Огненные фарватеры

В первые дни Великой Отечественной войны Балтийский флот сумел быстро привести свои силы в полную боевую готовность. Корабли ОВРа сразу же приступили к постановке минных заграждений, прикрывая подходы к военно-морским базам на Балтике.

Успешное ведение минной войны имело важнейшее значение для отражения ударов гитлеровцев. В этот труднейший период войны Балтийский флот всемерно содействовал усилиям наших сухопутных войск на то, чтобы сдержать, остановить, обескровить мощные группировки врага. Однако и военный флот противника предпринимал все меры к созданию своих минных позиций на Балтике.

Заглянем в Морской словарь (М., Воениздат, 1959). Вот что в нем сказано о морских минных заграждениях:

«Минная банка — минное заграждение, состоящее из небольшого числа мин, протяженностью не более 5 кабельтовых[1]…

Минное заграждение — препятствие, созданное из мин, которые ставят на разные глубины для затруднения свободного прохода неприятельских надводных и подводных кораблей, состоящее из минных банок, рядов и линий, обеспечивающих максимальное число подрывов при попытке кораблей противника преодолеть данное минное заграждение…

Минное поле — район моря, на котором выставлено одно или несколько минных заграждений».

С первых дней войны овровцы повели героическую борьбу за создание оборонительных и активных минных заграждений. Ставили мины чаще всего ночами, когда уменьшалась опасность атак фашистской авиации, имевшей тогда превосходство в воздухе.

М. ИВАНОВ, старший лейтенант, старший помощник командира минного заградителя «Марти» В день летнего солнцестояния

До войны наш корабль считался опасным. И все потому, что на его борту находилось несколько сотен мин, которые, как считали непосвященные люди, могли в любой момент взорваться. Наверное, потому «Марти» всегда загоняли в самый дальний рейд. Мы подшучивали по поводу такой «предосторожности», хотя не всегда было нам весело. Из-за необоснованных страхов «Марти» постоянно оказывался достаточно далеко от базы. Но корабельные оптимисты даже в этом увидели положительное: раз база далеко — значит, и начальство неблизко.

22 июня 1941 года сменило акценты: «Марти» вошел в одну из таллинских гаваней, принял мины до полного комплекта и встал на рейд. Вскоре рядом с ним отдали якоря другие корабли — минный заградитель «Урал», лидеры «Минск» и «Ленинград», эсминцы «Суровый», «Карл Маркс», «Володарский» и «Артем». Предстоял первый боевой поход. Так и хочется сказать: «С темнотой корабли вышли в море». Но темноты не было, стояла самая короткая и самая белая ночь года. На постановку мин выходили в сумерках. Впереди три базовых тральщика (БТЩ) с тралами за кормой, затем лидеры и вслед за ними минзаги. Эсминцы и «малые охотники» за подводными лодками — в охранении…

Я прошел на правое крыло ходового мостика, посмотрел в сторону лидера «Минск», где держал свой флаг контр-адмирал Д. Вдовиченко, и тут же заметил, как на флагмане замигал прожектор: «Эсминцу „Суровый” занять место в дозоре по диспозиции». Над трубами «Сурового» взвился легкий дымок, корабль увеличил ход и первым миновал ворота бонового заграждения.

— Группа самолетов, правый борт сорок градусов, угол места двадцать пять, дистанция сто пятьдесят! — прозвучал взволнованный доклад сигнальщика.

В ясном безоблачном небе мы увидели самолеты, идущие наперерез нашему курсу.

— Дистанция!

По данным дальномерщиков выходило, что дистанция слишком велика для того, чтобы можно было открыть огонь. Однако командир артиллерийской боевой части тут же выдал целеуказания командиру зенитного дивизиона и приказал приготовиться открыть огонь, как только самолеты окажутся в зоне поражения. Я подошел к командиру. Капитан 1-го ранга Мещерский стоял у машинных телеграфов и спокойно наблюдал за «юнкерсами».

— Дистанция сто пять! — доложил между тем дальномерщик. — Сто!

— Товарищ командир, прошу разрешения открыть огонь! — обратился к Мещерскому старший лейтенант Лев Линдерман, командир БЧ-2.

— Открыть огонь!

И как раз в этот момент загрохотали выстрелы над «Минском». Первые залпы войны туго ударили над морем. Через несколько секунд в бой вступили наши 76-миллиметровые зенитные орудия. Шапки разрывов встали на пути «юнкерсов», и те отвернули. Первый успех за нами!..

Корабли идут своим курсом для постановки мин. Во время выполнения боевой задачи нас прикроют артиллерийские батареи полуострова Ханко с норда и острова Осмуссар с зюйда. Минно-артиллерийская позиция должна перекрыть кораблям противника вход в Финский залив. На переходе в точку командир предупредил меня, чтобы в 2.30 я объявил боевую тревогу, по которой запальные команды приступят к окончательному приготовлению мин. Выслушав наставления командира, я подошел к телефону и связался с командным пунктом командира БЧ-3.

Солнце медленно вставало над морем. Начинался второй день войны. Сколько их еще будет впереди, никто не знал. На ходовом мостике обычная походная обстановка: командир, рулевой, телефонист у телефонов и раструбов переговорных труб. На сигнальном мостике о чем-то шепчутся сигнальщики. Наверху, за командным пунктом командира артиллерийской боевой части, дальномерщики осматривают горизонт. На палубе зенитные орудия развернули стволы — каждое в отведенный сектор.

Трещит телефон. Снимаю с зажима массивную с резиновым наушником трубку. Густой голос командира БЧ-3 рокочет:

— Мины окончательно к постановке изготовлены!

Я посмотрел на часы, закрепленные на переборке, подумал, что минер ошибается: никак не может быть готов к постановке весь магазин[2]! Высказываю ему свое сомнение. Но командир БЧ-3 настаивает, и тогда я не выдерживаю:

— Степан Маркович, ты, случаем, не заболел? Температуры у тебя нет? — (Это намек на то, что командир БЧ-3 часто простужался.)

— Михаил Иванович, что случилось? — интересуется Мещерский.

— Сизоненко докладывает, что все мины окончательно приготовлены.

— Запросите еще раз.

— Командир боевой части три, не является ли ваш доклад поспешным? — спрашиваю теперь официально.

И вдруг слышу в наушнике голос батальонного комиссара Коваля, заместителя командира корабля по политической части, подтверждающего доклад минера.

— Товарищ командир, — снова обращаюсь к Мещерскому, — у аппарата замполит. Он просит передать, что все время находился на главной минной палубе. Приготовление мин закончено. Личный состав работал отлично.

Мещерский взял у меня трубку, улыбнулся.

— Алексей Афанасьевич, объявите минерам благодарность…

В шесть утра корабли пришли в заданную точку и перестроились для минной постановки. Точно в 6.30 поступил приказ:

— Начать постановку! Вахтенный командир, «исполнительный» долой!

Красно-белый флаг нырнул с реи, давая начальную точку отсчета времени на все корабли. Солнце поднялось уже сравнительно высоко. Небо оставалось все таким же ясным, море спокойным, и даже не верилось, что в такое прекрасное утро идет война. Я наблюдаю в бинокль, как минный заградитель «Урал» сбросил в море первые мины.

— Командир БЧ-2! Усильте наблюдение за воздухом и горизонтом! — приказывает Мещерский.

Снова трещит телефон.

— Товарищ старший лейтенант, постановка мин начата! — докладывает командир БЧ-3 старший лейтенант Сизоненко.

И сразу я представил себе главную минную палубу. Гудят приводные двигатели конвейеров, медленно двигающих десятки мин в сторону лац-портов[3]. На посту сбрасывания — старшины команд минеров мичман Сергей Михайлов и старшина 1-й статьи Андрей Клейменов. Перед каждым — пульт управления. Их руки — на штоках приводов пневматических сбрасывателей мин. Мигают световые сигналы на пультах, хлестко и коротко, как стреляют, хлопают сбрасыватели. Плюхаются в воду, в бурун, поднятый за кормой винтами, черные тяжелые мины, поднимают всплески воды. И все это происходит в строго установленное и заданное время, иначе не получится того определенного порядка постановки мин, который должен соблюдаться всеми кораблями, идущими сейчас на параллельных с «Марти» курсах.

— Выставлено полсотни мин! — докладывает телефонист. — Сотня!.. Две сотни!.. Осталось сорок мин! Десять! Конец постановки!

— Боевая готовность номер два, первой боевой смене заступить!

Минуты через три на ходовом мостике становится тесновато: спустился со своего КП командир БЧ-2, взбежал по трапу командир электромеханической боевой части инженер-капитан 3-го ранга Губанков, вышел из своей рубки старший штурман Кононов. Все возбужденно и радостно обсуждают только что завершенную работу.

— Товарищи командиры, я полагаю, что сейчас еще несколько рано настраиваться на мажорный лад. Только что получено радио: у мыса Тахкуна терпят бедствие крейсер «Максим Горький» и эсминец «Гневный». — Командир оглядел нас, сразу притихших. — Командир соединения на «Суровом» ушел к Тахкуне. Мне приказано вступить в командование и вести корабли в Таллин.

— Разрешите вопрос, товарищ командир?

— Пожалуйста.

— Товарищ командир, там что, подводные лодки? — спрашивает Губанков.

— К сожалению, этого я пока не знаю. Но есть разведданные: к осту и норд-осту от острова Осмуссар обнаружены вражеские лодки.

Командир БЧ-5 хотел спросить еще о чем-то, но Мещерский поднял руку:

— Товарищи, все по местам. Вахтенный командир, сигнал на корабли: «Вступил в командование. Походный ордер номер… Противолодочный зигзаг…»

На подходе к Осмуссару по приказанию капитана 1-го ранга Мещерского вперед были высланы катера «малые охотники» за подводными лодками. Они сбросили на фарватере несколько десятков глубинных бомб.

В 14.00 соединение прибыло на Таллинский рейд. Минзаги «Марти» и «Урал» бросили якоря в бухте Копли-Лахт, готовясь к приемке мин.

К 30 июня минно-артиллерийская позиция в устье Финского залива была выставлена и полностью оборудована. А уже на следующий день, 1 июля, штаб флота выдал нашему кораблю новую боевую задачу: поставить минное заграждение в северной части вновь создаваемой Нарген-Порккалауддской позиции, чтобы прикрыть от норда главную базу флота Таллин, не допустить прорыва к ней фашистских кораблей. Мы понимали, что выполнение такой минной постановки имеет исключительно важное значение. Но вместе с тем мне, старшему помощнику командира корабля, командирам боевых частей дело это казалось невероятно трудным.

Дело в том, что операцию следовало бы проводить скрытно, под покровом ночи. «Покрова», как такового, не было: стояли белые ночи с хорошей видимостью. И не только для нас хорошей, но и для вражеских самолетов, его торпедных катеров. Мы знали и о том, что на подходе к району постановки мин, на острове Мякилуото, расположена 305-миллиметровая вражеская батарея. Свои снаряды, каждый по 350 килограммов, она могла бросать на 13 миль. А «Марти» нужно было подойти к берегу на 11 миль.

К вечернему чаю в тот день я несколько задержался, и, когда пришел в кают-компанию, многие командиры уже «отстрелялись» и довольно громко обсуждали предстоящее задание.

— Первые мины надо ставить в исходной точке и от нее идти к берегу! — безапелляционно говорил помощник командира Василий Иванович Неручев.

— А потом шлепать назад по своим же минам? — возражал Сизоненко.

— Штурман, твое мнение? — не сдавался Неручев.

— Пожалуй, с таким командиром, как ты, Василий Иванович, уж извини, но я лично не рискнул бы, — вы разил свое отношение к такой постановке вопроса старший лейтенант Кононов.

— Спасибо! — Неручев поднялся и поклонился. — Спасибо, Константин Михайлович!

— Думаю, что Мещерский спокойненько протопает по самой кромочке назад, да еще врага в сомнение введет. Или хотя бы в смущение…

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться! — Вошел рассыльный. — Вас, а также помощника командира, штурмана и командира БЧ-3 приглашает командир корабля.

В кают-компанию мы вернулись минут через сорок.

— Командир убыл в штаб флота, — как бы между прочим заметил Неручев.

3 июля в 15.30 корабли снялись с якорей на Таллинском рейде — три базовых тральщика (БТЩ) — Т-207, Т-206 и Т-203, два «малых охотника» (МО), два торпедных катера, минзаг «Марти», — построились в походный ордер и взяли курс на норд-ост. Примерно через полчаса обнаружили «юнкерс». Зенитные орудия кораблей отогнали его. Еще через полчаса сигнальщики заметили перископ подводной лодки, вспоровший штилевую воду Финского залива. Катера МО вышли в атаку, сбросили несколько серий глубинных бомб, отогнали лодку.

На корабле боевая тревога. Все на постах. Я, как положено, — на ходовом мостике. Здесь же командир молча стоит у машинных телеграфов, смотрит вперед, изредка поднимая к глазам бинокль. Я тоже поднял бинокль. Перед глазами встала изломанная черта земли — полуостров Порккала-Удд, перед ним на островке — маяк Порккала. И невдалеке остров, тот самый Мякилуото, с его мощными орудиями. Теперь не только командование, каждый моряк на корабле знает задачу: Боевой устав Военно-Морского Флота определяет, что с отрывом корабля от берега командир обязан довести ее до всего личного состава. А задача трудная. «Марти» должен на полном ходу достичь конечной точки постановки мин, развернуться на обратный курс и уже на отходе ставить мины.

На мостик через каждые полминуты поступают доклады от дальномерщиков:

— Сто шестьдесят кабельтовых… Сто сорок пять…

Еще немного — и корабли войдут в зону действия 305-миллиметровых орудий врага, которые пока молчат.

Выходит из рубки штурман Константин Кононов, наклоняется к визиру, берет пеленги по знакам на берегу, по маяку Порккала. Надо предельно точно определить точку, в которой «Марти» должен поставить первую мину на фарватере.

— Сто сорок! — докладывают дальномерщики.

Снова на мостике появляется Кононов.

— Товарищ командир, до поворота на обратный курс три минуты!

Башни на острове Мякилуото замаскированы, в бинокль их не увидишь. Посмотрел на вахтенного командира, на рулевого, на краснофлотца, который расписан на связи. На Мещерского. И понял, что их также волнует тот же вопрос, что и меня. Но пушки на Мякилуото молчат.

— «Люди» до места! — командует Мещерский.

Буквами славянского алфавита обозначались флаги корабельной сигнализации («аз», «буки» и т. д.). Поднятый флаг «люди» — это сигнал к повороту влево.

Корабль резко накренился на повороте. Торпедные катера вышли вперед, готовые по нашему сигналу выставить дымовую завесу.

— Начать постановку мин!

Я посмотрел на часы — было 17.25.

Береговые орудия открыли огонь явно с опозданием. За кормой уже стояли мины на двух с половиной милях фарватера, начисто перекрыв его. «Марти», казалось, уже вышел из зоны поражения батареи. Но тут, к нашему удивлению, высокие султаны воды от разрывов снарядов поднялись справа по борту, кабельтовых в двух. А затем трижды подряд снаряды легли у самых бортов. Это было опасно. Осколки застучали по бортам, по надстройкам. Следующий залп мог оказаться роковым. Но всплески поднялись сзади, с недолетом. А наш минзаг шел вперед, и мины падали за его корму. Поставленная экипажу задача была выполнена. А сколько их будет у нас впереди, мы не знали. Мы не знали, что за одиннадцать боевых походов наш корабль поставит на вражеских фарватерах 3167 боевых мин, что «Марти» придется отражать атаки самолетов противника, уклоняться от огня его батарей. Не предполагали, что нашему минному заградителю придется самому идти по вражеским минным полям, прорываться сквозь них, чтобы выполнить боевую задачу. И конечно, ни я, ни мои товарищи не могли и предположить, что в апреле 1942 года приказом наркома ВМФ минный заградитель «Марти» будет объявлен гвардейским. Все это еще ждало экипаж. Шел только третий день войны…

Г. ЕЛИЗАРОВ, старший лейтенант, дивизионный штурман 2-го ДСК[4] Самый малый минный заградитель

С линии дозора у острова Аэгна наш МО-206 отозвали в базу 24 июня, глубокой ночью. Не успел катер ошвартоваться в Минной гавани, как прибежавший рассыльный передал, что командира катера лейтенанта Равдугина и меня вызывает командир дивизиона. Мы поспешили в штаб, быстро разыскали старшего лейтенанта Резниченко, который в каюте дивизионного механика внимательно слушал объяснения незнакомых нам людей в штатском.

Доложили о прибытии.

— Ну вот, все в сборе, — заметил комдив. — Знакомьтесь — командир катера Равдугин, дивштурман Елизаров, — представил он нас, а затем объяснил причину нашего вызова: — Приказано переоборудовать четыре катера МО для минных постановок в тех местах, куда минзагам, эсминцам и даже БТЩ не пройти. Это товарищи с завода. Они будут руководить работами. Наша задача — помочь им.

Выяснив все, что требовалось, инженеры ушли. У нас же особой ясности пока не было. Мы поняли только, что на каждый переоборудованный катер сможем взять на борт две мины. Для этого на палубах необходимо укрепить минные рельсы, а на бортах — специальные минные скаты. На работы дается всего пять суток. За это же время надо подготовить из состава экипажей минные расчеты, объяснить им задачу и научить всем премудростям, с которыми они могут встретиться в новом для себя деле.

— Конечно, для этого у нас есть дивизионный минер, — сказал Резниченко. — Но один он, понятно, подготовку минных партий не осилит. Елизаров, поможешь ему! Равдугин, направляйся на катер, а потом на завод. Увидишь там наши МО — к ним и швартуйся. Понял?

— Так точно.

— Тогда действуй!

Надо сказать, что на больших кораблях с установкой и подгонкой минных рельсов дело обстоит предельно просто: небольшие стальные угольники, как их принято называть, крепятся заклепками к стальной палубе. На катерах же палуба была деревянной и достаточно тонкой, все подкрепления под ней тоже были из дерева. Что делать? Выход из положения нашли быстро. Палубу сверлили, снизу ставили металлические шайбы, каждая с хорошую тарелку размером, насквозь пропускали болты. Ну а до этого решили и другую не менее сложную задачу. Дело в том, что ширина катера МО — 4,2 метра, длина же мины почти 1,25 метра. Рассуждали так… Рельсы положим поперек катера, чтобы мины, которые на них будут установлены, не мешали морякам проходить вдоль рубки и чтобы между минами, стоящими друг к другу своими якорями, можно было свободно пройти к люку в носовой кубрик и к носовой пушке. И главное, чтобы из самой пушки можно было стрелять!

Есть на море закон и правило: в походе всё должно быть закреплено намертво. Стволы пушек и снаряды в кранцах первых выстрелов. Столы в кубриках и огнетушители в машине. Бачки на камбузе и швартовые на палубе. Ибо то, что имеет свободу передвижения или просто болтается, опасно и для корабля, и для экипажа. Вес каждой мины около тонны; дай ей возможность стронуться с места «без спросу», и она покатится на своих колесиках, сокрушая все на своем пути. Чтобы подобного не произошло, придумали крепления. Просверлили в палубе отверстия, сверху и снизу поставили по стальному «пятачку». Потом пропустили через этот «бутерброд» рым-болт. К нему-то и притягивали потом мину специальными винтами — талрепами. От инженерного решения рождалось и организационное: надо правильно крепить мины.

На катерах по штату имелись минеры. В их заведовании были бомбосбрасыватели и комплект глубинных бомб. Это были первые минеры ПЛО — противолодочники. Но — минеры! Они имели хоть какое-то понятие о минах. Вот почему командир отделения минеров ПЛО возглавил минную партию. В помощь ему были выделены командир носового орудия и пулеметчик…

Но на этом наши беды не кончались. Дело в том, что, во-первых, на катерах МО не имелось лага, прибора, по которому моряки определяют скорость своего корабля, и, во-вторых, на МО стояли только магнитные компасы. На катерах к этому привыкли. Были разработаны специальные таблицы, в которых четко обозначалось, с какой скоростью идет катер при тех или иных оборотах двигателя. Но это без мин на борту. А как же быть теперь?

— Понимаешь, — говорил мне комдив, — мины — это тонны веса, не учтенные при составлении таблиц по определению скорости катера, и тонны железа, действующего на компасы. Надо всем катерам пройти мерную милю, внести в таблицы необходимые поправки.

Из пяти суток, выделенных командованием на все дела, пришлось выкроить время, чтобы вывести катера на мерную линию. И только тогда на борт были приняты мины.

…В ночь на 4 июля в море ушли «малые охотники» лейтенантов Николая Ливого и Евгения Червонного, Михаила Равдугина и Александра Анпилова, Григория Черевиченко и приданный отряду торпедный катер. Приказ был краток: подойти вплотную к рейду Хельсинки, под маяк Грохара и береговые форты, и выставить здесь минную банку.

Управление дивизиона, комдив Резниченко, его заместитель по политической части старший политрук Степан Жамкочьян и я шли на катере лейтенанта Ливого. Три десятка миль преодолели быстро. Вскоре по курсу уже вставал маяк. Он четко просматривался на небольшом холмистом островке, устремленный ввысь. Вдали угадывались кирхи Хельсинки, заводские трубы.

Я спустился с мостика в рубку, чтобы прикинуть расстояние до точки поворота. От нее, на курсе отхода, мы начнем боевую работу. Рядом со мной над штурманским столом наклонился помощник Ливого. Свет от закрытой глухим колпаком лампы падал лишь вниз, на карту, по средней части которой жирной линией обозначен наш генеральный курс.

Вдруг кормовая дверь рубки отворилась, вошел Жамкочьян.

— Помощник, я полагаю, дивштурман тут справится сам. Сейчас пойдешь со мной по боевым постам.

— А в чем дело, Степан Степанович? — поинтересовался я.

— Народ наш необкатанный, необстрелянный. Вот мы, понимаешь, видим финнов на их берегу. А они нас? Пока, вроде, нет — стреляли бы.

— На то и война, — не разгибаясь от стола, ответил я.

— Молодец! Оказывается, все-таки война, а не маневры! — вспыхнул Жамкочьян. — Но это же должны знать не только дивштурман и замкомдив по политической части, а каждый моряк.

В назначенное время катера повернули на курс отхода, и тут же началась минная постановка. Много ли надо времени, чтобы каждому из четырех МО, идущих определенным порядком, сбросить в море по две мины? Немного, минуты полторы. Задачу свою катера выполнили, теперь оставалось одно — все так же тихо, с приглушенными, работающими на подводный выхлоп двигателями, уйти за Грохару и… В этот момент на ближнем форту, уже освещенном лучами восходящего солнца, четко обозначились четыре вспышки. Всплески разрывов встали далеко за кормой. «Прятаться» стало ни к чему. На катерах громко затрещали выхлопы. Мы уходили полным ходом. Задача была выполнена.

До войны считалось, что катера МО могут ходить только при волнении моря до 4 баллов. Война расширила пределы всяких «ограничений», в том числе и этого, снижавшего возможность боевого использования «малых охотников».

Катер лейтенанта Анпилова был застигнут штормом в море, на переходе к месту постановки минной банки. Отчего — не знаю, но на сильной бортовой качке рым-болты минных креплений вырвало вместе с подпалубными «пятачками», и мина покатилась за борт. Надо ли говорить, что это ЧП! «Уронить» окончательно снаряженную и приготовленную мину на только что протраленном фарватере, не имея при этом точных координат места, где это случилось, дело, что и говорить, неприятное. Однако повезло. В последнее мгновение мина зацепилась своим якорем за скат на борту катера. Однако для самого МО положение создалось критическое. Стальная кувалда весом почти в тонну бьет в деревянный борт, того и гляди в кубрик заглянет. В верхней палубе дырки. Борт тоже дал трещину, и отсеки катера заливают потоки холодной воды. Спас положение боцман Сергей Чернышев. Рискуя жизнью, он сумел проложить между бортом и миной толстые и мягкие шпигованные маты, а затем ему удалось закрепить саму мину. Глядя на боцмана, бросились к мине краснофлотцы и старшины. И вскоре ее удалось вытащить на палубу. Оставалось лишь осмотреть мину, убедиться, что сама она повреждений не получила, и после этого, по приходе в назначенную точку, поставить.

Уж я не говорю о том, какие физические и моральные перегрузки принес экипажу катера этот случай. Мы, дивизионные специалисты, комдив, проанализировали происшествие и пришли к выводу: причиной ЧП является неудачное расположение минного устройства на катерах. Но каким образом его расположить? После долгого обсуждения решили: надо ставить мины с кормы, как это делается на больших кораблях.

Впоследствии все катера нашего дивизиона были переоборудованы для минных постановок с кормы. И не только нашего, но и 3-го ДСК МО, которым командовал старший лейтенант Иван Бочанов.

В то время наши катера сделали десять выходов на минные постановки. Минировали подходы к портам Ханина и Котка, бухте Виролахти. Перекрывали минными банками фарватеры у островов Эттиленто, Рависто, Пуккио, Паттио и др. Я, как дивизионный штурман, отвечал за то, чтобы мины были поставлены предельно точно. Это требовало моего непосредственного участия в операциях, которые наши самые малые минные заградители проводили до ледостава.

К. ПЕЧАТНИКОВ, старший лейтенант Война вносит коррективы

Весна сорок первого выдалась тревожной. В начале мая охрана границы была переведена на усиленный режим. По этому поводу штабам было приказано перейти на казарменное положение. Домой нас, комсостав, все же изредка отпускали.

В дачном поселке Нымме, под Таллином, в доме, стоящем в стороне от дороги, квартировали четыре семьи из нашего отряда. В нижнем этаже жили семьи политработников, под крышей — моя и механика одного из катеров. Возраст, звание и служебное положение были у нас разные, однако это не мешало нам жить дружно. Совпало так, что вечером 21 июня все мы оказались дома.

Проснулся я от громкого автомобильного гудка. И тут же с улицы раздалось: «Товарищи командиры, подъем и на выход!» Включил свет. Было около трех часов.

— В такую рань тебе на службу, Кирилл! — удивилась жена.

Я быстро собрался, и уже минуты через три мы ехали в город.

Было принято, что, прибыв на службу, флагманские специалисты направлялись в комнату оперативного дежурного. Однако в утро 22 июня дорогу сюда преграждал часовой с винтовкой, и мы пошли в общую комнату. Там стояли койки, на которых отдыхали во время казарменного положения командиры и политработники, те, кто не был отпущен домой. Народу в комнате собралось много, но привычного оживления и шуток не слышалось. Я поинтересовался у товарищей, которые ночевали в части, о причине вызова, однако внятного ответа получить не мог. Командование отряда все еще оставалось в комнате оперативного дежурного.

Так и сидели в неведении до того времени, пока из комнаты оперативного не вышел хмурый старший лейтенант Евгений Герцман — оперативный дежурный. Каким-то непривычным для нас голосом сказал:

— Германия напала на нас. Война! — и выругался.

Мы окружили его, но он ничего не хотел рассказывать. Однако мы нажали на своего товарища, и кое-что прояснилось. Наши пограничные катера МО, которые несут дозоры у Мемеля, отбиваются от противника артиллерийско-пулеметным огнем, эвакуируют погранпосты, просят официального разрешения стрелять по врагу.

В тот же день наш отряд был выведен из подчинения погранвойск и передан ОВРу Главной базы КБФ — Таллина.

Первые дни войны обнажили некоторые недостатки, которые имелись в боевой подготовке экипажей катеров МО. Как проводились стрельбы в мирное время? По известной схеме. Самолет с конусом шел заранее известным курсом, с известными высотой и скоростью. Морскую цель представлял «малый артиллерийский щит», который медленно тащил по штилевому морю тихоходный буксир. Командир, которому ничего не надо было определять, ибо все заранее было известно, давал орудийным расчетам данные на установку прицела. Потом начиналась пристрелка, вводились поправки, и орудия переходили «на поражение». Оценка — не ниже «хорошо». Теперь необходимо было действовать по-другому.

— Мы маневрируем как истребители в воздухе, когда каждый из летчиков старается не подставить свой самолет под огонь противника, — рассказывал нам командир катера лейтенант Евгений Червонный. — Но уж если противник попал в твой прицел — нажимай мгновенно на гашетку пулемета!

Но как мгновенно, если в хаосе грохота двигателей и стрельбы, взрывов снарядов и бомб у командира катера нет телефонной связи с боевыми постами? Как, когда командиру надо одновременно командовать рулевому, поддерживать радиосвязь, принимать доклады сигнальщика и реагировать на них, принимать доклады своего помощника о навигационной обстановке и тоже на них реагировать?..

Командир и его помощник просто не имели физической возможности для того, чтобы управлять артиллерийско-пулеметным огнем.

Казалось, можно передать управление огнем самим командирам орудий. Но в бою они выполняли функции заряжающих и только успевали поворачиваться. Заряжающий должен выхватить снаряд из кранцев первых выстрелов, закрепленных по бортам катера, и тут же, без промедления, с силой вогнать его в казенник пушки и резко дернуть за спусковой рычаг. От этого сработает боек в затворе, и орудие выстрелит. Где уж тут наблюдать за эффективностью стрельбы и корректировать ее! Мы в штабе все это понимали, думали, но выхода из создавшегося положения не находили.

В первых числах июля два катера МО конвоировали из Таллина на Ханко несколько транспортов с боеприпасами. Милях в сорока от полуострова конвой атаковали вражеские торпедные катера. «Малые охотники» не только защитили транспорты, но и обратили противника в бегство. По возвращении в Таллин герои этого боя — командиры орудий старшины 2-й статьи Михаил Лисицын, Андрей Раскостов и Рувим Фоншрайбер — рассказывали:

— Мы стреляли не по катерам противника, а ставили огневой заслон. Сперва на предельной для наших пушек дальности, потом на средней. Через разрывы осколочных снарядов торпедные катера пройти не рискнули, атака сорвалась, и катера противника повернули в разные стороны. Вот тут-то мы и ударили прямой наводкой!

Это было новшеством в стрельбе с катеров.

Анализ боевой работы расчетов наших орудий показывал, что лучшее место для командира орудия в бою — установка прицела и целика. Наблюдая полет снаряда относительно цели по трассеру, он может сам, не ожидая команды с мостика, вводить необходимые поправки. Но чтобы узаконить такое нововведение, надлежало изменять правила стрельбы, с тем чтобы они стали максимально простыми и понятными командиру орудия, не имеющему специального образования. Таблицы же к ним следовало написать краской прямо на казеннике пушки, перед глазами командира. Имелось в использовании орудия и многое другое, что требовало переосмысления и переработки наставлений.

В горячие дни первых месяцев войны сделать это не удалось. Лишь позднее, в сентябре 1941 года, после отхода флота в Кронштадт и создания истребительного отряда ОВРа Кронштадтской военно-морской базы, в состав которого вошли почти все катера МО, мы начали внедрять то новое и передовое, что накопилось в боях. Начали проводить «единую артиллерийскую политику». Ее положительные результаты я, флагманский артиллерист истребительного отряда, ощутил очень скоро.

Г. ПОПЕНКЕР, мичман, старшина команды мотористов 1-го ДСК МО Будем ли мы танкистами?

За несколько дней до начала войны я вернулся в Таллин из командировки. Прибыл в дивизион и прямо в проходной встретился с комдивом Капраловым.

— Вернулся? Это хорошо. Для тебя у нас есть особое задание: будешь писать историю дивизиона.

Я стал было возражать. Капралов прищурил глаз, и я понял, что дело это решенное.

В первый день войны я снова обратился к комдиву, теперь уже конкретно по поводу того, что хочу идти в бой и не имею ни малейшего желания отсиживаться за бумагами.

— И не надо сидеть за бумагами. Я и замполит Кирсанов с тобой согласны. Создается ремонтная бригада, и ты будешь старшим. Ваша задача — устранение боевых повреждений на катерах.

Спорить и доказывать обратное было делом бесполезным. В тот же день я приступил к исполнению новых своих обязанностей. Прошло несколько дней. Катера дивизиона постоянно находились в море, в бою, работы бригаде хватало. В первых числах июля фашистская бомба попала в катер, на котором старшиной команды мотористов служил мой друг Федя Ромадин (с ним вместе по комсомольскому набору мы пришли на флот из Москвы). Катер утонул, но Ромадин сумел снять с него двигатели. Он надеялся установить их на другом МО, да не тут-то было.

— Будешь работать в бригаде Попенкера, — сказал Феде Капралов.

Прошла неделя. В Локсе подорвался на мине МО-143, и в нашу «базовую команду» прибыл еще один человек — старшина 1-й статьи Леша Тряпкин.

Поначалу мы жили где придется — то на катерах, то на плавбазе. Мыкались, как говорится, со своими вещичками и инструментом везде. Скучать не приходилось: работы было невпроворот, и притом всегда срочной. От этого-то нам и доставалась куча неприятностей. Ремонтников искали все, а найдя — ругали. Мало того, жаловались на меня, как на руководителя ремонтной службы, комдиву. Он и посоветовал:

— Подыщите себе угол. Лучше всего — в мастерских. Между прочим, видел я там пустую комнату, подойдет!

Послушались комдива. И после этого стало проще, ибо все на дивизионе теперь уже знали, где искать ремонтных механиков.

Работу мы делали разную. Однажды среди ночи нас разбудил командир мотористов МО-142 старшина 1-й статьи Николай Михайлов:

— Подводную лодку таранили!

— Ну-у! — удивились мы. — И как?

— Наш сигнальщик доложил командиру об обнаружении лодки. Времени бомбить не оставалось… Самый полный вперед… И… В общем, братва, с лодкой-то не получилось. А вот скале досталось! Это уж я точно говорю!

— Ну, Коля! Обрадовал так обрадовал!

— Старался! Сейчас уже и плавкран будет. Капитан-лейтенант Капралов его гонит. И он же сказал, прибыть вам немедленно!

За разговором мы успели одеться и уже выходили из мастерской, прихватив с собой дежурный набор инструмента. Но комдив опередил нас. На берегу кран уже поднимал катер, и нашим глазам открывалась печальная картина. Винты «розочкой», кронштейны гребных валов висят, рулей нет. Потом подтвердились и худшие наши опасения по поводу того, что и сами гребные валы погнуты.

Работали мы вместе с мотористами МО-142 без перерывов. Поесть приносили в цех. Работали из последних сил и справились в срок. К 17.00 следующего дня катер вышел на рейд, на испытания. Через два часа после их окончания МО-142 ушел в боевой поход. А нам комдив объявил благодарность.

— И теперь скажете, что у вас не боевая работа?

Мы на этот раз промолчали.

В короткие перерывы между боевыми походами капитан-лейтенант Капралов и его заместитель по политической части Василий Алексеевич Кирсанов нередко подходили к карте, висевшей на стене в кабинете замполита. Еще совсем недавно она использовалась на политических занятиях. Теперь на ней решались сложные стратегические задачи. Уж не знаю почему, но комдив всегда приглашал нас в эти часы к себе.

Перерыв в физической работе. Назначается час умственного труда, — говорил Михаил Васильевич. — Правда, он будет длиться не более пятнадцати минут.

— Смена вида деятельности — лучший отдых, — продолжал мысль комдива замполит. — Ребята вы молодые, комсомольцы. И обязаны знать и понимать, что происходит в мире и на фронтах Великой Отечественной…

Кончится политчас, мы вернемся к своим обычным делам и заботам. И будем удивляться тому, как много уверенности, оптимизма у наших командиров. Ведь на фронте, на флоте тогда было ох как трудно! А они верят, что неудачи временны и успех, победа будут за нами. Мы будем удивляться и тому, как это наш комдив и его замполит, которые буквально не выходят из боев, находят в себе силы и время для того, чтобы всегда и постоянно быть в курсе всех дел и событий, правильно, по-партийному оценить все происходящее, да еще и нам передать свою веру и убежденность!

Однажды поздно ночью, после напряженной и тяжелой работы, сам по себе завязался разговор.

— Хватит мне этой работы! — вдруг заявил Федя. — Ремонт — это, конечно, хорошо. Это позволяет воевать дивизиону, но не мне лично.

— И что ты предлагаешь? — спросил Леша Тряпкин.

Федя закурил, помолчал немного и вместо ответа задал вопрос:

— Про новые танки слыхали?

— Какие еще новые? — поинтересовался я. — И при чем тут танки? Мы моряки или?..

— Ну ты-то уж, моряк, помолчал бы! И если ты знаешь, что на этих танках стоят как раз такие двигатели, как на наших МО, то об чем разговор, как говорят у вас в Одессе!

— Ты Одессу не трожь, Федя! Но если на этих танках стоят такие же моторы, к каким нас допускают только для ремонта, то надо не рассуждать, черт побери, а действовать!

— Рапорты писать надо!

— Верно, Леша! — поставил точку Ромадин. — Надо — и напишем! Прямо сейчас.

Мы поднялись с коек, зажгли свет и тут же написали по рапорту на имя комиссара части. Уснуть нам так и не пришлось — всю ночь обсуждали, как на новых танках, которые Федя назвал чудо-танками, станем бить гадов на берегу.

Утром, наскоро позавтракав, мы поспешили в береговой штаб. Причины для такой спешки имелись серьезные. Комиссар мог уйти в море, мог уехать куда-то по делам. У пирса стоял катер, который сегодня в 11.00 должен уйти в море, что было возможным лишь при условии, что мы к этому времени успеем закончить все работы, а их оставалось еще достаточно.

Комиссар принял нас хорошо, вышел из-за стола, каждому пожал руку, предложил сесть.

— Слушаю, — сказал и улыбнулся. — Что привело вас ко мне и какие вопросы не в силах решить комдив Капралов и военком Кирсанов?

Мы рассказали ему, что сидим на берегу, провожаем товарищей в море и встречаем их. Идет война, и мы хотим настоящего дела. В этот момент, все трое, мы положили на стол перед комиссаром наши рапорты и замолчали.

Комиссар внимательно прочел каждый, хотя они были словно близнецы-братья и разнились лишь фамилиями и званиями каждого из нас.

— Комсомольцы? — спросил он.

— Так точно!

— Отлично! И в партию готовитесь?

— В такой час вне партии нельзя! — твердо сказал Федя.

— Правильно. Оч-чень правильно! Особенно если знаешь, что механики вы отменные, что на вас весь дивизион держится. Но какие вы водители танков, позвольте спросить, тоже отменные? И танк знаете не хуже, чем свои корабли?

Мы переглянулись. Комиссар был из тех матросов, что прошли посуху фронты гражданской в борьбе за власть Советов. Он знал все — войну на море и на суше.

— Служить там, где прикажет Родина! Поняли, механики? — Засмеялся басовито, посмотрел на нас и увидел, что мы буквально убиты его отказом. — Ну а вообще, делать вам там нечего. И на этих «чудо-танках», на Т-34 и КВ, в качестве двигателей установлены дизеля новой модели.

Пристыженные и растерянные, мы пошли в гавань.

— Вот и на танках повоевали! — грустно сказал Федя. — Теперь и в мастерские с чистым сердцем топать можно.

Г. ЖУКОВИЧ, лейтенант, командир БЧ-2-3 ТЩ «Осетр» Назначение

После окончания Высшего военно-морского училища имени М. Ф. Фрунзе для дальнейшего прохождения службы меня направили в Шлиссельбург помощником командира на ТЩ «Осетр».

Получил документы и отправился на Финляндский вокзал. Поезд тронулся довольно скоро, и вот я сижу в вагоне и под стук колес размышляю о странной проблеме: тральщик — и вдруг не в море, а на Неве, да еще у ее истока. Возможно, корабль только что с завода, на пути в Балтику?.. Ведь совсем недавно я проходил стажировку на новейшем эсминце «Сердитый». Наверняка и «Осетр» только-только спущен на воду и столь же стремителен, вооружен, только габаритами поменьше. Но все равно, на нем мне, молодому лейтенанту, служить будет лестно.

Но вот уже битый час я хожу по Шлиссельбургу, по всяким и разным причалам, забитым буксирами, баржами, рыбацкими баркасами. И ничего похожего на боевой корабль не нахожу. Жарко. Душно. Чемодан так оттянул руки, что хоть бросай. И тогда я рискнул.

— Товарищ, — остановил я какого-то моряка, — вы не скажете, как мне найти БТЩ «Осетр»?

— БТЩ? — Его загорелое лицо изобразило подобие улыбки. — Здесь он, ваш быстроходный. Здесь, лейтенант. В аккурат во-он на том причале.

— Но там же одни буксиры!

— И то верно. Но быстроходные, ужас! А «Осетр» изо всех из них самый быстрый. Он третьим корпусом стоит.

Сперва подумалось — разыграл он меня. Но на всякий случай решил проверить. Все оказалось верно — третьим корпусом действительно стоял «Осетр», буксир с Онежского озера, которому еще только предстояло после модернизации стать тральщиком. Но об этом я узнал чуть погодя, как и о том, что вакансия помощника командира уже занята, а посему мне придется вступить в должность командира БЧ-2-3.

Командиром на «Осетре» назначили его прежнего капитана Ивана Васильевича Власова. И хотя он получил воинское звание, стал лейтенантом, командирского лоска не приобрел. И командовал, как раньше.

— Отдать чалку! — распоряжался он на бак. — Шевелись…

Старший политрук Иван Антошин до войны управлял банком в каком-то далеком городе. Человек обстоятельный, спокойный, коммунист с большим стажем, он стал заместителем командира корабля по политической части. Имел подход к людям, с первого дня на «Осетре» стали уважать его моряки.

Штурманом был младший лейтенант Николай Дегтярев — настоящий моряк, из сверхсрочников. Он исполнял и обязанности помощника командира корабля. Повседневная служба на «Осетре» держалась именно на нем.

Командиром БЧ-5 пришел к нам техник-лейтенант Николай Мошнин, человек, по моим тогдашним понятиям, немолодой. И я полагал, что уже возраст, а с ним и житейский опыт определяли и его умение работать с людьми, и его отношения с техникой, с которой он явно находился на «ты». В последнем мы не раз имели возможность убедиться, когда началась наша многотрудная боевая служба. Ну а пока знали: Мошнин — наш механик и парторг.

Пятым из комсостава был я, сибиряк из города Зима, командир минно-артиллерийской боевой части. Однако следует заметить, что хотя обе боевые части имелись, но представлялись они несколькими краснофлотцами и старшинами, призванными из запаса. Ни пушек, ни пулеметов, ни тралов на «Осетре» не было. Правда, в Шлиссельбурге на «Осетр» поставили тральную лебедку.

Седьмого июля «Осетр» пришел в Кронштадт. Здесь собирался весь наш 17-й дивизион тихоходных тральщиков. В него объединили семь бывших буксиров. Буксиры эти, самые разные по типу и размерам, имели общее — невероятно большую для нормального тральщика осадку — до четырех метров и, как поется в песне, «…и ужасно, и ужасно, и ужасно тихий ход».

Наш «Осетр» среди других действительно мог считаться быстроходным, и к тому же осадка его, менее двух метров, позволяла работать практически на любом минном поле.

В Кронштадте, на стенке Угольной гавани, я встретил своих друзей — Жору Ганенко и Сергея Иванова. Они тоже попали на эти же самые ТЩ. Возмущению нашему по поводу таких назначений предела не было. Разве могла такая служба устроить нас, вчерашних выпускников Высшего военно-морского училища, мечтавших о настоящих боевых кораблях!

Но мы стали лейтенантами флота и понимали: назначили нас на тихоходные тральщики — здесь нам служить, и служить не спустя рукава!

Вскоре наши корабли вооружили. На «Осетр» установили пушку калибром 45 миллиметров и почти прямо под ней, под баком, оборудовали артиллерийский погреб. На рострах, по сторонам от дымовой трубы, поставили два пулемета «максим». Потом мы сами приняли боезапас, а также тралы со всеми приспособлениями к ним — с буйками и страшно тяжелыми, в 4 пуда, грузами, тралящие части с якорями-кошками и пр. Дали нам тралы и других типов.

Чтобы мастерски владеть любым видом оружия, надо его освоить. Вот почему теоретические занятия проводились ежедневно. Шли они успешно, и казалось, что можно только радоваться. Но вот наступила пора практического освоения, и я вывел тральный расчет на ют: командира отделения минеров — старшину 1-й статьи Николая Смирнова, коммуниста, человека серьезного и малоразговорчивого, с первого дня ставшего авторитетом для всех краснофлотцев и старшин; Федора Шамарина, коренастого увальня лот сорока, тоже, как и Смирнов, с десяток лет не видавшего ни корабля, ни тральной лебедки, ни самого трала. Встали в строй и приписные — неунывающий Константин Соловьев, проходивший службу, как говорится, еще при царе Горохе, котельный машинист краснофлотец Николай Зайцев, громадный, как настоящий тяжеловес. В свободное время Зайцев наш четырехпудовый «груз» одной рукой подбрасывал, как игрушку. Но вот мы начинаем учебную постановку трала, и… куда его сила и сноровка деваются? И ведь все теряются, ничего у нас не получается.

Единственный, кто сразу встал на свое место, — машинист паровой тральной лебедки краснофлотец Александр Риппинен, белобрысый высокий моряк, неплохо знающий свое дело и обязанности. Он помогал, в меру своих возможностей, в подготовке трального расчета. Но бежали дни, а сдвигов особых не наблюдалось. Ходил я расстроенный, не зная, что предпринять. Но как-то вечером, перед самым началом очередной тренировки, ко мне подошел старшина 1-й статьи Смирнов и разразился необычайно для него длинной речью:

— Минеры решили как можно быстрее освоить работу с тралами. Так что не сомневайтесь, товарищ лейтенант, освоим!

Я удивился настолько, что даже не нашел, что ответить. Но с того дня дела у нас пошли лучше.

Теплым и солнечным июльским днем дивизион вышел на боевое траление. Оно было первым, и ждали его, готовились к нему изо всех сил. Однако же многое у нас не получалось. При постановке трала все путалось. Даже груз, который на тренировках нормально вставал на свое место, никто не мог с места сдвинуть.

На ют прибежал старший политрук Антошин.

— Не ладится?

— Так точно. Но стараемся и сделаем! — ответил я.

Прошло еще минут двадцать, пока поставили трал и пошли.

Наш путь — по Южному фарватеру, который враг начал минировать в первые же дни войны. Разные вопросы одолевали меня в эти минуты. Вызывало, например, сомнение то, что наш штурман не вел прокладку. Я дважды обращался по этому поводу к командиру и оба раза услышал одно и то же:

— Прокладка ведется на флагманском корабле, а мы идем в строю трального ордера. О чем разговор, лейтенант?

Время шло очень медленно. Но вот, наконец, и почин: затралена первая мина. Затралила головная пара. Нам приказано расстрелять мину.

— Из пушки ее! — в своей манере приказал командир.

Комендоры прибежали на бак. Старшина 1-й статьи Сергей Чекалин, командир орудия, дал команду:

— Снаряд осколочно-фугасный! По мине — огонь!

Пушка дернулась, снаряд едва ли не у самого борта коснулся штилевой воды и, перепрыгнув через мину, ушел «считать блины» по водной глади. След трассера давал возможность наблюдать нашу неудачу…

— Чекалин! — С мостика недобро смотрит помощник командира, он же штурман, младший лейтенант Николай Дегтярев. — Это тебе пушка, а не гармонь. Из нее стрелять надо, а не саратовские страдания разводить!

Чекалин молчит. И только по желвакам, которые ходят по его скулам, можно понять состояние старшины.

— Снаряд осколочно-фугасный! — снова командует Чекалин.

Но и второй снаряд проходит мимо цели. Только с третьего раза над морем прогремел взрыв.

— Флагман выражает неудовольствие! — раздается голос старшины 1-й статьи Николая Миронова, командира отделения сигнальщиков.

— Фитиль тебе, Жукович, — тихонько говорит командир и по-мальчишески шмыгает носом.

Июльскими жаркими днями дивизион тралил Большой корабельный и Южный фарватеры. Это были нудные, напряженные и настороженные дни, с хорошей погодой и с плохой. Счет вытраленным минам рос, а комендоры так наловчились, что даже на вполне приличной волне и качке попадали по плавающей мине с первого выстрела.

Случалось, резак тралящей части не перерубал минрепа, и тогда мину приходилось буксировать на мелкое место и там от нее освобождаться. Поначалу на эту опасную процедуру уходили часы. Иногда тралы цеплялись за что-то на грунте. И снова уходили часы на то, чтобы освободиться от «зацепа». От такой работы руки у минеров Смирнова и Шамарина были всегда исколоты и изрезаны, сочились кровью.

В базу корабли заходили лишь затем, чтобы пополнить запасы и получить почту. Старший политрук Антошин выкраивал минуту-другую и собирал на баке экипаж. Рассказывал о положении на фронтах, о международных делах. И хотя хорошего он, как правило, говорил мало, бесед этих ждали: надеялись!

Час-другой отдыха — и мы снова в море, всем дивизионом и на «своей дороге», где знакомы каждый буй и каждая веха, каждый изгиб береговой линии. И тем более было странным вдруг услышать доклад сигнальщика Николая Миронова:

— Сигнал на флагмане: «Курс ведет к опасности!»

Конечно, машины сразу на «стоп». Вскоре выяснилось: две пары тральщиков сели на мель. Пришлось остальным выбирать тралы и превращать боевые корабли в обыкновенные буксиры. Стянули с мели. Поставили тралы. Пошли.

— Товарищ командир, — докладывает Миронов. — Комдив приказывает на всех кораблях вести прокладку курса и докладывать установленным порядком.

— Есть! — ответил Иван Васильевич и заворчал по привычке: — Разводят тут… Это хорошо еще, что просто на мель выскочили, а не на мину!

— По минам идем, на то мы и тральщики! — заметил старший политрук Антошин.

Командир незаметным манером три раза переплюнул через левое плечо.

Старший политрук Антошин и командир БЧ-5, наш парторг техник-лейтенант Николай Мошнин, дружили. Об этом всем было известно, ибо на нашем мобилизованном по случаю войны буксире и команда-то была почти вся из запасных людей, как я понимал, немолодых и все знающих. Удивительным было иное: дружба двух командиров способствовала тому, что вообще во всем экипаже довольно быстро установились добрые отношения. Комендоры всегда держались с минерами, дружили наши механики, а также рулевые, сигнальщики, радисты и боцман. И, в общем, весь экипаж — одна семья.

Конечно, шли такие отношения в экипаже не только от дружбы Антошина и Мошнина.

Почти половину команды «Осетра» составляли коммунисты. С их мнением считались все, начиная с командира. Через короткий срок наш «Осетр» был полностью отработан как боевой корабль. Сам командир дивизиона говорил об этом на подведении итогов боевого траления. Ну а скажи кто, что «Осетр» все еще буксир, — весь экипаж обиделся бы. И я — первый!

В августе в проливе Муху-Вяйн работали две пары тральщиков нашего 17-го дивизиона. На море держался штиль, и все бы ничего, но небо было безоблачным и от этого солнце раскаляло палубы кораблей, надстройки, пушки, пулеметы, тральные лебедки — в общем, все металлические части. Мы изнемогали от жары, от страшной духоты, висевшей над морем. Ночи не приносили прохлады. Отдыхать в каютах, в кубриках было делом невозможным. А что творилось у котлов, машин! Можно было только догадываться.

Несмотря ни на что, мы поддерживали на должном уровне боевую готовность. В любой момент в небе могли появиться «юнкерсы», а из-за островов выскочить вражеские корабли… Под килем же стояли мины — те самые, которые мы обязаны были тралить.

Сутки, другие, третьи. Много суток. Уже не одна мина подсечена тралами и уничтожена. Уже не один десяток миль пройден от вешки к вешке, от створа на створ. Я стоял на юте и внимательно наблюдал за обстановкой. В который раз взглянул на динамометр и вдруг увидел, что его стрелка прямо-таки прыгнула вправо и дошла почти до упора. Чертыхнулся про себя и подумал: «Мина!» Посмотрел за корму. Буйки трала сходились друг с другом и ныряли в воду, а наш «Осетр» вело в сторону соседа по тралению — «Шуи».

— Бегом на мостик! Доложите: в трале неподрезанная мина! — приказал я вахтенному наблюдателю Шарику, а сам с тревогой смотрел, как развиваются события. Осев на корму, тральщики остановились, хотя машины их продолжали работать.

— Что за новости? — спросил в мегафон командир.

— Что-то с тралом. Я думал, мина, а похоже, зацепились.

— Похоже или не похоже? — невольно прикрикнул Власов. — Ты мне локсодромии[5]-мордодромии не разводи: вначале разберись, а уже потом присылай краснофлотца с докладом!

При чем тут были термины, почерпнутые у соболевского героя — капитана буксира «Сахар» Пийчика, оставалось для меня неясным, как и вопрос о том, что же происходит с тралом. Пока я знал только, что машины работают на «полный вперед» и, изнемогая от натуги, медленно вращается барабан тральной лебедки. А корма «Осетра» совсем осела в воду, и вообще корабль поволокло назад. Тралящая часть все же потихоньку наматывалась на барабан лебедки.

Я стоял у самого кормового полуклюза и глядел в воду. Обернулся на миг — оказалось, что на ют собралось полкоманды любопытных.

— Всем очистить палубу, остаться только тральному расчету! — приказал я, понимая, что, чего доброго, мы можем вытащить себе под корму мину. А там далеко ли до греха: упрешь ее «рогами» в срез кормы — и нет нашего «Осетра»! — Тральному расчету за лебедку!

Остался я совсем один на корме и наблюдаю, как выходит из воды тралящая часть, почти вертикально снизу… Подсчитал и понял, что самой тралчасти осталось не так-то уж много! От этого, да еще от неизвестности, нервы напряглись до предела. И вдруг на поверхности воды, сантиметрах в двадцати от среза кормы, появилась верхняя часть мины, черная, грязная, тронутая ржавчиной.

Никакой команды я подать не успел. Рядом кто-то истошно крикнул лишь: «Мина!» Я обернулся: никого за мной не было, и даже машинист тральной лебедки краснофлотец Риппинен стоял на шкафуте и непонимающе глядел на меня из-за машинного капа.

— Стой, ни с места! Трави! — крикнул я ему не своим голосом. — Лебедку трави, взорвемся! — и только тут с удивлением понял, что лебедка уже давно вращается в обратную сторону, трал травится и беда отошла. — Стоп лебедку!

Риппинен спокойно остановил барабан лебедки.