Огненные фарватеры

Соловецкая школа юнг Военно-Морского Флота была создана в соответствии с приказом народного комиссара ВМФ СССР. В нем говорилось:

«В целях создания кадров будущих специалистов флота высокой квалификации, требующих длительного обучения и практического плавания на кораблях ВМФ, приказываю:

1. К 1 сентября 1942 года сформировать при Учебном отряде Северного флота Школу юнг ВМФ с дислокацией на Соловецкие острова…

2. Школу юнг подчинить командиру Учебного отряда Северного флота.

3. Школу укомплектовать юношами, комсомольцами и некомсомольцами, в возрасте 15–16 лет, имеющими образование в объеме 6–7 классов, исключительно добровольцами, через комсомольские организации в районах по согласованию с ЦК ВЛКСМ…»

Ленинградские ребята не подлежали зачислению в Соловецкую школу юнг. Но и они рвались на флот, рвались в бой. Десятки, сотни писем приходили в самые разные инстанции — от обкома партии и штаба Краснознаменного Балтфлота и до командиров кораблей и частей.

В сентябре 1942 года командующий КБФ вице-адмирал В. Ф. Трибуц, согласовав вопрос с областным комитетом партии, издал приказ об образовании при школах Учебного отряда КБФ рот юнг. Условия поступления мальчишек в юнги были те же, что в Соловецкой школе. Все, за исключением одного: комсомольские путевки будущим юнгам выдавал Ленинградский горком ВЛКСМ.

Летом 1943 года сотни выпускников Соловецкой школы юнг и рот юнг Учебного отряда КБФ пришли на боевые корабли Краснознаменной Балтики. Многие из них получили назначения в части и соединения ОВРа.

Н. УЛАНОВ, юнга-сигнальщик БМО-541 Только тронь…

Л. ГАЛЛЕ, юнга рулевой-сигнальщик БМО-516 Орден

Длинный это был день, 26 мая 1944 года. И начался он с крупных неприятностей для меня лично. Солнышко старалось вовсю, шпарило с ярко-синего неба — жара… Ребята наши в реке Луге купаются, мне бы и самому купнуться, да куда там: плавать-то я не умею! Влезу в воду и сразу опозорюсь перед всем экипажем нашего БМО-516, перед командиром старшим лейтенантом Борисом Петровичем Быстровым. Все скажут дружно:

— Плавать не может, а еще юнга!

И только я так успел подумать, кто-то меня за плечо взял. Обернулся и даже испугался немного: командир! А он мне в глаза заглянул и спрашивает:

— Почему не в воде?

Я промолчал, только голову опустил и покраснел — он сразу же все и понял. Лицо строгое, на меня смотрит, но замечаю — в краешках глаз улыбка…

— За борт, приказываю!

— Я…

— В обуви и робе — марш!

Что делать, прыгнул, только комсомольский билет «бате» отдал: я его всегда при себе, у самого сердца, носил. Прыгнул и, что самое удивительное, поплыл! Вот так… Оглянулся, а рядом боцман наш — старшина 1-й статьи Александр Бережной.

Ну, думаю, тут я и вовсе не утопу. Боцман мужик гвардейских статей: ростом я ему по пояс, плечи у боцмана такие, что мне и руками не обхватить. Еще в сорок первом, в самом начале войны, он орден Красного Знамени получил. А тогда редко награждали!.. Так что, если старшина Бережной рядом, он мне утонуть не даст.

Доплыл я до берега, снял робу, отжал. Слышу, «батя» зовет. По сходне на катер и прямо к нему.

— Ну вот, а говорил, что не умеешь! — А сам смеется. И боцман смеется. И старший краснофлотец Миша Балоян, наш минер, тоже… Вот так я плавать научился.

И вдруг сразу после обеда — боевая тревога.

— По местам стоять, со швартовов сниматься!

БМО не крейсер, не эсминец, — несколько минут — и отходим на двигателе экономичного хода… Вот уже и домики Усть-Луги поплыли назад, и наш «пятьсот шестнадцатый» разворачивается по реке, занимает свое место в походном ордере.

Фарватер здесь узковат, но и катер невелик. Вскоре мы уже на своем месте — в самом конце строя. Мне в такие моменты по расписанию отведено место на сигнальной вахте; стою в пулеметной турели, расположенной на крыше боевой рубки, наблюдаю за воздухом и водой. И еще за тем, как ребята по авралу работают — кто конец на вьюшку мотает, кто кранец в корзину тащит, кто команды подает.

Все при деле, а я вроде только глаза пялю — на наших моряков, на то, как причал удаляется, как другие корабли нашего дивизиона разворачиваются, как деревья листвой шевелят.

Но главное, гляжу в небо — такое оно сегодня бездонное и чистое. И такое опасное, — все, наверное, с него летчик увидит, если в этаком-то полетит… Правда, и его — тоже…

На узком фарватере мой старшина Захаров идет точно в кильватерной струе переднего мателота. — Слово-то какое — «мателот». Так от него морем и пахнет! Командир Борис Павлович из рубочного люка высунулся — прямо передо мной: только протяни руку — и можно дотронуться до его новенькой, всем на зависть, мичманки, которую он привез из командировки, из Ленинграда… Вот бы мне в Ленинград-то, домой, хоть на минуту!

А командир и не знает, о чем я думаю, знай себе вперед смотрит, — там навстречу головному БМО тральщики с моря возвращаются. Сейчас ерзанье начнется, расходиться борт к борту станем…

— Помощник! — кричит Быстров в мегафон. — Кранцы по левому борту изготовить!

— Есть! — отвечает с бака старший лейтенант Уваров.

— Галле, не мечтай! — повернулся Борис Павлович.

— Есть не мечтать! — ответил, а сам подумал: и как это получается, что наш «батя» все понимает и видит?.. Надо горизонт еще раз осмотреть — и начал: с левого борта к форштевню, потом на правый борт… И только я подумал о том, что, в общем-то, направо и смотреть нечего — там же уже наши, ни одного фашиста, освобожденная земля Кургальского полуострова, того самого, что над островом Лавенсари своими батареями нависал, как заметил самолеты.

Надо заметить, насчет самолетов у нас было круто: два раза в неделю, а то и три сам командир собирал сигнальщиков на занятия. И были у него такие таблички, почти как карты игральные, только немного поболее размером. И на каждой карте самолет нарисован: «лавочниц» или «Яковлев», «петляков» или «ильюшин», «барракуда», «харрикейн», «спитфайер» — наши и те, которые нам союзники по ленд-лизу давали. А еще — «юнкерсы», «мессершмитты», «фокке-вульфы», «дорнье»… Короче, вражеские.

Назовет командир твою фамилию, поднимет на секунду карточку — отвечай!.. И не дай-то бог ошибиться!

— Значит, ты наш самолет не опознал и мы его сбили?

Ну что тут ответить?

— Значит, ты фашиста за свой принял и он нас утопил?..

Короче, самолеты мы знали, как говорится, назубок. Вот и эти я опознал сразу: «Юнкерс-88»… А они знай себе летят, только что за верхушки деревьев не задевают…

— Группа самолетов, правый борт полета, дистанция… — Не успел доложить, а самолеты вот они, рядом, и сейчас бомбить начнут…

Чувствую, екнуло мое сердце, да и сам весь назад подался и стукнулся спиной. Дело прошлое — ругнулся, но тут же подумал, что стукнулся-то я о рукоятки спаренного крупнокалиберного пулемета ДШК, который заряжен — нажимай гашетки и стреляй! Только вот стволы его в корму глядят, — так-то всегда делается, чтобы сигнальщику вахту было удобнее нести…

В одно мгновение все эти рассуждения пронеслись в голове — и вот я уже разворачиваю турель, берусь за рукоятки, большие пальцы на гашетках. Ну, ДШК, не подведи!

— Ты чего это, юнга, с турелью шуруешь? — «Батя» повернулся ко мне, так-то сердито смотрит…

А «юнкерсы» — прямо на нас, распластали крылья, винты на солнце сверкают, переливаются…

— Вот я тебя сейчас «перелью», — бормочу я себе под нос. — Только чуть доверну и… — А пальцы уже нажали гашетки.

— Юнга, черт бы тебя подрал! — Быстров ругается, а я краешком глаза успеваю заметить, что лицо у него вдруг побелело.

А «юнкерс», он уже в центре прицела. Жать, жать на гашетки: он же летит прямо на нас, на мой корабль, навстречу моим пулям, и что-то сверкает на его крыльях… Да никак это он в меня стреляет из своих пушек и пулеметов?

— Врешь, гад, не возьмешь! — кричу я во весь голос. И тут же вижу — задымил он! Задымил, клюнул носом. Клюнул и задел крылом за волну. Раз, другой подпрыгнул на воде и взорвался! Нет его уже больше, а я все строчу из своего спаренного крупнокалиберного…

— Юнга, дробь! Не трать патроны зря! — это мне командир кричит.

Налет продолжается, — по курсу, справа и слева, встают всплески разрывов, и наш БМО-516 крутится, как может.

— Право на борт! — командует Быстров рулевому, катер поворачивает и пыряет прямо в падающий сверху фонтан воды. — Прямо руль! — И снова под душем.

Татакают 37-миллиметровые автоматы, гулко хлопают сорокапятки, строчат крупнокалиберные пулеметы, глухо ухают разрывы бомб, и кисловато-горький дух взрывчатки и гари висит в воздухе… Я продолжаю стрелять из ДШК. Правда, теперь легче: напуганные потерей ведущего, «юнкерсы» не лезут нахально.

Кончился бой. Осмотрели катер — в броне ни одной пробоины, даром что она всего-то 12-миллиметровая. А там, где ее нет, все изрешечено пулями и осколками… Но главное не это — на нашем БМО ни одного убитого, ни одного раненого!

Ни одного, кроме командира: это я ему из ДШК двумя пулями в палец размером новенькую мичманку прострелил да два ожога на голове сотворил. Считать это за раны?..

Кончился бой, кончилась моя вахта, пошел я в кубрик. Но только успел устроиться на рундуке отдохнуть — Миша Балоян прибежал.

— Юнга, вставай, командир вызывает. Прямо в рубку иди.

Прибыл, представился, как положено военному человеку.

— Ну, Галле, молодец! — говорит старший лейтенант. — Самолеты обнаружил первым. «Юнкерс» сбил первым. Орден получишь, представлю!

— Служу Советскому Союзу! — ответил, как положено, а сам подумал о том, что про мичманку и ожоги командир не сказал ничего. Значит, обойдется!..

Прошло ровно пять дней. 1 июня 1944 года на причале в Усть-Луге морякам нашего дивизиона вручали правительственные награды. Я стоял в строго, одетый в суконную фланелевку, в суконные брюки, и мечтал о том, чтобы это торжественное построение побыстрее закончилось: жара давила!

И вдруг слышу — называют мою фамилию:

— Юнга Галле. Награждается орденом Красной Звезды!

Удивился, но вида не подал, вышел из строя, четким строевым шагом подошел к комдиву, принял награду и ответил, как положено:

— Служу Советскому Союзу! — Ну а потом разрешения стать в строй попросил. И вот тут-то все и началось:

— Нет, юнга. Не разрешаю, — сказал комдив. — У нас у всех к тебе имеется несколько вопросов. Что рост у тебя метр тридцать четыре сантиметра, мы знаем. Что боцман сколотил специальную скамеечку тебе под ноги, чтобы ты мог на руле стоять и видеть как картушку компаса, так и то, что за иллюминатором рубки делается, знаем. Как ты на сигнальной вахте стоишь и при этом не только сбиваешь «юнкерсы», но и простреливаешь командирские фуражки, тоже знаем. Но вот того, сколько же тебе на самом деле лет и как ты на флот попал, — нет…

Посмотрел я еще раз на комдива и — заплакал… В тот день, 1 июня 1944 года, мне как раз исполнилось шестнадцать, о чем я и доложил начальству.

— Ну, а на флот я попал очень просто. С первого раза меня домой из Ленинградского горкома комсомола отправили, сказали, чтобы приходил я годика через два, молод. Ну, пришел я домой, взял немного хлорной извести и вывел половину последней цифры года рождения в своем свидетельстве о рождении. Потом взял черной туши и чуть эту цифру подрисовал — и сразу стал старше ровно на два года. Пошел в горком — не заметили… Вот и все.

Смеху было — не рассказать. Конечно, поздравили меня не только с орденом, но и с днем рождения, а сам комдив по этому поводу угостил меня шоколадом из своего доппайка…

Ю. ВОРОЖИЛОВ, юнга, электрик БМО-519 Единственный выстрел

Четвертого августа 1944 года, ранним утром, мы пришли из дозора и встали на рейде небольшого рыбацкого поселка Гакково.

Вы знаете, что такое Гакково, нет? Тогда ваше счастье: потому что это настоящая ловушка. Дело в том, что рейд, на который мы встали, находился милях в пяти от Усть-Нарвы, где фронт упирался в море. С рейда к поселку вел узкий фарватер между камнями. Поэтому, когда начинался воздушный налет, катерам приходилось не разбегаться в разные стороны, по-военному — рассредоточиваться, а осторожно, как по жердочке, двигаться друг за другом. И выходило: летят бомбы, а отвернуть — ни-ни, иначе сядешь на камни.

А в военное время за навигационную аварию командиру…

Итак, мы на рейде. Подан конец на бочку, заглушены моторы. В наступившей тишине слышно с пирса: нашему командиру приказано прибыть на берег, к командиру дивизиона.

Мы спускаем «тузик» на воду, а старший лейтенант Грин-Спон тут же, возле нас, распоряжается помощнику:

— Сиди, Василий Поликарпович, неотлучно в рубке и смотри… — Чуть что — времени на отдачу конца не трать, а сразу — полный вперед! Так что надо, чтобы мотористы все время на «товсь!»

До причала метров триста, не больше. При такой-то хорошей погоде, как сегодня, командир догребет минут за десять — пятнадцать. Пока он там пробудет, пока вернется… А солнце-то какое хорошее, как здорово чайки над водой парят. И тишина такая, что просто красота, как будто и войны нет…

Тишина оказалась обманчивой: ровно в полдень со стороны моря донесся ровный все нарастающий гул моторов, в небе над самым горизонтом появились черные точки. На рейдовом посту заполоскали два флага: я знал, что по ТУС, таблице условных сигналов, именно этот означал «самолеты противника». Мгновенно заработали двигатели катеров, раздались первые выстрелы, и навстречу воздушному противнику понеслись очереди трассирующих пуль и снарядов.

Наш помощник командира Мамонов тоже объявил на катере боевую тревогу и, как только «паккарды» набрали обороты, рванул ручки машинных телеграфов на «вперед, самый полный»… Мотористы Владимир Исаков и Анатолий Казаков включили муфты сцепления — катер рванулся с места и сделал буквально прыжок… Через мгновение кассета бомб, которую сбросил «юнкерс», легла точно на то место, где только что стоял наш «охотник». Осколки обдали корму, меня сильно толкнуло от орудия, я отлетел в сторону и крепко стукнулся о кранец со спасательным имуществом, но успел заметить, что один из осколков вырвал довольно большой кусок бронещита того орудия, где я по-боевому был расписан как «приходящий», подносчиком снарядов.

С трудом поднялся я с палубы, бросил взгляд на рубку. Соседний пулемет молчал — пулеметчик Борис Васильев стоял, болезненно улыбаясь, и смотрел на перебитые пальцы рук. У рубки неподвижно лежал другой пулеметчик, Гена Ампилогов, — крупным осколком ему оторвало ногу. Носовой 37-миллиметровый автомат тоже молчал…

А у нас на пушке и вовсе никого не оставалось: рядом с ней на палубе лежал Леня Ясинский, возле него — Гриша Максимов, у него была окровавлена голова… Я успел подумать, что надо же, как все сложилось неудачно: командира вызвали, ушли на берег по делам боцман, несколько комендоров, один из рулевых и акустик. А надо, надо стрелять!

Но стрелять было абсолютно некому… Тут я увидел, что с палубы пытается подняться Максимов, бросился к нему помочь.

— Гриша… Гриша… Как же так? Встань, поднимись, Гриша! — умолял я его.

Не поднялся Гриша: один осколок попал ему в висок, другой пробил грудь чуть пониже сердца. Теряя последние силы, Максимов прошептал:

— Не надо, друг, оставь меня… Я не смогу… Иди… действуй сам…

Я поднялся на ноги и — удивился: над бухтой повисла почти полная тишина, самолеты врага куда-то делись, и только один, завывая, сваливался в пике. И как раз на наш катер. «А наша пушка молчит», — промелькнуло в сознании. И некому стрелять! Что делать? И тут будто кто подтолкнул меня: прыжок — и я у кранца первых выстрелов. Через мгновение в руках унитарный патрон — соединенные воедино снаряд и гильза с порохом. Еще миг — я у пушки, дернул за рукоятку, открыл замок сорокапятки и дослал снаряд… Теперь — навести поточнее… Как меня учили? Надо выждать, пока «юнкерс» на выходе из пике потеряет скорость, «зависнет» перед набором высоты, а там — огонь… Но мне же придется оторваться от прицела — как же, не глядя стрелять, что ли? Делать нечего, дождался момента, отскочил от штурвалов, нашел на казеннике слева ручку спуска бойка и рванул за нее!

«Юнкерс» так и не вышел из пике, он рухнул в мелкую воду Гакковского рейда, почти на пути нашего катера, который несся по этому рейду с бочкой на буксире.

Все произошло так быстро, что ни на береговой батарее, ни на катерах, стоящих на рейде и у причала, не успели сделать ни одного выстрела.

Поэтому споров, кто сбил, не возникло…

Позже мы узнали, что тот бой на рейде Гакково длился всего несколько минут, что в налете участвовало семнадцать «юнкерсов» и два из них было сбито зенитным огнем кораблей.

После боя нам было разрешено подойти к пирсу. На берегу встречали командир и другие члены экипажа, — они с тревогой наблюдали за нашими действиями… Потом все мы молча простились с погибшими товарищами.

Раненых погрузили в санитарную машину. Командир подошел к ним и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Поправляйтесь, ребята, быстрее и возвращайтесь на катер. Жду вас и экипаж пополнять не стану.

Слово свое старший лейтенант Марк Грин-Спон сдержал.

М. ГРИН-СПОН, старший лейтенант, командир БМО-519 «Фон чужих ламп»

Если войти в Нарвский залив с норд-оста так, чтобы Кискольский риф остался слева, а башня банки Вигрунд справа, то очень скоро попадешь в тупик. И не то чтобы это был настоящий географический тупик — залив или каменная гряда. Нет, глубины здесь вполне приличные и пригодные для плавания. Но стоит пройти безымянный островок, что на рейде рыбацкого селения Гакково, и ты убеждаешься, что он все-таки существует, этот аппендикс, из которого нет выхода. Одним словом, пятимильный коридор в минном поле. На морских картах 1944 года у него и обозначение есть: фарватер 206-Д, или, по-военно-морскому, «двести шесть-„добро”». Он и сегодня в моей памяти. Торец тупика упирается в самую гущу заграждения. Почти напротив, милях в пяти, — берег, на нем лес, дюны и деревня Мерекюла. И еще — предельно насыщенная оборона противника.

Сильна и продуманна была минно-артиллерийская позиция врага в Нарвском заливе. Ее батареи смотрели на минные поля с обоих Тютерсов, с материка, от самых Синих гор. Морские дозоры обходили ее по краям, воздушные пересекали. Заградители планомерно усилили минные поля.

После 14 февраля, после высадки десанта, немцы превратили Нарвский залив в главный рубеж своей обороны на море. Они потратили на это всю весну, лето и почти все свои минные арсеналы на Балтике. И вот сейчас, в августе, в минной войне наступило равновесие. Наши тральщики пробились во фланг врагу и проложили фарватер 206 с коленами А, Б, В, Г. На колене Д, на самой середине залива, продвижение застопорилось. Немецкое командование понимало, что, как только мы пробьем путь к берегу, ждать десанта долго не придется, как не придется ждать обстрела открытых с веста Нарвских укреплений. Тогда немцам не под силу сдержать дрожащую уже сейчас тетиву Нарвского рубежа.

Но есть тупик. И снова с первыми утренними лучами снимаются с неуютных временных стоянок дивизионы тральщиков. Тяжелый труд. Бесконечный. Беспощадный. Опасность без паузы, без передышки.

Вместе с тральщиками с рассвета заступает на дежурство вражеская «рама» — самолет «Фокке-Вульф-189». Он висит над районом, не торопится уйти от обстрела. «Рама» уберется только тогда, когда появятся наши самолеты. Пока же она корректирует огонь вражеских батарей. И вот уже аккорд расстроенной гитары, переходящий в свист пастушьего бича. Залп. Второй. Третий…

Нет-нет, а и вздрогнет море, ударит по стальному борту невидимая кувалда, и между двумя тральщиками поднимется и не торопится осесть пенистая башня, изнутри сверкнувшая злым пламенем, а чуть позже докатится гулкий раскат. Это значит, сработала в трале мина. Наконец, столб воды осел, и тогда на палубах всех БМО принимаются считать тральщики.

— Все целы! Хорошо!

Я шагнул из своей каюты, более похожей на шкаф, через полутораметровый тамбур к дверям радиорубки. Радисты, старшина и юнга не могли встать, как того требовала субординация, уже по той причине, что сделать это было невозможно.

— Вот, товарищ командир, — протянул мне старшина 2-й статьи Вайсбурд какую-то картонку со смонтированным на ней устройством из лампы, пары катушек и еще каких-то элементов. — Это работа юнги. Сколько раз говорил ему, что чувствительность приемника повышать нельзя, а он опять за свое. Понимаете, товарищ командир, он принимает по тринадцать групп, а надо-то восемнадцать! Как же я его на вахте оставлю, юнга же зашивается! Вот это что? Вайсбурд взмахнул бланком с текстом и сам же ответил: — Два пропуска! Недопустимо! А все потому, что только тринадцать групп он берет!

Командира такое сообщение не потрясло. Сам он не принимал и тринадцати. Правда, это не входило в круг его обязанностей. Но однажды был случай, когда командир решил дать передохнуть смертельно уставшему радисту и сел на прием. Береговые радисты тогда выходили из себя, повторяя текст неизвестно откуда взявшемуся новичку.

— А ты сажай его на самостоятельный прием ночью, когда радиообмен поменьше, — посоветовал я старшине. — Ну, а тебе, юнга, зачем этот усилитель? Рекорды Кренкеля покоя не дают или мечтаешь союзников услышать?

Юнга Добромыслов сидел согнувшись и втянув голову в капковый бушлат, с которым не расставался и летом. Его округлая спина и поднятые до ушей плечи отнюдь не выражали смирения. Напротив, из них каким-то образом излучалось тихое упрямство и пренебрежение к читаемой ему морали.

— Я этой приставкой могу работу любого приемника засечь по его фону. Гетеродин ловлю. Уже пробовал — и получается! — В мальчишеском голосе звучала уверенность в правоте.

Как это можно понять сегодня, юнга изготовил дополнительный усилитель радиочастоты к корабельному радиоприемнику, повысил с его помощью чувствительность последнего и в результате обнаруживал вражеские корабли по излучению их радиоприемников. Дело в том, что все радиоприемники немецких кораблей были супергетеродинного типа. Приемник такого типа содержит гетеродин — маломощный генератор незатухающих высокочастотных электромагнитных колебаний.

Не станем углубляться в теорию радио, но скажем: проникать в приемную антенну колебания гетеродина не должны, но из-за несовершенства схем и конструкций такое проникновение имело место. И поэтому, достигнув приемной антенны, колебания гетеродина излучались. Это создавало помехи другим приемникам и позволяло обнаружить объект, на котором расположен данный радиоприемник.

Приемник юнги Добромыслова работал в режиме приема амплитудно-моделированных колебаний, и поэтому настройка его на частоту гетеродина вражеского приемника должна была при достаточном усилении приводить к заметному возрастанию шума в головных телефонах, которыми пользуются радисты при приеме на слух. Причем шум этот должен был усиливаться с приближением врага.

Но это не «фон чужих ламп» и не «шум чужих ламп», а шум первой лампы собственного приемника, который при воздействии на вход радиоприемника незатухающих колебаний с частотой, на которую приемник настроен, лучше детектируется и поэтому сильнее слышен на входе. Но более чем сомнительно, чтобы это понимал юнга, все «радиотехническое образование» получивший во Дворце пионеров.

— В данной обстановке этого от вас не требуется, — официально ответил я. — Постарайтесь укладываться в норматив, а то и на самом деле переведем в строевые! И командира отделения слушайтесь!

— Но, товарищ командир, мы же всю эту премудрость еще во Дворце пионеров изучали. Нужен только чувствительный приемник, тогда любую ламповую схему поймаешь по фону!

Я подумал тогда, что старшине предстоит нелегкая задача — перетянуть по новой колодке «упертого пацана», как в сердцах называл своего подчиненного старшина 2-й статьи Вайсбурд.

На БМО-519 юнга служил со дня его постройки. Целый год. Год далеко не безмятежный для наших новых катеров: восемь БМО были вычеркнуты за это время из списков флота.

Наш БМО-519 пока считался счастливым: ни одной пробоины и только четверо раненых. И тут надо заметить, что команду нашего катера комплектовали с большими трудностями, — не было людей. Но летом 1943 года состоялся первый выпуск юнг военного набора. Причем почти одновременно из Школы юнг на Соловецких островах и рот юнг Кронштадтского учебного отряда. Из тех и других в экипаж БМО-519 попало 17 человек при 7 взрослых членах экипажа. Это давало повод для многих трудностей в вопросах воспитания. К тому же флотские остряки тут же окрестили наш катер «детским садом» и однажды даже нашли момент, чтобы накрасить на борту, перед номером, эти слова. Так что читалось: «Детский сад № 519».

Как командир всыпал за это вахтенному, рассказывать не стоит…

Но вернемся к Добромыслову. Он был маленьким тщедушным пареньком — наверное, сказались недоедание и непомерный труд первых полутора военных лот. Возможно, по этой причине он не участвовал в шумной возне сверстников, когда то боролись, наскакивая друг на друга, или носились по катеру, не обращая никакого внимания на окрики вахтенных боевой смены.

Вайсбурд воевал с Добромысловым один.

— Ты не о том думаешь! — говорил он юнге. — Усовершенствовать схему есть кому и без тебя. Твое дело — учиться понимать, работать на ключе. Понял?

Добромыслов не спорил и не оправдывался. Но в его опущенных долу глазах не было и «грамма раскаяния», как говорил Вайсбурд.

Юнга был с характером. К тому же он умел делать обобщения и выводы. Кроме того, юнга вырос и воспитывался в городе, учился в городской школе и занимался во Дворце пионеров. Он обладал чисто материалистическим мышлением, которому чужды всякие зачатки мистики. Скажем попутно, что командир вырос в селе и был старше юнги на восемь лет. Так что он успел «зацепить» то время, когда грамотных у нас было меньше, чем верующих. Несмотря на высшее образование и комсомольское воспитание, остатки позабытой чертовщины гнездились где-то на дне командирской души. Пусть подсознательно, но он верил предчувствиям или, скажем, настроениям. Недобрые ассоциации действовали на него угнетающе.

В юнге же командир угадывал цельность натуры, ничем по принужденную способность верить только объяснимому и начисто отделять себя от метафизических начал. Быть может, как раз это и притягивало его к парнишке… Что же касается предчувствий, то им трудно не поддаться, если непрерывно бродишь среди минных полей!

Кто сам ходил по минам, тот знает, как давит на подошвы ожидание взрыва!

Ветер с ночи набрал силу, развел к утру крупную волну, заставил дивизионы катеров-тральщиков выбрать тралы и загнал их и нас тоже в гавань поселка Ручьи. Стоим у причалов, но покоя никакого: моторы прогреты, готовность номер один не снята, а БМО-519 и БМО-520 — парный дозор. Три других БМО — поддержка дозора, два МО — дежурные на спасение сбитого летчика.

К вечеру стало потише, но небо заволокло тучами, пошел дождь. И сразу приказ: «С падением волны до 4 баллов выставить подвижной дозор на 206-Д».

Уже на выходе из бухты волна встречает катера прямым ударом. Бьет под скулу и обрушивает холодный гребень на расчет носового автомата. Дождь сечет, его потоки почти горизонтальны. Я в рубочном люке. В правый мой сапог кто-то стучит пальцем. Просовываю руку вниз, в тепло, беру из рук рулевого кружку горячего чая. Хорошо его выпить в такую погоду! А еще я думаю о том, что помощник у меня попался хороший. Младший лейтенант Абдул-Гамид Керимов, а попросту Гриша, падежный и по-деловому уравновешенный офицер.

В наших отношениях существовала особенность. Керимов закончил Бакинский морской техникум, в оружии разбирался слабо. Поэтому все, что касалось тактики и оружия, принадлежало мне. Помощник обеспечивал навигацию. Среди погашенных войной маяков и разбросанных там и сям минных заграждений он ориентировался, как у себя дома.

— Товарищ старший лейтенант, — снова трогает командирскую ногу рулевой. — «Штаны»!

— Вижу, ложись на курс!

С месяц назад кто-то из наших катерников надел на самодельную веху, обозначающую место поворота на другой курс, краснофлотскую робу. И долго, пока не было выставлено штатное ограждение, чуть ли не весь флот знал эти «штаны». Промахнуться мимо вехи было никак нельзя — это значило сбиться с фарватера и залезть на минное поле.

Наконец — линия дозора. Катера одновременно заглушили двигатели, и сразу стало слышно, как стучит по броняшке дождь. Сквозь капельную мглу еле просматриваются проблески вехи-«мигалки». Теперь слушать, слушать и еще раз слушать. Акустик докладывает, что шумов нет. На водной поверхности тоже все тихо.

Обстановка пока нормальная. Пишем в вахтенном журнале о том, что прибыли на линию парного корабельного дозора и установили наблюдение за морем и воздухом. Катер разворачивается лагом к волне. Начинается дрейф и адская качка, какую можно испытать только на «стопе». Начинается длинная дозорная ночь. Какая по счету, сказать трудно. Точно одно: идет четвертый год войны.

После полуночи дождь прекратился, однако берег скрыт влажной мглой. Надоедливая качка успела осточертеть, и ежечасные пробежки с прогревом моторов казались отдыхом. Я находился на своем месте на подвесном сиденьице и отдавался толчкам волны и своим мыслям. Думал о том, что к следующему вечеру море угомонится и тральщики выйдут на работу. После короткого отдыха снова придется идти на их прикрытие. И вдруг в голенище сапога кто-то постучался, требовательно и властно. Внизу, нетерпеливо хватая меня за рукав, стоял Добромыслов!

— Чего тебе?

— Товарищ командир! — захлебывался юнга в полушепоте. — Корабли! Где-то близко — и не наши! От фона ламп все гудит! Я включил усилитель, а тут фон генераторных ламп! И не один приемник работает, а несколько.

Ах, Добромыслов, Добромыслов! Старшина, поди, только уснул на пару часов, доверив ключ упрямому мальчишке, а тот сразу воспользовался этим, задействовал самоделку и ловит фон чужих ламп, который ловить ему никто не поручал. Я внимательно смотрел на юнгу и тут же принял решение:

— Боевая тревога! Акустик — круговой поиск! Главные двигатели не запускать! Без команды не стрелять.

Лейтенант Юрий Бальтер, ведомый парного дозора, отмахивает рукой: понял! И скрывается в люке.

Чуть слышно зажужжала «канитель» — дополнительный двигатель малого хода, который впервые был применен именно на БМО. Небольшой, всего в 300 лошадиных сил, движок марки «Континенталь» в краснофлотском варианте превратился в «канитель», да с этим именем и прижился. А вообще «Континенталь» — двигатель подкрадывания. От него вращается маленький винт между главными. Он обеспечивает тишину, скорость хода в шесть узлов и возможность вести акустическое наблюдение без помех от своих шумов. Еще его звали «двигателем экономичного хода», ибо потреблял он топлива в несколько раз меньше главных при тех же шести узлах.

За несколько секунд, в которые юнга Добромыслов высказал свои предположения, в моей голове родился вариант действий. Они заключались в следующем. Если фашисты двигаются с моря в тупик, катера тихо, с помощью «капители», оттягиваются за кромку фарватера и пропускают их в «бутылку» с тем, чтобы потом атаковать с тыла, когда горлышко этой «бутылки» окажется нашим и можно будет его «заткнуть».

— Товарищ командир, — протиснулся из рубки рулевой, — акустик докладывает: шум винтов слева сорок градусов. Несколько единиц. Малым ходом идут в нашу сторону. Очевидно, однотипные корабли. Эха пока нет.

— Прав юнга! — говорю я, не слушая рулевого.

Два катера бесшумно скользят в темноте прочь от оси фарватера. Я намеревался было пырнуть в рубку, чтобы при свете шкал машинного телеграфа набросать несколько слов первого донесения по таблице условных сигналов. Но в этот момент вдруг заметил, что впередсмотрящий Юрий Кузнецов быстро отступает от форштевня к рубке. Он шел задом, очевидно для того, чтобы не потерять что-то такое, что открылось в ночной мгле ему одному.

— Вон, идут! — показал он в ночь.

Прошло несколько секунд, и, предельно напрягая зрение, я различил что-то белеющее вдали. Однако тут же увидел силуэт корабля. И следом за ним свет. Это отсвечивали ванты над дымовыми трубами. Никак миноносец? Нет, что-то не так… Но если это даже миноносец, с которым БМО конечно, не справиться, то он вовсе не там, где ему полагается быть, а гораздо дальше.

— Они за фарватером, командир, — спокойно говорит взобравшийся на боевую рубку Абдул-Гамид Керимов. — За кромочкой они.

Гулко лязгнувший взрыв сметает напряжение ожидания. Над миноносцем возникает алое зарево, на его фоне отлично просматриваются острые очертания корабля, люди, бегущие по его палубе и надстройкам.

— Типа «Т»! — кричит Керимов.

Я молча киваю и тут же перевожу телеграф «канители» на «стоп». Удаляться далее нет нужды, немцам не до нас. Но сколько же их? Вдруг сразу два взрыва все с тем же гулом и звоном в ушах. Так всегда срабатывает мина, выставленная с малым углублением. Проходит минутная глухота от этих взрывов, и в уши врывается жуткий, нестройный хор человеческих голосов. То кричат фашисты.

Несколько цветных ракет взлетело в небо с того места, где тонул второй корабль. И все, больше ни огонька!

— Держи ближе, и контркурсом, — говорю я Керимову. — Я сейчас набросаю кодограмму.

— Командир, третий!

И тут же ночь встряхивает БМО новым взрывом, четвертым. На головном миноносце раздается раскатистый треск, во все стороны беспорядочно разлетаются огни трассеров — это горит боезапас. Сейчас должны взорваться стоящие на палубе мины, если только корабль до того не опрокинется!

Дозорные катера осторожно приближаются к тонущим кораблям.

— Керимов! По три человека с каждого борта! С крюками и концами троса! Штормтрап! Возьми фонарик. Сигнальщики, приготовить прожектор и наблюдать за плавающими!

А первый и третий еще горят. Второй, по всей видимости, утонул. Ну и ночка!

Той ночью и последовавшими за ней утром и днем БМО, а также поспешившие в Нарвский залив торпедные катера, другие «малые охотники» и катера-тральщики подобрали с воды 104 пленных.

За образцовое выполнение боевых заданий командования на морских фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками 1-й Краснознаменный дивизион катеров-тральщиков был преобразован в 1-й гвардейский Краснознаменный ДКТЩ.

«Проезд закрыт»

Ровный теплый вестовый ветер загонял в гавань Ручьи стада мелких барашков. Снаружи за молом барашки были покрупнее, они перелетали через стену волнолома белыми пенными гривами. Ветер трепал вывешенные на мачтах для просушки гирлянды сигнальных флагов и трещал их полотнищами, как деревенский пожар.

Солнце и ветер. Хуже для катеров не бывает: самолет станет долбать тебя, как захочет, а ты попробуй попасть в него, когда катер подбрасывает, ставит на попа и ты больше хватаешься за пулемет, чем управляешь им! В такую погоду трассы идут снизу вверх широко развернутым и совершенно безобидным для самолета фонтаном, а сверху вниз — кучно и гибельно. Еще бы — на волне катер теряет всю свою расторопность…

Ветер с ночи набрал силу, развел с утра крупную волну, заставил выбрать тралы и загнал дивизион тральщиков отстаиваться сюда, в Ручьи. Моряки пользуются сухим и ветреным днем — просушивают сырое, пропревшее имущество, чехлы, робу. Шевелят, вытряхивают, переворачивают…

Зенитчики стоят, задрав головы. Стараются сквозь шум ветра расслышать самолеты: погода опасная, летная!

Комдив Пахальчук прохаживается по пирсу. Он ходит размеренно взад и вперед, углубившись в мысли и ставя по привычке ноги шире, чем это требуется на суше. Края рукавов комдивского кителя прихвачены в кулаки, от чего он, и так узковатый, обтянулся еще больше. Голова наклонена так, что крепкий подбородок уперся в грудь, а взгляд — в настил причала, как будто там можно найти решение задачи.

А задача сложная. Комдив думает: сорвет его планы разбушевавшийся вест или, быть может, поможет провести их в жизнь?

Все последние дни Пахальчук, так же как вышестоящие командование и штаб, бьется над решением проблемы: невыносимо затягивается траление подходов к берегу, занятому врагом. Обе стороны втянулись в какое-то дурацкое соревнование: днем тралим мы, ночью они ставят мины. И так без конца и выхода, тупо и бесперспективно. Так можно до конца войны толкаться на одном месте… А командование флота и фронта поставило вполне конкретные и конечные сроки. И они уже на исходе.

Если бы можно было тралить ночью!

Но минная обстановка выставила ночному тралению непреодолимое препятствие. И дело начинается с того, что Балтийское море безливное. Что это значит?

А значит это вот что: если в Баренцевом или в Белом море поставили мины с углублением, допустим, в пять метров от поверхности воды, то через несколько часов, при отливе, они выглянули бы из воды. Тут бы их без риска и уничтожили.

На Балтике нет приливов и отливов — есть сгоны от ветров. Но это нерегулярно, и, как правило, сгоны эти невелики. Вот эта «безливность» и дает возможность немцу ставить мины на полуметровую отметку от поверхности, и даже меньше. Все равно мины не оголятся. И тут уж самые мелкосидящие катера-тральщики не пройдут, подорвутся.

Наши нашли для траления «верхнего яруса» мин самые мелкосидящие катера. С риском, но тралят. И что же вы думаете? Изобретательный немец применил новую хитрость: он берет и соединяет взрыватели соседних мин тросиком. А для того чтобы этот тросик оставался на поверхности воды, на него нанизаны голубые, под цвет моря, поплавки.

Получилась ловушка: самый мелкосидящий предмет — лодка, пловец, плот — неизбежно заденет тросик. Сразу же и слева, и справа срабатывают две мины… Результат ясен.

Снова думали наши, ломали голову.

В результате появился отряд катеров ЗИС под командованием капитан-лейтенанта Панченко. ЗИСы — маленькие разъездные катерки, к тому же открытые. Им бы по рейдам шастать, развозить по кораблям почту с берега, моряков на берег… А им досталась самая громкая должность: утром выходят эти «зисочки» строем растянутого фронта в район, подлежащий тралению. Рулевой, он же моторист, на корме. Минер на носу, лежит на животе и смотрит в воду. Малый вперед… Стоп! Поплавки… Ловушка!

Впередсмотрящий машет рукой командиру «полный назад»!

Карабин набрасывается на тросик ловушки, линь разматывается, метров на сто: крепи! Напрягается — затыкай уши! Море вздрогнет от двойного взрыва.

Теперь собрать поплавки, чтобы они не нагнали страху на тех, кто идет следом.

Ну, а если вдруг мины видны, а поплавков нет? Тогда ребята со шлюпок ныряют к мине. Обыкновенно пыряют: раздеваются, лезут в воду и навешивают на мину подрывной патрон и полутораметровый бикфордов шнур: вынырнул, поджег шнур, влез в шлюпку и быстро греби за сотню метров. При этом считай: в секунду сгорает ровно один сантиметр бикфордова шнура…

Теперь вы понимаете, почему нельзя тралить ночью? Ловушек не видно.

Так установилась посменная работа, чертово колесо: днем — мы, ночью — они; днем тралят, ночью ставят. И не бросишь, и не перепрыгнешь. А кого не заедает, когда результатов своего труда — и какого труда! — невозможно дождаться?

Все-таки идея возникла. Пришла она в голову Федору Ефремовичу Пахальчуку, комдиву второго дивизиона. Он сам не очень удивился, когда ее нащупал, потому что был уверен, что решение где-то рядом…

Начальник штаба и флагманский минер ОВРа слушали, глядя на Пахальчука в упор. А когда поняли, то сделали полуоборот и стали глядеть друг на друга:

— А?..

— Ну-ка, ну-ка… Повтори еще разок!

Мысль была проста, как все блестящие мысли:

— Пусть ЗИСы повыдергивают ловушки за торцом «двести четвертого» не утром, а на закате. А с темнотой мы выйдем тралить. Немцы ночью мины ставить не сунутся: они же всегда по следам, когда мины выберем. А тут — днем нашего траления не наблюдалось! И не полезут… На всякий случай, дозор наш можно усилить… Я вехоставам скажу, пусть зайдут между минными полями и берегом. От самого устья реки.

Начальник штаба подумал и сказал:

— Правильная мысль! Я считаю, что только таким способом мы сможем столкнуть дело с мертвой точки. Сегодня мы навязали немцам режим работы: мы тралим днем, они ночью ставят. Немцев такой режим устраивает, они его приняли. Более того, втянулись мы, втянулись они. Теперь надо сбить привычный ритм. Правильно! Идем, доложим вместе…

Все прошло отлично — командиру соединения мысль понравилась. Штаб, не откладывая, положил решение в документы и на карты, — все складывалось как нельзя лучше…

Потом комдив Пахальчук смеялся:

— Несколько дней назад пришли утречком в район, а на нашей торцовой вехе, на южной границе фарватера, висит нормальный дорожный знак «проезд закрыт». Нет, не морской — обычный «кирпич»… Поняли, фашист решил поизощряться в остроумии. Видать, всерьез уверовал в то, что с его минным полем нам ни в жизнь не справиться. Тем лучше, — он повторил эти слова: — Тем лучше, черт побери: теперь мы им этот «кирпич» перечеркнем!

И надо же было случиться вот этому ветру!

Все подготовлено к «тралению наоборот», и тут — стоп! Из-за погоды, а еще говорят, что человек — хозяин природы… ЗИСы в такую погоду в море послать — только погубить: зальет и утонут. Да и более крупным тральщикам работать в такую волну, мягко говоря, сложно. А тут еще «ловушки».

А вот самолетам противника — самое то, как говорится: как раз в такую погоду им только и делать, что неконтактные мины с неба на парашютах спускать.

Усилить заграждение. Уплотнить.

Ну что же, будем ждать! Не сегодня — так завтра…

С. КУРОВСКИЙ, юнга, моторист БМО-531 Две вахты в сентябре

Штормило. Волны накатывались на открытый рейд Лавенсари, и корабли словно кланялись им. Наш БМО-531 стоял на бочке. После вечернего чая я и Володя Горбатев решили сходить в носовой кубрик, навестить нашего друга Митю Саенко. На палубе завывал ветер, сек противный холодный дождь. Мы поспешили, как могли, и через минуту уже нырнули в люк, спустились в кубрик.

— Привет мотористам! — раздалось откуда-то из угла. — А кореш-то ваш на вахте…

— Где? — спросил Володя.

— Сейчас услышите.

И, точно по команде, раздался легкий удар по палубе, и сразу же посыпалась дробь чечетки.

— «С берез не слышен»? — узнал я голос старшины 2-й статьи Павла Амеличева, командира отделения сигнальщиков.

— Угадал.

— Ну что стоите, юнги? Концерт только начинается, давайте, присаживайтесь, — предложил Павел. — Вон ваш друг слушает, Вольт. — Так на катере звали юнгу-электрика Володю Володькова.

Но послушать концерт нам не удалось: по всем кубрикам прозвучала трель колоколов громкого боя.

— Боевая тревога, корабль экстренно к бою и походу приготовить!

Мы с Володей бросились по трапу наверх и уже через минуту стояли у своих двигателей, готовили их к запуску. А еще через минуту-другую уже докладывали своему старшине Федору Шелковникову обо всем, что в таких случаях полагается…

Звякнули машинные телеграфы: «Товсь!» И почти тотчас команда: «Вперед, малый». Я нажал рукоятку реверса… И тут раздался какой-то непонятный грохот, и катер затрясло. Я тут же вернул реверс в нейтральное положение, но было поздно. Правый винт что-то царапнуло. Шелковников, обычно веселый и жизнерадостный, вдруг выругался, не к месту вспомнил, что послезавтра в дозор.

Через несколько минут в моторный отсек прибежал мичман Степан Гайдай. Он приказал Шелковникову отправить нас на палубу, помогать верхней команде.

— Здесь сами останемся, — сказал он Феде.

Потрудились мы немало, но успешно: сняли катер с камней, изо всех сил упираясь в грунт футштоками и отпорными крюками, запустили «канитель» и отошли от опасного места. С рассветом катер подняли на стенку.

Работы оказалось немного, и уже после обеда МБО-531 снова покачивался на воде, пополнялся всем, чем положено, запасами топлива. Экипаж готовился к заступлению в дозор.

Около шести часов вечера дежурный по кораблю объявил «большой сбор». На ют пришел капитан-лейтенант Алексей Беребера. Усталое лицо, опущенные плечи. Даже мичманка сидела на его голове не столь фасонисто, как обычно. Чувствовалось — командир чем-то недоволен.

— Вот что значит потерять бдительность. Юнга Саенко до того увлекся танцами, что не углядел, как оборвался швартов, заведенный на бочку. А когда увидел, что нас песет на каменную гряду, было уже поздно. Говорю об этом потому, что завтра катер уходит в дозор, где от каждого из нас потребуется двойная бдительность. Вражеские подводные лодки охотятся не только за крупными кораблями, но и за катерами.

Остров Нерва расположен на полпути между Лавенсари и северным берегом Финского залива. У острова — линия парного дозора. Сентябрьское море усердно качало нас на этой самой линии восемь суток подряд, не давая никакого продыха. Все не просто устали — измучились от качки. БМО корабль невелик, его по только качает море, но и заливает холодной соленой водой. В любой момент можно ожидать встречи с врагом. Вот почему экипаж в одежде, штормовках и капковых бушлатах. И конечно, в сапогах. Разуться нельзя, а сапожищи оттягивают ноги так, что они, того и гляди, отвалятся.

На девятые сутки море успокоилось, и нам представилась возможность впервые нормально поесть и немного отдохнуть. Но отдых получился, на удивление, коротким. Едва я смежил веки, как раздался сигнал боевой тревоги, прозвучала команда: «Атака подводной лодки глубинными бомбами!» Отдыхали мы с Володей Горбашевым в моторном отсеке, на кошме — вскочить на ноги было делом секундным. Запустить двигатель — дело привычное. Катер взял с места самый полный и резко накренился на борт на крутом повороте. Менее чем через полминуты мы услыхали характерный мощный удар в корпус катера, грохот разрыва одной БГБ — большой глубинной бомбы, второй, третьей…

Как потом рассказывал мичман Гайдай, получилось здорово. Во-первых, в зыбком полусвете наступающих вечерних сумерек командир отделения сигнальщиков старшина 2-й статьи Павел Амеличев обнаружил след торпеды, шедший в сторону БМО-531. Он тут же доложил об этом капитан-лейтенанту Беребере, который сидел в рубочном люке. Но еще один человек увидел след. Это был наш командир отделения Федя Шелковников. А кроме того, услышав, что сигнальщик докладывает об обнаруженной торпеде командиру катера, Шелковников прыгнул в машинный люк, поднял нас, и корабль вовремя дал ход. Короче говоря, торпеда прошла мимо БМО-531. И тогда настала наша очередь бить врага!