Однажды в Париже

Глава 15

Эдуар Бреда.

Это закон серийности. Все катастрофы происходят одновременно. Утром в редакции журнала на моем столе меня ждали две повестки в суд высшей инстанции Нантерра. Под предлогом защиты от вмешательства в свою частную жизнь низкопробные звезды стремились выторговать себе за это большие суммы. Все время одна и та же песня: сначала они умоляют, чтобы не забыли их похлопать по плечу, затем они блеют, как бедные овечки, которых обижают, а потом требуют крупную сумму себе в утешение через органы правосудия. Здесь был уже достигнут предел лицемерия. Сначала Кристиана Марешаль. Она приехала вся в слезах к входу отеля «Мажестик» в Каннах, у которого стоят на вахте три десятка фотографов, а потом испытала «чувство стыда, печали, даже отчаяния, затронутая до глубины своей чувствительности», обнаружив в журнале «Сенсации» снимки своего страдания, столь интимного, что его следовало выставлять на набережной Круазетт! И правосудие должно было непременно отреагировать на это лицемерие, достойное Тартюфа: актриса отправляется на самый известный в мире кинофестиваль, рыдает средь бела дня прямо перед фотокамерами, а потом оказывается потрясенной до самых тайных глубин своей души, потому что фотокамеры не отворачиваются от нее, полные стыдливости и уважения к ее королевскому сплину. Понимаю, что у сына Каролины проблемы с наркотиками, он хочет уйти от той жизни, которую может навязывать ему такая дива. Что касается нее, то, едва осушив свои слезы, она потребовала за них денежного возмещения. И не только она. Вторая жалоба была столь же сюрреалистической. На этот раз все происходило в Монте-Карло, двумя неделями позже. Итак, представьте: телеведущий Ромен Ретц предъявил нам претензии, потому что мы опубликовали снимки, на которых он запечатлен вместе со своей Дульсинеей, бывшей мисс Франции. Встречались ли они при звуке цикад под укрывающей все тенью сосен в ботаническом саду? О нет, они прогуливались около стендов в конюшнях «Формулы-1» перед этапом Гран-при. Там находились в качестве свидетелей их времяпрепровождения всего лишь пятьсот — шестьсот журналистов. Теперь Ретц требовал огромную сумму в качестве возмещения убытков, а также право на опровержение, в четыре раза превышавшее по длине ту надпись типа романтического комментария в приподнятом тоне, который сопровождал фотографии. В их жизни этим людям подают только сладкий оршад, но когда они считают, что им дали горький лимон, они требуют, чтобы его превратили в тонизирующий лимонад. А правосудие идет им навстречу! Причем мисс Франции первая должна знать, в каких местах следует позировать для своего драгоценного портфолио, любуясь закатами солнца. На прошлой неделе она объявила одной из наших журналисток о своем отъезде с Ретцем в Сан-Ремо, где они приобретут новую «сигарету», морской болид, который они поставят на века на якорь в порту Сен-Тропе. Подразумевалось следующее: «Если вы приедете, вы сделаете отличные фотографии со мной. При условии, конечно, что Ромен ничего об этом не узнает». Потому что, конечно, он принимал ее за святую, в то время как она у него за спиной приводила в движение свой позолоченный ореол, как работник аэропорта Орли руководит маневрами самолетов на взлетно-посадочной полосе люминесцентной палочкой. Я ее не упрекаю. Бывшая мисс Франции — это не самая очевидная профессия. Все средства хороши, чтобы продолжать оставаться персонажем масс-медиа. К несчастью, наш адвокат никогда не использует такие аргументы. По его словам, это усугубило бы наш случай. Почему же? Загадка. Во всяком случае, я никогда не понимаю ни слова из того, что он рассказывает. Никогда не видел, чтобы человек говорил так быстро. Между тем, как он два раза моргнет, он произносит пять фраз. Он набрасывает на наши дела такую пелену из слов, концепций и юридической абракадабры, что никто у нас в журнале уже больше не знает, с какой стороны к нему подойти. Можно сказать, высший пилотаж. Его акробатические трюки скользят по нам, как коньки по льду. Думаю, я быстрее пойму теорию черных дыр, чем его блистательные рассуждения. Если абстрагироваться от этого, останется сказать, что он очень красив, и все надеются, что это поможет нам в отношениях с системой правосудия, где женщины составляют большинство. По правде говоря, сомневаюсь. Лично я нанял бы лучше в качестве адвоката старую героиню Сопротивления, которая бы летаргическим тоном вспоминала о том, какие бои велись, чтобы гарантировать свободу слова. Не стоит и говорить, что я придерживаю эти рассуждения при себе. «Сенсации» — журнал правой ориентации: мы принимаем людей такими, как они есть, и никого никогда не выгоняем. В «Либерасьон» или в «Телераме», там бы уже давно из социальных или из христианских соображений выгнали такого адвоката пинком под зад. Ну, ладно, кончаю плакаться. Страницы, посвященные звездам, занимают только десять процентов площади журнала, и в целом, к своему большому облегчению, я их почти не касаюсь. Тем более что от звезд не убудет, если они подождут. Я собирался вскоре распять на кресте крупную звезду: этого дражайшего Брюса. Он не ускользнет от нас, как Роберт де Ниро, которому представили извинения после того, как судья осмелился расспрашивать его о проститутках, к которым он часто ходил в Париже. Я был в этом настолько уверен, что между делом позвонил Аньес. Чтобы узнать, как ее дела.

Странным образом, в парижский воздух еще ничего не просочилось об этой истории. Адвокаты, судьи, врачи, близкие Аньес, фирма «Континенталь», я, некоторые другие — мы все знали, но обет молчания не нарушался. Даже появление номера «Вэнити фэйр» не подожгло пороха в пороховницах. В обычных случаях пресса должна была бы вцепиться в такую добычу. Как рыбы-прилипалы, которые плывут вслед за акулой и пируют остатками после устроенной хищницой резни, пресса обычно поджидает появления следов крови. Чтобы «Паризьен», «Франс суар» или «Вот так!» не пошевелились, это было чудом. Коко, должно быть, вела большую игру. Я уже отсюда представлял, как она без малейших угрызений совести дискредитирует Аньес и активно обещает репортажи, фотосессии и путешествия для прессы тем журналистам, которые будут держать язык за зубами. Что касается меня, то Коко, несомненно, каждое утро втыкала иголки в символизирующую меня восковую фигурку. Госпожа Дансени, должно быть, листала номера «Сенсаций» с такой же осторожностью, как работают с плутонием. Я решил немного ускорить ход вещей. Не говоря публике ничего об этом деле прямым тестом, я сделал интервью с мэтром Дело-ром. Предлог: спросить его об уголовных и гражданских последствиях для пользователей Интернета, которыми чревато несоблюдение нового закона о фотокопировании и о пиратской загрузке тех музыкальных записей, что распространяются на компакт-дисках. Поверьте мне, перед интервью я тщательнейшим образом проинструктировал нашего журналиста, и тот быстро стал задавать адвокату вопросы о частной жизни звезд, которые, как известно, составляют основную клиентуру Делора. И интервьюер заставил Делора сделать признание: он представляет светскую даму-француженку, которая предъявила иск к одной из крупнейших американских звезд, певцу, за насилие и насильственные действия. Результат выполненного поручения? Сообщение появится через два дня. Кости были брошены. Я больше не мог ждать. С тех пор как я вытащил Аньес со дна пропасти, от нее не было ни ответа ни привета. Складывалось впечатление, что я больше для нее не существовал. Сейчас номер журнала был уже в типографии, поэтому я ей сам позвонил. И тут закон серий пришел мне на память. Аньес стала говорить траурным тоном.

Я думал, она сейчас заплачет. Ложная тревога: она еще не дошла до крайностей, но была близка. Она больше не знала, она сожалела, она задавала себе вопросы… В ее семье никогда ни на кого не доносили в полицию. Зачем выносить этот конфликт на публику? Если бы я послушался своего внутреннего голоса, я бы бросил трубку. Однако, конечно, не стоит вести себя так с женщиной, которую я надеялся заключить в свои объятия. К тому же зачем расстраиваться? Пока фазы, когда она была в отчаянии, приносили мне, скорее, успех. Я предложил Аньес сейчас же с ней встретиться. Она была в Лувре. Я встретился с ней там.

На протяжении недель она шагу не ступала из дому. За исключением судей — и только на фотографиях — никто не должен был видеть ее лицо проученной сутенером девицы легкого поведения. Только мать Аньес заходила к ней, чтобы занести дочери фрукты и овощи. Аньес соблюдала низкокалорийный режим, польза от которого очевидна. Никогда она не казалась мне такой красивой, как тогда, когда я увидел ее перед полотнами Шардена в одном из залов французской живописи XVIII века. Классическая обтягивающая юбка бледно-голубого цвета, туфли на высоких каблуках темно-синего цвета, бледно-голубая блузка и наброшенный на плечи пиджак от Шанель такого же темно-синего цвета, как туфли. Полное воплощение образа мадам Тиффани или мадам Живанши. Ее белокожее лицо, на котором выделялись накрашенные розовой помадой губы, напоминало живописные портреты представительниц французской аристократии XVII века, времени, когда светские женщины никогда не загорали на солнце. Легкий загар, который Аньес привезла из Италии, гостя в «Пелликано», исчез. А желтизна под глазом, след ее ссоры с Брюсом, не была заметна для того, кто не искал ее, и могла быть обнаружена на самом деле только с помощью лупы.

Высокая и изящная, обладательница нежного голоса и улыбки, державшей вас на расстоянии, Аньес, казалось, была у себя дома и встретила меня так, как будто мы расстались десять минут назад, и словно само собой разумелось, что я был весь к ее услугам. Через мгновение она уже взяла меня в оборот:

— Будьте любезны, Эдуар, возьмите листок бумаги и ручку и делайте записи вместо меня. Из-за руки на перевязи это для меня целая гимнастика. Я должна отметить десяток картин на гастрономическую тему для известного шеф-повара из США, которого завтра буду водить по Парижу.

Она возобновила свою деятельность. Если «Континенталь» вычеркнула ее из своих списков, она еще оставалась в списках у других клиентов, и хозяин «Гранд Вефура» попросил ее сопровождать одного из своих коллег, владельца нескольких ресторанов в Нью-Йорке и на Лонг-Айленде.

— Это настоящая удача для меня, — продолжила Аньес. — Может быть, вы слышали его имя. Это Фрэнк Кармайкл, владелец двух ресторанов «Коммодорз», на Манхэттене и в Монтоке. Для читательниц «Вэнити фэйр» типа меня это такой же известный персонаж, как шеф-повар Пол Бокузе. Он кормит и развлекает всех самых известных людей на Восточном побережье. Если наша прогулка ему понравится, он может порекомендовать меня своим многочисленным клиентам. Это очень удачно для меня. Я боюсь, что из-за вас мне скоро придется сильно проредить свою записную книжку.

В этом была вся она: нападать, ни на чем не настаивая, и подходить к сути проблемы как к чему-то уже забытому. А затем удаляться. Теперь, когда Аньес сказала свою колкость, она принялась за работу:

— И речи не может быть о том, чтобы водить его от картины к картине. Не надо, чтобы у повара было несварение желудка. Мы начнем с этого полотна под названием «Скат», перейдем к выставленным по соседству «Остаткам завтрака» и к «Буфету», затем пройдем дальше, не останавливаясь у множества картин, чтобы взглянуть на другие картины, о которых я думаю. По дороге между залами я расскажу ему короткие анекдоты о Лувре. Это легче запомнить, чем ученые и наводящие скуку рассуждения о палитре и манере великих мастеров. Уже через полчаса об этом ничего не помнишь. А так, я надеюсь, ему не будет скучно. Во всяком случае, он узнает что-то новое.

Легко, как ни в чем не бывало, Аньес подчеркивала множество забавных деталей, на которые без нее я никогда бы не обратил внимания. Проходя мимо сцены попойки, написанной Латуром, она заметила, что у всех шести мужчин большие носы:

— Сегодня это был бы исключительный случай. Но не в то время. Каждый второй ребенок умирал в возрасте до пяти лет. А маленькие носики, постоянные очаги ринофарингитов, часто приводили к фатальным последствиям. Выживали те, у кого был большой нос.

Аньес замолчала, улыбнулась и добавила:

— Как говорят, большому носу соответствует большой половой орган. Какое хорошее время для женщин. Только лучшие из вас имели к нам доступ.

И так далее, и тому подобное. В тех случаях, когда другие говорили бы напыщенно, она любезничала, но относилась к своей работе очень серьезно. Миновав Латура, мы перешли к полотну «Завтрак из устриц» Жана-Франсуа де Труа, на котором изысканность обстановки и костюмов придворных сочеталась с грубостью нравов, поскольку те, кто трапезничал, бросали пустые створки раковин прямо на голову устричникам, стоявшим на коленях позади них. Затем настала очередь «Обильного завтрака» Депорта, роскошного набора ферментов для развития подагры, с которой, по словам Аньес, боролись, выпивая целые литры чая, очень дорогого напитка в те времена; чай был рекомендован Королевским медицинским обществом, и вкус его считали похожим на вкус гнилой соломы. Как у белки, у Аньес про запас было множество маленьких историй, чтобы оживить Историю. Так, она рассказала, что во время каждой трапезы Людовику XIV подавали множество блюд; король только пробовал блюда, все потом тут же отправляли на длинные общественные помосты, куда дворяне посылали своих слуг, чтобы те покупали эту еду. После недолгой паузы в рассказе об эпохе Депорта эта непредсказуемая женщина без усилий прервала романтический полет моих мыслей, проговорив:

— Это художник, которого я очень люблю последнее время. Большинство его работ находится в Фонтенбло, потому что он писал в основном сцены охоты. Мы видели их с Брюсом. Я хотела бы показать ему вот эту картину. Я скучаю по нему…

Сказать это мне, который выложил деньги за то, чтобы отправить этого янки обратно домой раз и навсегда! Лучше услышать это, чем оглохнуть, не спорю, но это было почти одно и то же. Поскольку я совсем не испытывал желания разделять эту прогулку с Брюсом, то предпочел не делать комментариев. Вместо того чтобы свести на нет этот вопрос, они растянули бы его обсуждение. А об этом не могло быть и речи. Удовольствие, полученное от этого посещения Лувра, заставило меня буквально всем своим нутром почувствовать, что я потеряю, если лишусь Аньес. Лучше стоило биться за нее. Отойдя на минуту, я позвонил журналисту, который брал интервью у мэтра Делора, и попросил его срочно пойти в секретариат редакции и добавить в его статью имя американской звезды. Аньес будет поставлена перед свершившимся фактом! После чего, широко улыбаясь, я вернулся, готовый дальше слушать лекцию по истории искусств, и вновь подпал под очарование Аньес. Некоторым образом, кстати, она меня успокоила. Она все сводила к Франции. Пройдя перед «Кубком с фруктами» Любена Божена и «Корзиной клубники» Луизы Муайон, мы дошли до «Брака в Кане» Веронезе, огромного полотна, изображавшего «трапезу Господню». Аньес рассказала, что среди гостей на пиру узнаваемы лица Сулеймана Великолепного, который был нашим союзником; родившейся в Лувене и воспитанной в Брюсселе Элеоноры Австрийской, которая, несмотря на свое имя, родным языком считала французский; ее брата Карла V, который говорил по-немецки со своими лошадьми, по-испански — с Богом, но на нашем языке — с женщинами; наш король Франциск I занимал на пиру почетное место. Аньес обращала мое внимание только на наших. Она скрывала свой шовинизм под покрывалом культуры, но постоянно показывала на это покрывало пальцем. Она принимала прошлое нашей страны за отмычку, открывающую все сердца. Эта женщина не уедет так просто в Соединенные Штаты. У меня прошла бледность. К тому же Аньес мне помогала. Уверенная, что успешно сдаст свой завтрашний экзамен, она больше руководствовалась в своих действиях первым впечатлением, чем я. В конце экскурсии она подвела меня к картине Жерико «Плот Медузы». Аньес намеревалась показать своему мэтру повару лицо Франции, жестокой, способной противостоять действительности и переварить ее.

— Не хотела бы, чтобы он принимал нас за легкомысленных людей, способных только накрыть на стол и сделать соус с взбитыми сливками. Ведь мы более сложные.

Действительно. Особенно она. Аньес мне доказала это спустя десять минут, когда мы пошли в «Кафе Марли», чтобы пообедать. Мы заранее не заказали столик, и очень элегантный метрдотель предложил нам расположиться на террасе — на улице под согревающим зонтиком. Он говорил медленно, очень уверенный в себе, настоящий «сеньор». От соседства с Лувром, должно быть, ему перекосило мозги. Он тоже стал считать себя частью национального достояния. Аньес вернула метрдотеля с небес на землю. Досадные помехи сегодня не должны были беспокоить ее. Она очень куртуазно попросила его предпринять небольшой инспекционный осмотр помещения ресторана в поисках свободного столика. Пока он это делал, я стал говорить о том, как расточительно расходуют электричество эти печи от дизайнеров. Веками в этом дворце мерзли в холода. Моя тоска по прошлому не убедила Аньес.

— Архаичные цивилизации расходовали природные ресурсы еще более расточительно, — сказала она. — Зеленые меня просто смешат. В Амазонии индейцы юги рубят деревья, чтобы сорвать с них плоды. Знаменитое бережное отношение к окружающей среде американских индейцев — это просто вздор. Я уже не говорю о целых лесах, которыми пожертвовали, чтобы обогревать Версаль.

Итак, в конечном итоге мадам одержала верх. Метрдотель посадил нас за один из так называемых заказанных столиков в зале. Рядом с нами директриса издательства «Сей» обедала с директором «Экспресс», знакомые лица виднелись везде, ведущая тележурнала держала за руку какого-то типа хулиганистого вида, у которого были необыкновенно густые брови. Позади бесконечного лба он завязал конский хвост, получился лысый с длинными волосами. Аньес некоторое время рассматривала эту пару и в конце концов не удержалась от саркастического замечания:

— Она моргает, как люминесцентная вывеска, и постоянно облизывает губы. Ее пластический хирург должен был бы прописать ей успокоительное. И без очков ей не обойтись. Она уже не смотрит на себя в зеркало, что ли? Ее блузка идет ей, как брезент от палатки.

Она успокоилась, только положив себе на зубок тунца в соусе тартар. Затем она заказала салат из омаров. Из вин выбрала «Пуйи-Ладусетт». Разорительные кулинарные привычки гранд-дамы. Я говорю об этом, потому что именно Аньес коснулась этой темы:

— Роскошь — это моя беда. Я люблю только ее, а у меня нет денег. Видели бы вы меня в «Пелликано», я чувствовала там себя в своей тарелке. В Париже я живу не по средствам, точнее сказать, мы, я и мои финансы, живем отдельно друг от друга. Если я лишусь своих клиентов, я не смогу больше и ногой ступить в мои любимые рестораны. «Гранд Вефур» никогда бы и не подумал обратиться ко мне, если бы я не приводила к нему иностранцев, которых сопровождаю в Париже. Последний раз Ги Мартену я представляла Брюса. Я боюсь все потерять.

Это было экстравагантно, на манер Дракулы, который отказывается от поста президента Общества переливания крови: мадам думала только о деньгах и внезапно, когда кубышка должна была вот-вот материализоваться, она внезапно теряет к ней аппетит. Как придать Аньес боевой дух? Дать посмотреть на те трофеи, которые мэтр Делор раньше или позже обеспечит ей? Лучше было бы не показывать, что я насквозь вижу ее аморальность. Чтобы у меня оставались шансы, я должен был придерживаться своей роли верного друга и доброго самаритянина. В любом случае, я не превращу ее в борца. Можно бросить кошку в воду, и она все равно не научится плавать. У Аньес было намерение опустить руки. Я притворился, что не понимаю, и подошел к ней на бархатных лапках:

— Не надо паники. Вы ничего не потеряете. Вы не будете фигурировать на первой странице газеты «Монд». Когда пресса займется этим делом, все будут поминать только имя Брюса. Спустя пару недель о вас забудут, и вы будете купаться в золоте. Кроме того, напоминаю вам: вы жертва. Вы совсем не вызываете подозрений, вы только можете стать объектом сочувствия. Прежде всего, к Брюсу во Франции безразличны. Кроме того, вы не подделывали даты на медицинских свидетельствах, вы не посылали к своему противнику сомнительных посредников, вы не продолжали отношения с ним после инцидента. Я не стану утверждать, что вы белая голубка, но если кто-то будет выражать сомнения по этому поводу, ваш адвокат распнет его на кресте. Сохраняйте спокойствие.

Конечно, согласен, с точки зрений тонких нюансов я обладал деликатностью товарного поезда. Но ведь я ставил свои чувства выше всего остального. Какие чувства? Любовь к Аньес и ненависть к звездам. Это был романтизм в квадрате: сначала чувства, затем злоба. Простая душа дрогнула бы. Но у Аньес не было этой наивности на складе. Она знала общество. Теперь она и шагу не сделает, не посмотрев, куда ставит ногу. Она даже больше меня не слушала. Обдумывая свои заботы, моя дорогая мельница, которая мелет слова, даже не отвечала. Она прервала контакт. Ее молчание длилось десять бесконечных секунд. Когда Аньес наконец подбросила угля в топку, ничего не изменилось. Она продолжила свою мысль:

— Есть ведь не только «Монд». «Паризьен», «Франс суар» и другие издания начнут забрасывать сети, скрести дно, и они поднимут всю грязь. Я не говорю о «Континенталь» и о Коко Дансени. Эта баба, чтобы убрать меня с горизонта, готова на все. Она наняла частного детектива, чтобы тот шпионил за мной. Пока моя мать держит его на коротком поводке, но есть множество небольших тайн, и ни я, ни она не хотим, чтобы они стали достоянием публики. Если они выплывут, я потеряю сына раз и навсегда. А я… я буду убита прямо на месте.

Ей надо было бы пойти учиться в Консерваторию, где преподают актерское мастерство. Аньес была прирожденная актриса. Я испугался, что она вот-вот разрыдается. Ее нервы, казалось, были на пределе. Бедняжка оказалась пленницей своей собственной басни, как колышек, попавший в цемент. А я все это глотал. Видели бы вы меня: я готов был заключить ее в свои объятия. У меня было только одно желание: защитить этого маленького койота, который способен — если я не вмешаюсь — отгрызть себе лапку, попавшую в ловушку, чтобы, прихрамывая, убежать. Должно быть, Аньес здорово потешалась надо мной. Я сделал все, чего она от меня ждала, да еще был готов тысячу раз извиниться за это. Еще немного, и я дал бы указание пустить под нож 300 000 экземпляров тиража. Успокойтесь: такие неслыханные решения — это не мое амплуа. И она это знала. До мозга костей порочная, Аньес довела свою извращенность до предела. Голосом умирающей она высказала последнюю жалобу:

— Послезавтра благодаря вам в Париже я спекусь. Мне лучше было бы отправиться куда-нибудь, чтобы остудиться. В Нью-Йорк, например.

Как простак, который ничего не понимает, я запротестовал:

— Это не слишком хорошая идея. Все ваши друзья здесь.

Ее друзья! Когда они поймут, какую роль Аньес им отвела, ей действительно будет лучше, чтобы между ней и ними был океан. Несомненно, Аньес об этом подумала, потому что она сказала с улыбкой:

— Это не идея. Это проект.

Она не врала. «Сенсации» вот-вот обнародуют факты касательно ее дела, значит, она добилась своего и могла перейти к следующему этапу. Но я, конечно, как бедный простак, влюбленный и слепой, ничего не понял. Я только подумал, что для нее, как и обычно, важно было то, чтобы последнее слово оставалось за ней. И тут же я тоже улыбнулся. Но в душе мне хотелось плакать. А она, наверное, до сих пор смеется надо мной.