Однажды в Париже

Глава 9

Аньес де Курруа.

Эта Кики Хайятт меня просто убила. За две недели до этого «Сенсации», журнал Эдуара, опубликовал материал о ней под заголовком «Кики Хайятт, профессия: финтифлюшка». И вот главный редактор, которому свистнули как собачонке, бежит вслед за ней и бросает меня тут одну. Этот хам едва попрощался со мной. Пелена уныния окутала меня. В одно мгновение все вино и шампанское, выпитые с начала вечера, трансформировались в чувство усталости. И даже крайнего истощения. Мне все опротивело. Я была здесь чужая для всех, неизвестная сотням молодых ребят вокруг, только горстка сплетников узнавала меня как новую пассию Брюса. А я ждала. Кого? Не имею ни малейшего представления. Или нет, скорее, я уже не ждала ничего. Если нужно ехать с Брюсом в Нью-Йорк, чтобы строить там песчаные замки — «замки в Испании», как это называют во Франции, — то мой ответ «нет». В любом случае с ним мне было бы смертельно скучно. Мне никогда не скучно, когда я одна: я выхожу из своей квартиры, спускаюсь вниз на улицу, покупаю газету, сажусь на террасе в кафе «Трокадеро», смотрю на прохожих и погружаюсь в мечты — и я счастлива. В Нью-Йорке вместо этого я должна буду повсюду ходить за этим невежей и выступать как наглядное воплощение старой Франции во время мероприятий, устраиваемых Эм-ти-ви.

А этот Эдуар! В первый вечер я его покорила. Я уже не говорю о тех любезностях, которые он мне говорил по телефону, когда я незаметно позвонила ему из «Пелликано», чтобы сообщить как бы между прочим, где мы находимся. Это просто: он буквально таял от нежности. Можно сказать, что он едва не осыпал поцелуями телефонную трубку. Месье не думал больше ни о чем, кроме меня: мне достаточно было только дать знак, и месье бежал к ноге… И вот подала голос бимба, намазанная, как картина Пикассо, и безвкусно одетая, как хостесс из кабаре, — и он меня бросил, как старое, вышедшее из моды пальто. Я говорю не в переносном, а в прямом смысле. В четверть секунды я оказалась одна среди толпы и шума, спрашивая себя, что я делаю здесь, вместо того чтобы читать сейчас Мишле, или Сен-Симона, или мадам де Севинье[75], лежа в своей постели. Бесполезно ждать чуда: рыцарь на белом коне не появится — я никого не знаю здесь. Я, правда, заметила малышку Дженнифер, но та не соизволила подтащить свой скелет ко мне, чтобы поздороваться, а Жан-Пьер, еще один воображаемый воздыхатель из моих грез, и носа не показал. Только Коко Дансени меня заметила, взглянув на меня два или три раза своими холодными глазами, как на камень, который она обойдет с досадой. А этот шум! Ужасающий. Как нормальные люди могут разговаривать в таком грохоте? Что интересного можно сообщить, вопя? Поскольку у меня не было ни малейшего желания выяснять это, я ушла; всем это было безразлично. Начиная с Брюса. Когда я проходила мимо него, направляясь к гардеробу, Брюс взял меня под руку и спросил, куда я иду. Если он думал, что я уже забыла о том, как он вел себя у моей матери, этот ковбой ошибался. Я сказала ему, что иду домой спать и что я уже по горло сыта этим шумом и роем бабочек, порхающих вокруг певцов, на которых плевать я хотела. «Джентльмен из шоу-бизнеса» и не подумал о том, чтобы меня проводить. Он шлепнул меня вдогонку чуть ниже спины и дал небольшую оплеуху по моему самолюбию, сказав:

— Да, дорогая, прими таблетку для чувства юмора и ложись. Завтра все будет хорошо.

Этим подразумевалось: убирайся и возвращайся, когда у тебя будет настроение немного лучше. Я не заставила его повторять дважды. Через пять минут я была уже на свежем воздухе, абсолютно ледяном, на площади Шатле. Конечно же примерно тридцать человек в ожидании такси толпились на краю тротуара. Это был мой вечер! Я пошла пешком, сквозь зыбкий туман, который просто замораживал. У меня было такое впечатление, что пальцы на ногах превратились в мороженое. В этом сыром мареве смягченный свет фонарей делал улицу Сент-Оноре похожей на Англию. Можно было бы предположить, что эта старая артерия Парижа будет защищенной от порывов ветра; покидая улицу Риволи, я думала, что здесь найду укрытие, но совсем нет, ветер проникал повсюду. Для завершения праздника мне не хватало еще только наткнуться на Джека Потрошителя. Зато шума больше не было. И ничто не мешало моим мрачным мыслям: я сделала ставку на Брюса, мой номер выпал, а теперь я собираюсь уйти от игрового стола, бросив свой выигрыш. Конечно, мне по-прежнему хотелось заполучить его деньги, но его — больше нет. Никогда не уеду из Парижа. Это Париж — мужчина моей мечты. И словно то был знак судьбы, улица Сент-Оноре, похоже, ждала меня именно в этот вечер. Просто поднимаясь по ней, на каждом шагу окунаешься в воспоминания, идеи, мечты. Протестантский храм Гаспара де Колиньи[76], театр «Комеди Франсез», церковь Сен-Рок, бутик «Герлен» и одеколон моего отца «О имперьяль», записные книжечки «Кассгран» моей матери, витрины «Гермес», английское посольство этой старой Нэнси Митфорд[77]. Герои моего пантеона тесно соприкасались с героями моего снобизма. Я занимала очень незначительное место на этом олимпе, но я была там как дома. Везде я находила свои зарубки. Никакие ложные ценности не вводили меня в заблуждение. Здесь меня не заставят принять бычьи пузыри за фонари, а площадку Тьерри Ардиссона — за салон мадам дю Деффан[78]. Я знала, кто есть кто, откуда мы идем, что мы скрываем. Если я перееду в Нью-Йорк, не зная американской истории, их литературы, их живописи, ничего, кем буду я сама, что останется от меня? Просто невежественная тонкая штучка. Через полгода я превращусь в глупую болтунью. О том, чтобы выживать там самой, не стоит и думать. Там, в капиталистическом раю, кто имеет три гроша, тот и стоит три гроша. Если я не стану мадам Фэйрфилд, в Нью-Йорке я буду никем. И так далее. Костер горит долго, если в него подбрасывать новые поленья, а я не останавливалась. Мои иллюзии сгорали, все до единой. Когда я добралась до «Бристоля», решение было принято: соберу чемодан, вызову такси и вернусь к себе домой. Тут же! Не думайте, что я сама так распалилась. Никогда в жизни я так не замерзала. Мои мысли были ясными, как лед. Когда случается кризис, я не буду свечки зажигать. Я предпочитаю просто поднять паруса и уйти. Если составить перечень тех занятий, посредством которых я зарабатывала себе на жизнь за последние двадцать лет, можно увидеть, что я ни к чему надолго не привязывалась.

В апартаментах Брюса зеркала, ковры, роскошь, тишина, тепло — все было как надпись на открытке «Все хорошо». Я приняла обжигающий горячий душ и, чтобы выветрился запах табака, повесила свое платье на плечики перед окном в ванной комнате; затем я сложила свои вещи в дорожную сумку «Луи Вуиттон», которую Брюс подарил мне в день нашего отъезда в Италию. Это не заняло много времени. По сути, я вернулась только за книгами по истории этрусков и римлян, купленными в Чивитавеккье. Не может быть и речи о том, чтобы оставить книги Брюсу: тот их просто выбросит. Я затолкала все как попало вместе с несессером и нижним бельем в сумку и застегнула молнию. Я не хотела задерживаться — ненавижу эти долгие объяснения. Когда все плохо, я задраиваю люки и погружаюсь на дно одна, совсем одна, сама с собой. Это гарантированное средство: кризис проходит быстро. У меня в голове уже не было Брюса как части окружающего меня пейзажа, я собиралась тихо уйти до его прихода…

Не получилось: почти за две минуты до того, как я собиралась уйти, в тот момент, когда я надевала платье, открылась дверь апартаментов. С первого же взгляда Брюс заметил сумку на диване и все понял. Подойдя к бару, он налил себе пятидесятую за вечер порцию виски, а затем, приблизившись ко мне, рассмеялся:

— А я думал, что мы друзья на всю жизнь. Ты готовилась удрать, не попрощавшись со мной?

Не нужно думать, что правда ставит меня в тупик, я их послала к черту вместе, правду и Брюса.

— Не говори о дружбе, Брюс. Твой стакан — вот единственный друг, с которым ты никогда не расстаешься. А я это так, на время. И это закончилось. Ты просто модная картинка с кучей долларов. По правде говоря, ты ничтожество, и мне надоело умирать от скуки рядом с тобой.

Думаю, что его нервы, утопленные в виски со льдом, были покрыты толстым защитным слоем. Он даже не поморщился и дал мне достойную отповедь:

— Не надо принимать свою мать за английскую королеву. Ваш надменный вид вскружил вам голову. В Нью-Йорке в сто раз больше интеллектуалов, ученых, креативных художников, чем в вашей изъеденной червоточиной столице. Если ты не едешь в Америку, то потому, что понимаешь: все за три дня разберутся, что все твое превосходство основано просто на песке. Воображалки вроде тебя в Нью-Йорке, в конце концов, играют только второстепенных персонажей в фильмах Вуди Аллена. Без меня тебе не стоит и ногой ступать на Манхэттен — все над тобой будут смеяться.

Паршивая собака. Он тоже резал по живому. Он перевернул наши роли. Можно подумать, это он дает мне отставку. Брюс начал действовать мне на нервы. Продолжение точно ничего хорошего не сулило. Он спросил себя, почему он был таким глупым, чтобы предлагать мне быть его женой:

— Ты же сама говоришь, что вступить в брак — это значит выбрать человека, которого через три года возненавидишь.

Да, действительно я это говорила. Но Жан-Пьеру, в Италии. Откуда Брюс узнал эту формулировку? Бьюсь об заклад: он говорил обо мне с Жан-Пьером.

— Он хотел узнать, какая ты в постели, — сказал Брюс, словно прочитав мои мысли.

Это не те откровенные признания, которые стоит мне делать, когда я выхожу из себя. Кровь ударила мне в голову. Этот евнух смеет оценивать мои результаты в постели. Видели бы вы меня: я была как настоящая людоедка. Мне не хватало только кипящего котелка и кости в носу.

— Педераст ты несчастный, — взорвалась я. — Ты изображаешь настоящего мужчину перед хамьем, чтобы придать своему имиджу мужественности. Я раскрою глаза этому Жан-Пьеру. Я скажу ему, что ты трогаешь мой клитор, как будто это холодный омар, и поставлю тебе оценку: из десяти баллов у тебя не больше трех. А в постели ты полный ноль.

Ладно, опустим подробности. Я побила все свои собственные рекорды, что касается вульгарности. Я буквально изрыгала из себя ругательства. Брюс? Очень спокойный, он просто спросил себя вслух, как он мог влюбиться в такую мужеподобную бабу, и заключил:

— Смотрю на тебя и вижу, что у тебя вообще нет ничего женского.

Это точно. Если он хотел, чтобы я ему готовила, чтобы я хныкала и облизывала его… Да пошел он!.. Разъяренная до бешенства, я устремилась в ванную, чтобы умыть лицо холодной водой, а Брюс — вот так неожиданность — решил, что я бросаюсь на него. Чтобы спрятаться за дверью, он толкнул ее на меня. Я знаю, у него не было ни малейшего дурного намерения, но я ударилась об дверь со всей силы. Я думала, что потеряю сознание. Ошибка: меня просто оглушило. Как только я пришла в себя, то — понимая, что могу выглядеть смешно, — подошла к дивану и схватила свою сумку. Я была в «Бристоле», а не у Стены плача. Пойду проливать слезы к себе домой, чтобы успокоить нервы. Вот только я сильно хлопнула дверью. Это важная деталь, потому что соседи, которых побеспокоила моя истерическая выходка, хорошо слышали короткий резкий звук и впоследствии вспомнили это.

Но все это было по-прежнему в «Бристоле». Коридоры там длинные, как взлетно-посадочная полоса. А сумка, полная книг, была чертовски тяжелой. И я была на пределе, да еще эти неустойчивые, слишком высокие каблуки, и вместо того, чтобы воспользоваться лифтом, я решила спускаться по лестнице, и тут упала и разбила себе лицо. Падение вроде бы несмертельное, но ужасное: мне показалось, что у меня вырывают левую руку. Я тут же поняла, что она сломана. На подкашивающихся ногах я добралась до ресепшн, где ночной портье решил, что я сейчас преставлюсь перед ним на ковре. По его словам, у меня был затерроризированный вид. Портье усадил меня в кресло, дал мне стакан холодной воды, а через пару минут посадил меня в такси. Направление: больница. Больше не спрашивайте меня о подробностях. Я все забыла. Только моей дорожной сумки у меня больше не было. Они доставили мне ее домой на следующий вечер. Еще полезное уточнение: в «Бристоле» утверждают, что сумку взяли в апартаментах Брюса. Ясно, я вышла с пустыми руками, как бедная жертва, которую насильственно прогнали из пещеры людоеда. Но тут я уже забегаю вперед. Потому что я не ограничилась лаем, после этого я стала кусаться.

Поверьте, заранее у меня не было никакой задней мысли. Я приехала в госпиталь «Ларибуазьер» с мыслями чистыми, как пустая страница. Никогда в жизни не была я такой усталой. Если бы не боль, я заснула бы стоя, как старая кобылица. Чтобы я не упала без чувств прямо ей на руки, дежурная медсестра положила меня на кровать-каталку в центре огромного помещения, разделенного занавесками на отгороженные участки. Сколько времени там прошло? Не помню. Мне представляется, что все прошло очень быстро. Все на той же кровати на колесиках я оказалась в рентген-кабинете у старой дамы, с которой мне очень повезло. В среду, в три часа ночи, там было полнейшее спокойствие. Если бы я попала туда в субботу, мне пришлось бы дожидаться часами.

— Сегодня вечером это не городская медицина, а какое-то поле битвы. Мы зашиваем всю ночь, сломанные руки подождут…

Женщина не умолкала. Прямо какой-то кран, который течет. Бесполезно говорить, что я ей не отвечала. В конце концов, это стало ее раздражать. Она обхватила мое лицо руками:

— Мадам, вот уже в третий раз я задаю вам вопрос: должна ли я делать вам сканирование? Получали ли вы сильные удары в голову?

Что там рассказывала эта старая дева? Откуда, как она думает, я к ней попала? Я что, Золушка, получающая оплеухи? Я сказала ей измученным голосом, что упала с лестницы. На руку. И больше ничего. Меня никогда не били по лицу. Не поверите, но в больнице «Ларибуазьер» тоже вытягивали из вас правду обходными путями.

— Вы все говорите одно и то же. — Старая дама в белом халате несколько раз кивнула. — Падая на руку, нельзя получить синяк у себя под глазом. Посмотритесь в зеркало. У вас вид леопарда, в пятнах. Кто-то вам дал кулаком прямо в лицо. И поверьте мне, у меня есть опыт в таких вещах. Если вы не подадите жалобы, он снова это сделает.

Сцена в ванной. Я уже и забыла о ней. Не вдаваясь в подробности, я пробормотала, что ударилась о дверь в ванной. Не отдавая себе в том отчета, ничего не имея в виду заранее, я вытащила выигрышный лотерейный билет из барабана. Дверь убедила эту бедную опытную даму в моем благородстве.

— Мне вас жаль, мадам, — вздохнула она. — Вас колотят, а вы притворяетесь, что наткнулись на стену… Ну что же, если у вас не болит голова, я вас направлю к дежурному врачу-интерну с вашей рукой. Дальше посмотрим, нужно ли сканирование…

Это было все, чего я ждала от этой подруги. Только вот она любила разыгрывать из себя добрую самаритянку. Она сразу же пошла вслед за врачом-интерном, который вез мою кровать-каталку, и, когда врач вошел в гипсовую, приблизилась к нему вплотную и начала долго рассказывать ему что-то шепотом. Под ее доброжелательным видом бабушки, сдающей кресла напрокат в городском саду, скрывался дурной исповедник, повторяющий секреты, ставшие ему известными во время исповеди. Когда Амбруаз Паре[79] подошел ко мне, широко улыбаясь, у него в голове уже был целый фильм о моей истории. Кстати, парень был очень красивый. Бронзовокожий, как легионер, с гладкими, как у ребенка, волосами, которые падали ему на лоб; улыбка открывала красивые зубы, которые не знали напитка крепче молока… Как приятель на пляже — что могло бы быть лучше? При этом очень тщательно исполняющий свои обязанности и внимательный. Чувствовалось, что он хочет все сделать хорошо: подготовить гипс, наложить, разровнять, обернуть его марлей и сделать повязку через плечо, — каждый раз, когда он выполнял эти маневры, он высовывал кончик языка. Затем он объяснял, что делает, тихим голосом, без лишних слов, четко, как по учебнику, как будто успокаивая, очень гуманно. Но, в конце концов, он тоже оказался любопытным. И тоже стал проявлять бестактность — правда, мягко.

— Можно подумать, вы дар речи утратили, — сказал он с ласковой иронией. — Девушки в приемном покое и наш рентгенолог находят не слишком убедительной вашу версию о несчастном случае, который привел вас к нам. Очень редко бывает, чтобы женщина сломала руку и при этом сама билась в дверь головой. Почему бы не рассказать, что на самом деле произошло? Я не комиссар полиции. Я ни на кого не надену наручников. Напротив, мы можем вам помочь, связать вас с ассоциациями жертв насилия. Мы часто принимаем здесь избитых женщин. Не думайте, что наша цель состоит только в том, чтобы разрушить пару. Мы практикуем также восстановительную хирургию для семейных пар…

Я не вру, когда говорю, что вначале я его даже не слушала. Сочувствие врачей мне было нужно, как дырка от бублика. Я мечтала только вернуться к себе домой, лечь в постель и все забыть. Не хватает еще только показаться на глаза Брюсу с желто-синей опухолью на лице, с рукой на перевязи и с разбитым сердцем. Мое молчание, в конце концов, еще больше заинтриговало врача. И он снова завел свою пластинку, но деликатно, будто вразумляя ребенка:

— Можно сказать, мадам, вы смотрите на потолок так, как будто оттуда вылетит какая-нибудь идея. Если вы сейчас ничего не скажете и если мне нечего будет записать в мой отчет, боюсь, вы пропустите то, что надо сделать… И пожалеете об этом. Даже если завтра все уладится, лучше будет, если останется четкое подтверждение инцидента, произошедшего этой ночью. Я не помощник уголовной полиции. И мы ничего никому не передадим. Но здесь у нас, если столь неприятный спор повторится, будут иметься доказательства того, что вы ничего не придумываете. Ваши утверждения будут подкреплены медицинским учреждением.

Без сомнения, он думал, что мне нужно все разъяснять по буквам. Он четко расставлял точки над «i». Если я хотела кого-то сдать, то святой Венсан де Поль был готов весь обратиться в слух. И тут, постепенно, как улитка приближается к листку салата, у меня стала возникать идея. Неторопливо, но неотступно. Сначала я подумала о щепетильности, но эта мысль тут же исчезла, как легкая тень в полдень. По сути, я допускала только маленькую ложь, ничего непоправимого. Может быть, я слишком быстро списала дверь в ванной в колонку «прибыли и убытки». Почему бы не убрать ее из колонки «убытки» и не перенести ее в статью баланса «долгосрочные инвестиции»? Я вас спрашиваю. И сомнения развеялись сами собой. Итак, я сказала все. Немного. Только несколько фраз. Очень короткий вымысел. Но который в больнице тщательно зафиксировали. И, не желая того, удостоверили. Положив начало «Делу Фэйрфилда». Потому что, начав свой путь, басня стала расти, как ком снега, катящийся вниз по склону. Эта выдумка, когда я доверила ее больнице, для меня это было ничто, просто как зубная паста, выдавленная из тюбика. Вот только попробуйте пасту вернуть обратно в тюбик!

Невозможно. Особенно когда и не стараешься этого сделать. Все происходило очень медленно и очень быстро. К обеду, после нескольких часов отдыха, больница выписала меня, снабдив снотворными таблетками. Я вернулась домой и легла в постель. Через двенадцать часов, в полночь, когда я очнулась от сна, мой план боевых действий был готов. Вместо того чтобы принять холодный душ, я вышла на балкон, чтобы мои идеи стали четче на холодном воздухе. Луна светила над Эйфелевой башней. Большой посеребренный шар, похожий на мои мечты о будущем. Вернувшись в помещение, я выпила чашку чая, чтобы голос не был хриплым, и набрала номер мобильника дражайшего Эдуара. Брюс не оставит меня так — у разбитого корыта. Нельзя, чтобы эта дойная корова спокойно вернулась жевать свою жвачку в Манхэттене. Сначала я обеспечу себе небольшую кубышку.