистского эффекта против антисионистского фронта, формирующегося в Великобритании.

Принятая резолюция лишь приуменьшала расходы британских налогоплательщиков: "Опираясь на чувство патриотизма среди халуцим, предполагается, что достаточное их число может согласиться на зачисление при оплате рядовым из расчета один фунт в месяц, при условии, что помимо этого добровольного ограничения их положение как британских солдат будет приравнено ко всем другим солдатам британской армии.

Призовутся исключительно бессемейные, и семейные пособия будут полностью сокращены"[862].

Причиной поражения Жаботинского было, несомненно, печальное положение дел организации с финансовыми ресурсами. Сам Жаботинский в письме Белле пишет мрачно, что "денег нет не потому, что их не существует в природе, а потому, что евреи только аплодируют, но не раскошеливаются". Но он считал, что особый призыв для такой цели вызовет энтузиазм мирового еврейства. На измененную резолюцию он отреагировал мягко.

Убрав его финансовое предложение, сказал он, "резолюция обрела сомнительную практическую ценность. Правительство может ответить, что такое же предложение могут сделать и арабы". Но он, тем не менее, считал, что выступить с этим предложением необходимо[863].

Ему затем представилась возможность наблюдать скорое воплощение своего предсказания о значении и последствиях компромисса. Требование о гласной кампании за поправки в мандате свели к циркуляру к членам Комитета по мероприятия. Предложение о финансировании Сионистской организацией возрожденного легиона и снятии бремени расходов с налогоплательщиков, постигла та же участь. Хотя этот результат можно было предвидеть, он несомненно, разочаровывал, добавлял горечи к тяжелому чувству и подкреплял формирующееся в нем решение уйти из политики.

"После Конгресса, — пишет он сестре, — я намереваюсь обосноваться в Иерусалиме". Там он надеялся организовать издательство, а если не удастся, начать юридическую практику[864].

В любом случае теперь было не время предаваться дебатам о политических вопросах. Вейцман пребывал в США с миссией, критической по меньшей мере для финансовых перспектив движения. В ней заключалась очередная стадия конфликта с Брандайзом и его коллегами. Жаботинский, как и палестинцы, и все европейцы, полностью отвергал подход Брандайза. Его позицию и подход Брандайза разделяла истинная пропасть. Встретившись с Брандайзом лично единственный раз, в Палестине в 1919 году, он резко отреагировал на яростную защиту Брандайзом безобразий военной администрации.

Следом за тем, даже после погрома в Иерусалиме, сначала на Сионистской конференции в Лондоне в июле 1920-го и с тех самых пор и далее, брандайзовская группа настаивала, что политическая борьба за сионизм кончилась с Декларацией Бальфура и выдачей мандата Великобритании. Теперь, заключили они, можно было попросту продвигаться в строительстве страны. Для сионистского вмешательства в политические вопросы причин не было. Учитывая угрожающую политическую реальность в Палестине, Жаботинский, даже в большей степени, чем Вейцман, не мог не воспринимать эту ошеломительную теорию представляющей опасность будущему сионизма.

Теперь же возник дополнительный и связанный с предыдущим источник конфликта. В ответ на критику на конференции в июле 1920 г. исполнительный комитет направил в Палестину "Реорганизационную комиссию", состоявшую из Раберта Шольда и двух работников комитета, Юлиуса Саймона и Нехемии де Льема. Если бы Саймон и де Льем, будучи также членами правления "Керен а-Йесод", не поссорились бы с Найдичем и Златопольским в Лондоне, а затем в Палестине с Усышкиным по поводу работы фонда (они возражали, в частности, против покупки земель в Изреэльской долине), их отчет, призывавший к "радикальным переменам в его управлении и администрации", мог быть встречен более дружественно. В данной же ситуации отчет отвергли, и они вышли из состава исполнительного комитета. Их-то освободившиеся места и заняли Жаботинский, Коуэн и Лихтгайм.

Их же несогласие распространялось не только на политические решения "Керен а-Йесод". Они выразили поддержку позиции Брандайза в будущем развитии сионизма в целом, могущей привести в случае ее воплощения к созданию двух фондов, "Керен а-Йесод" — для таких общественных нужд, как здоровье и образование, субсидируемого пожертвованиями, и американского фонда для капиталовложений в экономическое развитие. Эта структура вкладов контролировалась бы американцами, а не Всемирной организацией сионистов. И поскольку 80 процентов финансов организации, по существу, поступило из Соединенных Штатов, отдельный контроль фонда по капиталовложениям привел бы к американскому контролю над Всемирной организацией сионистов.

Дополнительное соображение было подоплекой этого спора. Сионистское начинание в Палестине не могло рассматриваться и оцениваться мерилами бизнеса. Экономические инициативы часто определялись политическими мотивами. Американский подход по своей природе был более деловым; он был явно не приспособлен или, по крайней мере, преждевременен при существующих в стране условиях. Значение имел и психологический элемент: еще одно различие в "темпераментах".

Вейцман ощутил также и "этническую" рознь с американцами, чьи знания и, в его глазах, сердце, были далеки от пульса Палестины. Он с горечью писал:

"Руководство американских сионистов — не националистичные евреи. Для них сионизм не является движением, придающим им определенное восприятие мира, определяющее их восприятие еврейской жизни. Сионизм для них — движение, направленное на строительство страны, с которой у них самих мало общего, но которую они готовы принять, поскольку она привлекает еврейские массы, им совершенно незнакомые.

Уганда, Аризона, Канзас, возможно, привлекли бы американское руководство и больше, но, поскольку сами они не намереваются покинуть Америку, они, конечно, не готовы навязывать страну тем, кто хочет приехать, и потому соглашаются на Палестину. Более того, у них нет ни малейшего представления о проблемах сионизма, играющих такую значительную роль в жизни движения, таких, как возрождение иврита, желание сионистов заострить еврейский характер мировых еврейских общин, пробудить в их сознании сопротивление ассимиляции во всех ее проявлениях, короче, о всех тех духовностях, которые формируют национальное движение, в котором Палестина и палестинизм всего лишь территориальное воплощение национально-политического переворота.

Естественно, Брандайз и его товарищи не в состоянии понять все эти вещи, поскольку он такой не еврей в своем восприятии, в своих чувствах, и никогда не пытался понять глубинные причины, движущие еврейские массы в Палестину. Он попросту и всего лишь колонизатор. И так случилось, что он колонизирует Палестину"[865].

Несмотря на продолжительное и интенсивное сражение в Америке, Вейцману не удалось сохранить единство в движении. Но в заключительной стычке с поначалу доминировавшей брандайзовской группой — на особой конвенции в Кливленде в июне — он завоевал ошеломительную победу. Группа, составляющая меньшинство, покинула зал заседаний, и большинство в ее составе посвятило свою энергию экономическим проектам в Палестине. Бразды правления приняла новая группа, возглавляемая Льюисом Липским и лояльная Вейцману. К тому времени многие делегаты, несомненно, расстались с иллюзией, что не требуются дальнейшие политические усилия, поскольку в Палестине произошли драматические события.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ТРАГЕДИЯ снова неожиданно поразила еврейский народ. Новая волна арабского насилия, убийств, изнасилований и грабежей, направленная против евреев, обрушилась при, казалось бы, благоприятном правлении верховного наместника-еврея.

Арабы выбрали удобный день — Первое мая, празднуемый еврейскими рабочими традиционной процессией в Тель-Авиве. Небольшая соперничавшая группа коммунистов праздновала отдельно и даже ввязалась в стычку с основной процессией. Вслед за этим, всего через несколько сот ярдов, в Яффо арабы развязали атаку на еврейских мужчин и женщин и еврейское имущество. Имея на вооружении только булыжники, камни и кинжалы, арабы, поначалу принявшиеся за грабеж еврейских лавок, могли быть отражены сопротивлявшимися евреями. Но к погромщикам вскоре примкнула арабская полиция, которой по какой-то причине было выдано оружие. Некоторые из них обеспечили защиту атакующих, другие сорвали с себя знаки отличия и открыли пальбу по евреям. Эта чернь двинулась на Тель-Авив, тогда всего лишь пригород Яффо. Здесь собралась еврейская толпа и при содействии кордона английских полицейских отогнала нападавших.

Арабы отступили в Яффо и направили свою атаку на выбранную ими главную мишень: общежитие недавних иммигрантов. Около 100 человек находились внутри и рядом со зданием. Как описывает "Сефер Тольдот а-Хагана" ("История Хаганы"): "Евреи были тогда так спокойны и слепы, что среди них не нашлось ни одного ствола огнестрельного оружия"[866].

Вырвав железные прутья из забора вокруг здания, иммигранты отразили нападение, но появилась группа арабских полицейских и, опрокинув ворота, впустила чернь в здание. Под предводительством полиции началась бойня. Были убиты 13 евреев, в том числе одна женщина, и десять ранены.

Несмотря на прибытие к концу дня английских частей, нападения на евреев продолжались и на следующий день. Среди убитых оказался известный писатель Иосиф Хаим Бреннер.

Всего погибли 43 еврея. 134 были ранены. Британское руководство повело себя своеобразно, похоже на своих коллег в Иерусалиме в предыдущем году. Как и Уотерс-Тэйлор в 1920-м, губернатор округа полковник Старлинг случайно выбрал именно этот день для своего отсутствия, но вернулся через 3 часа после начала разгула. Начальник полиции (ответственный за своих вооруженных арабских подчиненных) вообще исчез на три дня.

Волна насилия нарастала. Поселение Кфар-Саба было разрушено полностью. Реховот атаковали арабы из соседней Рамле, тысячи громили деревню Гедера.

Самое тяжелое нападение пришлось на давнюю колонию Петах-Тиква — тысяч арабов из примыкающих деревень, действовавших под предводительством одного вожака. Горстка евреев, безнадежно уступая в численности, несколько часов отражала нападки черни; но при иссякавших запасах Петах-Тиква наверняка была бы разгромлена, если бы не прибыло подразделение британской индийской кавалерии и в последний момент не отразили атаку[867].

Сэмюэл отреагировал немедленно. Он продемонстрировал, что понял арабское настроение: объявил о приостановлении иммиграции. Были отправлены обратно даже те, кто уже находился в пути в Палестину. И чтобы полностью прояснить направленность этой меры, глашатай города Яффо был выслан на улицы нести вести убийцам.

Осажденную и растерянную от неожиданного и непредвиденного нападения, погруженную в траур еврейскую общину решение Сэмюэла наказать жертв повергло в ужас. Фактически он принял основное требование арабских агитаторов — закрыл ворота Палестины для евреев. Сам по себе чудовищный, этот акт был немедленно понят как зловещее предзнаменование на будущее.

Из Нью-Йорка расстроенный Вейцман выслал Исполнительному комитету в Лондон черновой текст телеграммы к Сэмюэлу. Он был выдержан в самых сдержанных тонах. Он опасался, что "запрет, хоть и временный, будет интерпретирован противниками как уступка насилию и отразится самым мрачным образом на еврейских настроениях. Я рекомендовал, чтобы Сионистская комиссия и остальные ни под каким видом не уходили в отставку, и не поддерживаю демонстрации". Вейцман призывал Сэмюэла открыть порты "в интересах всего, что дорого вам и нам"[868].

Его ошеломительное предложение, чтобы еврейские общины в Палестине и вне ее молча проглотили боль и позор, не было принято. Жаботинский телеграфировал ему не возражать против демонстрации. Исполнительный комитет уже санкционировал ряд демонстраций, и телеграмма Сэмюэлу была соответственно изменена.

Митинги и демонстрации протеста прошли в Палестине и во всем мире. Члены Сионистской комиссии и руководство ишува воздержались от подачи в отставку только под сильным нажимом Исполнительного комитета из Лондона. Исчезли все иллюзии относительно администрации. Письмо от доктора Эдера (занявшего снова свой пост ответственного по политике в Сионистской комиссии) отразило царящее ощущение нужды в решительных действиях как единственном выходе из непереносимой ситуации:

"Может быть, предпочтительно просить британское правительство отступиться, отказаться от мандата на Палестину, поскольку оно минимально не в состоянии выполнить его. Не просить ни одно государство взять на себя мандат, а оставить нас, евреев, разобраться с арабами.

По моим представлениям, у нас есть 10.000 мужчин, годных встать под ружье, и из них около 3 000 прошли солдатскую службу".

И хотя потери были бы неизбежны, Эдер считал, что евреи одержат победу и сумеют установить свое собственное правительство, "которое было бы так же справедливо к арабам, как и мандатное"[869].

Сионистский исполнительный комитет в Лондоне был осмотрительнее. На заседании политического комитета 19 мая присутствовали также лорд Ротшильд, сэр Альфред Монд и Джеймс Ротшильд. Поведение Сэмюэла подверглось резкой критике, но было принято единогласное решение, что "разрушительно предпринимать какие бы то ни было шаги, могущие привести к отставке верховного наместника"[870].

Жаботинский председательствовал на этом заседании: нет оснований полагать, что он не был согласен с принятым решением.

Помимо организации резких протестов, которые должны были быть доставлены Джозефом Коуэном и Самюэлем Ландманом (секретарем организации) секретарю по колониям Уинстону Черчиллю, Жаботинский был крайне озабочен безопасностью ишува, и главенствующим стало ощущение необходимости возродить легион.

Относительно Сэмюэла вспыхнувшее было осуждение несколько охладил прибывший в Лондон Шмуэль Толковский. Он выдвинул предположение, что вина была не столько Сэмюэла, сколько командования армии в Каире, которое заменено не было. Согласно Толковскому, Сэмюэл обратился к Конгриву с просьбой принять жесткие меры против арабов, и генерал отказался, заявив, что такие меры приведут к "восстанию". Если принять эту версию, то вставал вопрос о годности Сэмюэла для занимаемой должности: учитывая известный антисемитизм генерала Конгрива и его ставки, последний мог диктовать губернатору или отменять его решения. Действительно, Жаботинский, рассказывая Белле об отчете Толковского, добавляет: "Помимо же этого, Сэмюэл — пустое место"[871]. Но феномен Герберта Сэмюэла был куда сложнее.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

СРЕДИ историков и летописцев того периода существует тенденция описывать беспорядки 6 мая 1921 года как причину и отправной момент отхода Сэмюэла от сионистского кредо, начало процесса приспособления к арабскому подходу, ставшего в конце концов характерным для его правления. Это глубокое заблуждение. Тем не менее оно пронизывало весь сионистский истеблишмент того времени. Вейцман в телеграмме из Нью-Йорка взывает к Сэмюэлу открыть порты Палестины "во имя всего, чем дорожим вы и мы". Но уже в то время Сэмюэл далеко отошел от этих интересов; и хотя не все признаки этого проявлялись публично, достаточно много в его поведении заслуживает пересмотра и переоценки.

Он подал Вейцману ранний сигнал в марте 1920 года своей паникой: "слабый, испуганный и трепещущий" — таким он был, получив известия о двух арабских демонстрациях в Иерусалиме. "Ему понадобится большая встряска, — пишет Вейцман Вере, — прежде чем он поймет реальность ситуации".

Память об этом инциденте, возможно, стерлась волной эйфории от самого факта назначения на пост верховного наместника — еврея. Этот феномен, по-видимому, ослепил и Жаботинского, скрыв явно неожиданное поведение Сэмюэла в первые же дни и недели его администрации: он не предпринимал ничего для ее очистки от антисионистских и антисемитских элементов.

Он ввел одного просиониста, друга Вейцмана, на вновь созданную должность гражданского секретаря администрации (фактически своего заместителя) мягкотелого, неагрессивного Уиндама Дидса. Но все старшие по чину чиновники, состоявшие на службе к его прибытию, остались на местах. В информации об известных противниках сионизма и Декларации Бальфура он не нуждался. Они были ему хорошо известны. Он был прекрасно осведомлен обо всей информации по этому вопросу, полученной Сионистской организацией. Г. Сэмюэл сам был так рассержен антиеврейским поведением самого высокопоставленного из них, губернатора Иерусалима Рональда Сторрса, что уже в 1919 году обратился к сэру

Рональду Грэхему в Иностранном отделе с жалобой. Теперь же без малейшего упрека он восстановил его губернатором Иерусалима, вызвав у пораженного Сторрса цветистые, благодарственные фразы за доверие и веру в него Сэмюэла. Но будучи тонким и расторопным человеком, Сторрс тотчас использовал выгодное отношение, пожалованное ему этим робким еврейским начальником. В свое благодарственное письмо он также включил и нападки, в равной степени вдохновенные и лживые, на критику в его адрес комиссии по расследованию погрома 1920 года. Сэмюэл, обязавший себя относиться к Сторрсу как к человеку, невиновному в своем поведении по отношению к еврейскому населению, теперь помог ему отвести все обвинения, выдвинутые комиссией: переправив письмо Сторрса в Лондон, он нашел нужным приложить собственные выражения поддержки.

Поведение Сэмюэла в первые недели на его посту сделало совершенно очевидным для Сторрса и по, существу, для всех чинов в администрации, что он не намерен поддерживать принцип, по которому слугам правительства Его Величества надлежит действовать в согласии с политикой правительства. Напротив, враждебность к сионизму и антиеврейские действия не служат преградой к доверию начальства и, следовательно, к продвижению. Более того, уже в этот период Сторрс обрел явное духовное влияние на Сэмюэла. Иначе было бы непостижимо, как ему удалось провести на ключевую позицию в администрации беззастенчивого антисиониста, к тому же — махрового антисемита.

Предстояло назначение на пост политического советника. Чиновник из Иностранного отдела, рекомендованный Дидсом, оказался не готовым принять назначение. Сторрс незамедлительно предложил Сэмюэлу назначить некоего Эрнста Татэма Ричмонда. Ричмонд не являлся политическим деятелем: он был по профессии архитектором и его единственный опыт государственной службы был в области реставрации старых зданий. Но он был давним другом Сторрса. Они квартировали вместе в Каире и теперь снимали вместе дом в Иерусалиме. Сэмюэл без промедления рекомендовал в Иностранный отдел назначение Ричмонда, и в октябре 1920-го он занял этот пост.

Ричмонд, не теряя времени, стал проводить в жизнь свои идеи. Его назначение совпало с возвращением в Иерусалим Хадж Амина, который вместе с Арефом эль-Арефом и с содействия Уотерс-Тэйлора (находившегося в дружеских отношениях с Сторрсом) организовал погром в 1920 году. Хадж Амин и эль-Ареф бежали за Иордан, были приговорены заочно к 10 годам тюрьмы, а уже в июле Сэмюэл пожаловал им помилование.

Вскоре эль-Ареф был назначен губернатором Дженинской области. Через несколько месяцев умер иерусалимский муфтий, и Хадж Амин выставил свою кандидатуру, хотя не обладал образовательной или религиозной квалификацией. Он потерпел большое поражение от Хусейна эль Дин Джаралла, инспектора мусульманского религиозного суда и уважаемого ученого.

При поддержке Ричмонда сторонники Хадж Амина развязали шумную кампанию против Джаралла. Ричмонд и Сторрс, заверив Сэмюэла, что выборы были фальсифицированы, убедили его назначить Хадж Амина, как истинно желанного кандидата мусульманской общины.

Хадж Амин стал "аккредитованным" главой мусульманской общины в Палестине, получив колоссальный бюджет. Он возглавил антисионистскую агитацию и организацию арабской общины, подавляя угрозами и насилием все попытки арабского соглашения с сионизмом, и завершил свою карьеру участием в гитлеровской кампании по уничтожению еврейского народа.

Через год после назначения Ричмонд ввязался в ссору с отделом по колониям о своем статусе. Сотрудники отдела быстро отреагировали, убеждая, что представилась отличная возможность от него избавиться, основываясь и на профессиональной непригодности, и на его враждебном отношении к сионизму, Декларации Бальфура и к евреям в принципе. Сэмюэл же напыщенно защитил его как представлявшего большую ценность в отношениях с арабской общиной. Только к концу 1923 года он, наконец, признал — после особенно ядовитого меморандума, сочиненного Ричмондом, — что находит "затруднительным для Ричмонда оставаться в администрации". Когда Ричмонд наконец подал в отставку, после того как вместе со Сторрсом сыграл ведущую роль в формировании политики Сэмюэла в решающие первые три с половиной года мандата, он отправил Сэмюэлу письмо, в котором с вызовом заявил, что Сионистская комиссия, отдел по Ближнему Востоку и администрация Сэмюэла были "захвачены и движимы духом, который я в состоянии рассматривать только как зло", и что его сопротивление этим мерам было "не просто политическим, но и моральным, и даже религиозным"[872].

В своем отчете в отдел по колониям Сэмюэл теперь решительно утверждал, что ранее верил, что Ричмонд не противостоял на самом деле политике правительства, а всего лишь "относился критически к деталям проектов и методов приложения"[873].

Это самообвинение в невероятной тупости не могло скрыть реальных проблем характера Сэмюэла. Ллойд Джордж, знавший его как коллегу по Либеральной партии, был откровенен. В беседе с Вейцманом, в присутствии Бальфура и Черчилля, он "несколько раз заметил, что Сэмюэл труслив и слабохарактерен и что он, к сожалению, это слишком хорошо знает"[874].

В тот же год Ллойд Джордж повторил это сэру Альфреду Монду[875].

Такой склад характера мог стать только катастрофой в палестинском и еврейском контексте. "Джуиш кроникл" указала на эту слабинку в его поведении по отношению к сотоварищам-евреям в Англии. Проницательный и непредубежденный обозреватель того периода подвел итог его карьере в Палестине: "В течение всей своей службы он страдал, и страдал остро, от того обстоятельства, что был евреем"[876].

Его рекомендация кандидата на пост в объединенную англофранцузскую комиссию по установлению северной границы не менее красноречивое свидетельство, чем назначение Ричмонда. Из всех возможных он выбрал Уотерс-Тэйлора. Инициатива наверняка исходила от Сторрса, но Сэмюэл, безусловно, знал антисионистскую историю Уотерс-Тэйлора.

Кандидатуре тут же дал отвод отдел по колониям[877]. Британским чиновникам не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы распознать крайнюю слабохарактерность Сэмюэла. Девяносто процентов из них, по свидетельству самого Черчилля, были противниками Декларации Бальфура[878], и слабость Сэмюэла они использовали сполна.

Его поставили в известность, что арабы не только бесповоротно против Декларации Бальфура, но и обладают превосходящими силами, которые нельзя превозмочь. Сторрс, Ричмонд и в не меньшей степени главнокомандующий британскими силами генерал Конгрив постоянно рисовали ему мрачные картины кровопролитий и разрухи в случае неудовлетворения арабских требований.

Нет никаких данных полагать, что Сэмюэл когда-либо подошел к этим предсказаниям критически. Он целиком поддался им. В беседе с Соколовым он признавался, что основанием для закрытия иммиграции послужило то, что "нечто ужасное должно было произойти: угроза уничтожения всей еврейской общины и свержения правительства".

И это после того, как в Яффо арабская чернь под предводительством полицейских, вооруженных правительством Сэмюэла, убила безоружных евреев и бросилась врассыпную, столкнувшись с горсткой солдат и гражданской толпой, а чернь в Петах-Тикве разбежалась, как только на место происшествия прибыла конная часть.

И это было не все. Когда образованный и известный своим миролюбием Соколов возразил, что мягкая политика не будет продуктивна и превозмочь насилие может только сила, Сэмюэл использовал козырную карту Конгрива: в стране нет достаточных сил. И затем добавил: "Как либерал я не был бы в состоянии использовать силу. Я предпочту подать в отставку"[879]. Нельзя сказать, что специфические сложности Палестины не были известны Сэмюэлу до того, как он принял свой пост. Бальфур изложил эту проблему прямо и доходчиво в подробном меморандуме, представленном на совещании, организованном Ллойд Джорджем во Франции в сентябре 1919-го. В нем он писал: "Четыре великие державы преданны сионизму. Сионизм, справедливо или нет, хорошо или плохо, основан на вековой традиции, насущных нуждах, будущих надеждах, гораздо более важного значения, чем пожелания или предрассудки 700.000 арабов, населяющих теперь эту древнюю землю. Я считаю это справедливым"[880].

На следующий год, в июле 1920-го, в речи на сионистской демонстрации в Альберт-Холле в Лондоне Бальфур развил это политическое кредо, используя возвышенный философский, но выразительный язык. Он признал техническую изобретательность арабских просьб о самоопределении. "Но тот, кто, обратив взгляд на мировую историю, и в частности на историю наиболее цивилизованных частей мира, не видит, что положение еврейства во всех странах совершенно исключительно, находится вне всех ординарных правил и догм; не может быть выражено формулой или заключено в одном предложении — тот, кто не понимает, что глубокий и глубинный принцип самоопределения на самом деле ведет к сионистской политике, как бы ни мало, казалось бы, он представляет ее в его строго либеральной интерпретации, не понимает ни евреев, ни сам принцип. Я убежден, что никто, кроме педантов или тех, кто предубежден из религиозного или расового чувства, не возьмется отрицать хоть на минуту, что дело еврейства абсолютно исключительно, и иметь с ним дело нужно исключительными методами"[881].

Британская политика была определена этим настроем, даже после чистки и урезки, которой подвергалась во время вынашивания Декларации Бальфура; Сэмюэл был назначен верховным наместником также в духе этого заявления. И более того, непохоже, что Сэмюэл осознавал, что, либерал или нет, человек, взявшийся воплотить Декларацию Бальфура в духе его речи 2 ноября 1919 года, получивший доверие, надежды и симпатии перенесшего тяжкие испытания еврейского народа и затем обнаруживший, что не в состоянии ни противостоять горстке антисемитских чиновников, ни набраться смелости использовать силу против насилия, — должен покинуть свой пост.

Сэмюэл зашел так далеко, заискивая перед арабами, что даже получил выговор из Лондона. Остановить еврейскую иммиграцию на неопределенное время было нельзя, и в скором времени ее возобновили, хоть и с дополнительными ограничениями. Тем временем Сэмюэл проявлял активность, изобретая новые меры по "подбадриванию" арабов. Едва минул месяц после майского произвола, как он произнес речь, содержавшую ни больше ни меньше как отказ от сущности Декларации Бальфура. Речь шокировала евреев. Они не знали, что первоначальный текст Сэмюэла был еще разрушительнее, и сдержал его отдел по колониям. В нем имелся параграф, определявший смысл Декларации Бальфура в том, что евреи получат возможность обрести в Палестине "духовный Центр" и что "некоторым из них, в рамках, установленных численностью и интересами настоящего населения, будет позволено прибыть и оказать содействие в развитии страны на благо всех ее жителей". Он также предлагал установление арабского представительства, параллельно с Сионистской комиссией.

Эти формулировки показались чрезмерными отделу по колониям. Черчилль попросил Сэмюэла внести поправки, поскольку может "создаться впечатление, что в результате недавних беспорядков переменилась политика правительства Его Величества"[882].

Но суть речи осталась неизменной. В то время как Декларация Бальфура, каждое слово в которой отмеривалось и взвешивалось снова и снова, гарантировала "гражданские и религиозные права присутствующего населения", Сэмюэл заявил теперь, что британское правительство, "которому вверено мандатом благополучие народа Палестины, никогда не навяжет ему политику, которую у этого народа есть основания считать противоречащей их религиозным, политическим и экономическим интересам". Для полноты картины он предложил исключить возможность "чего-либо типа массовой иммиграции" и обещал, что правительство рассмотрит возможность учреждения в Палестине представительных органов, — тоже идея, поддержать которую он вынудил отдел колоний[883]. Таким образом, он был готов привести в исполнение достаточно арабских требований, чтобы завершить фактически уничтожение сионизма. Тем не менее, его речь теперь стала почитаемым документом представляемым отделом колоний как основополагающая интерпретация Декларации Бальфура. То, что сионисты ее отвергли, было гневно осуждено как нелояльный акт. Даже Уиндэм Дидс, мышление которого теперь направлял его босс, жаловался Вейцману, что сионисты "не согласны с формулировками речи от 3 июня"[884].

Вейцман атаковал речь с опозданием, но энергично и несколько раз. Наиболее значительной его реакцией был ответ Дидсу: "Эта речь неадекватно отражает политику правительства Его Величества. Эта политика изложена в проекте мандата. С этой политикой мы все от всего сердца согласны. Когда была произнесена речь от 3 июня, я был в Штатах и Канаде. Как вам известно, я и рта не открыл для возражений. Напротив, на последнем митинге в Карнеги-Холле в Нью-Йорке я призвал американских евреев поддерживать непоколебимо их веру в палестинскую администрацию. И все же никто лучше, чем я, не мог видеть разрушительного влияния на мораль в Сионистской организации. Общепринятой интерпретацией речи стало создание не еврейского национального очага, но арабского национального очага, куда внедрят немного евреев, то есть столько, сколько необходимо в интересах арабского национального очага; и определяющим фактором служит именно арабский национальный очаг. Вполне истинно, что сионистские идеалы огорчили некоторых из арабов и некоторых британских антисемитов, но это те самые идеалы, которые были санкционированы жертвами на протяжении тысячелетий.

Ради этих идеалов мы прошли через пытки повсюду в мире, и эти идеалы составляют саму живительную силу сионизма. Убери их или разбавь, и сионизма не станет. Вот почему я не могу поддерживать речь от 3 июня, хоть и не намереваюсь вступать в публичный спор на эту тему. Я не могу просить Сионистскую организацию прибегнуть к самоубийству"[885].

Однако все протесты Вейцман делал за кулисами. Ни разу он не атаковал речь публично. Он продолжал придерживаться политики, за которую цеплялся в период военной администрации. Но тогда Вейцман оправдывал публичное замалчивание убеждением, что гражданская администрация все исправит.

Так развивалась, с одной стороны, британская политика с растущей враждебностью к сионизму, с другой — демонстративная нейтральность к этой политике сионистского вождя. По существу, Вейцман пошел дальше. Он нарушил публичное молчание — для того, чтобы защитить и, соответственно, оправдать Сэмюэла. На Сионистском конгрессе в сентябре он призвал делегатов продемонстрировать "понимание" Сэмюэла.

Меньше чем за месяц до того в частном письме он охарактеризовал Сэмюэла как "позднейшее и самое страшное разочарование. Это ужасная трагедия". Политика Сэмюэла, пишет он, это политика "сдачи"[886].

Его публичная поддержка Сэмюэля на этом этапе тем более непонятна не только потому, что он сам же считал поддержку его политики самоубийством, но тем более после встречи с Бальфуром и Ллойд Джорджем в присутствии Черчилля в доме Бальфура 22 июля. Черчилль защищал речь Сэмюэла, когда же Вейцман осудил ее как "отказ от Декларации Бальфура", и Ллойд Джордж, и Бальфур заверили, что в Декларации Бальфура они оба "всегда подразумевали и имели в виду еврейское государство"[887].

Приверженность Вейцмана двойственной системе публичного молчания — и даже поддержки — политики, которую в частных беседах он осуждал в горчайших тонах, не могла не вызывать у Жаботинского нарастающего беспокойства. Но он, очевидно, продолжал считать, что для сионистского дела предпочтительнее поддерживать единство в организации и ее руководстве, особенно поскольку она придерживалась специфической программы, согласованной им с Вейцманом. Это единство было в короткий срок поставлено под угрозу случайным происшествием, спровоцированным Меиром Гроссманом. Гроссман не был обязан придерживаться вейцмановских методов и политики: в "Ди Трибун" и на публичных митингах он вел кампанию по сильной оппозиции.

В беседе с Жаботинским Гроссман шутливо выразил сомнение: согласится ли Жаботинский, из-за нынешней принадлежности к истеблишменту, председательствовать на одном из митингов. Спровоцированный Жаботинский согласился на председательство.

Гроссман, решительный оратор, не выбирал слов о Вейцмане, которого винил во всех препонах, выпавших на долю движения, и призвал к его отставке на приближающемся конгрессе. Жаботинский был потрясен бестактностью Гроссмана, но выступил с ответом в конце митинга. Он заявил, что слишком поверхностно "относить все причины ситуации к ошибкам одного или двух человек. Пока сионизм нуждается в дипломатии и искусстве управления, доктор Вейцман должен быть его предводителем"[888].

Тем не менее он телеграфировал Вейцману (в США), что выступление Гроссмана, под его председательством, может быть интерпретировано неверно. "Я намеревался подать в отставку, но поскольку коллеги отказались ее принять, отдаюсь на вашу милость, подчеркивая еще раз веру в вашу преданность объединенной программе Исполнительного комитета". Вейцман немедленно ответил: "Счастлив продолжать сотрудничать с вами"[889].

Жаботинский знал и предсказывал, что членство в сионистском исполкоме будет постоянным испытанием совести. Он проглотил свое расстройство (по-видимому, нашедшее физическое выражение в крайней усталости, на которую он жаловался Белле) и сконцентрировался на проблеме безопасности в Палестине. После майских бесчинств, она стала еще более насущной.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

В ТОМ же мае пришел конец Еврейскому легиону. Все произошло неожиданно. Когда новость о том, что на улицах Яффо убивают евреев и что требуется помощь в обороне Тель-Авива, дошла до лагеря в Сарафанде, двадцать из тридцати находившихся в лагере легионеров спешно отправились к месту беспорядков. Они намеренно не стали информировать своего командира, полковника Марголина, чтобы не делать его причастным к воинскому преступлению. Тем не менее он узнал об этом на следующее утро и сам прибыл в Тель-Авив принять командование легионерами, мобилизовать дополнительных добровольцев и найти оружие.

Один из немногих дружественных британских официальных лиц, майор Л.М. Жён, начальник портовых складов в Яффо, за день до того отважно отбивший нападение на иммигрантское общежитие, выдал им восемнадцать турецких винтовок со своих складов.

Таким образом, около 40 легионеров и бывших легионеров промаршировали по улицам Яффо с ружьями на изготовку[890]. Еще около 300, вооруженных палками и железными балками, сформировали кордон вокруг города. В арабской общине распространилась весть, что евреи "отбились". Больше атак не было.

Для военных властей это было достаточным предлогом, чтоб избавиться от ненавидимых "солдат-иудеев". Часть расформировали, и массовое наказание не применялось лишь потому, что полковник Марголин известил начальство, будто сам отдал приказ своим солдатам идти на Тель-Авив.

И он подал в отставку.

Так детище Жаботинского под фанфары закончило свое существование. Оно не воплотило его мечту. Тем не менее его роль вышла далеко за рамки собственно политических и военных событий того времени. Легион, будучи единственным реальным символом борьбы еврейского народа за свою страну в воюющем мире, произвел подлинную революцию в умах и духе евреев. Он возродил древнюю военную традицию и заложил принципы национальной защиты на многие годы вперед.

Сам Жаботинский, вынужденный уйти из легиона в 1919-м во время прощания со своими "портными" в Ришон ле-Ционе так определил их роль в исторической и, как оказалось в дальнейшем, пророческой перспективе: "Ты вернешься к своим, далеко за море; и там когда-нибудь, просматривая газету, прочтешь добрые вести о свободной еврейской стране: о станках и кафедрах, о пашнях и театрах, может быть, о депутатах и министрах. И задумаешься, и газета выскользнет из рук; и ты вспомнишь Иорданскую долину, и пустыню за Рафой, и Ефремовы горы над Абуэйном. Встрепенись тогда и встань, подойди к зеркалу и гордо взгляни себе в лицо, вытянись навытяжку и отдай честь: это — твоя работа"[891].

За семь дней до майских событий Жаботинский, вместе с Коуэном и Ландманом, по приглашению прибыл в отдел колоний на встречу с двумя старшими чиновниками, принявшими ответственность за Палестину: Джоном Шакбюргом и Хьюбертом Янгом. Одним из предметов обсуждения было сэмюэловское предложение по защите Палестины смешанной жандармерией, отвергнутое сионистским исполкомом. Янг проинформировал гостей, что в проект были внесены поправки: теперь предполагалось, что части не будет смешанными. Евреев и арабов расквартируют отдельно во избежание трений. Оба подразделения будут в распоряжении верховного наместника (а не под армейским командованием)[892].

Жаботинский и его коллеги согласились на это предложение, хотя были далеко не удовлетворены. Янг отметил, что они пошли на это "с некоторой неохотой".

Затем последовало нападение в Яффо. Никто из сионистов не был готов теперь согласиться с каким бы то ни было планом, подразумевающим вооружение арабов. Жаботинский написал Черчиллю:

"Я вынужден пренебречь формальностями и обратиться непосредственно к вам. Яффские бунты грозят существенно притормозить нашу работу. На движении "Халуцим" это, конечно, не отразится — эти люди среднего возраста с женами и детьми могут быть вынуждены считаться с риском для жизни и имущества; а это как раз наиболее желательный колонизирующий элемент, в то же самое время как именно их отношение в основном определяет степень нашего успеха в сборе фондов.

Я уверен, что вы, как и я, осознаете все это. Я намеренно воздерживаюсь от упоминания о трагическом или моральном аспекте происшедшего и концентрируюсь исключительно на деловой стороне.

Эта деловая сторона нуждается превыше всего в одном: в обеспечении мирного труда. Вся наша критика проекта Мандата и предложений по обороне вдохновляется единственно этим и никакими другими соображениями. Это по поводу обороны я обращаюсь к вам с этим письмом.

Полагаете ли вы, после урока в Яффо, что местная милиция, состоящая на 50 % или какой-нибудь процент из арабских частей, может считаться гарантией безопасности? Считаете ли вы по-прежнему, что эти арабские части будут защищать евреев от своих собственных соплеменников?

Я вынужден снова подчеркнуть, что такое убеждение было бы смертельной ошибкой. Естественной тенденцией любой вооруженной арабской группы в настоящий момент станет присоединение ко всему панарабскому движению. И присутствие еврейских частей приведет в любом случае, подобном Яффо, только к обычной стычке двух вооруженных единиц.

Но я вынужден — с большой неохотой — затронуть иной вопрос. Британские части и в Иерусалиме, и в Яффо не смогли предотвратить потерю еврейских жизней и разорение еврейского имущества. Бесполезно пытаться угадать причины, и я умоляю поверить мне, что я, по меньшей мере, не подвергаю сомнению добрую волю британского солдата. Но невозможно заставить еврейские массы позабыть красноречивый факт, что, пока в Палестине пребывали 5.000 еврейских солдат, бунтов против евреев не бывало, в то время как после сокращения их числа до 400 было убито 6 евреев в Иерусалиме, а после их полного расформирования более тридцати было убито в Яффо.

Народ судит по результатам, и я предвижу, что пока не сформируется в составе британского гарнизона сильная еврейская часть, восстановить доверие еврейских масс не удастся.

Я знаю все аргументы против такого курса. Но я умоляю вас занять чисто практическую позицию. Мы должны быть защищены. С нами находятся женщины и дети. Чувство защищенности, после всего перенесенного, может дать только одно из двух:

1) либо британский гарнизон, включающий сильный еврейский полк;

2) либо еврейская организация по самообороне, организованная самими евреями.

Ни один сионист с чувством ответственности не предпочитает второй вариант. Неофициальная самооборона не может так же полностью контролироваться, как должна контролироваться воинская часть; более того, само ее существование — постоянное напоминание о нестабильном положении, о нависшей опасности, и потому постоянное препятствие к желанию еврейских классов и масс вложить свои сбережения в созидательную работу в Палестине. То, что мы хотим, — положение дел, при котором самооборона не требуется, то есть, британский гарнизон, содержащий еврейские батальоны. Но если это невыполнимо, евреям останется лишь один курс: создание сильной, постоянной организации по самообороне, достаточно вооруженной и поддерживаемой собственной разведывательной службой, — поскольку мы должны быть защищены. Я прошу вас пересмотреть весь вопрос в целом, пока еще не поздно.

В любом случае я вынужден отказаться от заверений, которые я дал майору Янгу, что в случае сформирования смешанной милиции евреи к ней присоединятся. После урока Яффо это было бы и невозможно, и морально неприемлемо"[893].

В ответе, подготовленном Янгом, Черчилль отверг точку зрения Жаботинского "о ситуации в Палестине", но добавил, что не комментирует беспорядки в Яффо, пока не представлен отчет комиссии по расследованию, назначенной Сэмюэлом. По поводу плана о "силах обороны", пишет он, он постоянно контактирует с Сэмюэлом, "рассматривая ее переформирование или полное упразднение". Жаботинский пишет с бодростью Нине Берлин: "Есть одна хорошая новость. В Палестине не будет смешанной полиции и если Сэмюэл не вмешается, будет нечто вроде официальной Хаганы"[894].

Не менее значительна, чем ответ Черчилля, необычная записка, которую Янг приложил к письму Жаботинского, когда передал его министру:

"Господин Жаботинский — экстремист, введенный в исполком Сионистской организации только потому, что, они полагали, он причинит меньше вреда в его составе, чем вне его. Он их не представляет, особенно по этому вопросу, по которому он несколько ненормален. Единственный человек в состоянии контролировать его — доктор Вейцман, который, к несчастью, в Америке. Детальные соображения сэра Г.Сэмюэла скоро прибудут и, наверное, должны будут обсуждаться с С.О. до окончательного утверждения. Кстати сказать, я был в значительной степени удивлен, что Жаботинский согласился на предложение, представленное ему на днях. Он был вполне резонен, и это только яффский инцидент его расстроил"[895]. Там, где брань Янга касалась фактов, она была бессмыслицей. Жаботинский никогда не брал на себя ответственность, которой не был удостоен. Его лояльность к решениям органа, членом которого он состоял, была скрупулезной, иногда до болезненности. Выдержанное в его стиле, его письмо достоверно отражало позицию исполкома.

В отношении легиона в исполкоме царило единомыслие. Невозможно представить, что Янг сам сфабриковал подобную историю. Не менее поразительно и предположение, будто Жаботинский приняли в исполком, чтобы "контролировать". Ясно, что источник подобной "внутренней информации" далеко искать не приходится.

Фактически источник был раскрыт случайно много лет спустя. В статье, написанной в 1953 году, вскоре после смерти Вейцмана, Леон Саймон, один из группы последователей Ахад а’Ама, бывший ярым противником кампании Жаботинского за Еврейский легион и оставшийся членом близкого окружения Вейцмана, писал, что упрекнул Вейцмана в том, что тот позволил "экстремисту" Жаботинскому войти в исполком, — в ответ на что Вейцман его заверил: "Он будет есть из моих рук"[896].

То, что сионисты могли сделать Герберта Янга своим доверенным, приобретает дополнительное значение в свете того, что он был известен как недруг сионизма. Вейцман действительно писал о нем: "Ничего хорошего"[897].

Феномен этот был не нов. К тому времени в папках британского правительства скопилась обширная коллекция сплетен о Жаботинском из высших сионистских источников.

Описание Янгом Жаботинского и его отношений с исполкомом необычайно схоже с описанием Клейтона, так же явно основанным на внутренних источниках информации. Два года назад Клейтон писал о "смутьяне, бывшем конфузом для Сионистской комиссии". Более того, в своей телеграмме Ормсби-Гору Клейтон признается, что убедил Вейцмана отозвать Жаботинского с его позиции в комиссии. И разве позднее, в 1920-м, глупое замечание Эдера в частном письме к Вейцману — после визита к рассерженному Жаботинскому в тюрьме Акра, — что Жаботинский находится "в патологическом состоянии" (что бы это ни значило) не появилось немедленно и в расцвеченном виде в Лондоне, как констатация факта Уиндамом Дидсом, одним из вейцмановских ближайших друзей в британском эстеблишменте? Распространение этого слуха было предотвращено только за счет разумного распоряжения лорда Хардинга, возглавлявшего Иностранный отдел. Подобная унизительная характеристика встречается снова и снова, захороненная в архивах британского правительства. Но в одном случае эта секретность была нарушена актом публичного отмежевания Вейцмана. Когда Жаботинского приговорили так возмутительно к пятнадцати годам, Вейцман, сам уговоривший Жаботинского организовать в Иерусалиме самооборону, приговор осудил, но совершенно неоправданно добавил: Жаботинский был "в техническом смысле виновен". Очевидно, события 1 мая и необходимость быть готовыми к любой неожиданности привели Жаботинского к замыслу о еврейской организации самообороны как альтернативе регулярной военной части. Но он настаивал, чтобы она не создавалась подпольно и получила государственную поддержку. Несомненно, его предложение было рассмотрено в отделе по колониям, несмотря на столь странное обвинение Янгом в экстремизме. Майнерцхаген пишет оттуда (он был назначен военным советником Черчилля): "Евреям должна быть обеспечена возможность защищать себя от арабского насилия"[898].

Тем не менее, соглашение лондонского правительства по вопросу о легионе по-прежнему практически исключалось из-за несгибаемой оппозиции армейского Генерального штаба в Каире. Вдохновленный таким образом Сэмюэл продолжал поиски альтернативы, удовлетворяющей арабов.

Тем временем руководство нарождающейся Хаганы (почти все — ветераны легиона) постановило не дожидаться от администрации принятия решений и начать сбор оружия для своих членов. Голомб отправился с группой товарищей в Вену. Купленное там оружие благополучно переправили в Палестину. Одновременно в сионистских кругах за границей начался сбор средств на закупку оружия.

В отличие от руководства Хаганы, Жаботинский отрицательно относился к таким действиям и к созданию партизанских непрофессиональных сил. Тем не менее он поддерживал принятые меры. Моше Черток, бывший теперь студентом в Лондонской школе экономики и получивший благодаря Жаботинскому работу в Сионистском отделе, также представлял Хагану. Обращаясь к Вейцману о содействии в сборе фондов в США, он упоминает, что в работе с лондонскими сионистами ему помогает Жаботинский[899]. Действительно, первый же чек (на 25 фунтов, сумму значительную) Черток получил от Жаботинского[900].

Летом на Сионистском конгрессе Жаботинский вместе с Вейцманом собирал средства для Хаганы среди делегатов из США[901].

Но разногласия не утихли, а, напротив, обострились. Хотя личные дружеские отношения между Жаботинским и его соратниками по легиону сохранялись, зерна будущего конфликта уже были посеяны.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

НАСТОЙЧИВОСТЬ Жаботинского в стремлении к воссозданию Еврейского легиона или, в крайнем случае, легальной самообороны, была в сложившейся обстановке вполне оправданной. С одной стороны, Майнерцхаген уверял, что переговоры отдела по колониям с Сэмюэлом о формировании Еврейского полицейского резерва шли хорошо, и что есть определенная надежда на успех[902]. С другой стороны, Макдоноу из военного министерства, твердо поддержавший кампанию Жаботинского периода военных лет, давал ему понять, что в министерстве готовы пересмотреть этот вопрос, но только с согласия Сэмюэла. Ключ, следовательно, находился в руках Сэмюэла (или, как пишет Жаботинский Белле, если Сэмюэь "не вмешается"). Кроме того, Жаботинский действовал по тому же принципу, который руководил им в прошлом и который, по опыту военного времени, был успешен, — не довольствоваться отказом.

Было очевидно, что Сэмюэл позволил поставить себя в положение, противоречащее принципу, заложенному в основу британского правления: подчинение военных властей гражданским. Согласно всем канонам британского правления Сэмюэл, возглавлявший в Палестине британскую администрацию, должен был осуществлять политический контроль над военными силами. Вместо этого они не только остались под началом армейского главного штаба в Египте, но Сэмюэл нисколько не пытался противодействовать диктовке генерала Конгрива, настроенного откровенно антисионистски.

Передача власти из Каира стала центральным требованием Жаботинского, и оно было принято на вооружение исполкомом.

Вейцман вернулся в Лондон 4 июля и через три дня излил Бальфуру горькое ощущение предательства, появившееся у сионистской стороны. Он просил о возможности беседы с Ллойд Джорджем, Черчиллем и самим Бальфуром, "которая бы раз и навсегда установила политику в Палестине"[903]. Бальфур согласился: на следующей неделе Вейцман сообщил, что готовит требования сионистов в письменном виде[904].

Фактически "пространный и детальный меморандум"[905] приготовил Жаботинский. Вейцман включил в него лишь несколько незначительных поправок. На совещании с тремя государственными деятелями в доме Бальфура 22 июля Вейцман представил исчерпывающий и откровенный документ.

Он напомнил, как сокрушительно события развеяли твердую веру исполкома, что "правительство немедленно примет меры, показывающие, что урок Яффо понят, обеспечит серьезное наказание вдохновителей преступления и его исполнителей и сделает невозможным повторение подобных событий"; как в дополнение к приостановлению иммиграции многих повернули вспять от самых берегов Палестины: "Хорошо известные зачинщики разгула не были даже арестованы. Наказания, отпущенные немногим погромщикам, отданным под суд, были разительно неадекватными. Евреи, себя защищавшие, снова, как и год назад в Иерусалиме при военной администрации, арестовываются, и против них возбуждается дело. Делаются явные усилия, особенно со стороны военных властей, предотвратить возмещение арабскими деревнями убытков, нанесенных еврейским колониям их феллахами и бедуинами. Расследование (ведущая роль в котором вверена господину, который в апреле 1921 г. был членом военного суда в Иерусалиме, приговорившего некоторых из еврейской самообороны к трудовой повинности) ведется таким образом, чтобы воспрепятствовать эффективному наказанию убийц и грабителей и оправдать арабскую политику, в то время как прилагаются все усилия для представления самообороны со стороны евреев как преступной".

После подробной критики речи Сэмюэла от 3 июня Жаботинский выразил несогласие с ее поддержкой Черчиллем в палате представителей и подчеркнул неверное представление, созданное его характеристикой Сэмюэла как "самого страстного сиониста".

"В то время как мы почтительно отдали дань авторитету Его высочества как британского политического деятеля, и выражая безоговорочную веру в его лояльность еврейским идеалам, мы все же настаиваем, что единственным авторитетом на сегодняшний день, компетентным устанавливать сионистскую интерпретацию, является сионистский исполком; и как члены такового мы торжественно заявляем, что еврейский народ намеревается создать в Палестине еврейское большинство со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями. Мы утверждаем также, что эта цель была понятна британскому правительству, когда оно приняло Декларацию Бальфура; мы утверждаем, что каждый британский государственный деятель, оказавший нам честь своей поддержкой, понимал, что создание еще одного еврейского меньшинства не может быть целью сионизма, и мы заявляем, что каждый еврейский поселенец в Палестине, будь то уже поселившийся там или собирающийся, осознает эту цель и что интерпретация от 3 июня представляет собой разительное и неприкрытое противоречие политике, которую Сионистская организация постановила проводить в жизнь при любых условиях".

Сионисты, отмечалось в заявлении, горячо стремились к установлению постоянного сотрудничества с арабами. Но сионисты в Палестине преуспевали в этом начинании на протяжении более тридцати лет. В 1914 году в Палестине было больше евреев, чем в настоящее время (более 100.000 вместо 70.000). Все наши колонии были основаны в тот период, школы организованны, иврит превращен в живой язык. Привычный довод, что мир тогда царил, поскольку отсутствовала "сионистская пропаганда", абсурден; напротив, именно в те годы был создан политический сионизм; имели место одиннадцать конгрессов; пресса всего мира обсуждала сионистские устремления, и в самой Палестине публичные митинги и даже процессии сионистского характера проходили с большим размахом, чем что-либо после ее оккупации.

Более того, отношение турецкого правительства было ясно и официально отрицательным, и это было прекрасно известно арабам. Общее положение по безопасности было самое удручающее, и еврейские колонии были вынуждены организовать собственную конную охрану ("шомрим"). Все это предпринималось открыто и было объявлено и обсуждаемо в ивритской прессе, так что даже присутствие еврейских вооруженных единиц не так уж внове. Но никогда не было какого-либо бунта, подобного не только яффскому, но даже и гораздо меньшим событиям в апреле 1920 в Иерусалиме.

Таким образом, перемены в отношении арабов были вызваны не так называемой "бестактностью сионистов"; мир не мог ожидаться, пока присутствовали "влияния извне, будоражащие арабов и заверяющие их (неважно, словами или примерами), что они практически ненаказуемы ни за какое бесчинство, совершенное против еврейской жизни и имущества".

Сионисты никогда не просили мер "по навязыванию сионизма противящемуся местному населению". Никто не желал вынуждать арабов, например, продавать их земли и даже торговать с евреями.

"Но существует единственная вещь, которая должна быть "насаждена" в Палестине, так же, как и в Англии, и в других местах, и это — общественный порядок и отсутствие насилия. В любой цивилизованной стране это поддерживается, при необходимости, и предварительными мерами и с помощью наказания, и то же самое должно иметь место в Палестине. От этого требования сионисты не могут отказаться".

Меморандум подробно излагал историю антисионистского поведения военной администрации под командованием Генерального штаба в Каире; и хотя с назначением гражданского верховного наместника планировалось вывести Палестину из-под влияния Каира, это намерение потерпело поражение.

Описав события в Яффо и других районах, меморандум заключает: "Каждая честная попытка обеспечить соблюдение общественного порядка подрывается обструкцией военных, которых не в состоянии контролировать высший гражданский чин в Палестине. Таким образом, на каждом шагу, всеми способами, военные власти, действуя под командованием тех, чьи тенденции касательно Палестины были по существу осуждены правительством Его Величества год назад, блокируют и парализуют гражданскую администрацию в Палестине, делают ее бесполезной и бессильной и принуждают к поискам компромисса с насилием и к уступкам подрывной пропаганде".

В меморандуме был поднят наболевший вопрос об отсутствии консультаций правительства с Сионистским исполкомом, как это делалось в бальфурские дни, по критическим политическим вопросам.

"Официальный мандат, — напоминал Жаботинский, — обусловливает долг Сионистской организации оказывать содействие правительству. Такое сотрудничество становится очень трудным или невозможным без предварительных консультаций".

Черчилль в палате представителей фактически обещал пожаловать Палестине представительные структуры.

Сионистская организация принципиально не возражала — при условии, что "миллионам будущих еврейских поселенцев будет обеспечено соответствующее представительство".

Заключение гласило:

"Мы считаем, что наступил момент, когда настоящий исполком не может далее выполнять вверенные ему функции, пока правительство Его Величества не найдет возможным принять следующие меры как единственный путь к выполнению обещанного еврейскому народу:

1) Прервать все связи между армейским командованием в Палестине и Генеральным штабом в Каире; Палестинскому гарнизону обеспечить отдельное командование, непосредственно подчиняющееся военному министерству, с офицером во главе, лояльность которого Мандату не подлежит сомнению;

2) Назначить на все ответственные посты в Палестине лиц безусловной лояльности к духу Мандата и поставить в известность всех прочих британских чиновников в стране, что всякий, кто не может принципиально согласиться с политикой Национального еврейского очага, должен быть готов подать в отставку;

3) Проинструктировать верховного наместника, что убийцы и грабители должны быть строго наказуемы; что подстрекатели к бесчинствам, какое бы положение они ни занимали, должны быть все без исключения арестованы и отданы под суд; что все судебное расследование должно в данном случае быть мотивировано исключительно соображениями карательного правосудия, а не политическими поблажками; что все преследования евреев, действовавших в целях защиты своих соплеменников, должны быть прекращены; поскольку самозащита признана неоспоримым правом во всех цивилизованных странах;

4) Формирование официальных еврейских сил обороны, адекватных по численности и вооружению, как части британского гарнизона или местной организации;

5) Разоружение полиции, поскольку дубинка представляет собой вполне удовлетворительное оружие для обычных обязанностей полиции;

6) Установление тесных и постоянных консультаций между отделом по колониям и Сионистским исполкомом при ясно сформулированном условии, что последний уполномочивается обсуждать любую планируемую меру или назначение с правительством Его Величества, предваряя прием окончательного решения"[906].

Вейцман отправился на встречу с министрами 22 июля один. Встреча завершилась несомненным успехом миссии сионистов, Черчилль оказался в абсолютном меньшинстве. Он защищал речь Сэмюэла, но оба старших министра его осудили. "Ллойд Джордж и Бальфур, — сообщает Вейцман, — признали, что речь была неудачной, и подтвердили, что всегда подразумевали еврейское государство. От Черчилля удалось добиться очень немногого. Он поддерживал официальную позицию и все, заявленное Сэмюэлом, которого он цитировал беспрестанно"[907].

Когда Вейцман заявил о требовании "оборвать связь Палестины с Египтом", поскольку "все экспедиционные силы враждебны к бальфурской политике", и Черчилль заметил, что девять десятых официальных лиц в Палестине тоже против этой политики, Ллойд Джордж воскликнул: "Это следует изменить!"[908].

Немедленным результатом этих прямолинейных шагов, предпринятых сионистами, стала, несомненно, драматичная перемена фронта в отделе колоний. Игнорировать Ллойд Джорджа и Бальфура было невозможно; политика, основанная на речи 3 июня, оказалась несостоятельной. Докладную записку по новой политике, разработанную Хьюбертом Янгом, представили Черчиллю для рассмотрения кабинетом.

Янг определил ее основной принцип:

"Подразумевается, что правительство Его Величества не намеревается отказаться от сионистской политики. Проблема, подлежащая в настоящее время рассмотрению, — это проблема тактики, а не стратегии. Общей стратегической идеей является постепенная иммиграция евреев в Палестину, пока эта страна не станет преимущественно еврейским государством".

Он разрабатывал и практические предложения. Два из них совпадали с идеями Сэмюэла: перевод консультативного совета в выборный статус, хотя и с включением назначаемых членов, чтобы предотвратить оппозицию большинства и принцип экономической абсорбции для регуляции иммиграции.

Дополнительно он выдвигал еще шесть предложений, из которых пять содержались в меморандуме Жаботинского. Единственным неиспользованным предложением было разоружение полиции. Вместо этого докладная записка рекомендовала немедленно принять давно обсуждаемую "Рутенбергскую концессию" по электрификации Палестины. Наиболее значительным было заостренное Янгом требование сионистов о назначении исключительно лиц, лояльных Декларации Бальфура: он предлагал смещение с постов всех антисионистских чиновников[909].

Этим приоткрывалась возможность повернуть вспять хотя бы часть злостных эдиктов, которым Сэмюэл подверг евреев; но это ни к чему не привело.

Когда 18 августа кабинетом рассматривался вопрос о Палестине,

Черчилль даже не упомянул рекомендации Янга. Бальфур отсутствовал. Никакие решения не документированы. Статус-кво, установленный Сэмюэлом, остался неизмененным. Как выяснилось, меморандум Сионистского исполкома и встреча Вейцмана с тремя министрами, которые, казалось, изменили ход событий, стали последней крохотной победой сионистского руководства в попытках противостоять разъеданию бальфурской политики в правительстве.

Кардинальной причиной исчезновения рекомендаций Янга являлось то, что правительство было поглощено другими крупными задачами. Ллойд Джордж в особенности посвящал все свое внимание кризису в Турции, которая находилась в разгаре кемалистской революции, и греко-турецкой войне, тоже бывшей в самом разгаре.

Нельзя было ожидать, что Ллойд Джордж, да и Бальфур, при всей их доброжелательности, инициируют что-либо без подталкиваний, тем более при серьезных столкновениях с коллегами в отделе колоний и с верховным наместником. Дальнейших подталкиваний не последовало: стало очевидно, что сионисты проглотили эту пилюлю.

Сионистский конгресс в Карлсбаде, в Карловых Варах, состоявшийся через две недели после бесполезного заседания кабинета, не предпринял ничего: ни грозных резолюций, ни выражений недовольства политикой Сэмюэла. Напротив, с подачи Вейцмана была принята резолюция, изъявлявшая доверие Сэмюэлу.

Не столкнувшись с препонами и нажимом на тормоза, ни дипломатическими, ни в сфере общественного мнения, британская политика в Палестине продолжала ухудшаться. Черчилль относился к сионизму куда негативнее, чем Керзон. Керзон был убежденным антисионистом, но к объявленной политике Бальфура относился лояльно. У Черчилля не было главенствующих убеждений по этому вопросу, и, по существу, он в значительной мере не был осведомлен и мечтал уйти из Палестины (и Месопотамии) полностью.

Как раз в тот период он даже предложил отход Ллойд Джорджу. Сионистам в скором времени довелось убедиться, что Черчилль очень мало самостоятельно размышлял над возникавшими вопросами. Его вполне устраивали советы чиновников, в особенности Т.И. Лоуренса и Герберта Сэмюэла[910]

Несколько сдерживающим было влияние на него единственного преданного сиониста в его отделе, Майнерцхагена, и время от времени какого-нибудь чиновника, когда Сэмюэл заходил слишком далеко.

Повторно выраженная приверженность бальфурской политике Бальфуром и премьером могла бы стать мощным оружием в кампании сионистов.

В этом случае Сэмюэл, скорее всего, подал бы в отставку. Пропагандистская кампания, разумеется, имела бы смысл лишь в случае публичного развенчания Сэмюэла (как подразумевалось в меморандуме Жаботинского). На развенчание ни Вейцман (несмотря на резкую критику и презрение в адрес Сэмюэла в частных письмах), ни Жаботинский готовы не были. Они попали в ловушку собственного нежелания развенчать еврея, занимающего ответственный пост.

Правда, кампания, предпринятая Жаботинским в одиночку, без Вейцмана явно бы не удалась, но как член руководства он несет некоторую долю ответственности за серьезнейшие поражения в том 1921 году. Повидимому, такой была цена, которую он был готов заплатить, выбрав "иной путь". Ни он, ни Вейцман не знали, что Сэмюэл тем временем изливал Черчиллю серьезнейшую критику того, что не проводилась его проарабская политика и убеждал его, что "крайне необходимо, чтобы требования оппозиции были удовлетворены в наибольшей по возможности мере". И он привнес убийственный совет, чтобы особое положение, отведенное Сионистской организации в проекте Мандата, с целью сделать Декларацию Бальфура эффективной, было "уравновешено" арабской структурой равного положения[911].

Предложение блокировал Черчилль, на этот раз последовавший совету Майнерцхагена и подчеркнувший Сэмюэлу, что "Мандат в целом полностью охраняет интересы нееврейского населения"[912].

Они также не осознавали, что Сэмюэл постоянно игнорировал еврейское население в ежемесячных отчетах. Упоминание о "населении" относилось к арабам; "общественное мнение" — почти без исключения к арабскому общественному мнению.

Фраза, брошенная без особой необходимости в конце одного такого отчета, отражает выразительно дух, в котором они были выдержаны: "Все это домыслы. Аллах на-Аллам (Бог знает), как мы говорим в этой стране"[913].

Еврейский верховный наместник мог бы уже выпустить свою фотографию облаченным в арабскую галабийю и куфию, чтобы произвести впечатление на министра колоний своей акклиматизацией к Falastin (арабское название Палестины. — Прим. переводчика).

Жаботинского не обескуражило неприятие правительством рекомендации о еврейском полицейском резерве. Он продолжал искать пути для преодоления оппозиции к Еврейскому легиону, пользуясь идеей о финансировании его сионистами. Из источников в военном министерстве ему стало известно, что хотя на содержание батальона пехоты уходит 200.000 англ. фунтов в год, фактически правительство выделяет только 90.000: 25.000 на питание и 65.000 на зарплату солдатам. Остающийся баланс в 110.000 фунтов уже существовал в виде ружей, палаток, обмундирования и т. п., накопленных за время войны и еще много лет неисчерпывавшихся.

Из того, что по просьбе исполкома выяснил Эдер, стало ясно: халуцим в Палестине согласятся на службу в еврейских частях за меньшую плату — одного фунта в день на каждого солдата. Таким образом, расход будет только 15.000 фунтов стерлингов в год на батальон. С учетом 25.000 фунтов на питание, расходы для Сионистской организации составили бы всего 40.000 фунтов в год на один батальон[914].

Внутренние дебаты и разногласия между Жаботинским и организаторами Хаганы из рабочего движения не утихали. Жаботинский не только помог в сборе средств на оружие для подпольной Хаганы, но и заявил в статье: "Если не окажется иного пути, мы, несомненно, будем вынуждены создать секретную организацию". Он не ослаблял усилий по распространению своего убеждения, что только Еврейским легионом можно было обеспечить безопасность ишува[915].

В июле он представил свою позицию комитету по мероприятиям в Праге. Обсуждение длилось три дня[916].

Моральной проблемы тут не было. Проблема являлась практической и военной. "Перед вами стоит невинная душа, — заявил он. — Я не знаю, что подразумевается под пацифизмом или под милитаризмом. Но я знаю, что такое сионизм. Наша задача — защита земли Израиля независимо от британских солдат или арабских полицейских. Когда в Палестине было расквартировано 15.000 еврейских солдат, в ней было тихо и мирно, хотя в Египте полыхало"[917].

Бен Гурион противопоставил альтернативу:

"Нам нужен Еврейский легион. Мы поддерживаем усилия исполкома в этом направлении, но нам неизвестно, будет ли у нас легион. Я отношусь к скептикам. Я не ставлю под сомнение наше моральное право сформировать Еврейский легион в Палестине. Наши права в Палестине — права нации, а не меньшинства. Поэтому мы должны защищать свои права собственными силами. Вопрос лишь в том, как это следует делать. В этом аспекте я не согласен с Жаботинским. Он убежден, что только легион в состоянии нас защитить. Я же не уверен в защите легионом, — даже если он будет состоять исключительно из евреев, — пока он будет под командованием не евреев, а английского генерала"[918].

Голомб, ставший теперь во главе Хаганы, поставил вопрос еще более кардинально. В письме к Жаботинскому он отмечал: хотя кампания за легион оправданна и необходима, она наверняка затянется, в то время как нужда была в "немедленном подкреплении наших оборонных нужд". Более того, даже если еврейские батальоны возродятся, в нужный момент они могут оказаться далеко. В результате всех дебатов было принято смелое и почти единогласное решение уполномочить исполком предпринять необходимые шаги для "обеспечения восстановления Иудейского полка, в прошлом действовавшего в Палестине".

Дебаты продолжались и на конгрессе в Карлсбаде в сентябре, но не на открытых заседаниях.

Менахем Усышкин — ветеран оппозиции Еврейскому легиону с 1915-го — не рекомендовал развернутых дебатов по этому вопросу. Как сообщает "Джуиш кроникл", вопрос о легионе "угрожал вызвать серьезный раздор", и потому "руководство в кулуарах, предчувствуя большие неприятности и осознавая настрой Конгресса, с одной стороны, и твердость господина Жаботинского с другой, — последовало совету Усышкина: чем меньше будет упоминаться легион, тем лучше"[919].

Тем не менее, поскольку на открытом обсуждении раздавалась критика предложения освободить британского налогоплательщика от финансового бремени по легиону (выраженная де Льемом, еще более злостным противником легиона), Жаботинский посвятил часть своей речи объяснению политического преимущества этого жеста для сионистского движения в британском общественном мнении. В остальном дебаты о воссоздании легиона были перенесены на закрытую сессию комитета по политике. Из разрозненных отчетов видно, что Жаботинский столкнулся с серьезной оппозицией — не от руководителей рабочего движения, в принципе не возражавших, но от традиционных антилегионеров, от проповедников пацифизма и от некоторых опасавшихся, что вид еврейских солдат разгневает арабов.

Несмотря на это Жаботинского поддержало значительное большинство. Дополнительную причину к тому называет историк сионизма Адольф Бём, сам противник легиона и Жаботинского: "Учитывая настроение масс в тот период, большинство руководства поддалось на нажим Жаботинского, в то время считавшегося героем нации"[920].

В своих разногласиях с представителями Хаганы из рабочего движения Жаботинский пошел дальше, чем просто пропагандирование идеи легиона. Он продолжал отметать замысел о секретной организации гражданских лиц, считая это нежелательной целью. Вооружать подростков, не обладающих дисциплиной и выучкой военной службы, было бы опасно и провокационно. Ее существование невозможно будет сохранить в секрете; провоз оружия в страну тоже обнаружится рано или поздно. "Еврейская самооборона из 10.000, - подвел он итог, — взбудоражит арабов больше, чем 2.000 солдат".

Критика ценности секретной самообороны не шла вразрез с активными стараниями Жаботинского собрать на нее фонды как на срочные меры по первой помощи. Но он тревожился, тем не менее, и, наверное, слишком, — что все должны уяснить: это в самом деле первая помощь, а не альтернатива настоящему лечению.

Представители Хаганы рассудили иначе. Учитывая престиж Жаботинского, они были глубоко расстроены тем, что восприняли как угрозу их кампании в поддержку Хаганы.

Ретроспективно, нет сомнений, что дискуссии в Карлсбаде сыграли роль в растущей пропасти между Жаботинским и руководством рабочего движения, хотя она оставалась еще подспудной и возникла по причинам, к сути спора не относящимся.

Жаботинский, которого встретили возбужденными и длительными аплодисментами, посвятил основную часть своей речи на пленуме ответу критикам исполкома. Наиболее значительными среди них были Юлиус Саймон и Нехемия де Льем, чей отрицательный отчет о деятельности Сионистской комиссии привел к ее отставке. Теперь же, во время дебатов, они повторяли свои очевидные ошибки. В Палестине им довелось пробыть только три недели. Все еще примитивную страну и ее крохотную общину они мерили меркой опыта жизни в организованных, исторически сложившихся странах современной Европы.

Жаботинскому было нетрудно показать узость их подхода. За свои два года в Палестине, в разгар своих военных и политических забот, он

прислушивался и изучал нюансы и впитал представления о труде и усилиях еврейской общины.

Его речь была откровенно полемичной. Он заявил, что будет говорить на немецком, чтобы господа Саймон и де Льем, иврита не знавшие, могли его понять. Тем не менее он развернул перед делегатами, большинство из которых, как ему было прекрасно известно, сами происходили из упорядоченных исторических общин, картину жизни в Палестине; его награждали частыми аплодисментами (как отмечено в протоколе).

Описывая метод своих критиков, Жаботинский воскликнул: "Нельзя сказать, что дилетант не читал книги. Он просто не дочитывает до конца". Ответ критикам по вопросу об образовании передает суть полемики. Саймон и де Льем описали систему образования как очень дорогую и жаловались, что она финансируется целиком из-за границы. Ишув, доказывали они, вносил очень мало и обязан вносить по меньшей мере половину бюджета. "Это прекрасные слова, — сказал Жаботинский, — и придет день, когда это станет реальностью. Но сегодня — ишув размером с городок в 70.000 душ; и спрошу тех, кто знаком с русским местечком: видели вы когда-нибудь общину в 70.000, способную содержать большое число детских садов и начальных школ, две десятилетки, два колледжа учителей, и даже несшую на себе половину стоимости по вербовке? В какой цивилизованной стране видели вы жителей деревни, несущих расходы по содержанию школ? Образование должно быть обязательным и бесплатным. Но они (Саймон и де Льем) читают только начало истории и не заботятся продолжить чтение". Они заявили конгрессу, что школы так дороги, потому что в каждой из них слишком мало учеников. "Прекрасно, джентльмены, обеспечьте деньги, постройте школьные здания и сумейте поместить 60 детей в один класс. На сегодняшний день школы размещаются в съемных помещениях, комнаты маленькие, и в таких условиях невозможно вместить более двадцати детей в одну комнату. Но им это не видно, потому что они не уделяют время изучению проблемы подробно; а затем являются и спрашивают: почему у нас так много школ?" Не учли они также, что среди евреев Палестины много бедняков, которые не в состоянии внести свою лепту. "Я согласен с теми, кто считает, что ишув должен стать самоокупающимся, но сегодня почти одна треть не в состоянии заработать на жизнь, а школы нужны сегодня. Но это тоже вопрос, который дилетанты осмыслить не могут".

Он высмеял попытки сравнений. "В Голландии, — где жил Льем, — тоже существуют детские сады, но они представляют собой роскошество, дети и дома говорят по-голландски. В Израиле они — необходимость, потому что именно они обеспечивают нам иврит".

Таким же образом досталось — со взглядом исподволь на группу Брандайза, к которой причислялись Саймон и Льем, — и точке зрения, что для руководящих ролей в сионистском движении или в Палестине достаточно преуспеть в бизнесе или какой-либо иной области у себя на родине, не имея ни малейшего представления о специфических местных условиях.

"Нам говорят: нам нужны "новообращенцы". Они нас спасут, — и им следует передать все сионистское руководство. Безусловно, мы нуждаемся в новообращенцах: на нашу сторону должен перейти весь еврейский народ. Но позвольте спросить: где это написано, что если мы хотим привлечь новые силы в Сионистскую организацию, то новобранцы должны тут же войти в исполком? В конце концов, начинают всегда солдатом и дослуживаются до сержанта, а уж потом и предводителя". В пример Жаботинский привел поведение одного из членов комитета по мероприятиям, члена кабинета в одном из европейских парламентов[921], которого выдвинули на пост президента Сионистского конгресса. Он отмечал: "Здесь у нас своя иерархия. Министр я или нет, ничего не значит. Здесь я только молодой сионист".

"Я нападаю не только на этих двух господ, но и на всю сионистскую общину. В последние годы много неосторожных усилий было истрачено на громкие имена: в поисках "Их Сиятельств", а не "сиятельных сионистов". Явно имея в виду Сэмюэла, он продолжил: "Позвольте мне внести осторожную ноту, упомянув о том, что всем известно и что терзает наши сердца, как рана. Опасность скрыта даже в лучших из "новообращенцев", когда им выпадает ответственная и решающая для сионизма роль: случается что-нибудь, как, к примеру, беспорядки, — и их охватывает паника и они ищут дешевый выход". Он выступал два часа, и речь, прерываемая в иные моменты и освистыванием, сопровождалась повторными аплодисментами большинства. Знатоки его речей того периода, как, к примеру, Иосиф Шехтман, утверждают, что эта речь отнюдь не являлась одной из великих, потому что его немецкий не был таким же блестящим, как русский, итальянский или иврит. Может быть, частично компенсировало публику то, что на традиционной конференции, открывающей конгресс, он обратился к прессе на семи языках: русском, французском, немецком, итальянском, английском, иврите и идише; корреспондент "Джуиш кроникл" предсказал, что к концу конгресса он наверняка выучит и чешский. Его приветствовал шквал аплодисментов, и он включил также страстный призыв к единению под принятой программой. С той же страстью он высказал собственное кредо:

"Меня обвиняют, здесь и в других местах: ты, бывший революционером всего полгода назад, теперь защищаешь исполком. Должен сказать, что этой чести я не заслуживаю. Революция, как и милитаризм, принадлежит к тем из латинских терминов, которые мне непонятны. Во время войны, когда я считал, что надо сотрудничать с Британией, и мне твердили: стыд и позор, ты сотрудничаешь с авторитарным государством, то есть с Россией, я отвечал словами, когда-то произнесенными об Италии Мадзини: "Я тружусь для страны Израиля даже если мне приходится сотрудничать с дьяволом". Пусть же и мои друзья, и те, кто здесь меня высмеивает, не думают, что я хочу кого-нибудь обидеть, если скажу, что от тех, кто видит дьявола во мне и Найдиче, и Златопольском, я требую такого же сотрудничества"[922].

По воле судьбы эти слова несли особое личное значение для Жаботинского. В первую неделю того сентября он поставил свое имя под соглашением, известным в истории сионизма как соглашение Жаботинского — Славинского.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

МАКСИМ Славинский был журналистом, работавшим вместе с Жаботинским в редакции газеты "Русские ведомости". Он считался либералом — в том смысле, который вкладывали в это слово в XIX веке, — был женат на еврейке и тесно связан с еврейской общиной. Он был на таком хорошем счету, что в 1907 г. еврейские избиратели Волхинского округа выдвинули в члены Думы его, а не за кандидатов-евреев.

Страстный украинский националист, Славинский присоединился к вооруженному движению за освобождение Украины от большевистского правления, установленного во время революции. Пользуясь финансовой поддержкой двух западных держав, украинские силы в 1919 году выбили русских из большей части Украины и установили правительство во главе с Семеном Петлюрой. Славинский представлял это правительство в Праге.

Красная армия тем временем успешно контратаковала и отогнала украинцев в Галицию (Польша). В годы сражений и правления украинские силы вписали устрашающую главу в еврейскую историю, превзойдя даже польские погромы. В меморандуме к Лиге Наций в конце 1920 г. возглавлявшие еврейские организаций Нахум Соколов, Люсьен Вульф и Израиль Зангвилл описывали:

"Катастрофа, равной которой нет в печальной истории восточноевропейских евреев в последние столетия. Озверелые орды, с единственным желанием убивать, бесчестить, жечь и крушить, полчищем надвинулись на еврейскую общину, разоряя их дома и преследуя и убивая их невинных мирных обитателей с жестокостью и яростью неописуемыми. Повсеместно женщины и мужчины, старики и дети, дряхлые, недомогающие и беспомощные, изуродованные, прошедшие пытки, поруганные, покрытые ожогами, похороненные заживо, десятки общин разрушены или захвачены, их очаги, их кладбища, их святые места разрушены или поруганы, каждый дом — руины или прибежище стенаний; тысячи истощенных беженцев, блуждающих в лесах и скрывающихся в пещерах, и — самое печальное — многотысячные осиротевшие дети, голодные, нагие и бездомные, их юные жизни, отравленные ужасом и бродяжничеством"[923].

По всему миру еврейские общины организовывали сборы фондов помощи, и многие из осиротевших детей были усыновлены еврейскими семьями на Западе. Что касается меморандума к Лиге, он призывал к изъявлению сочувствия и назначению комиссии по расследованию. Тем временем украинские силы готовились к новой атаке для освобождения Украины. На этой стадии Славинский пришел повидать Жаботинского.

Их встречи состоялись в течение нескольких дней в конце августа в Праге, во время заседаний Сионистского комитета по мероприятиям, затем в начале сентября в Карлсбаде, во время Конгресса.

Жаботинский описал их суть спустя многие годы, — эти записи обнаружены среди его бумаг в написанном от руки автобиографическом фрагменте.

"Во время двух лет правления Петлюры во всей или в части Украины я находился далеко, в Палестине. Хотя до войны я считался горячим сторонником украинского национального движения и знал многих из его вождей, с Петлюрой я знаком не был; но я хорошо знал его "посла", Славинского.

Когда мы встретились в Праге, правительство Петлюры уже было в изгнании, а Украина — в руках большевиков; но Петлюра еще содержал 15.000 солдат на полном довольствии и хорошо экипированных в двух военных лагерях в Галиции, неподалеку от русской границы; финансировалось это дорогое мероприятие из казны одной великой западной державы. Благодаря этому же источнику Петлюра оплачивал своих министров и послов. Было, таким образом, очевидно, что западные державы в тот период еще собирались сражаться с большевиками и намеревались использовать армию Петлюры для нового захвата Украины; это, конечно, означало возобновление антиеврейской резни.

Когда Славинский пришел повидать меня в отеле, я спросил: "Как могли вы и профессор Грушевский, и Никовский, и так много других, кого я считал подлинными демократами, — как вы могли мириться со всеми погромами и не восстать против Петлюры?"

Он потупился и попытался объяснить причины их падения; его объяснение меня не убедило, но, по всей справедливости, должен признаться, что по крайней мере на один вопрос, который он задал мне, я не смог найти удовлетворительного ответа. "Почему, — спросил он, — вы, евреи, так осуждаете Петлюру, но прощаете генерала Алленби и своего собственного сэра Герберта Сэмюэла? Петлюра должен был иметь дело с 30 миллионами украинцев в стране размером в две Франции, и с армией, состоящей из неуправляемых банд. У Алленби было 70.000 дисциплинированных солдат против горстки арабов, и все же он ничего не предпринял, чтобы остановить год назад погром в Иерусалиме, а еврейская самооборона была приговорена к каторжным работам; а всего считанные месяцы назад еврейский верховный наместник Сэмюэл позволил майским погромам продлиться почти неделю, с примерно 100 жертвами-евреями, а солдаты получили приказ использовать дубинки вместо ружей. И все же вы, евреи, не "восстали" против Алленби, или Сэмюэла, или англичан".

Я, конечно, сказал все, что следует сказать в этих случаях (Декларация Бальфура, большая разница между убитыми евреями здесь и там, и прочее), но не мог не чувствовать всю неубедительность этих доводов.

— Хорошо, — сказал он, — главное — это как поправить дело в будущем. Скорее всего, наши войска перейдут границу еще раз наступающей весной и должны будут занять пограничные районы с еврейским населением; я боюсь, что эти наши войска окажутся так же неуправляемы, как и раньше. Что бы вы могли посоветовать? Я клянусь, мы готовы сделать все, чтобы предотвратить повторные погромы, — кроме отказа от надежды на взятие Украины. Должны ли мы обратиться к солдатам? Пригрозить повесить каждого провинившегося? Мы уже, поверьте, все это перепробовали.

— Это не помогает, — сказал я.

— Что же помогает?

— Только одно: организуйте еврейскую жандармерию, состоящую из евреев, под еврейским командованием, вооруженную и уполномоченную быть расквартированной в районах, которые будут заняты вашими частями при наступлении.

Он задумался.

— Позволите ли вы, — наконец спросил он, — представить это моему правительству как предложение со стороны Сионистского исполкома, в который вы, как я понимаю, входите?

— Нет, — ответил я. — Сионистская организация не имеет со всем этим дела, не имеет права вмешиваться в подобные вопросы и не может даже давать советы. Но вы можете представить этот план как мое личное предложение. Либо это, либо ничего.

Мы решили встретиться еще раз; тем временем он уехал в Галицию повидать своего предводителя, а я поговорил с некоторыми соотечественниками, бывшими тогда в Праге, — из одиннадцати, с которыми я посоветовался, восемь поддержали план и три были против; но это не означает, что они несут какую-либо ответственность[924]. Я не сформировал из них комитетов; ничья помощь не была мне нужна. В те дни большинство еврейской молодежи, готовой на битву, следовали примеру только одного человека, фигуры, связанной с Еврейским легионом и иерусалимской самообороной, и роль которой они были склонны преувеличивать чрезмерно. Я абсолютно не сомневался, что найду и людей, и (поговорив с несколькими состоятельными друзьями) деньги. На следующей встрече с Славинским я подписал с ним соглашение, по которому мы оба обязывались "направить все усилия" на осуществление следующего плана:

1. Еврейская жандармерия, соответственно вооруженная, будет официально причислена к украинской армии. Она будет состоять, находиться под командованием и содержаться евреями.

2. Еврейская жандармерия будет следовать за фронтом наступления и не станет принимать участия в каких бы то ни было военных операциях.

3. Немедленно по занятии украинской армией района с еврейским населением еврейская жандармерия будет уполномочена нести полицейские функции и обеспечивать безопасность населения и его имущества"[925].

Соглашение воплощено в жизнь не было. Политика западных держав по "интервенции" против революции оказалась бесплодной. Они прекратили свою помощь, и украинское движение вскоре распалось. Соглашение же выжило — чтобы преследовать Жаботинского. Новость о его существовании распространилась из украинского источника, в еврейских общинах Европы поднялась буря протестов против Жаботинского.

Так, снова подчинив свои действия убеждению, что надо положить конец беззащитности еврейского народа, — как и в России в 1903-м и в Иерусалиме в 1920-м, — он снова вынужден был терпеть неприятные последствия. Девизом его критиков стало, что он "заключил сделку с дьяволом". Жаботинского это не затронуло. Напротив, ему было очевидно, как, считал он, должно было быть очевидно всем его современникам, что здесь представлялся случай предотвратить страшное побоище, остановить которое никто и пальцем не пошевелил, помимо протестов, призывов и оплакиваний; что он просто был не вправе отказаться от предложения Славинского. "Когда бы, — заявил он позже, — ни существовала опасность погромов против евреев из-за конфликта между двумя или большим числом нееврейских групп, я советую соглашение по формированию еврейской жандармерии с любой стороной, идущей на такое соглашение. Еврейская жандармерия с Белой армией, еврейская жандармерия с Красной армией, еврейская жандармерия с сиреневой или гороховой армией, если таковая существует; пусть они улаживают свои разногласия, мы же будем стеречь город и обеспечивать, чтобы мирное еврейское население не подвергалось насилию".

В другом автобиографическом фрагменте он приводит самоочевидный довод: "Тех, кто нападает на соглашение, следует спросить, почему они предпочитают, чтобы евреев резали беспрепятственно". Он даже однажды вызывающе заявил: "Я горжусь легионом, горжусь ролью, которую сыграл в обороне Иерусалима. Но еще больше я горд соглашением с Петлюрой, хоть из него ничего и не получилось, и после моей смерти вы можете сделать моей эпитафией: "Он был человеком, заключившим соглашение с Петлюрой"[926].

Его целеустремленность не ослабла от предупреждений о резкой критике. Среди русских и украинских сионистов, с которыми он консультировался в Праге, некоторые даже из сторонников такой еврейской милиции сомневались в силе петлюровского правительства и беспокоились, что единственным результатом будет буря негодования и нападок на самого Жаботинского. Ответом Жаботинского стало: "В "практических результатах" я не совсем уверен. Но если есть хотя бы крохотный шанс, что соглашение способно предотвратить или преуменьшить новую волну погромов, попробовать стоит. А что касается нападок и оскорблений — вам известно, что меня это совершенно не заботит"[927].

Интенсивность критики может быть более понятной, если учесть, что слухи были основаны на дичайших искажениях. Первое известие, полученное Сионистским исполкомом, содержалось в письме Ицхака Грюнбаума, польского сионистского деятеля (и члена польского парламента). Он осведомлялся о "циркулирующих сведениях, что правительство Петлюры достигло соглашения с исполкомом Сионистской организации касательно снятия с них вины за антиеврейские погромы". Жаботинский пребывал тогда в США, представляя "Керен а-Йесод". Исполком расспросил его друга, Йону Маховера; тот рассказал о встрече Жаботинского с украинскими и русскими делегатами конгресса, с которыми он советовался о соглашении[928]. На следующем заседании исполкома было зачитано еще одно письмо, от Шломо Капланского, главы "Цеирей Цион" (левого крыла рабочего движения), с протестом против соглашения и требованием, чтобы Жаботинский был отозван из делегации в США.

Исполком затем телеграфировал Жаботинскому, что проблема вызывает "сильные чувства" в Восточной Европе и просил полного отчета и приложения документов. Они также просили его выразить свое отношение к требованию Капланского[929].

На это 20 ноября Жаботинский ответил: "Отправляю материалы Славинском не намерен уступать дезинформированному общественному мнению".

Через две недели исполком вызвал доктора Михаила Шварцмана, еще одного из тех, с кем совещался перед подписанием соглашения Жаботинский. Он рассказал, что среди присутствующих были покинувшие Украину совсем незадолго до того. Большинство присутствующих поддержало идею соглашения для защиты еврейского населения.

Он осудил кампанию против Жаботинского. В конце концов, заявил он, ни исполком, ни Жаботинский не намеревались вмешиваться в гражданскую войну. Исполком последовал совету Шварцмана: выступил с заявлением, что в компетенцию организации или господина Жаботинского не входит участие в каком бы то ни было гражданском конфликте[930].

Тем временем Жаботинский написал исполкому (24 ноября): "Правительство Славинского обязывалось организовать еврейскую полицию; я обязывался оказать им в этом отношении свое полное содействие". Тем не менее, добавлял он, Славинский с тех пор сообщил, что планов на немедленную военную кампанию нет и что "весь вопрос представляется всего лишь газетной полемикой". Он обращал внимание на то, что единственными интересующимися этим делом являются члены "Поалей Цион" (социалисты-сионисты). Жаботинский предполагал, что причиной их беспокойства было опасение критики со стороны антисионистских социалистов, возглавлявших всю кампанию осуждения. "Правительство Славинского борется с большевиками, — пишет он, — и "Поалей Цион" беспокоятся, что их соперники-социалисты могут обвинить их в дружеских контактах с Сионистским исполкомом, один из членов которого, как предполагается, поддерживает дружеский контакт с антибольшевистским правительством". Как бы то ни было, об интеллектуальной честности "Поалей Цион" с их злобными требованиями осуждения и наказания Жаботинского и его исключения из исполкома, можно судить по тому факту, что два видных деятеля "Поалей Цион" на Украине, Шломо Галдельман и Авраам Ревутский, занимали министерские посты в правительстве Петлюры[931]. Но "Поалей Цион" были не одиноки. Более широкие слои в Европе оказались обеспокоенными поведением Жаботинского. Для многих шоком была сама мысль о контакте с таким преступником, как Петлюра. Два сионистских органа присоединились к призывам к выводу Жаботинского из исполкома: Совет английской сионистской федерации и Ежегодная конференция сионистской федерации Нидерландов.

Большая часть обдуманной критики исходила, однако, из другого источника. Вопрос ставился таким образом: "Какое право имел Жаботинский, будучи членом Сионистского исполкома, действовать от своего имени?" Тем самым движение вовлекалось в очень щепетильную проблему. Жаботинский осознавал правовой аспект острее, чем его критики. Он заявил, что имел полное право действовать, как считал нужным. "Сионистский конгресс", — писал он, — только что принял особую резолюцию: Политическую резолюцию VIII, — установив два принципа: что долгом каждого сиониста является участие в борьбе за евреев рассеяния, но "эта часть сионистской активности должна проводиться независимо от Всемирного исполкома"[932].

Эта резолюция подразумевала, в случае Жаботинского, что ему следовало представить предполагаемое соглашение компетентным сионистским органам на Украине. Таким образом, учитывая ограниченность во времени и месте (Сионистская организация находилась вне закона в России и на Украине, оккупированной русскими), он сделал как раз то, что требовалось: посоветовался с украинскими делегатами на Конгрессе и получил их благословение.

Резолюция Конгресса была продиктована здравым смыслом, о котором Жаботинский писал в более позднем письме. Невозможно, писал он, "втягивать исполком всемирной организации в проблемы самообороны на Украине, или признание идиша официальным языком в Литве. С другой стороны, так же немыслимо для меня расстаться с правом волноваться о самообороне в Южной России, поскольку я вхожу в состав исполкома, или для господина Соловейчика не заботиться о еврейской автономии в Литве, даже если он оставит свой пост министра по делам евреев в литовском правительстве. Следовательно, я считаю, что единственным возможным выходом является оставить все нетронутым как есть"[933].

Тем не менее, поскольку разногласия продолжались, Жаботинский, признавая справедливую озабоченность большого числа украинских сионистов, живших в изгнании по странам Европы, поднял вопрос на конференции их головной организации — Федерации русско-украинских сионистов.

"Значительное большинство делегатов, среди которых присутствовали некоторые выдающиеся деятели, было готово поддержать и оправдать его шаг", — пишет Шехтман, сам, как и Жаботинский, украинец и делегат на конференцию. Рабочая группа, в которую вошел Шехтман, выработала резолюцию, выдержанную в общих тонах, чтобы обеспечить единогласное принятие. Резолюция, цитирующая Политическую резолюцию VIII 12-го Сионистского конгресса, давала ясно понять, что Жаботинский действовал единолично и что Славинский знал, что он не представлял ни Сионистский исполком, ни украинскую организацию. Она гласила:

а) Действия Жаботинского и его намерения были несомненно нейтрального характера в отношении невмешательства в военные стороны, сражающиеся за Украину, или в военные действия советских властей (противодействовавших еврейским погромам);

в) Конференция, отвергая само предположение, что в действиях Жаботинского было что-либо аморальное, заявляет, что Жаботинским двигала исключительно обеспокоенность судьбой еврейского населения, подвергавшегося в прошлом не раз погромам и бойне во время военных действий на Украине.

Заключительный параграф гласил: "Настоящая конференция придерживается мнения о необходимости продолжения В. Е. Жаботинским плодотворной сионистской деятельности на занимаемом им посту"[934].

Второй обоснованной причиной для критики соглашения были опасения, что в результате его подвергнутся преследованиям властей сионисты в Советском Союзе. На это Жаботинский дал категорический ответ с самого начала. В письме к своему другу Меховеру вскоре после начала враждебной кампании он заявляет: "Советское мщение меня не волнует. Я не верю, что это произойдет, но даже если это и случится, его нельзя брать в расчет. Не понимаю, как можно принимать во внимание 100 арестов и 10 казней, когда мечтаешь — с основаниями или без — предотвратить, хотя бы частично, 10.000 смертей от погромов. И если уж так суждено, что Спэр[935]или X. будут арестованы, я буду очень сожалеть, но пусть остаются под арестом. Они не первые, попавшие под арест. Такое отношение может оказаться для тебя, боюсь, огорчительным, но я от него не отступлюсь. Когда я вел пропаганду за легион, меня тоже старались испугать разговорами о погромах в Палестине[936].

Более того, по мере роста атак, он заверяет Тривуса — друга со времен самообороны в Одессе, — что не позволит себе поддаться на провокации. "Просто смешно думать об отставке. Я не только не подам в отставку, но даже не рассержусь и не начну никого называть дурными именами. Когда облаивание прекратится, я напишу две статьи в академическом стиле. Одна будет называться "О пользе жандармерии", другая — "Исполком и локальная политика"[937].

И действительно, единственными призывавшими наказать сионистов за деятельность Жаботинского, были злостно антисионистские коммунисты-евреи, знаменитая Евсекция. Ее идишистский орган "Эмес" ("Правда") напечатал материалы под типичной для них газетной шапкой: "Сионисты всаживают нож в спину Революции. Жаботинский вступает в союз с Петлюрой в войне с Красной армией".

Официальный орган комиссариата по национальным меньшинствам подключился к нападкам и призвал советское правительство "ликвидировать сионистскую контрреволюционную гидру" и начать с запрета на спортивную организацию "Маккаби".

Советские власти, однако, отреагировали не больше, чем Жаботинский. Правда, глава организации "Маккаби" Ицхак Рабинович был вызван в штаб ЧК. Состоялась длительная дискуссия о сионизме, погромах, обороне, большевизме, Жаботинском, Петлюре и на родственные темы. Рабинович, человек гордый и независимый, заявил своим собеседникам, что "Маккаби", пока еще легальная организация, находится в ведомстве отдела физкультуры и военной подготовки молодежи советского министерства обороны, и предложил передачу вопроса в эту инстанцию.

Его предложение было принято, и его впоследствии вызвали на заседание специального следственного комитета-тройки. По рассказу Рабиновича, написанного много лет спустя, комитетская тройка сначала на расследовании скучала. Им не попались зажигательные заголовки и статьи. Все, что они усматривали в деле, выглядело местным эпизодом в Галиции. Более того, к тому времени все предприятие Петлюры было уже ликвидировано. Они с готовностью согласились с тем, что Жаботинский не возглавлял организацию "Маккаби" в России и на Украине и что он подписал соглашение со Славинским, не советуясь с ними. Тем не менее, пишет Рабинович, "я не хотел прятаться за чисто формальные соображения и был готов рассмотреть вопрос по существу". Он обратил внимание комитета на то, что Жаботинский стремился "спасти украинских евреев от новой бойни в случае, если Петлюре удастся занять какие-нибудь поселки с еврейским населением. Если бы я был на месте Жаботинского, я поступил бы так же. У вас, таким образом, есть моральное право отдать меня под суд".

Тогда комитет подробно рассмотрел соглашение Жаботинского — Славинского. В конце концов он оправдал "Маккаби" и добавил: "То, что соглашение между Жаботинским и Славинским могло быть мотивировано с еврейской стороны контрреволюционными намерениями, видится неправдоподобным; можно заключить, что оно было вызвано исключительно страхом погромов и новых побоищ".

И еще раз, спустя четыре года, еврей-ренегат попробовал убедить еврейские органы, что сионисты сотрудничали с Петлюрой и другими антисоветскими элементами. Некто Дривас, сотрудник ГПУ, ведавший российскими тюрьмами, выступил с заявлением во время переговоров советского правительства и представителей сионистского движения в России. Целью переговоров было найти пути к сосуществованию (чего не произошло). Рабинович входил в состав сионистской делегации.

"В нескольких словах, — пишет он, — я обрисовал Смидовичу, вице-президенту Советской республики, и Менжинскому, начальнику ГПУ, детали расследования военной комиссией четыре года назад и ее заключение. Мой отчет был замечен. В течение двух с половиной часов дискуссии и дебатов этот вопрос больше не поднимался".

Таким образом, скупо комментирует Рабинович, благоприятным результатом гневных выкриков и стенаний Евсекции было то, что "никто не оказался задет"[938].

Одно истинное мнение сионистов России по поводу соглашения было выражено на конференции левой "Цеирей Цион". Эта организация вела опасное подпольное существование, но когда в апреле 1922-го г. она провела секретную конференцию в Киеве, одним из вопросов на обсуждении было соглашение.

Для составления проекта резолюции был сформирован политический комитет. Писал его делегат Барух Вайнштейн. Он только успел закончить, выразив поддержку действиям Жаботинского, как на конференцию ворвались агенты ЧК. Все участники были арестованы. Вайнштейну удалось порвать проект, но чекисты изъяли клочки прежде, чем он успел их проглотить.

Вейцман и двое соратников — Иосиф Дриэль[939] и Давид Бар-Рав-Хай[940] — рассказали Шехтману об этом тридцать лет спустя.

Чекисты, вспоминали они, сумели восстановить по кусочкам текст Вайнштейна; арестованные делегаты, которые обвинялись в нелегальных политических контактах, ожидали, что соглашение будет использовано в суде для доказательства их вины, что могло привести к тяжелому наказанию.

Кое-кто предложил выйти из положения, осудив Жаботинского, но Бар-Рав-Хай настоял, что, не делая добровольно никаких заявлений, им следует поддержать Жаботинского, если поднимется этот вопрос. Наконец они выработали общее соглашение: обвиняемые не затронут этот вопрос, и, если он будет поднят прокурором, они разъяснят, что конференция не выразила своего мнения. На суде, организованном спустя четыре месяца, этот вопрос даже не упоминался[941].

Тем не менее, левое крыло сионистов годами винило Жаботинского. Соглашение стало удобным поводом для выражения враждебности, вызванной совершенно другими причинами и которой еще предстояло привести к серьезнейшим последствиям в жизни сионистского движения и еврейской общины в Палестине.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

ЕСЛИ построить график, отражающий теплоту взаимоотношений Жаботинского и Вейцмана, он продемонстрировал бы, что от нижней точки летом 1920-го, когда Жаботинский сидел в тюрьме в Акре, она возросла по прибытии Жаботинского в Лондон и их встрече и достигла пика в Карлсбаде. После этого начался разлад.

Приняв предложение Вейцмана войти в директорат "Керен а-Йесод" и в состав Временного исполкома Сионистской организации, Жаботинский осознавал, что должен будет смириться с некоторыми неудобоваримыми решениями — цена, которую придется платить за гарантированную поддержку исполкома в осуществлении главнейшей задачи: борьбы за воссоздание легиона. Более того, разделяя озабоченность Вейцмана финансовыми трудностями организации, неумолимо тормозившими созидательную работу в Палестине и даже грозившими ее будущему, он получал возможность внести свой взнос в жизненно важную деятельность по сбору фондов.

Сделав выбор и получив заверение в выполнении его условий, которые, как Вейцман объяснил комитету по мероприятиям, совпадали с его собственными взглядами и потому были совершенно приемлемыми, Жаботинский публично скрупулезно придерживался выработанных позиций. Да и в частных письмах к Вейцману ничто не свидетельствует о дисгармонии. Так, в Карлсбаде (где Вейцмана сурово раскритиковали за примиренчество с уклонениями англичан от Декларации Бальфура) Жаботинский выразил недвусмысленную и красноречивую поддержку Вейцману, хотя и избегал публичного обсуждения отношений с Великобританией.

Его наверняка коробило, что Вейцман не критиковал Самюэла. Нет свидетельств, что Жаботинскому было известно о корректировке Вейцманом обращения Сэмюэла к конгрессу.

Зачитанное Соколовым, оно гласило: "Шлю сердечные приветствия Сионистскому конгрессу и счастлив, что обстоятельства позволили его созыв. Я верю, что его решения будут способствовать прогрессу и гармонии в Палестине, что представляет собой цель моих непрестанных усилий"[942].

Полный же текст содержал вызывающий, даже оскорбительный параграф:

"Существует необходимость в политических постановлениях и в речах, на деле могущих убедить существующее нееврейское население страны, что успех сионизма представляет собой для них новые возможности, а не ведет к их уничтожению. До сих пор курс, которому следует сионистское движение, не сумел поддержать эту идею, что привело к торможению прогресса в Палестине[943]".

Вейцман телеграфировал Сэмюэлу: "Абсолютно убежден, ваше послание Конгрессу вызовет нежелательную дискуссию и оппозицию. Опасаюсь также, арабы усмотрят в нем смысл, убежден, вами не подразумеваемый, усилив недопонимание. Почтительно прошу уменьшить наши трудности, изменив текст на простое приветствие"[944].

Надо полагать, Сэмюэл согласился этот параграф опустить.

Явная лояльность Жаботинского на конгрессе и согласие быть избранным в исполнительный совет[945] выглядит укреплением его отношений с Вейцманом.

Поведение Вейцмана в последующие месяцы, отраженное в его корреспонденции и в британских документах, продемонстрировало, что с его стороны понимание идеи лояльности было иным.

Политика Великобритании продолжала ухудшаться. Речь Сэмюэла от 3 июня отдел колоний принял на вооружение как авторитетную интерпретацию Декларации Бальфура. Вейцман обнаружил, что даже Уиндам Дидс, от которого можно было бы ждать уравновешивания враждебного влияния Сторрса и Ричмонда в Иерусалиме, попросту следовал указке Сэмюэла.

Когда представитель отдела колоний Хьюберт Янг посетил Палестину, его естественными гидами были Сэмюэл, Сторрс, Ричмонд и Дидс, выступившие единым фронтом. Янг так резко настаивал на том, что правительство Его Величества должно принять меры для заверения арабов о проведении в жизнь позиции 3 июня, и так резко критиковал отказ сионистов придерживаться этой позиции, что даже предложил предупредить сионистов от имени правительства: "Если они не подчинятся и внешне, и по существу, они не могут рассчитывать на безоговорочную поддержку правительства Его Величества". Он пошел и дальше: "В случае, если Сионистская организация не поддержит новое определение правительства для Декларации Бальфура, ее положение как подходящего органа для целей выдвижения рекомендаций и сотрудничества с администрацией Палестины", по формулировке мандата[946], будет "серьезно пересмотрено".

Рекомендованные Янгом угрозы отверг Майнерцхаген: "Майор Янг явно попал под влияние местной атмосферы и арабских запугиваний. Я не утверждаю, что арабская оппозиция к сионизму несерьезна, но она не неуправляема. Майор Янг предписывает лекарство, которое имело бы эффект, противоположный желаемому, поскольку он окончательно оттолкнет сионистов от правительства Его Величества. Вейцман никогда не согласится с декларацией сэра Герберта Сэмюэла и просить его это сделать неразумно. Это означало бы с его стороны безоговорочную сдачу и самоубийство.

Я верю в искренность стремления сионистов достичь соглашения с арабами, и они готовы на многое для примирения. Но они не потерпят нейтрализации Декларации Бальфура.

И поскольку она является политикой правительства Его Величества, почему бы им следовало это сделать? Наше дело — их поддержать, а не нападать на них в их стойкости перед лицом таких нападок. Безопасность в Палестине явно падает. Мы, со своей стороны, пытаемся этому воспрепятствовать. Сэр Г.Сэмюэл придерживается своих надежд на арабско-еврейскую жандармерию, убеждение, которое я разделить не могу. Мы не можем допустить третью погромную Пасху в Палестине. Это приведет к полнейшему отчаянию среди сионистов и навсегда продемонстрирует, что мы не в состоянии обеспечить евреям безопасность, пообещав им дом в Палестине. До тех пор, пока сэр Г. Сэмюэл сохраняет надежды на арабско-еврейскую жандармерию, воплощение которой я могу рассматривать только как взятку для арабской позиции, подлинной безопасности в Палестине не будет"[947].

Предложения Янга приняты не были, но в целом в отделе колоний позицию Майнерцхагена поддерживало меньшинство.

Отчет комиссии Хейкрафта о майских погромах привнес дополнительный импульс в усилия, направленные на отход от декларации.

Этот отчет был точной копией отчета Палина об иерусалимском погроме в 1920 году. За исключением попытки разделить ответственность с коммунистической майской демонстрацией, в нем признавалась вина арабских громил. Но сущностью стало утверждение, будто бальфурская политика, будучи несправедливой и вызывающе просионистской, в сочетании с высказываниями сионистских "экстремистов" послужила причиной арабских бесчинств.

Вейцман подверг этот вывод уничтожающей критике. Он писал Эдеру: "Трудно примириться с выводами отчета. Они демонстрируют отношение хуже, чем русских чиновников при царском режиме"[948]. Затем, отвечая на требование Дидса, чтобы Сионистская организация одобрила постановление Сэмюэла от 3 июня, он поясняет: "В Яффо произошли антиеврейские беспорядки; были убиты 42 еврея, 200 ранено. Созвана комиссия по расследованию. Она вынуждена признать, что агрессором были арабы, что они вели себя с дикой жестокостью, и что полиция приняла участие в убийствах, грабеже и изнасилованиях.

Убиты известный еврейский писатель и мыслитель[949] и его товарищи, и полиция не в состоянии обнаружить убийцу. И после всего этого комиссия читает лекцию о хорошем поведении бедным еврейским иммигрантам и напоминает всему миру, что на самом деле корень зла — сионистские идеалы и существование Сионистской организации, и для поддержки своей позиции, разработанной с большим мастерством, цитирует господина Сайдботама и "Джуиш кроникл". С таким же успехом они могли бы процитировать речи сэра Герберта Сэмюэла[950], лорда Роберта Сесиля, господина Бальфура и, наконец, текст мандата[951]. Атака на сионизм в отчете Хейкрафта, о которой пишет Вейцман, вызвала неожиданно сочувственную реакцию отдела колоний и, невероятным образом, привела к очернению Вейцманом Жаботинского. К своему докладу в отдел колоний Хьюберт Янг приложил протокол допроса комиссией Дэвида Эдера. После того как Эдер процитировал расширенное определение Декларации Бальфура, член комиссии господин Льюк ответил: "Вы преподали нам очень разумное определение Декларации Бальфура, но это не всегда определение, появляющееся в ответственных сионистских газетах. Мы припоминаем определенный номер "Джуиш кроникл", где дается определение сионизма. Что вы могли бы сказать на это? — Доктор Эдер: "Джуиш кроникл" — не газета сионистов. Мы не отвечаем за еврейскую прессу. Она представляет собой оппозицию доктору Вейцману. Она поддерживает сионизм, но представляет крайнюю позицию… Эта страна должна быть воссоздана евреем и арабом. Я предъявляю право на мнения большинства… В отдаленном будущем возможна Федерация Ближнего Востока. Палестина будет в большинстве своем еврейской.

Льюк. Занимает ли господин Жаботинский какой-либо пост в Сионистской организации?

Эдер. Он является в настоящий момент членом исполнительного комитета.

Господин Стаббс. Считаете ли вы, что ему можно доверять управление арабскими и еврейскими силами?

Эдер. Я полагаю, что можно.

Стаббс. Согласны ли вы с его письмом в "Таймс", что владение оружием может быть разрешено в этой стране исключительно евреям?

Эдер. Да. Евреи не совершили ни единого нападения ни в этой стране, ни, насколько мне известно, в какой-либо другой. Я думаю, вам следует признать различие в ношении оружия для нападения и обороны.

Льюк. Проект господина Жаботинского охватывал больше, чем ношение оружия для самообороны.

Эдер. Я согласен с его позицией. Этой стране нужен гарнизон. Мы утверждаем, что евреям должно быть позволено принять участие в гарнизоне этой страны. От одного до пяти батальонов должны составить евреи. Мы выдвинули предложение британскому правительству, чтобы такой гарнизон был гораздо дешевле, чем состоящий из британских солдат. У нас есть все основания, частично по мандату, частично как для национального очага, чтобы считать участие в обороне своим долгом.

Стаббс. Было ли предложено использовать эти силы для службы исключительно в Палестине?

Эдер. Да, за исключением чрезвычайных обстоятельств.

Льюк. Считаете ли вы, что исключив из этого арабов, вы упростите отношения между сторонами?

Эдер. Да.

Председатель (Хейкрафт). Национальный очаг как выражение главенствования?

Эдер. Да.

Председатель. Уже сегодня, при первой возможности?

Эдер: Сегодня такой возможности нет. Просто мы будем основным партнером"[952].

В своем заключении комиссия избрала "Джуиш кроникл", Герберта Сайдботама — одного из самых последовательных британских друзей сионизма — и Жаботинского для иллюстрации зол сионизма.

Диалог комиссии с Эдером и ее заключения рельефно отражают ее фальшь и неспособность сионистов эту фальшь разоблачить. Задачей комиссии было рассмотреть причины бунта — но она атаковала Жаботинского за точку зрения, выраженную им после и по причине бунтов.

Жаботинский писал: из-за того, что арабская полиция участвовала в нападении, евреи возражали против приема арабов в военные подразделения. Логика была неоспоримой. Арабская полиция, напоминал Жаботинский, присоединилась к иерусалимскому погрому в апреле 1920-го, и "официальный оптимизм" настаивал, что "подобное никогда не повторится. Теперь, — продолжил Жаботинский, — это повторилось в Яффо и, повидимому, в более широком масштабе. Этих полицейских набрали как раз в той "среде", из которой, по предложенной схеме, будут набраны арабские солдаты. Нет причин полагать, что солдаты будут более надежными, чем их сограждане в полиции". Комиссия, притворяясь, что представляет позицию Жаботинского, пишет: "14 мая в "Таймс" было опубликовано письмо от господина В. Жаботинского, члена исполнительного совета Сионистской организации, в котором он призывал, что, учитывая Яффские беспорядки (курсив автора), только евреям должна быть доступна привилегия военной службы в Палестине, арабы же лишились права ношения оружия. Такого рода заявления не способствовали возобновлению дружеских отношений между евреями и арабами"[953].

Не упомянула комиссия и о том, что перед Яффскими бунтами — как подчеркивает Жаботинский в письме в "Таймс" — еврейское мнение поддерживало план о смешанной арабо-еврейской жандармерии и что требование, чтобы арабам не выдавалось оружие, стало следствием, а не причиной бунтов.

И действительно, Жаботинский проинформировал отдел колоний 25 апреля о согласии сионистов, а после бунтов объявил причину пересмотра этого решения.

Отдел колоний бурно отреагировал на показания Эдера. Это отражено в пространном донесении от Г.Л.М. Клаусона, писавшего, что обсудив "неосмотрительность" Эдера, они пришли к общему согласию: "В интересах Палестины было необходимо попытаться добиться от Сионистской организации какого-нибудь отмежевания от взглядов, им выраженных". Он продолжает, подчеркивая, что поскольку Сионистская организация — демократический и не централизированный орган, ее руководство "опасно зависит от экстремистов, подобных Жаботинскому и его последователям".

Он повторил предание о том, что "фактически они приняли Жаботинского в исполнительный совет в прошлом году, потому что надеялись, что, приняв важный пост, он может обрести какое-либо чувство ответственности. Этот подход, к несчастью, не оправдался, и он остается все так же безответственным. Не приходится удивляться, что арабы всегда готовы принимать его дикие высказывания за подлинную политику СО. Я, таким образом, поддерживаю политику культивации разногласий между доктором Вейцманом и экстремистами и, по возможности, поощрения вывода их из Сионистской организации".

Клаусон припоминает "время от времени неосмотрительные высказывания" самого Вейцмана. Одно из таких высказываний, подчеркивает он, "к несчастью, сходно с клише "Палестина такая же еврейская, как Англия английская"; но он призывает Вейцмана простить. "Нам гораздо предпочтительней присыпать его землицей и попытаться о нем забыть, чем стараться, чтобы он взял свои слова обратно и тем самым вызвал в СО кризис, единственным результатом которого будет захват Сионистской организации экстремистами".

В дополнение он вносит практическое предложение: в письме, которое следует отправить Вейцману, "следует сконцентрироваться на неосторожных высказываниях доктора Эдера и экстремистов и постараться получить от СО не полную декларацию сионистской веры согласно речи верховного наместника от 3 июня, чего, по моему убеждению, мы никогда не добьемся, но отмежевание от различных высказываний доктора Эдера и других подобных ему экстремистов". Таким образом, завершает Клоссон, "мы оставим официальную политику СО в значительной мере такой, как формулировал верховный наместник"[954].

Вейцман же, весьма далекий от готовности согласиться или приспособиться к речи от 3 июня, не только выступил против нее со всей серьезностью, но и воодушевленно оправдал заявление, сделанное комиссии Эдером. Он пишет Дидсу:

"Желали ли они, чтобы он сказал правду? Хотели ли они, чтобы он заявил, что евреи не стремятся стать большинством в Палестине? К чему же еще тогда мы стремимся? Разве не заявил то же самое каждый англичанин, француз или еврей, каждый британский государственный деятель, публично сотни раз?

Что еще может означать национальный очаг? Теперь цепляться за туманную фразеологию смысла не имеет. О чем идет вся эта борьба? О том, чтобы создать еще несколько отдельных колоний и принять еще 2.000 халуцим? О чем все наши труды? Если не существует идеала воссоздания еврейского государства, наши халуцим могут отправиться за меньшую цену и с лучшими перспективами на материальное процветание в Америку, Австралию или Аргентину".

Защищая Эдера, чей грех в глазах комиссии состоял в поддержке взглядов Жаботинского, и недвусмысленно осуждая отчет комиссии Хейкрафта, Вейцман сообщает Дидсу, что по существу принимает одну часть отчета: его атаку на Жаботинского.

"Я не оспариваю, — пишет он, — их доводы против Жаботинского и даже Сайдботама, но не понимаю, почему они придают такую важность заявлению доктора Эдера"[955]. На первый взгляд это выглядит как необъяснимое предательство по отношению к коллеге. Как можно было согласиться с доктором Эдером и тем не менее, намекать, что взгляды Жаботинского не подлежат защите? Более глубоким вопросом является следующий: как мог Вейцман притворяться, что заявления Жаботинского не были правомерными выражениями официальных сионистских взглядов? Письмо Жаботинского в "Таймс" являлось изложением взглядов и позиции исполнительного совета. Даже если бы Вейцман не был согласен со взглядами, за которые Жаботинского атаковала комиссия, это было бы и должно было быть внутренним делом, подлежащим разбору в самом исполнительном совете, а не распространению вне его. Фактически, конечно, о разногласии между ними по этому критическому вопросу ничего известно не было. Чем же объясняется, что Вейцман принял сторону комиссии против Жаботинского? Логическое объяснение существует.

Как подтверждают британские архивы, с того самого момента в 1919 году, когда Клейтон убедил Вейцмана "вывести" Жаботинского из Сионистской комиссии, из авторитетных сионистских источников к британским официальным лицам поступали сведения, дискредитирующие и очерняющие Жаботинского. Дидс на деле был одним из первых получателей подобной информации. Когда Эдер после беседы с Жаботинским в тюрьме Акры неосторожно и безосновательно заключил (в частном письме к Вейцману), что Жаботинский был "в патологическом состоянии", его суждение было немедленно передано Дидсу, тут же сообщившему об этом в Иностранный отдел.

Позднее поступило "открытие" от кого-то в сионистской верхушке, что Жаботинскому "было позволено" вступить в исполнительный совет, чтобы вселить в него "чувство ответственности".

Прямое заявление Вейцмана: "я не оспариваю их аргументы против Жаботинского" — не может быть понято иначе, чем нежелание с его стороны затрагивать злонамеренный образ Жаботинского, укорененный в воображении Дидса и его коллег. Он, без сомнения, знал и то, что Дидс послушно передает эту корреспонденцию в официальные папки.

Отравленное мнение Дидса о Жаботинском отразилось, как это бывает, в личной нелюбезности. Когда Тамар, сестра Жаботинского, еще не сумевшая к тому времени найти применение своим способностям, попросила Жаботинского связаться с Дидсом о возможности работы в административном аппарате, Жаботинский объяснил, что не мог писать Дидсу: тот "не ответил ни на одно из моих писем. Если бы я не был членом исполнительного совета, я бы не обращал на это внимания"[956].

В этот же период Вейцман повел себя нелояльно по гораздо более насущно серьезному вопросу. Он нарушил — опять негласно — соглашение, позволившее Жаботинскому войти в исполнительный совет и посвятить себя созданию и популяризации "Керен а-Йесод".

Весь октябрь ходили слухи об арабских планах возобновления беспорядков в годовщину Декларации Бальфура. 20 октября Жаботинский подал исполнительному совету меморандум, в котором отмечал, что "евреи оснащены для обороны только посредственно. Оружия, выданного правительством, до смешного не хватает, и оно низкого качества. Независимые усилия евреев по улучшению оснащения осложнены отсутствием необходимых средств и трудностями ввоза — осложнениями, арабами не испытываемыми. Следует подчеркнуть, что в подобных случаях недостаточная экипировка, возможно, хуже, чем ее полное отсутствие".

Соответственно он предлагал, чтобы исполнительный совет просил правительство "санкционировать вооружение евреев Сионистской комиссией под ее собственную ответственность, включая средства, требуемые для ввоза нужных материалов".

Во второй части меморандума он выдвигает соображение, что "опасность антиеврейских атак в Палестине должна будет рассматриваться по крайней мере на определенный период, как постоянная, и следовательно, необходимо представить поселенцам и потенциальным поселенцам все возможности для подготовки к обороне".

Таким образом, он предлагал, чтобы исполнительный совет:

1. Учредил в Палестине постоянную организацию по обороне.

2. Организовал особую подготовку к обороне для халуцим, во всех крупных иммиграционных центрах.

Наконец, настаивая на том, что эти предложения "всего лишь недостаточная замена настоящей оборонной структуры, представлять которую может только регулярный еврейский полк", он призывал снова подать британскому правительству проект о легионе, основывая его на принципе, что "солдаты завербуются без оплаты" и "Сионистская организация обязуется выплачивать 25.000 фунтов стерлингов в год на каждый батальон" на расходы по питанию.

Прекрасно осознавая, что правительство отклонило предыдущий проект, он продолжал руководствоваться принципом: не удовлетворяться отказом. Он понимал, что правительство может отклонить и этот проект, но, по его мнению, "каким бы ни было отношение правительства к возрождению еврейского полка в настоящий момент, нам чрезвычайно важно подать этот проект официально. Даже отклоненный, он повысит ответственность правительства за порядок в Палестине. В то же время сам факт подачи такого проекта был бы нашим лучшим — если не единственным — оружием для борьбы против убытков с компанией, которая, по всей видимости, будет играть заметную роль в следующих общих выборах"[957].

Исполнительный совет проект поддержал и постановил, чтобы Жаботинский вместе с Самюэло Ландманом, секретарем исполнительного совета подготовили предварительный текст меморандума правительству. Спустя четыре дня, когда Жаботинский доставил меморандум исполнительному комитету, Вейцман проголосовал против подачи его правительству и был поддержан Моцкиным и Соловейчиком; Соколов и Лихтгейм проголосовали с Жаботинским. Тогда был выработан компромисс: подать меморандум, но "сначала неофициально".

Это было согласовано, несмотря на возражения Жаботинского, который заявил, что не может согласиться с неофициальным методом.

Тогда Вейцман удивил Жаботинского еще раз, предложив меморандум представить официально, но чтобы Жаботинский это делал лично. Жаботинский, тем не менее, отказался принять это предложение. На успех шансов не будет, заявил он, "если Вейцман остается в стороне".

Это не было техническим разногласием. Отказ от проведения кампании за Еврейский легион являлся подрывом соглашения Вейцмана и Жаботинского; и Жаботинский тут же добавил, что не сможет отбыть в Соединенные Штаты с первой делегацией от "Керен а-Йесод" "ввиду таким образом сложившейся новой ситуации".

Жаботинскому стало ясно, что Вейцман в очередной раз запуган отклонением британским правительством предложения сионистов и готовится сдаться. Более того, прежде чем заседание завершилось, Вейцман признался, что уже переговорил с Майнерцхагеном на эту тему, и тот высказался "против официального обращения к господину Черчиллю, который, несомненно, в проекте откажет"[958].

Тем не менее, опять меняя курс, Вейцман все-таки согласился представить меморандум и подписал сопроводительное письмо. Его заключительный параграф гласил: "Сионистская организация представляет этот проект на благосклонное рассмотрение правительства Его Величества и осмеливается надеяться, что он будет принят либо в форме, в которой он представлен, либо с модификациями, кои могут оказаться желательными"[959].

Жаботинский (и, возможно, другие его коллеги) не подозревал, что представлял собой этот меморандум, Вейцман решил заранее лишить его эффективности. Он дал понять в беседе с Майнерцхагеном, что Сионистская организация не ожидала утверждения проекта и повторная подача была своего рода "трюком", имеющим целью отразить публичную критику военных затрат в Палестине[960].

Вейцман наверняка осознавал, что Майнерцхаген, при всем своем дружелюбии, являлся чиновником отдела колоний и, несомненно, передаст эту ошеломляющую информацию своему начальству. Он должен был понимать, что не только окончательно отрезает пути к возобновлению проекта о легионе в будущем, но и наносит удар по серьезности заявлений Сионистской организации. В противном случае его наверняка восприняли бы как нелояльное по отношению к его коллегам.

Представив проект Черчиллю на рассмотрение, Майнерцхаген предложил его отклонить и заметил: "Так получилось, что Сионистская организация другого ответа и не ждет. Истинной мотивацией проекта является стремление получить возможность парировать обвинения в парламенте и вне его, что они не предложили разделить бремя по военным расходам в Палестине"[961].

Немедленно последовала частичная расплата — сионистским престижем. Когда был получен официальный отказ представленному проекту[962], Леонард Стайн, политический секретарь исполнительного совета, не подозревавший, скорей всего, о двурушничестве Вейцмана, запросил отдел колоний, будут ли у них возражения против публикации недавней корреспонденции по этому вопросу". Реакция чиновников была уничижительной.

Один из них пишет: "Господину Стайну известно, что их письмо от 1 декабря было написано с целью публикации"; другой характеризует сионистов как "все еще в своем стиле, ищущих рекламу, старающихся больше всего политически быть в выигрышном положении"[963].

Секретные шаги Вейцмана по выслуживанию перед британскими властями в периоды конфликта с ними, получившие огласку только после раскрытия британских архивов, и его категорический отказ публично осудить их враждебные действия, которые он сам осуждал в частных беседах, не оставляя от них камня на камне, получают частичное объяснение в ошеломительном намеке в письме, написанном им в тот период Черчиллю. Объемом в 3000 слов, это письмо содержит исчерпывающую атаку на поведение англичан в Палестине и на политический подход, нашедший полное выражение в речи Сэмюэла от 3 июня. Эта речь означает, пишет он, "что еврейский национальный очаг, обещанный во время войны, теперь, в мирное время, трансформировался в арабскую национальную обитель с примесью еврейского элемента, как то позволяют интересы и предрассудки арабов. Евреи, прибывшие в Палестину с гарантией британских обещаний и мандата, превращены в объекты зверских атак арабов, а правительство, дабы умилостивить арабов, запрещает на сезон еврейскую иммиграцию и сводит на нет бальфурские обещания и в заключение выпускает отчет, торжественно выговаривающий за плохое поведение людям, еще страдающим от насильственных увечий. Кто-то совершает преступление, а жертвы несут наказания! Сионисты могут только диву даваться, если интерпретация от 3 июня будет принята на вооружение. Эта интерпретация не обеспечивает евреям в Палестине ничего, что не было им предоставлено под турецким правлением — и что нам не доступно в каждой второй стране в мире".

Затем он цитирует речь Герберта Сэмюэла в Лондоне 2 ноября 1919

года.

"Огромная пропасть пролегает между этими словами и политикой, объявленной 3 июня. В первой речи рассматривается иммиграция в масштабе, позволяющем евреям достичь большинства по возможности скорее и лимитированном только способностью страны их абсорбировать; вторая возводит интересы существующего населения в критерий прогресса; одна представляет собой палестинский завет еврейскому народу, другая служит подкреплением для арабов против этого завета; одна предполагает еврейское государство, другая — палестинское государство, могущее включить евреев.

Меня критиковали за заявление, что то, чего мы хотим, — это государство в Палестине, настолько же еврейское, насколько Англия английская. Я готов внести поправку и сказать, что мы хотим Палестину еврейской в том же смысле, в каком Англия английская, и это составляет совершенный минимум наших требований".

"Правительство, — продолжает Вейцман, — вместо того чтобы просветить армию по поводу шагов, предполагаемых его просионистской позицией, вынудило Палестину зависеть в своей военной организации от

Генерального штаба в Каире, совершенно определенно антисионистского". Более того, автор не упустил возможности подчеркнуть потенциальную важность сионизма для британской имперской поступи: "Вы создали великое арабское королевство в Месопотамии, но при всем при этом вам придется полагаться на Палестину как лояльную вам группу. Это резерв, из которого можно черпать в случае опасности почти без ограничений. К чему цитировать цифры сегодняшнего населения, когда за меньшинством евреев Палестины стоят сотни тысяч патриотичных евреев, готовых умереть за вас, если вы станете основателем и верным защитником Сиона. Расчет на это надежен, как скала. Почти единственное среди политических организаций, сионистское движение пережило войны более сплоченным, чем прежде, и с возросшей силой и ресурсами. Трудно понять, как можно рассчитывать на лояльность арабов в такой близости от критических коммуникаций в устье Суэца. Все, что услышано и очевидно об арабском движении, указывает на то, что оно антиевропейское. Палестинская сионистская политика, далеко не пустая затрата, приобретает характер необходимой страховки, которую мы предлагаем с меньшими затратами, чем кто-либо мог только и мечтать".

Вейцман не удовлетворился критикой и анализом. Он выдвинул конкретные требования:

1. Мандат;

2. Отчисление из палестинской гражданской службы каждого, кто нарушает субординацию, не желая трудиться для мандата;

3. Публичное разъяснение ценности Палестины для позиции Великобритании на Востоке;

4. Декларация от Фейсала в поддержку мандата;

5. Признание принципа равноправного представительства для евреев и арабов в Палестине в любой выборной системе, которая может быть создана, и ясное понимание, что со страной связаны интересы еврейства всего мира, а не только общины, представленной численностью сегодняшних еврейских колонистов.

6. Содружество с арабами, которого, я полагаю, я могу достичь, если будут выполнены вышеуказанные условия, но не в случае их невыполнения"[964].

Во вступительной части письма, тем не менее, Вейцман поставляет ключ к одной из причин, по которой он продолжал избегать публичного выражения страстной защиты сионизма и бремени многолетних переживаний очевидного предательства Великобританией ее обещаний военных лет:

"Я считаю, что должен вам сообщить: среди сионистов царит сильное беспокойство — и объяснить причины этого. Если бы я нес ответственность только перед английскими евреями, моя задача была бы проще, но, как вам известно, мои избиратели простираются от Сингапура до Сан-Франциско, и на этой огромной территории существует так много подводных течений и определенная степень подозрительности в отношении меня, поскольку я британский подданный и отождествляюсь с тем, что можно назвать британским воплощением сионистских надежд. Я никогда не сожалел о своем доверии Великобритании, но вместе с тем мое двойственное положение вождя мирового движения и подданного Великобритании, пристегивающего сионистские надежды на свою собственную страну, несколько деликатно Вам, несомненно, представляется желательной моя откровенность, тем более что на меня часты нападки из-за границы за то, что видится как ненужное соглашательство.

Как глава сионистского движения, я обязан ставить успех дела во главу угла. С другой стороны, некоторые среди нас начинают упрекать меня за то, что, я полагаю, вы сочтете добродетелью в британском подданном. Они говорят: содружество с Великобританией, на которое ты опираешься, ранит тебя же. Великобритания использовала сионизм для закрепления ее положения в Палестине, завоеванного ее армией; завоевав эту моральную позицию, она теперь сожалеет, под каким уклоном пришла к ней, и готовится сбросить и тебя, и твою стремянку вниз". Такого сорта упреки бьют по живому, поскольку с сожалением признаю, что британская политическая позиция в Палестине в последнее время была разочаровывающей"[965].

Это мастерское, страстное и многое раскрывающее письмо, написанное в конце ноября 1921 года, осталось в бумагах Вейцмана. Черчиллю оно отправлено не было. И Вейцман так и не обратился с равной этому письму прямолинейностью к общественному мнению.

Как только Вейцман согласился представить меморандум Жаботинского в отдел колоний, Жаботинского немедленно направили в Соединенные Штаты, 5 ноября. Ему предстояло присоединиться к остальным членам делегации "Керен а-Йесод" — Соколову, профессору Отто Ванбургу, Александру Гольдштейну и полковнику Паттерсону. Паттерсон в тот период и до конца своих дней активно защищал сионистские идеалы.

"Я предпочел бы отчалить 12-го или позже, — писал Жаботинский Белле. — Сейчас 2 часа ночи. Аня пакуется, а я пишу письма". Тревоги и сомнения по поводу неожиданно уклончивого поведения Вейцмана в отношении легиона несколько рассеялись, и в блаженном неведении о том, что Вейцман намеревался сделать с меморандумом, он пустился в плавание на "SS Аквитании" в спокойном настроении. Он даже отправил с корабля в исполнительный совет письмо, выдвигая предложение о процедуре, которая может быть приемлема для англичан, по переводу сионистского взноса в британский военный бюджет[966]. Остальное время недельного путешествия Жаботинский коротал переводом "Ада" Данте на иврит. Эта работа наполняла его радостью, и он обещал себе продолжить работу и в Америке, "между заседаниями и кино"[967]. В Лондоне он стал ярым киношником.

В Штатах Жаботинский провел более семи месяцев. Через месяц он писал Белле: "Америка по сию пору не произвела на меня впечатления. Что-то вроде Одессы. Весь мир — что-то вроде Одессы". Его любовь к родному городу не ослабевала, но, в конце концов, от прославленного Нового Света можно было ожидать большей утонченности. Он нашел его "скучным". Его ощущение не изменилось и через месяц, он пишет Вере Вейцман: "Не видел еще здесь ничего такого, ради чего стоило переезжать океан. Правда, сионисты и митинги заслоняют всю перспективу, так что, может быть, и есть чудеса, которые мне не показывают. Но мне-то скучно и начинаю уставать"[968].

Это письмо и несколько писем к сестрам Берлин и к друзьям Израилю Тривусу и Йоне Маховеру — все, что сохранилось из частной переписки Жаботинского того периода. Не уцелело ни одно письмо к Ане. Из его отчетов в исполнительный совет ясно, что времени ни на перевод Данте, ни на хождения в кино у него не было. Встречи с общественностью, с местными группами и комитетами, долгие часы в поездках, в поездах из города в город, разбросанных по просторам великого континента, шли в напряженном темпе. Он не щадил себя. Он не стал оратором, пренебрегающим черной работой по организации сборов фондов местным общинам. Напротив, Жаботинский вскоре проанализировал методы и литературу кампании и серьезно потрудился, чтобы убедить американское руководство ввести в обиходную рутину кардинальные изменения. Прослышав об оригинальной системе, учрежденной мормонами для сбора налогов, обеспечивающих их социальные услуги, он отправился в Юту изучать ее и убеждал "Керен а-Йесод" принять такую же[969].

В первом подробном отчете в Лондон Жаботинский утверждает, что существует возможность достичь цели — 9 млн долларов, — но он считает необходимым изменить систему по сбору средств. "Это все та же старая ошибка, — пишет он, — с которой нам приходилось сражаться и в Англии: полагаться на пропаганду, общественные митинги и банкеты вместо личного обхода. Весь наш здешний опыт демонстрирует, что в Америке, больше, чем где бы то ни было, эти методы охватывают только периферию еврейства".

Американские сионисты вводить перемены не торопились. "Я внес много предложений, и в письменном виде, и устно, в самых умеренных тонах дружеского совета, но ни одному из них не последовали. Думаю, что этот же опыт разделяют и остальные члены делегации. Боюсь, что правление "Керен а-Йесод" здесь слишком громоздко для быстрых решений, и никакая реорганизация не поспособствует улучшению его эффективности, если не будет какой-то инстанции, чьи рекомендации будут восприниматься как приказ"[970].

Он еще более настойчив: "Работой здесь я и доволен, и разочарован. Доволен в том, что касается делегаций, митингов, энтузиазма. Митинги снабдили определенной суммой, достаточной для текущего бюджета. Под большим вопросом остается здесь сбор от двери до двери. Без этого ничего не выйдет. В провинции это более или менее происходит; но я беспокоюсь за Нью-Йорк и Чикаго. 11-го возвращаюсь в Нью-Йорк и потребую полной реорганизации кампании. Если удастся, убежден, что мы мобилизуем в 1922 г. достаточно, чтобы покрыть бюджетные расходы до конца 1923 года (около одного с половиной млн. фунтов)"[971].

Его настроение переменчиво. 25 февраля он пишет Вейцману: "Подготовка кампании в Нью-Йорке проводится разумно. Тридцать женщин подготовили 150.000 адресов, в конце марта мы начнем обычную вербовочную кампанию для 3000 добровольцев-сборщиков; каждый адресат получит информацию и личное письмо; важным лицам нанесут визит особые, умудренные опытом сборщики; будет подготовлен ряд ланчей с бизнесменами, на 10–12 человек. Кампания начнется 15 апреля. В Чикаго, где мы начнем 19 марта, подготовка менее детальна, но сбор от двери до двери планируется. В целом буду очень удивлен, если нам не удастся собрать сумму, достаточную с честью закончить этот год; но возможность, что мы получим больше, вполне досягаема"[972].

Его настроение изменилось через две недели. Белле он пишет из Питсбурга: "Деньги будут, но меньше, чем надо. Организация слабая и бестолковая, иначе можно было бы собрать сколько угодно — беспредельно. Я охрип, устал и рвусь сбежать"[973].

В том же ключе и письмо Белле от 23 мая: "Наши усилия успехом не увенчались. Собранная сумма будет ограниченной".

И результаты действительно не увенчались успехом. Было собрано всего полмиллиона фунтов. Но кампания очевидно заложила фундамент и механизмы для последующих лучших результатов.

Жаботинского вдохновило то, что группа Брандайза, отделившаяся от Сионистской организации, пользовалась гораздо меньшей поддержкой общины, чем полагали в Европе: "меньше одного процента"[974]. Было странно, что Брандайз и его единомышленники не пересмотрели причины своего разрыва с Сионистской организацией, — философскую позицию, что организации следует прекратить политическую деятельность и сосредоточиться на экономической. Даже майские события, разрушительное выступление Сэмюэла 3 июня, агония ишува и неослабевающее политическое наступление на сионизм в Великобритании не повлияли на их гротескную позицию. Жаботинский горячо симпатизировал их призыву к развитию частной инициативы в экономике, но как можно было надеяться на процветающий и значительный частный сектор в инфраструктуре, которую могли обеспечить только общественные фонды? Более того, в Палестине, где каждый крупный экономический проект зависел от согласия правительства, возможно ли было думать об экономическом развитии отдельно от политической деятельности, vis-a-vis администрации, к тому же и враждебно настроенной?

Не менее удивительно и то, что судья Брандайз не смог подняться над политическими разногласиями и воспользоваться возможностью, представленной визитом Жаботинского, для наведения мостов — после его резкого, даже оскорбительного обращения с Жаботинским, когда тот в 1919 г. привлек внимание Брандайза к откровенным проявлениям антисемитизма в британской администрации и нарастанию угрозы арабского насилия. Спустя меньше года худшие страхи Жаботинского сбылись, еврейская община заплатила горькую цену, и сам он вынес на своих плечах немалую долю этой расплаты.

Со стороны Брандайза признание своей грубой ошибки и даже извинение за прошлую грубость было бы шагом минимальной вежливости.

Жаботинский скрупулезно воздержался от критики в адрес брандайзовской группы и поистине приложил усилия к сближению с ними.

В личных контактах с некоторыми ее членами, в особенности с судьей Джулиеном Маком и раввином Стивеном Вайсом, работавшим в Вашингтоне, чтобы ускорить утверждение мандата американцами, он попытался добиться регулярного координирования их усилий с усилиями Сионистской организации. В этом он не преуспел, но несомненно добился некоторого улучшения взаимоотношений.

По всем свидетельствам, его личный успех был триумфальным. Паттерсон сопровождал его в большинстве его публичных выступлений. С их прибытием в города Центрального Запада, "элемент романтики, — писала "Новая Палестина"[975], - вошел в более или менее прозаичную жизнь евреев. Эта двойня представляет собой энергичный и воинственный аспект еврейского национального возрождения. Их призыв имеет эффект, который эти двое заслуживают как личности и как само их дело".

Жаботинского очень радовал прием, оказанный делегации, которую он описывал как "пользующуюся популярностью и симпатией". В письме к Лихтгейму он описывает стратегию публичных митингов: "На митингах, где цель — сбор фондов, необходима "звезда", с выступлением после сбора, иначе публика выходит из зала. Только первостепенные "звезды" годятся на это. Мы теперь используем Паттерсона, и с большим успехом. Я призываю к пожертвованиям, потом начинается сбор, и никто не уходит, потому что все ждут речи Паттерсона".

Его способность заворожить англоязычную публику оказалась равной эффекту на русском. Еврейская пресса, и англоязычная, и идишистская, была покорена. Майор Вайсгал, в то время центральная фигура в американском сионизме, вспоминая тридцать лет спустя речи Жаботинского, описывает его как "оратора уровня Аристида Бриана"[976].

При работе над своей книгой в начале 50-х годов Шехтману еще удалось проинтервьюировать современников об эффекте речей Жаботинского. Характерное описание содержит письмо Абрама Тюлина, видной фигуры в американском сионизме, ставшего личным другом Жаботинского.

"Жаботинский был очень прост и искренен в своем подходе в равной степени к мужчинам и женщинам; но и в то же время вежлив. Соколов однажды охарактеризовал его мне как джентльмена par excellence сионистского движения. Мой собственный опыт подтвердил это описание. Он был самым рыцарским мужчиной из всех, с кем я знаком. Я считаю достоверным, что каждая женщина, работавшая его секретаршей, безнадежно влюблялась в него на расстоянии, которое он всегда соблюдал.

Они ничего не могли поделать — учитывая неизменную теплую любезность и вежливость Жаботинского, в сочетании с огромным личным обаянием и блеском". Тюлин пишет, что Жаботинский был "неутомим в работе по продвижению сионистской миссии, в которой его не останавливали неудачи и отсутствие поощрений", но и умел расслабляться: "Он любил музыку, красоту, очарование и веселье. Очень часто он вытаскивал меня из постели поздней ночью, вернувшись после какого-нибудь изнуряющего выступления, и уговаривал одеться и отправиться с ним в какой-нибудь высокого класса клуб; мы обычно сидели в углу за столиком над бутылкой легкого вина, до рассвета, наблюдали, как танцевала молодежь, и обсуждая философские темы одновременно"[977].

В приветственной редакторской колонке "Новая Палестина" вспоминала искаженное представление о Жаботинском, распространявшееся в США. Его имя использовалось "как лозунг для всего драчливого, агрессивного, дерзкого, с элементом военного перца. В прошлом году его представили как наглого узурпатора, поставившего условия, на которые доктор Вейцман был вынужден согласиться, сдавшись под напором неотступного Жаботинского. Господин Жаботинский виделся злым гением "Керен а-Иесод". Когда раскроется история визита господина Жаботинского в Америку, обнаружится (о чудо из чудес!), что это он сделал все возможное, чтобы добиться того, к чему стремится каждый сионист: мира, о котором столь многие говорят и который, как надеются многие, в скором времени наступит. Он был мягче мягкого.

Не пропустив ни малейшего дуновения в сторону мира, он тотчас же прослеживал его до самых истоков. Все его усилия напрасны. Но он продолжал попытки до последнего часа своего пребывания в этой стране. Так была разрушена легенда о головорезе и узурпаторе.

Он оставляет здесь множество друзей, знающих ему настоящую цену и ценящих его самоотдачу ради сионистского дела. Мы заражены энтузиазмом его духа.

Он отдался на службу сионизму безгранично. Его ценность для движения укреплена, и он освободился от лживой репутации, предварившей его в этой стране"[978].

Предстояла политическая работа. Одним из обстоятельств, отсрочивающих публикацию мандата, было отрицательное отношение американского правительства, чью поддержку Великобритания считала необходимой, — хотя Соединенные Штаты не вошли в Лигу Наций. Президент Хардинг другом сионизма не был, Государственный департамент занимал традиционно антисионистскую позицию[979], и в Вашингтоне многие разделяли мнение, будто сионистские мотивы были эгоистично имперскими и потенциально враждебными интересам Соединенных Штатов.

Англичан так беспокоила отсрочка, вызванная американцами, что Черчилль убедительно просил Вейцмана поехать в Вашингтон и добиться американского согласия. В обмен Черчилль даже заверил Вейцмана, что правительство "твердо убеждено, что есть нужда в симпатизирующих официальных лицах (в Палестине) и общественной безопасности". Он также советовал, чтобы Бальфур, пребывавший в США на переговорах о морском соглашении с Японией, выступил перед сионистской общественностью, — по всей видимости, чтобы вдохновить американских евреев оказать политическое давление на Вашингтон[980].

Делегация "Керен а-Йесод" поняла, что эффективное еврейское давление на администрацию может быть оказано только при поддержке широких слоев еврейской общины. Была сформирована делегация американских евреев к президенту Хардингу и дополнительно, как информировал Вейцмана Жаботинский, "все города получат наказ бомбардировать письмами и телеграммами сенаторов" и тех губернаторов штатов, "которые хоть сколько-нибудь дружественно настроены". Были организованы митинги с участием представителей нееврейской общественности в Нью-Йорке и других городах. Эти демонстрации явно предназначались в равной степени и для американского, и для британского правительств. Они проходили под лозунгами "За ратификацию мандата" и "Долой нарушения обязательств, долой погромы"[981].

Это, несомненно, подействовало: несмотря на сопротивление Государственного департамента до последнего, бездействие правительства было потревожено. О согласии американского правительства с текстом мандата официально объявили в мае, и обе палаты Конгресса приняли резолюции в поддержку в июне.

С британской стороны на сионистское движение сыпался град ударов из самых разных источников. Кампания, фактически развязанная Сэмюэлом, приостановившим иммиграцию после майских беспорядков и выступившим с политическим кредо 3 июня, с его далеко идущими выводами и последствиями, продолжалась после представления антисионистского отчета Хейкрафта. Немедленно вслед за тем разразилась серьезная атака из военного генерального штаба в Каире. 29 октября генерал Конгрив разослал британским офицерам под его командованием циркуляр, объявлявший и обосновывавший внутриармейскую враждебность к сионизму. Он гласил:

"В то время как армии официально не полагается принимать политическую позицию, известно, что существуют такие проблемы, как Ирландия и Палестина, при которых симпатии армии принадлежат той или другой стороне. В случае Палестины эти симпатии, вполне очевидно, на стороне арабов, которые на сегодняшний день видятся незаинтересованному обозревателю жертвами несправедливой политики, насильственно насаждаемой британским правительством. Британское правительство никогда не поддержит более захватническую позицию сионистских фанатиков, чьей целью является создание еврейской Палестины, в которой арабов всего лишь терпят. Иными словами, британское правительство не имеет возражений к тому, чтобы Палестина была для евреев тем, чем Великобритания является для всей остальной империи, но несомненно не потерпит политическую позицию, которая бы делала Палестину тем же для евреев, чем Англия является для англичан"[982]. Лондон не предпринял никаких шагов против Конгрива; единственной реакцией колониального отдела было то, что там "огорчены" тем, что циркуляр вообще попал в руки Вейцмана. Он дошел до Вейцмана спустя шесть недель после даты его выпуска. "Думаю, — пишет он Эдеру, — что из всех опасных подвохов, причиненных нам, этот наихудший"[983].

В длинной телеграмме, отправленной в тот же день Вейцманом в Вашингтон Бальфуру, он характеризует циркуляр Конгрива как "кульминацию непрекращающегося саботажа". Его, несмотря на нежелание, вынудили, пишет он, "видеть настоящие затруднения в меньшей степени с арабами, чем с некоторыми британскими элементами, упорствующими в попытках отравить арабо-еврейские отношения. Положение слишком критическое, чтобы позволить мне выехать в Штаты. Настоятельно прошу о вашем своевременном вмешательстве, чтобы было предотвращено непоправимое несчастье"[984].

Бальфур, однако, вмешиваться не стал. Он сказал Соколову, что считает это дело "очень деликатным". Поскольку оно было "недостаточно документировано", ему "невозможно вмешиваться вне его прямых обязанностей".

Вейцману также не удалось побудить к действию главу армии, начальника имперской генеральной ставки сэра Генри Вильсона — хотя контроль и дисциплина его подчиненных, без сомнения, входили в его "прямые обязанности".

Вейцман грозил не отступать. "Я заявил в отдел колоний, что буду жать на это дело, — пишет он Коуэну, — пока правительство не решит, избавиться ли от подобных чиновников или уничтожить мандат"[985]. В архивах нет следов какого-либо ответа из отдела колоний — или что Вейцман предпринял какие бы то ни было дальнейшие шаги.

Вейцман описал поведение Сэмюэла как "самый возмутительный элемент" в инициативе Конгрива. Верховный наместник, писал Вейцман Эдеру, "позволил не протестуя выпуск этого циркуляра"[986]. Но в письме Сэмюэлу от того же дня он вообще не упоминает Конгрива. В письме он поднимал вопрос о еще одном фронте, открывшемся против сионизма.

"До меня дошло, — пишет он, — что господин Ричмонд, находящийся в настоящее время в Лондоне, выступает за ослабление сионистских положений мандата, и в особенности за упразднение параграфа 4, признающего сионистскую организацию еврейским представительством (Еврейским агентством. — Прим. переводчика).

Позиция лично господина Ричмонда, сама по себе, особой важности не представляет, но, поскольку он прибыл прямо из Палестины в качестве ответственного государственного лица, не могу не рассматривать его действия с серьезнейшими опасениями.

Я полагаю, что его высказывания выражают его личное мнение и его утверждения, что он выражает в данном случае мнение некоторых из своего начальства, не имеют под собой никаких оснований.

Мне вряд ли нужно напоминать, что упразднение 4-го положения нанесло бы смертельный удар Сионистской организации. Любое подобное предложение вызвало бы упорное сопротивление и неизбежно подняло бы бурю возмущения по всему еврейскому миру. Искренне верю, что на подобном шаге настаивать никто не будет и что нас не ввергнут легкомысленно в конфликт, которому не возможно предвидеть исхода"[987].

В тот же день он упоминает о миссии Ричмонда в письме Дидсу; но в нем он раскрывает, что Ричмонд числит Дидса в числе поддерживающих его предложение.

"Не могу поверить, что это так", — пишет он и снова предупреждает об эффекте такого шага в отношении мандата и о гневной реакции "по всему еврейскому миру"[988].

Взволнованный всерьез, он телеграфирует Соколову и выражает подозрение, что сам Сэмюэл числится в покровителях Ричмонда[989].

На первый взгляд кажется странным, что шесть месяцев спустя после отказа Черчилля более скромному проекту Сэмюэла — нейтрализовать 4-ю статью, установив параллельное арабское правительство, — высокопоставленный чиновник из Иерусалима выступит наперекор этому отказу с более радикальным предложением вообще убрать из текста 4-ю статью.

То, что Ричмонд счел такой шаг возможным и свое предложение приемлемым, иллюстрирует текущую и усиливающуюся эрозию сионистской позиции в Лондоне. В Великобританию к тому времени прибыла арабская делегация, объявившая своей целью убедить правительство отказаться от Декларации Бальфура. Этого они не добились, но получили значительную поддержку от британских антисионистов и, как результат, большее внимание прессы к нападкам на сионизм и политику Бальфура. Именно тогда-то (15 ноября) и лордом Сиденгамом, лидером антисионистской кампании, был организован публичный обед в их поддержку. Там-то и собралась значительная группа британских общественных деятелей, которые еще накануне входили в военную администрацию Палестины.

Вейцман описал этот ланч на следующий день в письме к Шакбергу как "откровенный скандал с правительственной точки зрения. Присутствовали шесть или семь высокопоставленных государственных чиновников, занимавших ответственные посты в палестинской администрации и открыто продолжающие антисемитскую, антисионистскую и антиправительственную политику. Это вопиющий случай политического саботажа, длящийся уже много лет. Если эта политика самотека и безразличия будет продолжаться, в Палестине произойдет несчастье, и, возможно, Декларация Бальфура окажется потоплена в еврейской крови"[990].

Однако в атмосфере, постоянно отравляемой противниками сионизма, и спустя всего несколько недель после опубликования отчета Хейкрафта со стороны Ричмонда и ему подобных логично было предположить, что правительство окажется, наконец, склонным к подрыву Декларации Бальфура, если и не к формальному от нее отказу.

Но не только антисионистская атмосфера Лондона вдохновила Ричмонда, — его поддерживали, даже поощряли из Иерусалима: Сэмюэл, правда, в ответ на протесты Вейцмана, заверил, будто уточнил у Дидса, что тот не обсуждал этот вопрос с Ричмондом и "ясно, что Ричмонд выражает целиком свое собственное мнение"[991]. Несмотря на заверения Сэмюэла, именно Дидс, а не Ричмонд первым выступил с предложением и направил его в отдел колоний. Приезду Ричмонда в Лондон предшествовало письмо от Дидса к Шакбергу с недвусмысленным призывом убрать 4-ю статью из мандата. "Только подобная решительная мера, — пояснил он, — может приостановить тенденцию к полнейшей потере администрацией арабских симпатий". Дидс поспешил снабдить Ричмонда рекомендательным письмом, характеризовавшим его как обладающего знаниями эксперта по положению в Палестине[992].

Прегрешения Сэмюэла стали тяжким бременем для Вейцмана. В своем письме Дидсу, включавшем интенсивную атаку на препятствия, чинимые администрацией евреям Палестины, он упоминает очередной удар, несущий потенциально далеко идущие последствия. Соглашение между Францией и Великобританией по разделу между Палестиной и Сирией в 1919 году предусматривало, что пограничную линию определит объединенная комиссия.

Представлять Великобританию был назначен полковник Стюарт Ф. Ньюкомб. "Полковник Ньюкомб отправляется провести линию согласно обычным правилам, но неожиданно уходит по касательной и готов передать весь клин Хуле французам, с полнейшим пренебрежением к сионистским интересам. Он делает это сознательно. Он понимает, что это удар по чаяниям сионистов, но вроде бы утешает нас, предлагая передать кусок Трансиордании, куда в настоящий момент евреи въехать не могут. Случайно мне становится известно о подобном проекте и я должен снова протестовать, цитировать конвенцию, вмешиваться в политику и оказываться в оппозиции к палестинской администрации"[993].

Однако в письме от того же дня к Эдеру он винит Сэмюэла: "Я поражен безразличием и бездействием, с которыми верховный наместник повел себя по этому вопросу и позволил Ньюкомбу себя запугать"[994].

И все же, несмотря на все возрастающее понимание Вейцманом той почти неизменно разрушительной роли, которую играл Сэмюэл, несмотря на разочарование, даже отвращение к Сэмюэлу, нашедшее выражение в его письмах к коллегам, ни намека об этом не проскальзывает ни в одном из его многочисленных писем к самому Сэмюэлу. То же письмо от 13 декабря, в котором он протестует против инициативы Ричмонда, он завершает: "Знаю, как глубока и непоколебима ваша приверженность идеалу, которым мы оба так давно дорожим".

Как раз в этот период Жаботинский приходит к выводу, что скрывать правду о Самюэле далее невозможно. Необходимо вывести эту проблему на всеобщее обсуждение. Последней каплей для него послужила реакция Сэмюэла на отчет комиссии Хейкрафта.

"То, что делает отчет тяжелым ударом, — пишет он из Нью-Йорка Сионистскому исполнительному совету 24 ноября, — это следующее письмо сэра Герберта Сэмюэла к Черчиллю: он рекомендует сей документ со всеми его намеками и откровенной клеветой как "очень тщательное и беспристрастное обозрение!" Эта похвала, естественно, отразилась в ответе Черчилля (что этот отчет был "чрезвычайно эффективно составлен, ясен и хорошо аргументирован")[995].

Эти два письма вместе представляют собой официальное подтверждение заключений комиссии и нанесут нам серьезный вред".

Жаботинский подчеркивает, что письмо Сэмюэла датировано 25 августа, до Карлсбадского конгресса, и продолжает: "Сожалею, что нам это не было известно в Карлсбаде. Если бы я знал тогда об этом, я взял бы на себя ответственность за подъем всего этого вопроса с Сэмюэлом. Но теперь считаю своей обязанностью осведомить, что границы оправданного терпения уже наступили и перейдены, и я официально призываю настаивать на том, чтобы против сэра Герберта Сэмюэла были предприняты решительные шаги. У нас нет права злоупотреблять доверием конгресса, поддерживая политику человека, открыто мобилизующего против нас общественное мнение Великобритании и арабского мира, заверяющего, что клеветнические обвинения, приписывающие нам "свирепость", "беспристрастное мнение", в довершение ко всей остальной его политике, хорошо каждому из вас знакомой". Он напоминает, что Карлсбадский конгресс принял решение отправить делегацию для предъявления Сэмюэлу претензий сути его политики и ее последствий и потребовать радикальных перемен. Делегации полагалось отчитаться затем исполнительному совету и комитету по мероприятиям. Прошло два месяца, и комиссия все еще не отправлена[996].

Отправлена она так и не была; следов какого-либо ответа на напоминание Жаботинского нет. Не упоминается оно и в протоколах заседаний исполнительного совета.

Во взаимоотношениях Жаботинского и исполнительного совета вырисовывается поистине поразительный феномен. За семь месяцев своего пребывания в США Жаботинский, следя за ходом событий на расстоянии, по прессе и частным сообщениям, отправил исполнительному совету ряд сообщений. Из более, чем двадцати заседаний исполнительного совета в этот период, упоминание о каком бы то ни было обсуждении его письма присутствует в протоколе всего лишь один раз. За этим единственным исключением и решением не предпринимать ничего по вопросу о соглашении со Славинским до его возвращения, контакты с Жаботинским касались только непосредственных финансовых и политических задач в Соединенных Штатах.

Отношение исполнительного совета к кампании, развязанной против него из-за соглашения со Славинским, Жаботинский считал непростительным. Из Милуоки он пишет сестрам Берлин: "Может быть, инцидент с Петлюрой послужит для меня предлогом оставить все позади, уйти в частную жизнь и писать романы. Но надежда слабая"[997].

20 ноября он отправил из Нью-Йорка в исполнительный совет требуемые документы. Он был полностью осведомлен о содержании и мотивах соглашения.

Ничего не препятствовало публичному заявлению в поддержку патриотического шага отсутствовавшего коллеги. Члены совета также были осведомлены о том, что согласно условиям резолюции конгресса, принятой за руководящий принцип задолго до дела Славинского, соглашение не входило в компетенцию ни Всемирного исполнительного совета, ни комитета по мероприятиям. Следовательно, Жаботинский не был обязан консультироваться с ними или даже ставить их в известность. На этих основаниях исключительно исполнительный совет мог бы отклонить требование предпринять шаги против Жаботинского. Наконец, вскоре стало очевидным, что предполагаемая неизбежность ответных мер, широко предвещаемая некоторыми из социалистов- сионистов, не имела под собой оснований. Таким образом, новость, которую в начале января получил от друзей Жаботинский, пребывавший тогда в Миннеаполисе, что исполнительный совет отложил принятие решения до его возвращения, вызвала у него растерянность. Это значит, пишет он Лихтгейму, что после такого тяжкого труда, "с частотой двух-трех выступлений в день, комитет по мероприятиям может выразить мне свое осуждение. Это глупо. Если в моей работе нуждаются, меня следует оставить в покое. Я, в конце концов, не обязан обсуждать это дело с комитетом по мероприятиям, но нейтральное отношение исполнительного совета становится неловким"[998].

Это было преуменьшением, поскольку он терпел нападки и в части американской еврейской прессы, которая истолковывала молчание исполнительного совета в негативном для Жаботинского свете. Когда вслед за этим он получил официальное подтверждение решения исполнительного совета, он телеграфировал 13 января (из Канзас-Сити): "Телеграфируйте откровенно, собирается ли совет стоять за мной безоговорочно. Не вижу смысла трудиться рабски 6 месяцев с перспективой в конце сражаться с оппонентами в одиночестве. Ваш ответ предрешит мои действия"[999].

И эта телеграмма не обсуждалась советом. Кампании позволили вяло продолжаться. Однако Жаботинский на ответе не настаивал; в письме Вейцману спустя шесть недель, по возвращении в Нью-Йорк, он пишет в почти что легкомысленном ключе: "Что же касается моего друга Петлюры, у нас обоих хватает других дел и на него нет времени. Я принципиально отказываюсь обсуждать это с комитетом по мероприятиям"[1000].

Единственное письмо Жаботинского, которое, согласно протоколу, было обсуждено на заседании исполнительного совета, содержало подробный обзор обстановки по безопасности в Палестине и, опять-таки, просьбу представить конкретный план правительству. Угроза возобновления арабского насилия витала в воздухе постоянно. Она конечно же подогревалась и раздувалась британскими противниками сионизма и Сэмюэлом и его подчиненными. Тем не менее, как испытали евреи на своем опыте в апреле 1920 года, в мае 1921 года и во время третьего инцидента меньшего масштаба в Иерусалиме в ноябре (с четырьмя еврейскими человеческими потерями, но с пятью с арабской стороны), эта угроза была реальной. В феврале 1922 года лорд Нордклиф, первый газетный магнат, изобретший так называемую популярную прессу в Англии, владевший также ’Таймс" и бывший откровенным врагом сионизма, побывал в Палестине и во время пребывания в Иерусалиме снова обнародовал угрозу арабского насилия, за которую, естественно, евреи несли ответственность.

"Нью-Йорк Таймс" опубликовала предостережения Нордклифа, и американское руководство "Керен а-Йесод" обеспокоилось, что будет нанесен урон сионистскому делу.

Не игнорируя эти опасения, Жаботинский все же упомянул в письме к исполнительному совету от 14 февраля 1922 года, что угроза "будет смехотворной по сравнению с эффектом, производимым настоящим бунтом, когда он начнется. Я вижу положение в Палестине, с точки зрения безопасности, как практически отчаянное. Попытки сегодняшней администрации убаюкать арабов разбавленным интерпретированием Декларации

Бальфура потерпели поражение; не принесли плодов и сделки и подачки вроде "помилований" и обхождения всех законов; та же судьба постигла эксперименты с конституцией. Благодаря этой политике мы и сегодня имеем дело с той же самой чернью, готовой к грабежу и убийствам; и я спрашиваю и себя, и вас, видится ли вам хоть какая-то защищенность?"

Всем известно, пишет он, враждебное отношение британской армии, и отношение так называемой "новой жандармерии" от него ничем бы не отличалось.

"Зависимость от британских солдат, британских жандармов или "смешанной" местной полиции для наших колонистов означает зависимость от тех, кто их ненавидит. Палестинские евреи, тем не менее, хоть и вынужденные обстоятельствами принимать во внимание реальную ситуацию, давно пришли к выводу, что надежной может быть только еврейская оборона, и, как я понимаю, в стране прилагаются значительные усилия частным образом по организации таких независимых сил самообороны. Мне нет необходимости заверять вас в глубоком восхищении, с которым я отношусь ко всем такого рода попыткам, и последующие критические замечания не следует рассматривать как сколько-нибудь подразумевающие их недооценку".

И он в очередной раз объясняет, почему рассматривает с недоверием эффективность такой самообороны:

"Я хочу подчеркнуть свое глубочайшее убеждение, что организация по самообороне в условиях, существующих на сегодня в Палестине, является, во-первых, неадекватной и, во-вторых, представляющей опасность. Ее неадекватность очевидна. Евреям вообще не разрешено носить оружие, и поэтому их вооружение может быть только самым неравномерным. В результате евреи в лучшем случае будут вооружены так же хорошо или так же плохо, как окружающие их арабы.

И поскольку соотношение с арабами семь к одному, самооборона, в случае серьезной неприятности, может сослужить ценную моральную службу, но полагаться на нее для спасения ситуации нельзя.

Очевидно, что главным условием эффективности немногочисленной силы, противостоящей противнику с численным преимуществом, является преимущество в вооружении и превосходство в обученности. Если бы нам разрешалось ввозить в Палестину пулеметы, ружья, револьверы, автоматы в требуемых количествах; если бы нам разрешалось обучать все годное к службе население, чтобы обеспечить техническую готовность; если бы мы могли создать признанную организацию по самообороне, подчиняющуюся постоянному руководству и использующуюся согласно общему плану, — в таком случае дело было бы другое. При сегодняшнем положении дел наша организация по самообороне в Палестине обречена на провал при любом серьезном испытании.

Перед нами перспектива крупной попытки или цепочки мелких попыток повальной резни. Я знаю наизусть, как знает каждый, все обычные общие места о неизбежности борьбы и жертв для завоевания страны. Но это применимо только к случаям, когда население в угрожающей ситуации пользуется свободой организовываться и вооружаться. Наше настоящее положение, при котором ввоз оружия является преступлением, учения запрещены и даже действия с целью самозащиты во время погрома обречены на рассмотрение в уголовном суде, — где армия нас ненавидит, а местная полиция принимает сторону нападающих, — такое положение не имеет прецедента; и то, что мы с этим миримся, представляется мне пренебрежением нашим долгом, которое еврейский народ никогда не простит".

Обстоятельства вынуждали его, не в первый раз, к нелицеприятному, но логичному выводу:

"На протяжении месяцев я пытался сделать все возможное, чтобы убедить американских евреев мобилизовывать средства для Палестины, хотя моя совесть подсказывает, что нечестно заставлять людей возводить дома, которые, скорее всего, разрушат завтра же. И все же я свою совесть переборол. Но если мы просим о средствах, я требую, чтобы мы воздерживались от призыва к новым человеческим жизням, когда мы наверняка осознаем, что их безопасность не обеспечена. Всякое поощрение иммиграции в Палестину, пока нет гарантий безопасности, является преступным.

Я представил это мнение предыдущему исполнительному совету сразу же после погрома 1 мая 1921 года; я подчеркиваю его снова. После предупреждения Нортклиффа, со всеми его последствиями, мы обязаны приостановить иммиграцию и потребовать гарантий. Я вношу это как официальное предложение; и прошу поставить на голосование следующую резолюцию:

1. Всемирный исполнительный совет сионистов примет немедленные шаги по сдерживанию дальнейшей иммиграции евреев в Палестину, пока не будет гарантирована адекватная защита в стране еврейских жизней и имущества.

2. Исполнительный совет поставит в известность правительство Его Величества о принятом решении и потребует (не связывая этот вопрос с воссозданием Еврейского полка) официального разрешения на немедленную организацию частей еврейской самообороны с полными полномочиями на адекватное вооружение и подготовку, а также публичным признанием права на самозащиту согласно закону"[1001].

Вейцман немедленно выразил согласие с анализом Жаботинского.

"Я вполне вижу убедительность довода, рассмотренного в письме Жаботинского от 14 февраля". И, добавляет он, действительно, он телеграфировал Соколову и Жаботинскому, "что вам следует разъяснить широким массам американского еврейства, что эта пропаганда может привести только к одному, то есть к новой резне в Палестине, поскольку только таким образом отношение англичан может быть понято арабами".

Что касается конкретных предложений, выдвинутых Жаботинским, он писал: "Мы немедленно рассмотрим их тщательнейшим образом"[1002].

Действительно, исполнительный совет в тот день рассмотрел письмо Жаботинского. Протокол не фиксировал подробностей обсуждения. Отмечено только, что было принято решение дать ответ о принципиальном согласии совета с мнением Жаботинского и о передаче правительству его сути, но сами постановления в настоящий момент публиковать не следует[1003].

Жаботинский выразил "глубочайшее сожаление" о решении совета:

"Могу понять ваше естественное нежелание представлять правительству предложения, по всей вероятности обреченные на оппозицию бюрократов, особенно в настоящий момент. Но, по-моему, наша ответственность, связанная с этим вопросом, так огромна и, опасаюсь, может стать так ужасна, что у нас нет морального довода в защиту невыполнения нашего очевидного долга ради дипломатии или во избежание несправедливого и пустого упрека в "бестактности".

Он не знал, что вряд ли Вейцман мог представлять предложения Жаботинского британскому правительству. Менее чем за три месяца до этого он сам убедил правительство в том, что исполнительный совет не собирается принимать подобные положения всерьез. Но абсурдность простой пересылки сути его анализа правительству была ясна.

Он отмечает в дополнении: "Это едва ли соответствует шагам, которые следовало предпринять. Отправленное неподписанным, это заявление отправится в корзинку для бумаг; если послать его за моей подписью, это предрешит всю проблему в глазах тех чиновников отдела колоний, которые, может быть, его прочтут.

Благодаря событиям от 20 апреля 1920-го г. в Иерусалиме я слыву среди этих джентльменов легковозбудимым смутьяном, видящим опасность там, где ее не существует. Сам факт, что совет официально не присоединяется к моим опасениям и предложениям, послужит доказательством, что и по вашему собственному мнению они не заслуживают внимания".

Он затем развивает еще одно соображение, упомянутое в предыдущем письме: иммиграция. Он считал прискорбным, что иммиграция продолжала быть основным фокусом организации, и он повторяет свои аргументы.

1. "Мы не имеем права поощрять какую бы то ни было иммиграцию, пока не найдем пути к созданию достаточного числа рабочих мест.

2. Мы не имеем права поощрять иммиграцию — показавшую себя наиболее остро провоцирующим выражением сионизма, если рассматривать опасность атак, — пока мы не сделаем все, что в нашей власти, чтобы обеспечить более или менее адекватную систему по обороне, будь то официальную или неофициальную.

3. Наш страх, что, заняв твердую позицию против иммиграции, мы нанесем удар по популярности сионизма среди евреев — ничего более, чем бесплодная сентиментальность.

Тот факт, что иммиграция была правительством практически прекращена, станет всем известен из газет и частных писем и нанесет нам намного больший вред, чем могла бы наша собственная инициатива.

Если мы в открытую откажемся ввозить евреев в страну, где правительство не может обеспечить им безопасность, — это политика конструктивная, подтверждающая нашу прямоту и чувство ответственности, и может только поднять наш престиж. Но если правительство останавливает иммиграцию, это подразумевает очевидную критику нашего подхода, а также будет интерпретировано как доказательство нашей политической слабости. Отчеты в последнее время показывали, что с переходом контроля иммиграции из рук Сионистской организации к британским консулам "человеческий калибр" прибывающих в Палестину заметно ухудшился. Газета партии Ахдут Авода — "Kantres" — тоже отмечала этот феномен. Чья это была вина?

Подлинно виноват человек, приведший к тому, чтобы наши права на контроль были отторжены. Это главная и основная тема, которую нам следует подчеркнуть, — и это единственное, чего мы никогда не произносим. И если сейчас иммиграция прекращена почти полностью, это прямое следствие политики сэра Герберта Сэмюэла от 3 июня; тем же объясняется и конституция; и разрешенная позиция исполнительного совета как единственного и неоспоримого кандидата на роль Еврейского агентства; и три четверти наших неприятностей в Палестине. Сторрс, Брамли и дюжина прочих по-прежнему на местах; Гиён и Марголин же — нет. Все усилия получить разрешение на въезд Паттерсона были напрасны[1004], и даже ребенку ясно, как небезопасно быть нашим другом и как полезно обратное при правлении Герберта Сэмюэла. Единственно конструктивной политикой в этой ситуации было обратиться к нему честно с просьбой уйти от дел. Его отбытие было бы воспринято в этом случае как выражение нашей воли. При том, как обстоят дела на сегодняшний день, ходят слухи, как я понимаю, о его уходе, и если они подтвердятся, это будет считаться выражением воли наших противников".

Пропасть, образовавшаяся между ним и большинством исполнительного совета, наглядно иллюстрируется горьким итогом:

"Я не стремлюсь возобновлять дискуссию о сравнительной ценности хирургических методов, которые предпочитаю я, и фабианских методов, которые предпочитает большинство исполнительного совета. Но не могу не заметить, что фабианские методы пока что не смогли предотвратить хирургические шаги, только операции или калечение производят наши оппоненты, когда им хочется, а не мы, когда хочется нам. Могу только сожалеть о подобном положении дел. Это очень затрудняет весь труд, даже такую мирную работу как "Керен а-Йесод". Наш народ, по крайней мере лучшие среди нас, с готовностью поддержали бы исполнительный совет, достойно вставший на борьбу и потерпевший поражение; но очень трудно получить поддержку, когда все считают, что мы не стоим за себя"[1005].

Исполнительный совет не обращал внимания на его предостережения и предложения. Впредь они попросту игнорировались или отметались. Комитет по политическим делам за время пребывания Соколова и Жаботинского в США, по существу, прекратил существование, и управление международными делами отошло снова к Вейцману. Нейтрализовал Жаботинского и новый элемент. Практическое внедрение принятых позиций оказалось под контролем недавно назначенного политического секретаря совета Леонарда Стайна. Стайн был способным человеком, прекрасно выражавшим свои мысли, и во всем своем подходе, в сущности, несогласным с политическим сионизмом. Он относился к группе британских интеллектуалов-сионистов, основное влияние на которых оказывал Ахад ха-'Ам. Он даже практически приуменьшал одну из основных составных сионизма в борьбе с его оппонентами и критиками: что право на Палестину принадлежало еврейскому народу и что наличие арабского большинства в практически незаселенной стране не может быть решающим. Сам Бальфур красноречиво сформулировал эту идею, без которой, естественно, Декларация Бальфура представляла бы бесполезный документ. В 1919 году он заявил в британском кабинете:

"Четыре великие державы привержены сионизму. И сионизм, будь то справедливо или нет, хорошо или плохо, укоренен в вековой традиции, в сегодняшних нуждах и завтрашних надеждах, значительно большей весомости, чем пожелания или предрассудки 700.000 арабов, сейчас населяющих эту древнюю землю. И я считаю это справедливым"[1006].

Вслед за тем, в 1920 году, в публичной речи он согласился, что арабское стремление к самоопределению демонстрирует искренность, "но тот, кто при обзоре мировой истории, и в особенности истории более цивилизованных районов мира не осознает, что положение с евреями во всех странах совершенно исключительно, за рамками всех ординарных правил и обобщений, и невместимо в формулы или заключено в одной фразе, — тот, кто не видит, что глубокий и основополагающий принцип самоопределения на самом деле ведет к политике сионизма, как бы мало его узкая интерпретация ни включала ее, не понимает ни евреев, ни этот принцип. Я убежден, что никто, кроме педантов и людей, предубежденных из религиозного или расистского предрассудка, не может и на секунду отрицать, что случай с евреями совершенно исключителен и требует исключительных методов"[1007]. Потому-то официальной позицией сионистов в ответ на предложение о создании представительных органов было, что, если они должны быть учреждены, их избирателями должны быть существующая арабская община, с одной стороны, и еврейский народ в целом — с другой. Стайн считал иначе. Он настаивал, что, "хотя такая претензия может быть теоретически обоснованна, она не относится к числу тех, которые, как я полагаю, придутся по душе британскому общественному мнению как вопрос практической политики"[1008].

Как и некоторые его современники, Стайн был противником идеи легиона. Когда были сформированы еврейские батальоны, он ничего не предпринял для вступления в них. Стайн служил на палестинском фронте, но в обычной британской части. Как и некоторые его современники, он также не относился благосклонно к идее, что враждебной политике Великобритании следует сопротивляться. Так же, как и у них, несогласие со взглядами Жаботинского и его деятельностью вылилось у него во враждебное отношение к Жаботинскому лично. Более того, Жаботинский ему не доверял. Когда Вейцман планировал визит в США весной 1921 года и объявил, что Стайн будет его сопровождать, Жаботинский тотчас запротестовал, обосновывая это тем, что взгляды Стайна расходились с позицией, согласованной между ним и Вейцманом. Вейцман, тем не менее, в Штаты его взял. Теперь, когда Жаботинский был далек от происходящего, Стайн позволял себе игнорировать то, что Жаботинский являлся одним из выборных членов исполнительного совета и маленького комитета по политическим вопросам и что его отсутствие в Англии продиктовано поручением, исключительно важным для движения.

10 февраля 1922 года лондонская "Таймс" напечатала основные положения правительственного проекта конституции для Палестины. Он обеспечивал законодательный совет, состоящий из выборных и назначаемых членов.

Появившаяся в американской печати новость потрясла Жаботинского, которому виделось, что состав предложенного совета обеспечит арабскому населению большинство. Он срочно телеграфировал в Лондон: "Беспокоящие сообщения проекта конституции. Пожалуйста, телеграфируйте суть, инструктируйте секретариат высылать мне всю политическую корреспонденцию от сентября и в будущем".

В ответ Жаботинский получил от Стайна письмо (16 февраля), выдержанное в неожиданном — и настораживающем — тоне. К нему было приложено краткое содержание проекта, опубликованное в лондонской "Таймс", которое Жаботинский уже прочел в "Нью-Йорк Таймс". Исполнительный совет, писал Стайн, получил конфиденциально копию полного текста проекта, но копия Жаботинскому выслана быть не может. Причин несколько. Во-первых, чтобы телеграфировать "подробную выжимку", следовало понести "очень серьезные расходы". В любом случае это было бы впустую, поскольку комментарии исполнительного совета требовались "в ближайшее же время". Это было отклонением от истины. Вейцман получил проект 4 февраля. Соображения исполнительного совета он выслал только 2 марта. В сопроводительном письме он писал, сожалея, что "обстоятельства, от него не зависящие, сделали невозможным для меня уделить внимание этому важному вопросу раньше"[1009]. Следовательно, времени было достаточно, чтобы выслать копию Жаботинскому по почте, а для него — ответить телеграммой и даже письмом. В худшем случае "обстоятельства, не зависящие от Вейцмана", могли и должны были бы со всех точек зрения вызвать необходимость проконсультироваться с двумя членами Сионистского исполнительного совета — и, более того, членами комитета по политическим делам — пребывавшими в Соединенных Штатах. Отдел колоний мог бы и подождать неделю-другую.

Но и это не все. Стайн, рассуждая о третьей причине держать Жаботинского в неведении, продемонстрировал высокомерие, также отразившее его отношение: его позу исключительного для политики классического подобострастия:

"Мы склонны в настоящий момент считать, что, хотя проект нуждается в усилении отдельных моментов, с нашей точки зрения в нем не содержится много того, с чем мы могли бы решительно не согласиться, если вообще этой конституции предстоит осуществиться. Каковы бы ни были наши взгляды на этот последний пункт, они поставили бы нас в оппозицию и к правительству, и к общественному мнению, если попытаемся предотвратить развитие органов самоуправления, и все, что мы можем, это осмыслить ситуацию, какова она есть, и делать все от нас зависящее, в ее рамках"[1010].

Как бы ни объяснял Стайн невозможность отправить Жаботинскому конспект проекта конституции, даже подобного объяснения не существовало три месяца спустя, когда ни он, ни Вейцман не направили Жаботинскому "разумного конспекта" очередного удара, нанесенного Сэмюэлом, — письма, получившего известность как Белая книга Черчилля. Сэмюэл продолжал исповедовать идею, что если сионисты всего лишь разбавят суть сионистской цели — как, по иронии судьбы, он сам сформулировал ее 2 ноября 1919 года, — арабов можно будет убедить с ними смириться. Если же сионисты не согласятся, он, Сэмюэл, сам обеспечит это, разбавив интерпретацию Декларации Бальфура.

Он выступил с проектом заявления о политике британского правительства за подписью Черчилля. Проект сначала был представлен сионистскому исполнительному совету и арабской делегации, еще пребывавшей в Лондоне. Обе группы призывались принять его и свои действия привести в согласие с его содержанием. Откровенно рассчитанный на "умиротворение" арабов, он также разделался со страхом, терзавшим сионистов: он признавал Сионистскую организацию как "Еврейское агентство", упоминавшееся в 4-ой статье проекта мандата. Но основополагающие параграфы гласили:

"Британское правительство не предполагало и не предполагает как того, видимо, опасается арабская делегация, исчезновения или подчинения арабского населения, языка или культуры в Палестине. Условия Декларации Бальфура не подразумевают, что Палестина как единое целое должна стать еврейским национальным очагом, но что он будет образован в Палестине.

В ответ на вопрос, что подразумевается под развитием национального очага в Палестине, можно сказать, что это не присвоение еврейской национальности обитателям Палестины в целом, а дальнейшее развитие существующей еврейской общины с помощью евреев других стран мира с целью образования центра, могущего стать, основываясь на религии и расе, источником интереса и гордости.

Но, в интересах обеспечения наилучших перспектив свободного развития общины и предоставления полноценной возможности еврейскому народу раскрыться, необходимо, чтобы он осознал, что его присутствие в Палестине зиждется на праве, а не милости. В этом и заключается причина, по которой необходимо, чтобы существование Еврейского Национального очага в Палестине было гарантировано международным соглашением и формальным признанием, что оно зиждется на древней исторической связи. Это, таким образом, есть интерпретация правительства Его Величества Декларации от 1917 года; и государственный секретарь полагает, что понятая таким образом, она не содержит и не подразумевает ничего, что могло бы вызвать тревогу арабского населения Палестины или разочарование евреев"[1011]. Это и был документ, датированный 3 июня 1922 года, ожидавший Жаботинского по возвращении из Штатов вечером 17 июня. Его встретил на вокзале секретарь, попросивший немедленно отправиться в отдел сионистского исполнительного совета; там Вейцман передал ему документы.

В речи на 15-м Сионистском конгрессе в 1927 году Жаботинский вспоминает дальнейшее:

"Вейцман сообщил, что правительство требует согласия исполнительного совета на этот документ, и согласие должно быть получено на следующее утро, 18 июня. В противном случае нам грозят кардинальные и очень серьезные изменения в тексте мандата с уроном для Сионистской организации.

В то же время доктор Вейцман заверил меня, что совет принял чрезвычайно энергичные шаги, чтобы отговорить правительство от этого требования, но что ничто не подействовало и отдел колоний настаивал на своем ультиматуме: согласия на следующее утро или изменения в тексте мандата.

Таким образом, заседание совета в присутствии приглашенных членов комитета по мероприятиям, должно быть проведено той же ночью и решение принято к утру.

За шесть часов, бывших в моем распоряжении между этой информацией и заседанием комитета по мероприятиям, созванным в тот же вечер, было, естественно, невозможно ни предпринять что-либо позитивное, ни выяснить, на самом ли деле доктор Вейцман и совет сделали в мое отсутствие "все возможное" (как он настаивал), чтобы убедить британское правительство изменить их отношение. Но одно было мне ясно: чтобы Еврейское агентство осталось в наших руках, годится почти что любая жертва"[1012].

Если бы Жаботинскому удалось навести справки, он бы выяснил, что стал жертвой замысловатого "трюка". Вейцман был очень далек от "энергичных шагов" для "смягчения" или "разубеждения" и принял позицию Белой книги, как только та попала в его руки. Уже 4 июня, практически сразу по прочтении письма, он писал ободряюще сэру Альфреду Монду. Письмо, содержащее выражение политики, писал он, "возможно, не совсем то, что мы хотели, но, учитывая великие сложности обстановки, это документ удовлетворительный. Некоторых из наших экзальтированных друзей оно может огорчить, но в целом оно будет принято лояльно"[1013].

Поскольку отделу колоний тут же стало ясно, что сионисты не будут противиться новой политике, в угрозах не было нужды. Более того, если бы у Жаботинского хватило времени на размышления, он понял бы, что британское правительство, после столь долгого выжидания и затрат энергии на обеспечение утверждения мандата в его существующем проекте, не станет рисковать, вызвав новую отсрочку и ставя утверждение под удар изменениями в последнюю минуту.

Правдоподобно ли, чтобы правительство рискнуло вызвать публичную критику нового текста мандата со стороны сионистов, до сих пор агитирующих несколько правительств, включая американское, за Британию и существующий текст? Правительство настаивало на ответе как раз утром 18 июня на документ, имеющий судьбоносные последствия. (Арабы, которых также просили ответить, подали свой ответ — негативный — только спустя месяц после конференции в Наблусе.)

Оказавшись в этой ловушке и уверовав в то, что времени нет, Жаботинский, тем не менее возражал против безоговорочного согласия с Белой книгой, которое предложил Вейцман. Как он объяснял в речи на Конгрессе: "Правда, я не согласился с формой. Я настоял, чтобы наше согласие было оговорено. Формулировка, предложенная мной, заключалась в заявлении, что совет, несмотря на несогласие с духом документа, не желает преумножать осложнения, с которыми сталкивается правительство Его Величества и, следовательно, готов в своей деятельности придерживаться основных принципов этого документа. Эта формулировка была отклонена, и вместо нее было отослано безоговорочное согласие. Я проголосовал против; неправда, что я подписал ответ, но не подал в отставку, — следовательно, принял ответственность"[1014].

Он не просто воздержался от ухода в отставку. Он решил, что по существу весь совет подавлен и им манипулируют британцы. Следовательно, хоть и не соглашаясь с их реакцией, он видел уход в отставку как нелояльность по отношению к членам совета. Более того, на этой стадии ратификация мандата Лигой Наций еще не была обеспечена. Противники сионизма вели напряженную борьбу.

Как описывал это Вейцман: "Все темные типы на свете трудятся против нас. Богатые, подобострастные евреи, фанатичные еврейские мракобесы в сочетании с Ватиканом, арабскими убийцами, английскими империалистическими антисемитскими реакционерами. Короче, все собаки воют"[1015].

Деятельность антисемитов в Великобритании принесла плоды — резолюцию, принятую Палатой лордов, призывающую к отказу от Декларации Бальфура. Палата представителей, тем не менее, демонстрируя еще живучее влияние сионистов, аннулировала это решение почти единогласно в пользу мандата и просионистской политики правительства. Но в сионистских верхах по-прежнему тревожились относительно возможных позиций Франции и Италии (и та, и другая под влиянием Ватикана) на будущем заседании Лиги Наций, где предстояло обсуждение мандата.

Совет посчитал необходимым предпринять еще одно усилие в последнюю минуту повлиять на решение Италии и счел Жаботинского естественным кандидатом для этой попытки. Имея в запасе всего несколько дней, он не был особенно оптимистичен. Тем не менее, не успев оглядеться в Лондоне после долгого отсутствия, он снова пустился в путь — на этот раз в Италию. Его сопровождали Аня и Эри, радовавшиеся каникулам после долгой и одинокой зимы.

Правда, усилия в Италии были с самого начала безнадежны. Что мог сделать один человек в несколько дней, даже учитывая великое преимущество Жаботинского в культурной близости к итальянцам? Не писал ли он, что, несмотря на уникальное владение русским и глубокое проникновение в русскую литературу, Италия, а не Россия, была его культурным домом? И даже его красноречие не могло привести к мгновенной перемене общественного мнения и политики. Более того, короткий период времени, бывший в его распоряжении, стал еще короче: он потерял четыре дня в ожидании визы, у него не было рекомендательных писем, и его не осведомляли о подробном ходе относящихся к делу переговоров, шедших в то время в Лондоне между британским правительством и итальянским министром иностранных дел Карло Шанцером.

Тем не менее он взялся за дело энергично, быстро находил посредников, будь то в Турине, Флоренции, Милане или Риме. Его принимали сенаторы и редакторы ведущих газет. Он действительно инициировал несколько редакторских колонок в поддержку сионизма. Он сделал три важных открытия. Первым стало то, что пресса в целом была попросту антисемитской. Вторым — что Ватикан пользовался большим влиянием на правительство, чем на прессу, и самое важное: итальянская оппозиция мандату проистекает от враждебности к Великобритании, а не к сионизму.

Это, пишет он Вейцману, ухудшает дело: "Все говорят: сионизм как таковой никого не интересует, ни за, ни против; на вас нападают, поскольку вы маскируете Англию". Это я слышал от сенатора Руффини, от барона Веносты, от де Цезаро, от людей в Tribune и Carriere gella Sera, от социалистов Модильяни и Челли, и т. д. и т. п. Челли мудро сказал: "Это для вас гораздо хуже, чем если бы был настоящий антисионистский настрой. В том случае все могли бы ответить и, возможно, разрушить обвинения, но что вы можете сделать, если вас секут из-за того, за что вы не в ответе"[1016].

И все же в конце концов он смог сообщить Вейцману, ссылаясь на барона Веносту, что итальянская оппозиция к мандату была преодолена.

Из Италии Жаботинский собирался вернуться в Палестину, но еще в Милане получил телеграмму от Вейцмана с просьбой отложить визит.

Фактически просьба была изложена в телеграмме от Дидса к Шакбергу, передавшему ее Вейцману. Дидс утверждал, что присутствие Жаботинского в Палестине в июле "поставит в неловкое положение"[1017]. Эдер выслал Вейцману срочную телеграмму с тем же увещеванием. Он опасался, как сообщил Вейцман Моцкину, "демонстраций и контрдемонстраций"[1018].

Жаботинскому, как видно, сообщили только, что Эдер телеграфировал Вейцману, но не о причинах[1019]. В конце концов, отсрочка имела свои плюсы: он смог получить удовольствие от нескольких недель очень необходимых каникул с Аней и Эри в своей любимой Италии.

Летние дни в Италии стали многослойной радостью для Жаботинского, отрешенного от постоянных забот. Это была Италия его беззаботной, свободно счастливой юности, когда его жадные ум и сердце обнаружили и были покорены столь многим, что прекрасно в западной культуре. Именно в Италии расцвел его собственный литературный дар. В путешествии с Аней воспоминания о его первом бегстве в Италию в дни их юной любви накатили ностальгией. И теперь, к тому же воспоминания и знания, накопленные им в Италии, он изливал уму своего двенадцатилетнего сына.

В эти дни в Турине, Милане, Флоренции и Риме Эри почувствовал воспитательный вкус отцовского чувства этой земли — ее искусства, архитектуры, истории, от древнего Рима через средневековую панораму к самым захватывающим страницам: истории героев его юности, Мадзини и Гарибальди. Эри был покорен не меньше и новым восприятием своих родителей. "Они вели себя как дети, — вспоминал он позднее, — и также вел себя я"[1020].

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

ИТАК, Совет Лиги Наций наконец утвердил текст мандата на Палестину во время пребывания Жаботинского в Италии. Отдавая себе отчет в его недостатках, он все же был переполнен удовлетворением от масштаба достигнутого и от содержавшейся в нем надежды на будущее. Вейцману он писал:

"Я очень внимательно перечитал мандат. Это великий и одухотворенный документ. Его недостатки видны, но ничто, ни единая фраза, не исключает при строгом правовом анализе возможности достичь наших самых далеко идущих целей, даже еврейское государство. Мандат — документ гибкий, чуть ли не идеальный для нашего заряда; охватить он может, что бы мы ни были готовы в него вложить и не надорваться".

И он воздает щедрую хвалу Вейцману:

"Вспоминая как все начиналось, в Манчестере и Тропе Правосудия, и как все это строилось, шаг за шагом, или было высосано из пальца одного человека, должен вам сказать, — при том, что позволяю себе думать, что кое-что в истории понимаю, — что как личное достояние это беспрецедентно"[1021].

В мандате Жаботинский видел два главных недостатка. Отсутствие права евреев участвовать в выборе верховного наместника, писал он, "свяжет наши руки по отношению к Герберту Сэмюэлу, и он этим воспользуется".

Беспокоила его и фраза в 4-й статье, которая признавала Сионистскою организацию Еврейским агентством, но с оговоркой: "пока ее состав и организация удовлетворительны с точки зрения мандатной власти". Это условие, беспокоился он, станет "источником неприятностей", поскольку дает возможность вмешиваться в еврейские внутренние дела чиновникам из отдела колоний.

Но — мандат "стоил" этих недостатков.

По поводу введенной в последнюю минуту в Мандат статьи № 25 он опасений не выразил. Она была маневром, позволяющим правительству отрезать Трансиорданию от Западной Палестины.

25-я статья гласила: "На территории, простирающейся между Иорданом и окончательно установленной восточной границей Палестины, мандатные власти будут уполномочены при согласии Совета Лиги Наций отсрочивать или воздерживаться от проведения в жизнь тех положений мандата, которые сочтут неприменимыми в существующих местных условиях, и сформировать управление территорией с учетом таковых местных особенностей, — при условии, что шаги, несовместимые с положениями параграфов 15, 16 и 18, предприниматься не будут"[1022].

25-я статья не заключала в себе ничего, что послужило бы предостережением для сионистов: "положения" мандата, которым предстояло быть "отсроченными" или "отведенными", относились именно к воплощению бальфурского обещания. Она предлагалась в качестве предварительного документа; ей еще предстояло обрести контекст. С позиций Лондона это являлось тактикой, необходимой британскому представителю в Лиге Наций: по понятным причинам было бы неловко объявить на сессии, что еврейский национальный очаг в Палестине, установлением которого исчерпывались причины для вверения мандата Великобритании, будет исключен по британским империалистическим соображениям из пока еще неочерченной, но значительной части мандатной территории. Это, решили британские тактики, можно отложить для следующей стадии, когда вся операция станет свершившимся фактом.

С тем же расчетом подошли, очевидно, еще более намеренно, к сионистам, прикладывавшим неимоверные усилия, часто "с подачи" британцев, чтобы добиться согласия разношерстных правительств на существующий неизменяемый текст мандата.

Ясно, что их старания и убедительность стали бы значительно слабее, если бы их осведомили, что у них заберут Восточную Палестину. И действительно, им было сказано, что в практической администрации по обе стороны Иордана будут различия, но и только.

На конференции в отделе колоний 24 апреля 1921 г. после того, как британское правительство решило исключить сионистские параграфы из текста мандата, Ж. Кауэн и Ландман поинтересовались, склонен ли кто-нибудь к ревизии проекта мандата. Майор Янг ответил, что такое намерение существовало: "Помимо прочего рассматривались два заключительных положения, одно для защиты британских офицеров по истечении мандата, и другое, уполномочивающее мандатное правительство вводить модификации, которые могут оказаться необходимыми в мандате в отношении Трансиордании. Положение о миссионерах [Положение 17] будет также модифицировано в направлении, желательном по меморандуму сионистов. Одно-два устных предложения также будут приняты".

Янг прекрасно знал о словах Керзона, что Восточная Палестина станет "арабской Трансиорданией". Этот подход уже был "задействован" в предшествующий месяц. Невинная фразеология его ответа явно предназначалась для введения в заблуждение и "усыпления" сионистов, беспокойство которых в тот период и надолго впоследствии было сконцентрировано на другом: на возобновляемой угрозе, что решающая 4-я статья может подвергнуться изменениям. Ни Жаботинский, ни его коллеги, не имея оснований опасаться, что их соглашению с Великобританией по Трансиордании что-либо грозит, независимо от административных вариантов, планировавшихся там, — никак не прокомментировали сообщение Янга.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

ВЫВОД Восточной Палестины из состава территорий, охватываемых Декларацией Бальфура, первым формальным шагом к которому было занесение в мандат 25-й статьи, явился злоупотреблением доверием и по сути обманом еврейского народа. Его преступность не меркнет от того, что в 1922 г. он прекрасно согласовывался с постепенным процессом "размывания" Великобританией Декларации Бальфура. К тому, что носило качественный характер разъедания обязательства, содержащегося в Декларации, прибавился — шаг за шагом — количественный элемент. 25-я статья была сформулирована осторожно. Не упоминалась Трансиордания — очерченной территории под таким названием не существовало. Напротив, поскольку Великобритания получила мандат на Палестину, с ее позиций было чрезвычайно выгодно внести ясность, что территория, упоминавшаяся в 25-й статье, является неотделимой частью территории под ее правлением. Таким образом, Трансиорданию описывали — и справедливо — как "территорию, заключенную между рекой Иордан и восточной границей… Палестины"

Когда проводилась в жизнь Декларация Бальфура, никто не рассматривал Иордан границей. Повсеместно считалось, что река протекает в центре Палестины. Откровенное исключение Восточной Палестины из Мандата превратило бы ее в "невостребованную" территорию земли и вдохновило бы французские посягательства на нее как на часть Сирии.

И действительно, шаги британцев в отношении Трансиордании возбудили подозрения французов, которые они и высказали. В ноябре 1921 г. посол граф де Сент-Олейр информировал Керзона, что Францией получена информация о намерении Сэмюэла отторгнуть Трансиорданию от Палестины и переформировать ее в протекторат под управлением Абдаллы.

Керзон ответил: "Правительство Его Величества с самого начала рассматривало Трансиорданию как входящую в территории, охватываемые принятым им мандатом на Палестину, но оно посчитало, что в согласии с особым положением в Трансиордании, принципы ее администрирования по необходимости должны отличаться от применяемых в Палестине…

Правительство Его Величества имело в виду не только ее внутреннюю безопасность и материальное благосостояние, но и необходимость предотвратить образование в ее границах базы для вражеских операций, открытых или подпольных, против французских интересов в Сирии"[1023].

Британская королевская комиссия, которая спустя 15 лет предложила дальнейшее урезывание территории еврейского национального очага в границах Западной Палестины, выступило с откровенным признанием исторических фактов:

"Земли, где предполагалось создать Еврейский национальный очаг в период Декларации Бальфура, охватывали историческую Палестину целиком, и сионисты потерпели серьезное разочарование, когда Трансиордания была отделена по 25-й статье"[1024].

Задолго до оглашения Декларации Бальфура местоположение восточной границы Палестины обсуждалось сионистами и британским иностранным отделом. То, что обе стороны рассматривали ее как находящуюся значительно дальше к востоку от Иордана, подчеркивает суть существовавшего между ними разногласия. Сионистам включение Хиджазской железной дороги виделось необходимым для будущего еврейского государства. Шмуэль Толковский, будучи членом сионистской делегации на переговорах, предшествовавших декларации, выступил с подробным докладом, основанным на обширном исследовании, чтобы продемонстрировать важность железной дороги и для экономики, и для безопасности еврейского населения, которое, как подразумевалось обеими сторонами, будет проживать к востоку от Иордана. 2 февраля 1917 г. он отметил в своем дневнике — единственном сохранившемся от этих ранних переговоров документе: "После полудня. Заседание британского комитета по политическим вопросам (Вейцман, Сакер, Сифф, Шимон Маркс, Хайямсон, Сойдботтам и я). Вейцман говорит, что Иностранный отдел против включения Хиджазской железной дороги".

С того времени британские представители твердо постановили, что поскольку, по их же утверждению, дорога строилась на деньги арабов, граница еврейского национального очага должна пролегать к западу от нее[1025].

Сионисты не сразу согласились с этой постановкой вопроса. Год спустя, через 4 месяца после выхода Декларации Бальфура, Вейцман сказал Марку Сайксу: "Если мы не получим [Хиджазскую] железную дорогу, мы построим параллельную и парализуем первую"[1026].

Тем не менее еще через год, совсем уже накануне представления сионистского дела Мирной конференции, Вейцман и Сэмюэл как представители Сионистской организации были проинформированы на заседании в Иностранном отделе с Ормсби-Гором, Робертом Сесилем и Арнольдом Тойнби, что правительство Его Величества "готово считать Трансиорданию огражденной Хиджазской дорогой", и на этот раз они на это согласились"[1027].

Карта сионистов, вычерченная Аароном Аронсоном именно как отражающая это соглашение, была в том же месяце подана на Мирную конференцию (также и по соглашению с Фейсалом). Британские представители вели ту же линию во время последующих трудных переговоров с французами о границах. Внутри самого британского кабинета с убедительной защитой жизнеспособной границы к востоку от Иордана (а также на севере) выступил Бальфур. В подробном докладе от 9 сентября 1919 года он пишет: "Палестина по существу — это Иорданская долина с примыкающим побережьем и равнинами".

Но и он призывал к выделению Хиджазской железной дороги как слишком определенно связанной с исключительно арабскими интересами"[1028].

В то же время, реагируя на сообщения о притязаниях Франции, газета ’Таймс" призывала Париж согласиться на "жизнеспособные границы" на востоке и западе для еврейского национального очага. Статья от 19 сентября 1919 г. гласила:

"Иордан в восточные границы Палестины не годится… Палестине нужна хорошая военная граница к востоку от Иордана… Наша обязанность как мандатных властей — сделать еврейскую Палестину не нуждающимся государством, а государством, способным на устойчивое и независимое существование". Таймс" также поддерживала исключение Хиджазской дороги: "Устанавливая трансиорданскую границу Палестины как можно ближе к краю пустыни, мы должны предпринять предосторожности, чтобы не прервать связь между сирийской Аравией и частью новой Аравии, простирающейся к югу".

Неожиданно к концу 1919 г. сионисты узнали, что правительство, по всей видимости, приняло новую и значительно более ограниченную карту. То, что с ними не проконсультировались, было плохим предзнаменованием. Линия Майнерцхагена, как ее назвали по имени автора, не только уменьшала площадь, отведенную на еврейскую долю восточных равнин, но, как подчеркнул Вейцман, ограничивала экономическое развитие еврейского национального очага[1029].

Но и она отводила значительную часть земель по ту сторону Иордана к еврейским территориям.

После того как линия Майнерцхагена была одобрена Алленби со стратегической точки зрения, ее официально поддержал и Иностранный отдел. Когда же выяснилось, что на севере предполагается пойти на уступки французам, представители Иностранного отдела на переговорах потребовали, чтобы на востоке настояли на линии Майнерцхагена. Один из главных представителей, Роберт Ванситтарт, в письме призывавший пойти навстречу "сионистским водным пожеланиям" на севере, также "ставил условием сионистских притязаний в Трансиордании"[1030] концессии французам.

Но как раз в это время должность Бальфура в качестве иностранного секретаря в Иностранном отделе получил Керзон. Практически сразу же началось формирование идеи полного отказа от обязательств Великобритании перед евреями в Трансиордании. Керзон с самого начала противился Декларации Бальфура. В качестве довода он высказывал убеждение, что сионизм не увенчается успехом, а иногда — что у евреев нет исторических прав на Палестину. Теперь же, когда нужда в сионистской пробританской пропаганде в Соединенных Штатах значительно уменьшилась, позиция Керзона стала брать верх в Иностранном отделе.

Ллойд Джордж, который мог умерить керзоновские старания, был слишком занят событиями в Европе и отсрочкой в мирных переговорах с Турцией. Более того, невзирая на его высказывания, симпатии к сионизму не являлись постоянным элементом в его мировоззрении и расчетах, как это было с Бальфуром, хоть и были достаточно сильны.

В считанные недели после занятия Керзоном поста Бальфура официальный меморандум, подготовленный в Иностранном отделе для предстоящих переговоров с шерифом Хусейном из Хиджаза, ясно дал понять: теперь в намерения Великобритании входило отделение Трансиордании от Западной Палестины[1031]. Три месяца спустя Керзон получил послание от Сэмюэла, который в это время проводил осмотр этих территорий для британского правительства.

"Я убежден более, чем когда-либо, — пишет он, — после пребывания в различных районах и совещаний с администрацией, в жизненной необходимости для будущего Палестины северной и восточной границ, предложенных в сообщении 187 Майнерцхагена от 17 ноября 1919 г." Это было сообщение, предлагавшее для восточной границы линию Майнерцхагена.

На этой телеграмме Хардинг, бессменный замсекретаря, резко заметил: "У них на это нет шансов"; Керзон поставил одобрительную резолюцию и свою подпись[1032].

Сэмюэл настаивал на своей позиции много месяцев. Когда через год он, будучи верховным наместником, упомянул антифранцузскую пропаганду в Трансиордании, проводимую под носом у британцев, неподписанная записка одного из чиновников Иностранного отдела аттестовала Сэмюэла как стремящегося включить Трансиорданию в Палестину, отмечая, что "Керзон против".

К тому времени в политическом раскладе на Ближнем Востоке произошли драматичные перемены. Летом 1920 г. хрупкое соглашение между Францией и Фейсалом, по которому Фейсал правил из Дамаска внутренней территорией Сирии, а французы контролировали Ливанское побережье, распалось. Фейсал был изгнан из Сирии. Лондон отреагировал планами, до невероятной степени запутанными.

Многие из сторонников Фейсала прибыли в Трансиорданию, поклявшись отомстить Франции. Сэмюэл, к тому времени уже верховный наместник, просил Лондон прислать войска для установление порядка. Хотя британское правительство опасалось возможной попытки Франции расширить свои сирийские владения за счет Трансиордании и убеждало Францию, что у нее нет прав на эту территорию, предназначенную стать частью мандата на Палестину, оно, тем не менее, решительно отказывалось тратить деньги и человеческие ресурсы на установление там британского правления.

Вместо этого Керзон выдвинул идею, что ее население следует поддержать в самоуправлении — предложение кажущееся выполнимым только кабинетным ученым, ничего не знающим о примитивном характере этой крохотной общины, в большинстве своем кочевников. Эту задачу по плану Керзона надлежало осуществить, отправив туда горстку офицеров из политического отдела. Сэмюэл послушно переправился через Иордан и объявил горстке шейхов в Эс Солте, что в Трансиордании будет организована администрация отдельно от администрации по другую сторону Иордана.

Тем временем, чтобы компенсировать Фейсалу потерю трона в Сирии, Великобритания предложила ему Месопотамию. Но неофициально она была обещана старшему брату Фейсала Абдалле — таким образом остававшегося без короны. В какой момент Великобритания постановила устроить его в Трансиордании, неизвестно. Версия Великобритании, выдвинутая впоследствии, вызывает ряд серьезных вопросов. Согласно ей, Абдалла двинулся с несколькими сотнями соплеменников из Хиджаза в начале 1921 года. Он заявил, что его цель — восстановить правление брата в Сирии. Когда он дошел до Трансиордании, британское правительство — гласит эта версия — испугалось, что он может действительно двинуться на Сирию и развязать военный конфликт с французами. Это могло бы вызвать французскую контратаку — переход границы в Восточную Палестину. Абдалле в результате предложили временно пост в Трансиордании как администратора территории и наместника правительства Его Величества.

Трудно поверить, что Абдалла был настолько наивен и полагал, что его сторонники в состоянии помериться силами с французской армией. Вряд ли он рискнул бы на это. Напротив, невзирая на публичные британские заявления, к которым в течение многих лет относились как к исторической достоверности, закрытый доклад Т.И. Лоуренса, близкого друга Хашимитов, отделу колоний, отправленный немедленно после воцарения Абдаллы, гласит: "Абдалла со своими людьми численностью около 500 душ объявился в Трансиордании. Им полагается оплата"[1033]. Если требуются еще доказательства того, что у Абдаллы не было серьезных намерений угрожать французам в Сирии, достаточно посмотреть, с какой готовностью этот ярый мститель за брата и защитник семейной чести расстался со своими мечтами и планами и "в одну ночь" стал фактически наемником британского правительства.

Французы все время относились подозрительно к британским намерениям. Но их собственное традиционное логическое мышление было подорвано двумя застарелыми навязчивыми идеями.

Первой являлся примитивный антисемитизм, пронизывающий государственные учреждения, и вдохновляющий их антисионизм. Французский антисемитизм в те годы стал знаменит. В Америке "Чикаго кроникл" выражала всеобщее мнение, что Франция стала центром антисионистского и антисемитского влияния на Ближнем Востоке, "в поддержку мер по вытеснению евреев из Палестины"[1034].

После переговоров с французами, длившихся долгие недели и месяцы, Ванситтарт писал Керзону: "Французы настроены все более антисемитски. Они не доверяют и боятся всей нашей политики. По их убеждению, мы полным ходом двигаемся в сторону настоящего еврейского государства, в отличие от национального очага. Большая часть оснований для этого в связи с нашей деятельностью в Палестине опирается на ложную, возможно, намеренно ложную, информацию на местах… Споры на эту тему ни к чему не приводят… Французы упрямо убеждены, что на их фланге будет большевистская колония"[1035]. Отчет вице-адмирала де Бона, главнокомандующего французским флотом в восточном Средиземноморье, характерен в этом смысле для всех депеш, отправлявшихся в Париж французскими дипломатами: "Я по-прежнему считаю, что прибытие в Палестину сионистских элементов из Центральной Европы представляет серьезную опасность, и предположение, что в один прекрасный день это сформируется в центр большевистской активности, отнюдь не химера"[1036].

Другие страхи основывались на факте: враждебности всей шерифатской семьи к Франции. Более того, французы верили, что за волной антифранцузской агитации среди бедуинов Трансиордании стояла Великобритания, а ее организацию они приписывали Абдалле и его брату Али.

Де Кэ, верховный наместник в Сирии, в начале 1921 года начал отправлять в Париж сообщения об антифранцузской пропаганде и о его протестах по этому поводу британским официальным лицам. Они, писал он, "утверждают, что не имеют власти в Трансиордании"[1037]. Более того, сообщает де Кэ, перехваченные письма майора Сомерсета это положение подтверждают[1038]. Намек на британскую тактику подогревания антифранцузской пропаганды в Трансиордании проявляется в телеграмме министра иностранных дел (Франции) Бриана его послу в Лондоне.

Великобритания предложила Франции покончить с неприятностями в Трансиордании упрочением Абдаллы в Дамаске. Бриан разгневанно инструктировал посла выразить серьезную ноту протеста.

Формальное решение Великобритании выступить с предложением Абдалле родилось на Каирской конференции, созванной Черчиллем в марте (10-го) 1921 года. Ее организация стала первым шагом Черчилля на посту секретаря по колониям и одним из первых актов отдела колоний, когда дела по Палестине (и Месопотамии) передали из Иностранного отдела туда.

Хотя перевод дел, связанных с мандатом, в руки чиновников отдела колоний, привыкших поступать с "аборигенами" как имперские хозяева, ничего хорошего для сионистов не обещал, они приветствовали такую перемену, веря, что Черчилль более расположен к сионизму, чем корректный, но зловредный Керзон[1039].

При первой встрече Вейцмана с Черчиллем первый сформулировал свое впечатление так: "он нам искренне симпатизирует". Но ему пришлось добавить и нечто, предвещающее неприглядную правду: Черчилль "не имеет представления обо всех сложностях проблемы" и в результате "смертельно боится своих советников"[1040]. Советниками стали Т.И. Лоуренс и Хьюберт Янг. Как выяснилось впоследствии, неосведомленность Черчилля осложнялась практически безграничным почитанием Лоуренса, в чьи фантазии об "арабском восстании" он верил безоговорочно и на советы которого опирался постоянно.

Вейцман же связывал с Черчиллем много надежд: тот отбывал в ближайшее время в Каир. Конференция, созванная там, ставила задачей разрешить будущее Месопотамии и посягательства на ее трон соперничающих братьев Абдаллы и Фейсала. Ходили слухи, тем не менее, что будет также обсуждаться будущее управление Трансиорданией. Вейцман, таким образом, открывал Черчиллю подробное изложение позиции сионистов по вопросу о Трансиордании. Он напомнил, что речь Сэмюэла перед собранием шейхов в Эс Солте, "которая могла быть интерпретирована как предполагающая возможный раздел Трансиордании и Цисиордании, [была] источником некоторых опасений, но не допускалось сомнений, что эти замечания не должны были служить предсказанием фундаментальных изменений в политике правительства Его Величества и что имелась в виду всего лишь возможность разделения страны на две части — Восточную и Западную Палестину — для административных целей. Но, тем не менее, ожидалось, что даже и в этом случае Трансиордания будет охватываться общими положениями мандата на Палестину. В то же время понятно, что административный контроль может принять более облегченную форму в Трансиордании, чем в Цисиордании, и что местные обычаи и учреждения будут модернизироваться постоянно, с развитием еврейской колонизации. Еврейские колонисты, естественно, не могли ожидать той же степени защиты жизни и имущества в Восточной Палестине, как в Западной. Они должны, как и пионеры в других странах, быть готовы защищать свои поселения от набегов и местных беспорядков. То, что Восточная Палестина станет доступной еврейским колонистам, поведет, следовательно, отнюдь не к увеличению военного бремени мандатных властей, но к весьма обещающей перспективе его постепенного уменьшения и, в конечном итоге, сведения на нет, поскольку проблема защиты всей Иорданской долины может быть удовлетворительно разрешена только при обустройстве на постоянное проживание миролюбивого населения по Трансиорданскому плато".

Тот факт, что французы, а не арабы контролировали Дамаск, Вейцман привел как довод против дальнейшей необходимости сохранять Хиджазскую железную дорогу в качестве коридора между арабским Хиджазом и Дамаском. Он, таким образом, предположил, что британское правительство теперь может счесть "наилучшим на сегодняшний день, по крайней мере, не проводить окончательную восточную границу помимо пустыни, но попросту наладить меры по охране мусульманских интересов на Хиджазской железной дороге". Если же британское правительство сочтет, тем не менее, что предпочтительно определить подобный коридор, "следует ясно признать, что поля Гилеада, Моава и Эдома вместе с реками Арнон и Яббок, не говоря уже о Ярмуке, использование которой гарантировано по недавно подписанной конвенции [с Францией], исторически, географически и экономически связаны с Палестиной и что от этих полей теперь, когда плодородные равнины к северу отделены от Палестины и переданы Франции, зависит успех Еврейского национального очага. Трансиордания испокон веков является неотделяемой и жизненно важной частью Палестины. Здесь впервые раскинули шатры племена Реувена, Гада и Менаше и здесь они пасли свои стада. И хотя Восточная Палестина никогда, наверное, не будет иметь исторического и религиозного значения, равного Западной, для экономического будущего национального очага она может значить больше. Западная Палестина не располагает большими незаселенными пространствами, кроме Негева на юге, где колонизация может идти с размахом. Прекрасное трансиорданское плато, с другой стороны, простирается заброшенное и незаселенное, за исключением нескольких разбросанных поселений и кочующих бедуинских племен. В целом население районов под британским контролем значительно ниже 200.000 и, в среднем на каждую квадратную милю приходится менее 80 обитателей".

Вейцман далее описал экономические черты Трансиордании и их жизненную важность для восстановления Палестины: "Климат Трансиордании бодрящий и мягкий; земля плодородна; вопрос ирригации прост; холмы лесисты. Еврейское заселение может протекать с размахом и не беспокоя местное население. Сам экономический рост Цисиордании зависит от развития этих равнин, так как они представляют естественную житницу для всей Палестины, и без них Палестина никогда не сумеет стать самодостаточной экономической единицей и гордым национальным очагом".

Затем он коснулся арабской проблемы: "Британскому правительству необходимо учесть его обязательства перед арабским населением для удовлетворения его законных устремлений. Но лишение Палестины нескольких тысяч квадратных миль, скудно населенных и неухоженных, было бы слабым утолением арабского национализма, в то время как затруднится вся политика Его Величества по отношению к еврейскому очагу. Земли, простирающиеся на юго-восток от Маана упоминать нужным не считаю. Они, по всей видимости, будет включены или войдут в содружество с Хиджазским королевством. Но ясно, что, за исключением маленького коридора вдоль Хиджазской железной дороги, ничто к северу от Маана, кроме Дамаска, не представляет для арабского национализма существенной и давней ценности. Устремления арабского национального сознания сосредоточены на Дамаске и Багдаде, а не на Трансиордании"[1041].

Ничто в каирских документах не свидетельствует о том, что тщательно сформулированное, даже горячее воззвание Вейцмана, — не говоря уже об обязательстве Великобритании по отношению к еврейскому народу, — обсуждалось или хотя бы было затронуто. Сэмюэл, который по этому единственному вопросу хранил верность своему сионистскому кредо, даже заслужив за своей спиной дозу ядовитых насмешек от бюрократов Иностранного отдела, по всей видимости не вымолвил ни слова протеста или сожаления по поводу отсутствия дискуссии по этому вопросу.

В тот период и много лет спустя существовал довод, что идея "арабской Трансиордании" следовала из обещания Мак-Магона шерифу Хусейну. И действительно, в докладной за четыре месяца до конференции Хьюберт Янг писал, что будет сложно отрицать довод об обещании в 1915 г. сэра Генри Мак-Магона признать независимость арабов в Трансиордании, хотя Палестина намеренно исключалась"[1042].

Даже если такое обещание имело место, это означало бы, что восточная территория Палестины была обещана дважды, что существуют два "истца". Но единственный авторитетный эксперт по сути письма Мак-Магона, сам сэр Генри (не присутствовавший на Каирской конференции) фактически этот довод уничтожил. Он писал: "Я не использовал Иордан, чтобы переделить границы южной территории, поскольку считал, что в последующих стадиях переговоров желательно найти более подходящую в будущем линию к востоку от Иордана и между этой рекой и Хиджазской железной дорогой"[1043].

На увертюре к вооружению Абдаллы в Трансиордании отчетливо проступают следы манипуляций по подготовке почвы, о чем не было известно Черчиллю, и чего, возможно, даже Сэмюэл не распознал. Согласно общепринятому описанию происшедшего в Каире, участников захватила врасплох новость, что Абдалла вошел в Трансиорданию и грозит напасть на французов в Сирии. Но 4 марта, за шесть дней до открытия конференции де Кэ отреагировал на заявление британцев о способности обитателей Трансиордании к самоуправлению заявлением, что этим "продемонстрировано, что они решили позволить приверженцам шерифа захватить Трансиорданию и не могут предотвратить установление Абдаллой суверенитета"[1044].

Спустя три дня де Кэ ссылается на сообщение генерала де ла Ревера французскому военному министру о действиях агентов Абдаллы, включая и его брата Али, против Франции, "с замыслом предотвратить неудовлетворительный исход на приближающейся Каирской конференции"[1045]. Он также добавляет, что Абдалла будет "сердечно" принят англичанами.

Британское офицерство сотрудничало с приверженцами шерифата во время войны и продолжало сотрудничать и после, энергично способствуя и защищая политику, направленную на установление их правления по всей территории, освобожденной от Турции. Столь же энергично они противодействовали французскому влиянию. Таким образом, их сотрудничество и поощрение антифранцузской деятельности в Трансиордании были вполне логичны, особенно после того, как французы так успешно разрушили планы англичан в Сирии. Один из офицеров, печально известный майор Сомерсет был официальным участником Каирской конференции.

Черчилль, хоть и осведомленный о керзоновских планах "арабской Трансиордании", до Каирской конференции не принял решения, как этого достичь. Его, тем не менее, определенно подтолкнуло к конкретному решению, связанному с Абдаллой, известие о прибытии Абдаллы в Амман во главе сил численностью 8000, включая кавалерию, и о том, что 17 артиллерийских орудий и 10 самолетов Хиджазской армии находятся на пути туда. Эта сказка исходила из, казалось бы, авторитетного источника — британского консула в Дамаске Палмера, который до конференции сообщал, что атака Абдалаха на французов "неизбежна"[1046].

Теперь он ссылался на донесения друзов[1047].

Эта картина арабской военной мощи была расписана многочисленными деталями: что успешное начало действий Абдаллы вызовет переход многих друзов на его сторону, и что из Иерусалима Абдалла заказал 4000 солдатских мундиров.

На конференции присутствовали две дюжины военных деятелей и гражданских знатоков со всех концов Ближнего Востока в дополнение к собственному составу советников Черчилля. Среди них был Герберт Сэмюэл, содержащий собственный штат в Трансиордании, и генерал Конгрив, главнокомандующий областью. Ни один из них и бровью не повел от этой выдумки. Ни один из них не задался вопросом, как удалось Абдалле провести из Хиджазса 8000 человек и расквартировать их в Трансиордании, не спровоцировав при этом донесений об их прибытии; никто не поинтересовался, где удалось Абдалле обзавестись снаряжением и фондами, требующимися на вооружение и питание 8000 человек в примитивных условиях этой территории.

И таким образом, — о чудо из чудес! — конференция впала почти что в паническое состояние. По словам историка, писавшего о конференции, "когда авторитетов, собравшихся в Каире, осведомили об этих происшествиях, представлявших открытый вызов Великобритании, — отреагировали они очень остро, поскольку действия Абдаллы вели к серьезным последствиям в британской политике на Ближнем Востоке. Они не только возвращали Трансиорданию к ее хаотическому состоянию, но и ставили под угрозу также хрупкий покой в Палестине. И, что значительно серьезней, грозили возобновить беспорядки в Сирии и возродить перспективу значительного французского присутствия в районе Аравии и вдоль второй границы и Месопотамии, и Палестины.

Более того, война между Францией и приверженцами шерифата свела бы на нет постоянную составную политики Иностранного отдела с 1918 г.: избежание необходимости выбирать между французами и арабами"[1048].

И Сэмюэл, и Дидс выразили протест против возведения на престол Абдаллы. Сэмюэл даже продолжил призывы отрядить военный наряд, но Лоуренс, Сомерсет, и Янг, каждый из которых на словах тоже объявлял неприятие назначения Абдаллы, утверждали: коль скоро он уже на месте и не может быть выдворен из-за его подразумевающейся военной мощи, самым мудрым представляется сотрудничество с ним. Этот довод убедил Черчилля; и таково было окончательное решение.

На деле все эти события, начиная с британской поддержки шерифской пропаганды, затем с панической телеграммой о мощи Абдаллы и уговоров Сомерсета и Лоуренса, прекрасно знавших настоящую цену палмеровской информации, показывают попросту наличие сговора сторонников Лоуренса с приверженцами шерифа. Целью сговора было толкнуть правительство в лице неинформированного и доверчивого Черчилля к проведению желаемой политики.

Эта информация поддерживается ошеломляющим свидетельством, исходящим от самого Абдаллы вскоре после его восхождения на престол. Его правление шло негладко, и через четыре месяца после утверждения в роли главы правительства Трансиордании он объявил о своем желании уйти со своего поста. Дидс сообщил в Лондон о беседе Абдаллы с Абрамсоном[1049], британским представителем в Аммане. В ходе беседы Абдалла жаловался на то, что не получил Ирак, и добавил, что, "когда он вошел в Трансиорданию с согласия англичан, он согласился действовать в соответствии с желаниями м-ра Черчилля и с британской политикой"[1050].

По прибытии этого документа в Лондон он попал в руки чиновников Колониального отдела, но они, по-видимому, не нашли ничего предосудительного в заявлении Абдаллы о том, что англичане сами пригласили его на вторжение в Трансиорданию. Никто из них никак это не прокомментировал. И когда Черчилль и Абдалла встретились в Иерусалиме сразу же после Каирской конференции, никто и не вспомнил призрачную армию Абдаллы.

Черчилль в результате получасовой беседы заключил с Абдаллой соглашение, по которому тот был назначен представлять Великобританию в качестве губернатора Трансиордании на шесть месяцев.

Свидетельство, что Абдалла не способен справиться с хаотичным состоянием, царившим на его территории, и представляет собой никудышного администратора, не заставило себя долго ждать. Выраженное им желание покинуть Трансиорданию приветствовалось всеми, и в Лондоне, и в Иерусалиме. Когда сообщение из Иерусалима, что Абдалла не может возглавить правление и что "большинство в народе не хотят иметь дело со сторонниками шерифата и сирийцами", прибыли в отдел колоний, Клоусон заметил: "Ситуация совершенно позорна и не исправится, пока не будет убран Его Высочество эмир Абдалла и его окружение". Шакберг с ним согласился: "Это демонстрирует, какой хаос воцарился в Трансиордании и насколько окончательно провалился Абдалла"[1051].

В Амман с целью организовать отставку Абдаллы откомандировали, тем не менее, Лоуренса, который признавался Янгу, что "более или менее уверен, что может избавиться от Абдалла"[1052]. Добился же Лоуренс как раз обратного. Сэмюэл с сарказмом писал Черчиллю: "Лоуренс обнаружил, что Абдалла покинуть Трансиорданию теперь не желает"[1053]; и таким образом Абдала оставался в Трансиордании еще четверть века.

Так закончилась первая стадия поругания восточной Палестины.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

ИЗ Италии Жаботинский отправился прямо в Карлсбад на ежегодную конференцию Сионистской организации. За одну ночь он перенесся из мира, напоенного солнцем, в атмосферу мрачности и раздора. Шломо Гепштейн, друг и соратник его молодости по "Рассвету", живо описал его в Карлсбаде. До того они не виделись семь лет, со дня разгоряченных дебатов о Еврейском легионе в квартире Гепштейна в Петербурге. "Почему-то, — пишет Гепштейн, — я не сомневался, что встречу очаровательного Жаботинского, полного радости жизни и распираемого беспредельной творческой энергией, которую я так любил. Я был уверен, что увижу сияющего, солнечного Жаботинского, и потому, после объятий и первых вопросов о семьях, был удивлен и сражен… Немедленно я ощутил, что передо мной иной Жаботинский, разгневанный пророк, служащий одному Богу".

В ответ на обеспокоенные расспросы Гепштейна Жаботинский описал свои многочисленные опасения: "Нам следует вернуться к началу. Вместо подлинного сионизма нам предлагают плохой суррогат. Вейцман хочет следовать своей системе, без борьбы, в атмосфере красивых слов и изъявлений любви. Это означает уступки, сдачу и отступление. Ему хотелось бы, чтобы англичане всегда относились к нему со "спокойным удовлетворением". Но мы можем этого достичь, только если продемонстрируем твердость в наших взглядах, если не прекратим давление, только если иногда к нам будут относиться с "беспокойным неудовольствием". Вейцман и Соколов к тому же хотят приблизиться к уважаемым еврейским деятелям, не придерживающимся сионистских взглядов. Это усилит тенденцию в сторону какой-нибудь подмены сионизма. Сегодня я долго беседовал с Вейцманом. Это было приятно и по-дружески. Каждый из нас представил отличные доводы и доказательства. Но я чувствовал интуитивно, что не могу с ним согласиться; по существу, это было бы моральной уступкой, поскольку может привести к отказу от наших принципов.

Он видит свою роль как гибкого организатора компромисса, учитывающего реальность, в то время как мой путь — упорствующего утописта. Но я чувствую, что его путь — дорога к отречению, к невольному отступничеству. Я признаю, что мои пути трудные и бурные, но приведут нас к Еврейскому государству быстрее. Конечно, Вейцман преуспеет с солидным "уважаемым" народом, но, в конце концов, ты и я никогда не верили, что Еврейское государство построится солидной, степенной буржуазией"[1054].

Во время Карлсбадской конференции за кулисами действительно произошел резкий спор между членами сионистской Экзекутивы (исполнительного совета. — Прим. переводчика). Жаботинский позднее заявил, что "основным подспудным фактором было все то же — глубокое разногласие в трактовке политической ситуации между некоторыми влиятельными членами Экзекутивы и мной"[1055]. Предмет спора являлся вполне конкретным. Вейцман давно мечтал — и эту мечту разделяли все лидеры сионизма, — привлечь к сотрудничеству по воссозданию Палестины несионистских деятелей: иначе говоря, состоятельных евреев, державшихся до того в стороне. 4-я статья мандата упоминала организацию необходимого Еврейского агентства и объявляла, что Сионистская организация будут признана таким агентством. Вейцман решил, что необходимо предпринять незамедлительные шаги по расширению основ для возрождения Еврейского национального очага, обеспечив участие богатых несионистов. Его практический план заходил еще дальше. Он включал перестройку сионистского руководства и лишение авторитета большинства из существующей Экзекутивы. Он предлагал, чтобы некоторые из членов Экзекутивы (конкретно, сам он и Соколов) были уполномочены отвечать за отношения с британским правительством и за формирование ядра Еврейского агентства вместе с обращенными в будущем несионистами. Они представляли бы в целом Экзекутиву Еврейского агентства до созыва Всемирного еврейского конгресса, который изберет смешанное Еврейское агентство.

Жаботинский высказал серьезное возражение идее, что Экзекутиве следует передать свою власть части своих членов, действующих к тому же вместе с группой неизбирающихся лиц. Он настаивал на том, что Экзекутива была избрана Конгрессом и коллективно несла ответственность перед Конгрессом. Его поддержали Эдер, Соловейчик и Лихтгайм. Тогда Вейцман внес измененное предложение: чтобы Экзекутива в качестве органа Еврейского агентства назначила "комиссию" из двух-трех ее членов для контактов с правительством и еврейскими организациями и деятелями и для представления на следующем Сионистском конгрессе (в 1923 г.) доклада по вопросу об общем Еврейском конгрессе. Эта формулировка показалась Жаботинскому — и Соловейчику, Лихтгайму и Моцкину — слишком двусмысленной. Жаботинский предложил отложить голосование до представления детального плана. Его предложение было поставлено на голосование и потерпело поражение (пять голосов против четырех). Вслед за тем эти четверо подали в отставку и вышли из состава Экзекутивы[1056]. Вейцман рассерженно писал Вере: "…не вижу никакой возможности работать с этой Экзекутивой, а… эта Экзекутива стала на дыбы и настаивает, что никаких перемен не надо, что никого привлекать не надо, что надо ждать и т. д. В этом главным образом виноват В.Е. [Жаботинский — прим. перев.], а за ним тащатся Лихтгейм, Соловейчик, Моцкин, отчасти Усышкин и, видно, другие. С ними при таких условиях работать нельзя, без них это значит себе в самом начале оппозицию по всей линии…"[1057].

Заявления об отставке были впоследствии взяты обратно, и позднее Жаботинский писал: "Конфликт закончился пустым компромиссом, оставив открытой дорогу к будущей междоусобной борьбе"[1058].

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

В НАЧАЛЕ октября Жаботинскому наконец удалось попасть в Палестину. Этого нельзя было откладывать — он получил известие о болезни матери, с которой не виделся уже два года. Из писем сестры Тамар ему стало известно, что возобновившуюся разлуку мать переносит очень тяжело. Она мечтала, чтобы Жаботинский обосновался в Палестине. Тамар, безусловно, стремилась примирить интересы обоих, отправляя ему разнообразные предложения с единственной целью вернуть его домой. Конечно, практичными они не были, и Жаботинский вынужден был просить ее, нежно, но настойчиво, воздерживаться от советов в делах, разрешить которые мог только он.

В подробном письме (от 29 сентября 1922 г.) он обсуждал некоторые из ее замыслов. Времена были неподходящими даже для его собственного плана основать издательство. "Книжный рынок, — пишет он, — сконцентрирован сейчас в странах с дешевой валютой (low currency), так что ни для одной книги, напечатанной в Палестине, не предвидится подготовленный спрос".

В целом давление сестры его очень огорчало. Он пишет: "Мне больно, что складывается впечатление, что в каждом письме из Иерусалима содержится конкретный проект по моему перемещению, устройству и вообще каких-то перемен в моем образе жизни, а что я их все отвергаю. Суть же попросту в том, что моя жизнь очень сложна, и не может направляться на расстоянии, даже из соседней комнаты. Дорогие, умоляю вас — не пытайтесь. Вопрос о том, когда, как и куда я отправлюсь, поселюсь, что предприму или что надену, может разрешаться только мной, а все остальное — ненужный источник огорчений и для меня, и для вас".

С тяжелым сердцем предпринял он поездку в Палестину, но его приезд, по-видимому, подбодрил мать и сестру. Болезнь оказалась менее серьезной, чем состояние еврейской общины и сионистского движения. Он нанес визит Сэмюэлу и обрисовал ему практические последствия британской политики. Как он писал позднее, он сказал Сэмюэлу, что "за серьезнейшие финансовые затруднения, переживаемые в нашей созидательной работе в Палестине, ответственность лежала на палестинской администрации, чья политика охлаждала энтузиазм сионистов во всем мире; и что продолжение этой политики приведет только к неизбежному банкротству"[1059].

Каков на это был ответ Сэмюэла и был ли он, Жаботинский не пишет. На следующий вечер он встретился с членами палестинского отдела Всемирного исполкома и с Национальной комиссией, избранными руководством еврейской общины. И эта встреча не придала бодрости. "Все присутствующие, — писал он, — как один высказывали самые горькие нарекания в адрес администрации". Он же, со своей стороны, ничем не мог их утешить: "Я повторил то, что заявил Герберту Сэмюэлу и сказал собравшимся, что если Экзекутива не примет более жесткую тактику для борьбы с этой ситуацией, в наших рядах неизбежен раскол"[1060].

Кризис в исполнительном совете не разрешался. Брожение продолжалось, и ясно было, что очередной взрыв только вопрос времени. Причины конфликта снова всплыли на поверхность вскоре после возвращения Жаботинского из Палестины.

На общих выборах правительство Ллойд Джорджа не было переизбрано. Новый премьер Бонар Лау объявил, что собирается пересмотреть вопрос о Палестине. Он позволил бросить фразу: "Нам туда не следовало отправляться".

Это имело подавляющий эффект на сионистское движение, поскольку звучало угрозой отказаться от мандата. Жаботинский предложил, чтобы правительству был брошен вызов. 4 ноября он обратился к исполнительному совету принять резолюцию о представлении меморандума правительству Его Величества с просьбой осведомить Сионистскую организацию, намеревается ли правительство следовать мандату, в свете обещания премьера пересмотреть вопрос о Палестине; и если намеревается, просить принять меры по смещению антисионистских чиновников, обеспечению безопасности еврейского населения, устранению препятствий созидательной работе и восстановлению доверия еврейства всего мира.

Его предложение вызвало противодействие; на следующий день он отправил своим коллегам подробный доклад, в котором сформулировал свои взгляды на взаимоотношения с британцами. Часто приводился довод, пишет он, что "нам не следует прямо ставить вопрос к настоящему правительству, поскольку существует опасность негативного ответа.

— Я отвергаю этот довод и по тактическим и по моральным соображениям. Лично я верю так же твердо, как и раньше, что существует подлинное совпадение интересов между сионизмом и британской позицией в Восточном Средиземноморье; и я твердо убежден, что прямолинейный запрос, — на который правительство, по мандату и с учетом закона Бокара, обязано дать ответ, — приведет к благоприятному ответу.

Но для тех, кто полагает, что общность интересов сомнительна и что обязательство может быть нарушено, потому что налогоплательщик устал платить два миллиона в год, могу заявить, что затягивать недопонимание было бы и опасно, и аморально.

Если единственная основа мандата — блеф, не имеет смысла хранить видимость еще на пару месяцев. Наше движение может благоденствовать только при условии полной ясности. К настоящему положению вещей привела нас политика блефа и самотека. Эта политика — избегания прямого разговора с правительством из страха, что у них наготове неприятный ответ, и одновременно заверения еврейской общине, что все в полном порядке, — эта политика переноситься больше не может. Я вынужден даже заявить, что продолжать эту политику будет невозможно, разве что Экзекутива готова к открытому расколу в своих рядах".

Он пояснил в дополнение, что настаивает на неотложности подобного заявления. Его анализ не должен быть для его коллег сюрпризом. Жаботинский, как и Вейцман, порицал еврейскую мировую общину за неспособность откликнуться на призыв к оказанию серьезной финансовой поддержки, без которой в Палестине не могло быть экономического прогресса и без которой политическое будущее движения ослабевало. Но была и иная сторона в этой картине, которую Вейцман признавал, но только в своих "сионистских" кулуарах; признать ее формально или публично он отказывался. Жаботинский призвал исполнительный совет довести и эту сторону до сведения правительства.

"Мой двухлетний опыт работы для "Керен а-Йесод" меня убедил полностью, что основная причина наших финансовых затруднений политическая. Средства фонда редко высылаются или доставляются в офис по-жертвователями по собственной инициативе: эти средства собираются во всех странах сравнительно маленькой группкой сионистских работников. Успех сборов, таким образом, в основном зависит от энергии и "Arbeitsfreude" этих работников. Их задача тяжела и неприятна; они могут выполнять ее с энтузиазмом, только если знают, что конечная цель — все тот же старый сионизм, создание еврейского отечества в Палестине. Когда они видят, как эту конечную цель официально затуманивают, как например, в речи Сэмюэла от 3 июня 1921 г. или в Белой книге в июле 1922-го; когда они слышат и читают об антисионистских действиях Палестинской администрации, и когда не раздается ни одного мужественного слова для опротестования всего этого от сионистской Экзекутивы, а, напротив, видят, что эта Экзекутива продолжает улыбаться и кланяться, словно все в поведении правительства вполне удовлетворительно; — тогда уверенность и энергия сионистского работника неизбежно слабеет, он начинает пренебрегать своей задачей, и доходы в "Керен а-Йесод" не поступают. Это-то и есть наша ситуация на сегодняшний день…"

Затем он привел примеры ослабевающих усилий, даже паники среди добровольцев фонда из-за разочарований в политическом будущем. В Америке это было очевидно. Экзекутива знала скромные результаты оттуда. Жаботинский привел также примеры влияния политических потерь и разочарований на потенциальные частные капиталовложения в палестинскую индустрию.

Хорошо известный начинатель в развитии индустрии Моше Новомеский мог привести длинный список примеров, когда обструкционная политика г-на Ричмонда и других в штате Сэмюэла помешала капиталовложениям в предприятия в Палестине.

Карлсбадский конгресс, продолжал он, вполне уяснил, что это были результаты политики Сэмюэла. Поэтому и приняли решение отправить делегацию к Сэмюэлу, чтобы она доложила затем о его ответе на обвинения. Делегацию не отправили, "следующим шагом Сэмюэла был проект Белой книги". В правительстве это сыграло заметную роль. Жаботинский выдвигает тезис, ставший центральным элементом его подхода к необходимой сионистской политике:

"Неустойчивое поведение настоящего правительства — всего лишь логический результат политики палестинского верховного наместника и нашей собственной слабости во взаимоотношениях с его администрацией. За исключением только вопроса о Трансиордании, каждое ограничение, наложенное на сионистское движение, и каждая мера, противоречащая нашим интересам, исходила из Иерусалима, из правительственного здания; колониальный офис попросту санкционировал предложения сэра Г.Сэмюэла. Зачастую, как в яффских событиях, старшие офицеры Колониального отдела признавались нам, что паническое поведение Герберта Сэмюэла было, по их мнению, совершенно неоправданно, но пока мы, сионисты, хотим, чтобы он оставался на посту верховного наместника, они, естественно, вынуждены соглашаться с его позицией как утвержденной или, по крайней мере, поддержанной нами. Таким образом, шаг за шагом, привычка пренебрегать сионистской позицией укоренилась на Даунинг-стрит с тем результатом, что сегодня вместо одного опасного источника мы имеем дело с двумя — с палестинской администрацией и одновременно с правительством мептрополии".

Потому-то, считал он, следует бросить вызов лондонскому правительству.

"Если год назад еще нельзя было спасти положение соответствующим отношением к сэру Г.Сэмюэлу, на следующий день события вынуждают нас обратиться непосредственно к правительству метрополии и просить его либо еще раз подтвердить их приверженность Декларации Бальфура и доказать это на деле, либо прояснить для нас наше положение"[1061].

И снова, тем не менее, Экзекутива отказалась предпринять какие бы то ни было шаги. В атмосфере нарастающих разногласий Жаботинский, по всей видимости, осознал, что даже глубочайшая солидарность с Вейцманом и другими коллегами не оправдывает его постоянного разочарования от того, что его слова остаются гласом вопиющего в пустыне. Через две недели после заявления он пишет в частном письме: "Вы, вероятно, знаете, что д-р Вейцман и я разошлись в наших позициях серьезно"[1062].

Но не прошло и двух недель, как он, не отчаиваясь, возобновляет атаку. На заседании Экзекутивы 4 декабря он возвращается к своему предложению подать в правительство меморандум с требованием радикальных перемен в политике по Палестине; но в этот раз он добавляет, что в случае непоступления конкретного ответа сионистское руководство должно счесть себя вправе обратиться в Лигу Наций. Соколов ответил незамедлительно, что "радикальные меры" невозможны. И опять присутствовавшие его поддержали. Два существенных фактора, тем не менее, удержали Жаботинского от решительных действий. Прежде всего Вейцман был в отъезде в Палестине. А для Жаботинского было немыслимо делать серьезные шаги в его отсутствие. Напротив, он был вынужден заполнять вакуум; его снова просили принять руководство Отделом политического просвещения и Отделом по политике, вместе с Соколовым и Соловейчиком[1063].

В довершение всего неожиданно показалось, что возникла возможность достичь соглашения с арабами.

Абдалла прибыл в Лондон в середине октября и за пять совещаний с ним вырисовался далеко идущий план сотрудничества. Сутью этого плана было короновать Абдаллу королем объединенной Палестины — по обе стороны Иордана, — и он признает Палестину как еврейский национальный очаг.

Сионисты окажут финансовую помощь Трансиордании и будут также сотрудничать в установлении конфедерации государств, состоящей из западной Палестины, Трансиордании, Сирии, Ирака и Хиджаза.

Жаботинский принимал участие в обсуждениях и после первого заседания энергично взялся за детальную разработку условий для подобного соглашения. Из ряда поданных им докладов в Экзекутиву, между 7 ноября и 29 декабря, вырисовываются поставленные им цели под рубрикой "Условия соглашения с арабами".

Во-первых, не должно подавляться развитие в направлении еврейского государства. Во-вторых, безопасность еврейской общины должна была обеспечиваться существованием адекватной еврейской военной силы. В-третьих, арабам должны быть выданы максимальные концессии в определенных выше рамках. В-четвертых, мандат должен был оставаться в силе, но не последующий шаг британцев, исключающий Трансиорданию из приложения условий, связанных с еврейским национальным очагом. Затем роль мандатного уполномоченного будет значительно уменьшена — сведена к вмешательству в случае конституционных нарушений, контроля над международной политикой и безопасностью. Это могло осуществлять британское официальное лицо, назначенное в консультациях с Еврейским агентством и возглавляющее военные силы. Требовался только небольшой британский контингент — пехоты или кавалерии. Это ограничение ставило целью подавить критику британских налогоплательщиков как уже финансирующих большой, по слухам, бюджет по Палестине.

Военные силы должны были состоять, помимо британского подразделения, из еврейских и арабских частей поровну, как вначале предлагал Сэмюэл и как сионисты согласились поначалу, а затем отвергли после майских погромов.

Жаботинский, однако, определил рациональное рассредоточение войск. Три четверти арабских частей должны были служить в Трансиордании и одна четверть — в Западной Палестине. Равнозначно, одна четверть еврейских солдат должна была служить в Трансиордании, и три четверти — в Западной Палестине.

То, что евреи согласились на признание арабского короля с ограниченной властью, должно было уравновеситься назначением еврея премьер-министром. Каждодневные функции правления выполнялись бы администрацией с равным числом еврейских и арабских служащих.

Отдел по иммиграции будет возглавляться евреем, и политика по коммерции будет утверждаться Еврейским агентством, без вмешательств извне.

Парламент должен был состоять из двух палат, по американскому образцу. Нижняя палата должна основываться на пропорциональном представительстве с избирательным правом для всех граждан, могущих читать и писать (на любом языке); верхняя палата — из равного представительства каждого из "четырех элементов, участвующих в развитии страны": еврейской общины, мусульман, христиан и Еврейского агентства, представляющего евреев мира. Предполагалось ввести систему муниципальной автономии; каждому муниципалитету предоставить право на налогообложение и содержание своей полиции.

Изменения в конституции должны ратифицироваться тремя четвертями большинства в каждой из палат. Таким образом, по словам Жаботинского, "согласно конституции арабы не могли бы провести меры против воли еврейского представительства" (и, конечно, наоборот). С позиции сегодняшнего дня этот замысел выглядит наивным, даже утопическим. Но судить о нем следует в контексте того периода. Сионисты считали, и достаточно обоснованно, что первичным фактором во враждебности арабов было британское настроение и манипулирование и что между собой, без британского вмешательства, арабы и евреи способны на согласие, учитывая все взаимные уступки и помощь. Тем более что Абдалла целиком зависел от англичан, был по-прежнему неуверен в своем будущем; соглашение с евреями наверняка укрепило бы его на его посту.

Даже в этом случае шансы на получение согласия арабов с планами Жаботинского или любым подобным планом, были низки.

И значительно преуменьшались они решимостью, британских мастеров имперской политики, несмотря на шумную критику прессы, — удержать страну в своих хозяйских руках.

Возможно, что Абдалла сам затеял свои уступки сионистам только как средство давления на Великобританию с целью урегулировать его статус — что и было главной причиной его визита в Великобританию.

Словом, не случайно, что именно во время переговоров Абдаллы с сионистами британское правительство стало разрабатывать подход, удовлетворяющий его запросы. Не желая предоставить ему полную независимость, они все же согласились на признание "независимого конституционного правительства Трансиордании под управлением Его Превосходительства эмира Абдаллы ибн-Хусейна.

Некоторые из коллег Жаботинского по Экзекутиве, хоть и соглашаясь с большинством его предложений, относились скептически к эффективности заложенных в них "гарантий". Ответом Жаботинского было то, что ему не виделось никакого другого пути обеспечить "в человеческих рамках конституционную неуязвимость прав, необходимых для достижения целей сионизма". Он добавил, обрисовывая свое восприятие фактов, которого и впредь придерживался: "Единственной альтернативой, упомянутой в наших дискуссиях, было бы убедить британское правительство пожаловать "эмиру" финансовую субсидию под угрозой прекратить ее, если его политика нанесет урон сионизму; при таком условии мы можем позволить арабам составлять большинство в правительстве, в законодательных органах и в местной армии. Не думаю, что можно всерьез рассматривать такой вариант. С практической точки зрения ясно, что субсидия может быть прекращена только в случае серьезного нарушения конституции; существуют бесчисленные пути и способы помешать нашей колонизации и иммиграции административным или законодательным путем, формально и конституционно выглядящие вполне корректно.

На более общем уровне должен предупредить Экзекутиву — как уже не раз в прошлом — против наивной веры, что желание палестинских арабов удержать страну только для арабов может быть парализовано таким способом, как субсидии, экономические преимущества или подкуп.

Презрительное отношение к палестинским арабам, скрывающееся в подобных схемах, совершенно неоправданно. Арабы отстали в культурном отношении, но их инстинктивный патриотизм так же чист и благороден, как и наш; перекупить его нельзя, он может быть лишь сдержан силой, перед которой и более развитые общины иногда вынуждены склониться — force majeure.

Эта "force majeure", пишет он, была бы "конкретная структура административной, законодательной и военной мощи… гарантированных и находящихся под защитой мандатного правительства"[1064].

Переговоры, которые Вейцман вел с группой арабов в Каире по дороге в Палестину, в конечном итоге провалились. Они стали несколько странным эпизодом в истории сионизма и значительной ступенью в эволюции практической философии Жаботинского в сионистской политической деятельности.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

ВЕРНУВШИСЬ из Палестины, Вейцман не прибыл в Лондон. Он незамедлительно отправился в Берлин на заседание комитета по мероприятиям. Поскольку Экзекутива не приняла решения по меморандуму Жаботинского от 5 ноября, "мы отправились в комитет по мероприятиям, — пишет Жаботинский, — как и прежде, не будучи едиными"[1065].

На заседании группа руководителей рабочего движения подняла вопрос о соглашении со Славинским. Они настаивали, чтобы Экзекутива представила им аргументы Жаботинского. Д-р Соловейчик заявил от имени Экзекутивы, что политические вопросы по диаспоре не входят в ее компетенцию или в компетенцию комитета по мероприятиям — согласно положению, выработанному в 1921 г. самым авторитетным органом движения, конгрессом. Конгресс русско-украинской сионистской федерации рассмотрел этот вопрос и принял резолюцию [в поддержку Жаботинского], и эта резолюция должна рассматриваться как исчерпывающая. Член Экзекутивы имеет право принимать участие в местных политических делах в качестве частного лица; в сношениях со Славинским Жаботинский действовал в качестве частного лица, и его мотивы были обусловлены исключительно гуманностью (желанием предотвратить дальнейшую резню евреев на Украине). Экзекутива, заключил Соловейчик, соответственно рекомендует комитету по мероприятиям закрыть этот вопрос.

Представители рабочего движения не согласились. Они продолжали настаивать на том, что Жаботинский должен объяснить свою позицию перед комитетом. Свое заносчивое требование они подкрепили угрозой: если Жаботинский откажется, они не будут участвовать в голосовании по резолюциям, представленным Политическим комитетом. Безотлагательной заботой Жаботинского в тот момент было прощупать отношение комитета по мероприятиям к основному вопросу движения: взаимоотношениям с Великобританией. Чтобы не допустить "раскрутку" заседания "по касательной", он решил пренебречь своими правами и, полагаясь на свои способности убеждать "оппозиционеров", на следующее утро согласился предстать перед специальным комитетом по расследованию дела Славинского.

В тот день, однако, отношение большинства стало ему окончательно ясно. Он не стал сдерживаться во время выступлений Вейцмана; он прерывал их открытой критикой политики Вейцмана по отношению к британскому правительству и, в частности, Сэмюэлу. Перед выступлением Жаботинского делегатам было зачитано письмо к комитету по мероприятиям от Ваад'а Леуми (Национальной ассамблеи. — Прим. переводчика) в Палестине. Тон письма был горек, даже полон отчаяния: "С момента ратификации мандата и по сегодняшний день не только не наступило улучшение в отношении правительства к нам, но и, напротив, прибавились доказательства, что общая всеобъемлющая тенденция — против нас… Мы вынуждены заключить, что эта система заключает в себе осознанную цель — свести на нет все присяги и декларации, выданные еврейскому народу, отмежеваться de facto от наших признанных прав и выбить почву из-под наших ног в нашей стране… Мы считаем, что даже недавний визит президента организации не принес никаких результатов и что система правления на Масличной горе [местонахождение правительства], остается той же, непосредственно наносящей урон нашей позиции в стране".

В своей речи Жаботинский объяснил, что финансовые трудности движения явились результатом политической ситуации, описанной в этом письме. Еврейские массы во всем мире готовы щедро поддержать создание Еврейской Палестины, и волонтеры-сионисты готовы вложить всю свою энергию в сборы с этой целью — но только с этой целью. Если сионизм сводится к пестованию еще одного еврейского меньшинства в стране, где в правящей администрации многие ключевые посты занимают антисионисты и даже антисемиты, ожидать подобных постоянных усилий для целей развития не приходится.

В качестве последней попытки он выставил на голосование три резолюции:

1. Проинформировать и правительство метрополии, и палестинскую администрацию, что поддержка существующей политики в Палестине грозит разрушить сионистское движение в финансовом смысле и обанкротить наше предприятие в Палестине;

2. Объявить, что присутствие антисионистов или антисемитов среди британского персонала палестинской администрации противоречит мандату, и проинструктировать Экзекутиву требовать их отзыва;

3. Объявить — ввиду широко распространившегося мнения, что сионизм отказался от своих идеалов, — что движение основывается на своей исторической цели и что наши обязательства перед мандатными властями не позволяют иной интерпретации.

К огорчению Жаботинского, его резолюции решением большинства даже не были выдвинуты на голосование, а письмо Ваад Леуми "было отклонено, по существу с грубым упреком". Он знал, что в глубине души его анализ и страхи Национальной ассамблеи разделялись многими — возможно, большинством — из членов комитета по мероприятиям.

Но этим дело не исчерпывалось. Во время открытых дебатов на него обрушился хор, требовавший его ухода в отставку. Даже Лихтгейм, в целом поддерживавший его в исполнительном комитете, заявил, что недопустимо члену ответственного органа позволять себе свободно делать заявления, идущие вразрез с политикой исполнительного комитета.

Наиболее продуманным оказалось выступление Ицхака Грюнбаума, друга и соратника Жаботинского в их молодые годы в России. Он обвинил Жаботинского в постоянной "драматизации" одной частной проблемы. "В свое время, — сказал он, — это была популяризация иврита, потом Гельсингфорс (конференция в 1906 г., заложившая основы прав меньшинств), теперь это критика Англии и Сэмюэла".

Грюнбаум не ощутил, что как раз способность концентрироваться на одном, основном, вопросе с интуицией, равной которой не имел никто из современников, — и являлось признаком величия Жаботинского. Он в тот момент не осознал кардинальный факт, что формула Жаботинского на Гельсингфорсской конференции, в которой он участвовал, взяла верх и вдохновляла сионистов диаспоры на протяжении многих лет, что самоотверженная одиночная деятельность Жаботинского по возрождению иврита как живого языка в десятках еврейских общин в России начала приносить, хоть и с отсрочкой в несколько лет из-за войны, разительные плоды — школы Тарбут в Восточной Европе, начавшие выпускать тысячи студентов, говорящих и пишущих на отличном иврите. Грюнбаум, возможно, правильно рассудив, опустил самую блестящую и исторически самую важную "драматизацию" Жаботинского: Еврейский легион и возрождение после почти 2000 лет военной традиции еврейского народа.

Тем не менее критики Жаботинского были, без сомнения, правы, требуя его отставки. Оппозиция в парламентском органе — одно дело, но публичная оппозиция члена исполнительного органа, как и члена правительства, непозволительна.

Остроту критики Жаботинского подчеркнула короткая перепалка между ним и Вейцманом во время ответного слова Вейцмана в дебатах. Вейцман заявил, что и он "не удовлетворен всем, что предпринял Сэмюэл, но если он держит ворота открытыми, я готов на самую высокую цену. Кампанию против Сэмюэла я не позволю". Он затем выразил сожаление, что "один член исполнительного комитета видит своим долгом подрыв этой политики. Кто это?" — спросил он. На это Жаботинский выкрикнул: "Я!"

Несмотря на происходящее, он продолжал защищать свою позицию. Он согласился, что "самое неприятное на свете ощущение — состоять в команде, где тебя не хотят. Самым удобным для меня было бы подать в отставку… но моя совесть твердит мне: тебя выбрали представлять твою позицию. Должен ли я уйти?" Хор голосов заявил: "Непременно".

Все еще сражаясь, он заявил, что не уйдет, а продолжит борьбу за свои взгляды. Тем же вечером (17 января) Жаботинский присутствовал на заседании Экзекутивы и принимал участие в обсуждении бюджета, как свидетельствует протокол заседания. После заседания, около полуночи его видели прохаживающимся по Курфюрстендам и оживленно беседующим с коллегой Соловейчиком. Их сопровождал Гепштейн, но он в дискуссии не участвовал. Жаботинский и Соловейчик обсуждали отставку, и, как позднее вспоминает Гепштейн, Соловейчик советовал воздержаться от "крайних шагов". Когда они разошлись в три часа ночи, Соловейчик считал, пишет Гепштейн, что убедил Жаботинского. Но тот, один в своем отеле, горько раздумывал об острой политической и финансовой ситуации в движении, о росте серьезных расхождений между ним и Вейцманом, о горьких разочарованиях и необходимости подавлять свой здравый смысл, чего требовала солидарность с Вейцманом. Он пришел к заключению, что нет альтернативы уходу в отставку и развязыванию таким образом себе рук.

Спустя несколько часов, утром, председатель комитета по мероприятиям получил от Жаботинского письмо, заявлявшее, что своими постановлениями комитет "санкционировал без изменений ту тактику, которая грозит привести движение к упадку и еврейскую работу в Палестине к банкротству.

Характерно для этой тактики лежащее в ее основе представление, будто сторона, не располагающая принудительными средствами, не может отстоять пред британским правительством даже конституционное свое право.

Я заявляю, что это представление ложно. У английского народа и правительства тот, кто упрямо и неотступно стоит за полное осуществление своего права, встретит только одобрение, уважение и — хотя бы и после долгой борьбы — справедливое признание. Наоборот, именно тактика малодушия есть то, что грозит деморализовать власть и на западе и на востоке. <…>

Поэтому настоящим заявляю о своем выходе из Экзекутивы; и так как я, понятно, не признаю отныне авторитета этой Экзекутивы, я считаю себя выбывшим из сионистской организации".

В длинном интервью в "Рассвете" он проницательно определил свою позицию во взаимоотношениях с Англией:

"Положение, обрисованное в письме Ваад Леуми, я считаю вполне поддающимся коренному исправлению. Все разговоры о том, будто его нельзя исправить, не объявляя "войны" Англии, представляют собою пустые слова. Нет никаких причин изображать культурное правительство в виде какого-то разбойника с большой дороги, с которым нельзя столковаться без оружия в руках. В мандате сказано, что Англия обязывается "поставить страну в такие административные условия, которые споспешествовали бы развитию национального очага для еврейского народа", и что Англия обязывается по мере возможности "облегчать уплотненное поселение евреев на земле, включая и земли государственные". Эти пункты мандата есть почва, на которой вполне можно добиваться наших прав, не объявляя никакой "войны". Но для этого нужна тактика твердой и неотступной настойчивости. Когда отстаиваешь свое право — даже перед самым культурным партнером, — то иногда приходится ставить и такие требования, которые этому партнеру неудобны или неприятны. Их, тем не менее, надо ставить и отстаивать, сколь бы они ему ни были неприятны, — и если они вытекают из нашего явного права, британский партнер в конце концов всегда их признает. Но наша теперешняя тактика заключается в том, чтобы никогда не отстаивать тех требований, при предъявлении которых партнер поморщился бы. К чему это вас привело, видите сами. Нынешняя наша тактика напоминает фехтование рапирой. Если рапира встретит мягкое место, она вонзится глубоко; но если она наткнется на костяную пуговицу или на портсигар, то сгибается, и дело кончено. Этой хореографии нам не нужно. Что нам нужно, — это напилок, работающий неотступно и неотвязно. Это единственная политическая тактика, которую англичане уважают"[1066].

В интервью, взятом берлинским корреспондентом идишистского нью-йоркского "Морген Джорнал", он объясняет еще одно значение своей отставки. "Я должен был стать повстанцем, поскольку компромисс между его взглядами и руководством движения не был возможен, сказал он. — Я не подчинюсь ни одному сионистскому авторитету, даже конгрессу"[1067].

Чувство, что он доведен до "восстания", владело им долго. Двумя неделями раньше Хаим Нахман Бялик праздновал свое пятидесятилетие, и Жаботинский присоединился к Соколову и Соловейчику в приветственном послании Он испытывал особое чувство родства с поэтом с тех самых пор, когда в 1903 г. он читал грозные инвективы протеста Бялика против погрома в Кишиневе и испепеляющего презрения к трусости его жертв. Это и было его вдохновением на распространение призыва к сопротивлению среди еврейской молодежи России. Больше всего теперь в мыслях он возвращался к болезненному уроку Бялика после Кишинева; даже молчание, которым поэт связал себя на многие годы, объявив себя не более, чем "дровосеком", нашло отзвук в его душе. В тот день Жаботинский написал ему второе письмо:

"Многому научили меня Ваши слова и еще больше, может быть, период Вашего молчания… Вы восстали, если я не ошибаюсь, при виде негодяев, зазубривших бездумно преподанные Вами молитвы и оставшихся все теми же негодяями, какими были. Я надеюсь, Вы не относите меня к ним. Иудейское восстание, которому учили меня Ваши стихи, я пытался воплотить на практике. Успеха я не достиг; но я продолжу пытаться. Простите меня, что пишу в такой день о себе, а не о Вас; но я знаю, что нет более приятного приношения Учителю, чем встреча с учеником, верящим в преподанные им уроки. И еще — Ваше молчание преподало мне, что даже сам первосвященник должен сам рубить дрова во времена, когда не хватает дровосеков, — даже если это стоит ему первосвященства".

Еврейская пресса особого сочувствия по поводу его отставки не высказывала, хотя ему, наверное, принесло удовлетворение, что не нашлось обоснованного отвода оснований для его оппозиции политике Вейцмана, а в основном обошлись эпитетами вроде "экстремист" и "горячая голова".

Двумя крупными изданиями, поддержавшими его, были "Рассвет", с которым он давно расстался, но который редактировался (теперь из Берлина) Гепштейном, и лондонская "Джуиш кроникл". Даже "Рассвет", выражая безусловную поддержку его политической позиции, тем не менее назвал его уход ошибкой. "Джуиш кроникл", следившая за политикой Вейцмана по отношению к Англии с 1919 г. с опаской и немалой критикой, откровенно аплодировала решению Жаботинского.

Письмо Жаботинского, объяснявшее его уход, здесь прокомментировали так: "Экстремизм г-на Жаботинского и его огонь выразились всего лишь в желании следовать принципам… В том, что г-н Жаботинский отказался подвергнуться моральному умерщвлению ради того, чтобы выглядеть покладистым, и заключена надежда для движения".