Одолень-трава

Глава IX Буксирная эскадра

Что плетью поротый, я скрою. Не повинюсь. На службе попрошусь к лошадям, стану стараться, может, с конем после войны отпустят?

Голубело небо, донашивало наряд летний. Гроздья рябин набухали соками. Табуны диких голубей перелетывали по жнивью: выпукло круглились сытые радужные зобы, набитые зерном.

Погоняя, опорки меня по пяткам подстегивали: шагай, Федька, не ленись.

Я чего? Не ленился. Шагал. И на песни потянуло:

Но услышу деревянное дребезжанье телеги — молодайка, широко расставив босые ноги, погоняет стоя, и подол вкруг икр плещется, копыта лошади тупо стучат по песку; но увижу, как на полосе ребятишки лен дергают и костер палят, пекут в золе картошку; но дымом овинным, горячим, хлебным нанесет от деревни за полями — и словно живое от живого отрываю от себя стукоток телеги по дороге, петушиный крик и овинный дух.

Вьется мимо полей и пожен, стелется проселок, моя дальняя дорога. От позора бегу, от бесчестья — опорки по пяткам подстегивают, за пазухой луковица, рубаха к закровенелым рубцам на спине прилипла.

Кто по дороге встретится, отвечаю на расспросы, мол, лошадь ищу: мастью каряя, лоб с проточиной, подкова на передней ноге хлябает. Не очень вязались ко мне, жалели и сочувствовали: горе у парня, лошадь пропала.

Сперва деревни я обходил, потом осмелел. Чего там, находчивый небось: надо, то сквозь игольное ушко пролезу. Ногтем зацеплю — не сорвется!

Всплыли в стороне воздушно-легкие, туго надутые купола, поднятые белыми стенами на угоре над зеленью берез.

Погост.

Поповский дом под железной крышей. Избы с крашеными окольницами, в кровь сбиты ноги опорками. Я сел отдохнуть на пожне у стога сена. И то ли заметили меня из деревни, то ли случай такой выпал, — заявился ко мне мужик в гимнастерке распояской, оброть-недоуздок через плечо.

— Полно врать, — сказал он, когда я завел прежнюю басню. — Лошадь он ищет… Ко красным пробираешься. Да не ты первый. Идут! Кто своей охотой, кому и деваться некуда.

Узелок с ним был, в узелке картошки вареные, сальца кусок, лепешка из льняного жмыха и бутылка молока.

— Ешь, не осуди, что хлеба нету. Только поостерегся бы ты, не ровен час нарвешься на беду. Шибко вольно шагаешь, ровно в гости.

«Вот тебе, Федька, игольное ушко!» — подумалось мне.

— И я, бывало, на ту войну весело шел, — говорил мужик мрачно. — Надеялся к зиме вернуться, да три года загибался в окопах. Войны, они, паренек, долгие. И эта, не думай, что кончится скоро. А кабы не хозяйство, туда ж бы пошел… — ухмыльнулся он угрюмо. — Коней искать без оброти!

— У всех хозяйство, — заикнулся я было, робея перед его ухмылкой на мрачном, изрытом оспой лице.

— Лопай, если дано! — рявкнул мужик. — Указывает ишшо. Душу ишшо вынает. Может, я ночей не сплю, может, мне тошнее, чем кому? Газами травлен, штыками колот, и опять мне винтовку брать? Знаю — долг в том. Долг… долги… Пошто я всем должен, мне одному никто не должен?

Что тебе ответить, дядя? На себя сердишься, зачем же на мне муку свою срываешь?

Не тронул я ни лепешки, ни молока:

— Благодарствую, сыт.

Вскинулся он угрюмо:

— Брезгаешь? Ишь, чистоплюй нашелся, опорки на босу ногу.

Когда я уходил, мужик бросил мне вслед оброть, звякнувшую железными удилами:

— На, самолучшую отдаю.

Я ее не поднял. Даже не обернулся назад. Жену свою взнуздывай… Хозяин!

Потом уж одумался. Я-то разве не такой же, как этот мужик? Поесть он принес, оброть давал. Зря я худо с ним обошелся. Наконец, с чего он догадался оброть принести? А… ведь меня баба в телеге обогнала, я еще выспрашивал у ней про свою Карюху: на лбу проточина, на передней ноге подкова хлябает.

Туман прозрачней, чем пар от дыхания. Снизу водой, сверху луной туман подсвечен. Из кустов сверчок скрипит, как сук каленый пилит. Река, берега ее, небо до донышка самого, до звезды падучей — все в покое, оттого сверчок лишний, и утки крыльями зря просвистели, гармонь попусту в селе взыгрывает.

Каково-то дома у нас? Надо хлеб жать, и большак в бегах, и лошади нет. Ладно ли, что я хозяйство на поруху бросил?

В полуверсте на левом берегу селение. Амбары, пристань. По избам огни. Огни на пароходах: пять пароходов у берега.

Уходился за день, месту бы я рад, да где оно — мне-то, поротому?

Кутаюсь в пиджак, колена прижал к подбородку. Соя неймет, веки сомкну — видится родная изба, поле мое и Карюха.

Из тумана рыхлого, низинного в полночь выплыли суда. Крались буксиры-колесники: шлеп-шлеп колесами — и замрут, течением их несет. Один выплыл — на капитанском мостике пулемет, как собачонка на задних лапках, пушки спереди и сзади, а на веревке, растянутой от кормы к узкой длинной трубе, вывешено бельишко — сохнет. Отслаивался волокнами, стлался по воде туман, выпуская из себя пароходы.

Три буксира сближались с пристанью. Передний загудел, да как грянут с него громы-молнии!

«О-ох!» — охнули берега, река и небо. Со стоном, протяжно и щемливо: «О-о-ох…»

Прокатился грохот, тяжестью своей придавил тишь плесов, и не вернуть ее больше в крутые берега.

Огненные сполохи над колесниками — залпы пушек, отрывистый треск винтовок. Кусты дыма, огня на левом берегу: взрывы, взрывы… Просверкнет бегуче, и по избам отзовутся окна, моргнут и зажмурятся до очередного залпа. На белой колокольне смигивает в вышине крест, сама колокольня, вздрогнув, выступит из потемок и снова в темь ночную прячется.

Гул, рев, грохот. Заотвечали буксирам оба берега. Борта пароходов вдоль пристани то и дело опоясывает белый чад, едкие, слепящие выблески орудий.

Тяжелые снаряды буравят воздух, шелестят, подвывая, и зарываются в волны. От всплесков пуль, осколков кипит плес. Столбы воды захлестывают палубы буксиров. На воде, на месте взрыва, вместе с пеной появляется дымок и клокочут пузыри. Суматошно мечутся в небе зарницы. На чистых, выметенных ветром разводьях рябят красные, желтые блики.

Острой болью отзывались во мне звуки осколков, разлетающихся по настилу буксирных палуб, свист пуль, рикошетом отскакивающих от железа бортов.

Ну что же вы? Трое вас против пятерых пароходов у пристани, пушки, пулеметы с берегов бьют… Чего мешкаете? Уходите скорее. Ну же! Ну!

Словно отвечая моей отчаянной мольбе, с мостика переднего буксира прогремело в рупор:

— Полный вперед!

Закрутились колеса, из покореженных осколками труб взвились искры — и береговой откос разом заслонил буксиры. С пароходов и с берегов озлобленно и запоздало ухали орудия, частили пулеметы и винтовки.

Лупите давайте по пустому-то месту! Сверху, с угорышка, мне было видно, что, дугой обогнув пристань, буксиры бесследно растворились в туманном сумраке.

Но что они творят? Смерть ведь… Верная ведь гибель! Задним ходом буксиры пятились и снова шли на берег, прямо на орудия и пулеметы. Будто нарочно туман отнесло ветром, все три буксира очутились на виду, залитые светом пожара. На полукруглых кожухах колес я даже успел прочитать названия судов: «Мурман», «Могучий»…

Через рупор раздалось:

— Кормовые, пли!

Гудело, раскалывалось небо. Тесно в берегах раскатам ночного боя, грохоту взрывов, свисту пуль и осколков. Рев орудий, пулеметную и ружейную перестрелку усиливало и разносило эхо.

«Могучий», шедший по пятам за «Мурманом», вывалился из общего строя, замученно шлепая плицами. Окутанного паром, течение сносило его к берегу, под огонь артиллерии, под свинцовую вьюгу пулеметов. Огрызаясь, рявкала на борту одна пушка, остальные умолкли. Буксир зарывался носом в воду, порой исчезал за всплесками тяжелых снарядов.

— На «Могучем», без паники! — прогремело в рупор.

«Мурман», подойдя к подбитому, теряющему ход и управление буксиру, заслонил его собою.

Вожак эскадры тоже был поврежден, борта в пробоинах прямых попаданий.

Столб воды поднялся перед ним.

Недолет…

Столб сзади!

Перелет…

Первый в бой, последний из боя, отступал «Мурман». С капитанского мостика, жадно глотая ленты, стучал пулемет, и за ним был тот, кто командовал боем: великан в плаще-дождевике. Я-то его сразу приметил.

Пылали амбары и белый пароход с крестатым флагом на косой мачте.

Ну, решайся, Федька, не упусти свой час! Я опрометью скатился под обрыв.

Вода холодная: дрожью всего обняло, зубы заляскали, едва я по колено забрел. Собрался с духом и поплыл. Течение подхватило, понесло навстречу переднему буксиру. Он надвигался, вырастал темной громадой — много быстрее, чем казалось с берега, когда буксир чуть подавался вперед, шлепая плицами колес. Он зарывался в воду, с усилием откатывал от себя пенные валы, мы сближались стремительно, стало мне жарко, несмотря на холодную воду: Федька, безголовый, сомнет ведь он тебя!

Опорок слетел. На, леший, ходи теперь босой… на, леший! Нарочно крючу пальцы, чтобы уцелевший опорок сберечь. По сторонам чикает: чок, чок. Пули — хватило у меня ума догадаться. Буксир огрызается: частит скорострельная пушчонка, пулемет стрекочет: так-так-так… так-так! Лезет буксир громадным утюгом по воде — этакий раз пригладит, больше не попросишь.

Внутри судна, в трюме, наверное, душно, иллюминатор открыт. Он низко, в отверстие чуть не заплескивается волна.

Шумел буксир колесами, начало меня мотать в волнах, одежда враз отяжелела, и в отчаянии я рванулся к берегу. Куда там! Тянет вниз — на дно, тащит под днище буксира, как засасывает.

Ну, пропал!

До смерти не забуду, как рывком посунуло меня к буксиру и ногти скользнули по железной осклизлой обшивке судна. Каюк тебе, Федька! Из последних сил уцепился за иллюминатор, перебрался руками. На, леший, иллюминатор-то узкий, не пролезть…

— Это что за русалка в картузе?

Нашелся же на палубе добрый человек!

Багром меня зацепили, подняли из воды: кучи стреляных гильз на палубе, дымом пахнет пороховым, а буксир, и точно, едва-едва движется — на береговые кусты глянуть, то будто на месте стоит.

Сидевший у стола человек походил и на мастерового — сатиновой косовороткой с белыми пуговками, очками, какие обыкновенно носят рабочие по металлу; и на учителя — высоким лбом с залысинами, цепким, сосредоточенным прищуром глаз. Но на адмирала? Нет и нет. Адмирал, то мундир с шитьем, штаны с лампасами — сам видел на картинках.

А у этого дужки очков ниткой обмотаны, на плечах старенький макинтош-дождевик, полу оттопыривает маузер в деревянной кобуре.

На мостике «Мурмана» с командирским рупором, за пулеметом, прикрывавшим отход буксирной эскадры, он выглядел великаном, на самом же деле невысок, худощав. Лицо нездоровое, землистое. Опущены припухшие веки.

Жалко, опорки я утопил. Одежда сырая: долго продержали на верхней палубе, малость и обсушился в кочегарке, как привели в каюту командующего — с картами на столе, с телеграфным аппаратом, за которым возится связист. Ежусь зябко, унимаю дрожь — какой уж у меня сейчас бравый вид, раз едва не утоп и багром из воды выволокли.

— Ну-с, — командующий ногтем пригладил подстриженные усы. — Так кой тебе год, Федя?

— Сказывал уж: шешнадцатый с Миколы-вешнего пошел.

Связист прыснул в кулак.

— Чего ты? Правду говорю: шешнадцатый.

Командующий сверкнул очками, и связист как подавился: замелькал пальцами над аппаратом. «Пи-пи», — проворно завыстукивал морзянку.

Строг хозяин, не плошай, Федька.

— Вы на годы не смотрите: в доме я большак. Отец с войны не вернулся, и что пахать, что мешки носить — взрослому не уступлю.

— Грамотный?

— Почтальоном служил. С рекомендацией волисполкома.

— Газеты читал?

— От безделья, что ли? — я осваивался больше и больше. — В хозяйстве работник, считайте, я один.

— Хозяйство большое?

— Ничего, вполне зажиточное. Против других мы не голь какая-нибудь.

Ай, возьми леший! Красные зажиточных не любят. Им Овдокша-Квашня депутат. На, леший, дал промашку!

Командующий мял переносицу, натертую очками.

— Каманы, ты говоришь, не притесняют?

— В самую точку! Кофий пьют и за девками бегают.

Отстукивал связист на аппарате, лыбился втихомолку.

— Что? Что? Правду я сказываю, бегают. Рожи сытые выскоблят, наодеколонятся — танцуй, рус-Марусь, хоровод!

Заструилась из аппарата узкая бумажная лента.

— Телеграмма, — доложил связист. — Предписание штаба.

— Потом, — сказал командующий.

Эво, я важней, чем штабное предписание? Я — сейчас, приказ — потом?

Приободрился окончательно. Пронесло, кажись, благополучно. Не допытываются, по какой такой причине я на службу прошусь.

— Каманы, скажу вам, русскими брезгают. Значит, будто мы не люди.

— Ну-ка, ну-ка… — оживился командующий. — Давай подробнее.

Куда ни шло, потрафлю. Со мной достойно обходятся, то в лепешку расшибусь, но потрафлю. Угодить хорошему человеку не зазорно.

— В избах, товарищ командующий, тараканы — каманам не любо. Бороды у мужиков — не нравится. Нужники… С нужниками прямо-таки история! Семейство Овдокши, который был волостным депутатом, под арестом. В отместку за хозяина. Изба пустая, стало быть. Так каманы в нужник повадились к Овдокше. Ну, будто им чудо какое-то! Хохочут дурни: «О туалет, сенатор Квашня!» А чего такого? Нужник как нужник — обыкновенная, скажу откровенно, дыра…

При последних словах связист едва на стуле усидел:

— Не могу… Цирка не надо!

Командующий гневливо запокусывал ус. Подрагивали руки. Широкой кости тяжелые руки, лежавшие поверх карт.

— Пять суток ареста.

Связист поперхнулся.

— За что, Павлин Федорович?

— Еще пять суток, — ровным голосом прибавил командующий. — Чтобы на досуге основательно поразмыслить: не только за что, но и за кого мы воюем. Отсидите положенное, побеседуем.

— Слушаюсь.

— Вызовите смену.

— Слушаюсь.

Связист откозырял и, чеканя шаг, будто аршин проглотил, оставил каюту.

И командующий вышел. Через минуту вернулся с полосатой тельняшкой.

— На, сырой весь, простудишься.

— На доброте вашей премного благодарны, — я поклонился низко.

Командующий построжел. Очки как льдинка, губы истончились. Сердце у меня упало: на, на, леший! Не по нему поклоны-то! А гневить его… Строг шибко! Живехонько я пиджачишко скинул и рубаху. Да появиться мне в Раменье в тельняшке… Ну их галифе и канты, флотская тельняшка всего фасонистее, ежели кто понимает.

— Что еще такое? Что за живопись у тебя на спине? — спросил командующий.

Унеси, нечистая сила, про рубцы-то я и забыл, до того обрадовался тельняшке.

— Кто тебя?

Чего уж, попался. Стою, понурился. Отберут тельняшку, высадят с парохода.

— Каман. Плеткой. Почто я Карюху не понукал, он меня пороть…

Командующий отвел взгляд.

— И я, братушка, поротый, — вымолвил он глухо. — Подоспел срок служить в армии, а я исправнику письмо накатал. Отказываюсь царю служить, и точка. Гордый был… что ты! Законы Российской империи и полиция, суд — нипочем! Естественно, забрили насильно. Тогда от присяги отказался. Защищать престол и отечество, если оно держится на крови и слезах трудового народа, противно моим убеждениям. Ах так, сукин сын! Получай дисциплинарный батальон! Тюрьма это солдатская. Розгами секли. По первому заходу тридцать ударов. Уволокли в карцер на хлеб и воду. Отбыл. Примешь присягу? Не намерен! Пятьдесят розог. До полусмерти избили и за решетку — в «государеву темницу», в Шлиссельбург. Потом суд. Получай каторгу, смутьян, звени в Сибири кандалами…

Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.

Сделал знак оставить каюту:

— Ступай.

Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?

Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.

Сплевывал в воду и скучал.

— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.

— Слушай, с кем я говорил-то?

— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?

Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!

Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.

Пустынна палуба. Матрос, засучив штаны, моет шваброй настил. Налетают чайки, плавно паря, смугло-розовые в отсветах встающего солнца, с глазами, как спелая черемуха.

Стоял буксир, привалившись к берегу, тянулись к нему от деревни провода.