Охота на президентов или Жизнь №8

Другой мой друг работал в администрации президента… Вернее, это он считал меня своим другом. Я давно заметил, что многим чиновникам-сановникам льстит иметь в своих «друзьях» известного писателя, нашумевшего журналиста, какую-нибудь поп-звезду… Про меня не говорили по телеящику, но книги мои читала вся страна… да и все русские во всех странах. Гоша это знал. Лучше всех знал. Именно к нему сходились ниточки той информации, про которую не говорили по телеящику и не писали в газетах…

Лет пять назад он позвонил мне и представился:

— Господин Петухов? Это с вами из администрации президента говорят…

— Какие вопросы… — без вопроса в голосе поинтересовался я.

Собеседник опешил. А потом сказал, что в библиотеку администрации почему-то не поступила моя очередная книга…

— Я вам и предыдущих не поставлял, — ответил я вежливо, и уже спросил: — У вас ещё что-то ко мне… или как?

Вот тут Гоша, а это был он, начал что-то нести про то, как мы в одной школе учились, только он на пять лет позже и прочую ахинею… короче, он змеем заполз мне в душу. И тут же напросился на встречу. Естественно, меня не тянуло ни в какие «администрации», и я не с особо большим удовольствием пригласил его домой.

И не пожалел.

Гоша был очень — ну, просто очень — общительным. И очень откровенным. Он изливал мне душу, зная, что я не продам его в отличие от всех его прочих «друзей» и сослуживцев.

А я продам.

Гоша пил мой коньяк и говорил:

— Мы начинали с нуля… — он, видно, имел в виду всех своих братьев-демократов, — но эти козлы, эти сволочи начнут с минуса!

— Какие козлы? — не понимал я.

— Они просто охереют, когда увидят, что мы им оставили… — радовался Гоша заранее. — Только я их в гробу видал, у меня квартира в Нью-Йорке, и другая в Берне… у меня на всех — на всех, понял! — компромат есть! они в кресло сесть не успеют, как я их сковырну! У-у, суки!

— Юра, никто не знает, сколько мы должны на самом деле! Им тошно станет, когда узнают!

— Мы этим козлам эту страну в таком виде сдадим…

— У нас девочек сколько хочешь, понял…

— А коммуняки лохи… и Дума, мы три «бурана» загнали в Кению, на железо…

— Меня стерегут восемнадцать рыл, надёжные парни… у нас все под колпаком, и ты тоже…

Я ответил, что плевал на их колпаки.

Я ответил: что вы со мной ни сотворите: арестуете, четвертуете, повесите, расстреляете… для меня это будет только бесплатной рекламой — причем, самой лучшей рекламой!

Гоша надолго задумался.

— Понимаешь, — сказал мне Кеша, — пристрелить эту жирную гадину не так уж и сложно, но… но уж больно гадко! Старик, мы же все оттуда, из Святой Совдепии, мы все романтики-чистоплюи. Мы воспитаны не на амери-канщине вшивой, как эти выблядки перестройки. Это я тебе как профессиональный мочила говорю, как благородный русский человек, лишний герой нашего паршивого времени, блин. Вот представь себе какого-нибудь благородного Атоса, стал бы он поганить свою благородную шпагу о червяка или крысу, о мерзкую жабу или о гнусную каракатицу!

Сегодня Кеша не был пьян.

И потому я ему ответил серьёзно:

— Ты не Атос. И у тебя нет шпаги. И лучше бы ты его не колол шпагами, а просто утопил бы в нужнике…

— Это благородно, — согласился Кеша. — Утопить гада в дерьме. — Потом подумал и добавил. — Только ведь эта сволочь не пролезет в очко! Да и… дерьмо в дерьме не тонет.

Кеша был прав. Красивые и благородные сатисфакции были в прошлых и позапрошлых веках, а нынче просто давили жаб, слизней и червей. Клыкастых, зубастых, рогастых и очень хищных жаб. На счету у этих прожорливых червей были миллионные жертвы, разрушенные страны, города и судьбы. Но они процветали и жирели…

Потому что монте-кристо и атосы нынче в Россиянии не водились, а словом «патриот» называли американские ракеты.

Да-да, я повторюсь в тысячный раз: повывелись на Руси Святой патриоты, ни единого даже на развод не осталось.

А остались нытики, болтуны-демагоги и жлобы. «Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-аааШ»

Тру-ля-ля! Тра-ля-ля!

Но ведь кто-то дал заказ! О, чёрный человек…

У матросов нет вопросов.

Завалить президента… По законам и конституциям не положено. А по совести, по справедливости… Позавчера Совет безопасности президента его же распоряжением отменил эти понятия (совесть, справедливость), как не соответствующие общемировым демократическим ценностям.

Увы, и честь — неконституционное понятие.

Кеша был матросом, у которого были вопросы.

О-о-о, Святая Русь! Нет ничего святее твоей простоты. Сидеть тебе в царствие блаженных одесную от Царя Небесного. А на земле-матушке страдать и мучаться неизбывно… Ибо простота хуже… хуже всего на свете белом.

«Как живёте, караси? Хорошо живём, мерси!»

Уже падая, Кеша врезал усатому поддых. Упал. Перевернулся. Вышиб ногой аварийный люк. И вывалился…

Никто не видел машину времени. Никто не верит в машину времени. А она есть. В наших мозгах. В извилинах наших мозгов. Мы иногда залезаем внутрь себя, в эти извилины. И жмём на газ… И видим.

Видим, как воздушно-невесомый, призрачный мотылёк, светлым ангелом из поднебесья пропарывает сталь, бетон, алюминий, титановое стекло, груды пластика… и как тихо, тихо летит вслед за ним ещё один — будто чайный клипер под всеми парусами в голубой лазури небесного моря… Тихо, тихо лети, ночь оставляя в ночи… тихий небесный свет—утренним нежным лучом….

Два «боинга», две тени, два «близнеца», два «рога дьявола[34]», два адских крематория, нашпигованные бедными русскими евреями, латиносами и прочей мигрантской рабсилой… одна большая куча мусора, костей, шлака. И пыль. Огромные тучи пыли. И третий ангел, пикирующий в цель, осиновым колом вонзающийся в сатанинскую Пентаграмму, чёрный узел, опутывающий чёрной паутиной всю бестолковую планету. Третий ангел.

А был ещё и четвёртый. Про которого забыли.

…он успел. Извивистая река синела в трёхстах метрах внизу. Дальше был лес. Кеша ничего не рассчитывал. Так получилось. Или сработал какой-то иной расчёт… Он даже не успел сгруппироваться толком, плюхнулся о воду спиной… зато он увидел, как в «боинг» ударила ракета, увидел вспышку, обломки… и уродливый хвост самолёта, подброшенный взрывом, нелепый хвост, который ещё долго кувыркался в воздухе, горел, дымился и падал как в замедленном кино.

Сбили, суки! — сообразил Кеша, погружаясь в воду. — Свои сбили! На всякий случай… По плану «боинг» должен был снести ко всем чертям Белый дом (Вашингтон, округ Коламбия). Прицельно-точным, «лазерным» падением на эту «садовую беседку» в стиле нью-бюргер-романеско. По плану Ус-Салямы бен Аладина. А по Кешиному плану, белый ангелок должен был укусить птичку покрупнее, огромный трансатлантический лайнер, на котором делегация отставных гарантов с супругами и прочими подпругами, упругами и задрыгами возвращалась в Россиянию (ещё не все знали, что есть такая страна, особенно те, кто не умел пользоваться машиной времени). По Кешиному плану, «боинг» должен был лететь пустой, лишь с тонной пластида и канистрой напалма… Но усалямовские мужички, усатые и маслянорожие, всё перепутали и перепортили. А может, у них с самого начала было так задумано. Пластид они выпихнули. Понабрали пассажиров, благо обормотов в Заокеании всегда хватало, а местные рейсы никогда не поспевали за расписанием… Кешу связали прямо после того, как он передал мне по мобильнику ключевую фразу: «процесс пошёл!». Связали, бросили в кресло. И пошли выволакивать пилотов. Двоих пристрелили сразу. Третьего оставили, на всякий случай. Обормоты-пассажиры сидели, охерев, с по-американски раскрытыми ртами и ждали, когда откуда-нибудь из-под земли, как в кино, появится Шварценеггер или Сталлоне и спасёт их, как и положено по всем правилам Голливуда. Они не знали, что Холивоод сделали одесситы — из картона и пластилина, точно так же они слепили и всех картонно-пластилиновых героев шварценеггеров… Но всё же супермен нашёлся. Не местного разлива. Кеша тайком разодрал путы, расчитанные на кис-метного араба. И пошёл крушить нехристей, ломая черепа и хребты. Кеша рассудил, что пустой Белый дом слишком пустая цель, чтобы ради неё гробить две сотни местных олухов с собой впридачу. Но маслянорожие быстро намяли ему бока. И уже готовились спровадить вслед за пилотами… но он успел…

Нет, с азиатами связываться нельзя, решил Кеша, выныривая из речной прохлады. Сколько раз давал себе зарок. И опять купился на клятвы, обещания и братания. Евразийничество хреново! Прав был Александр Благословенный, у русских нет ни друзей, ни союзников, а кто евразийничает, тот последнее украсть хочет, в доверие втирается! Но сами засранцы-заокеанцы были ещё большими суками, чем маслянорожие… своих сбить!

Кеша готов был потерять веру в человечество и гуманизм. Но сейчас ему было не до всякой херни. Надо было выбираться из глуши… И приступать к реализации запасного плана. Надежней заказ выполнять здесь, где не ждут. В Россиянии всё было слишком «схвачено», там за каждой кочкой и под каждым унитазом сидел несгибаемый боец невидимого фронта по охране гарантов. Было ощущение, что этих бойцов миллиардами выписывали из Китая… ведь в самой Россиянии всего народонаселения не хватило бы на одну осьмушку «ограниченного контингента президент-секъюрити».

Да что там… опять ушли, задрыги!

Кеша, ещё мокрый, сидел в задрипанном американском баре, потягивал разбавленное пойло. И с тоской глядел в подвешенный к потолку ящик, из которого гугнивая голова вещала про то, как мужественные пассажиры сами скрутили страшных международных террористов и отважно послали свой «боинг» в пике, жертвуя собой, чтоб только спасти дядюшку Буша, демократию и святое право каждого ходить в памперсах. Голова была похожа на транссексуальный гибрид Мусорокиной и Свинадзева. И от этого в амэурыканском баре попахивало чем-то родным, россиянским, с привкусом смолы и серы…

Клыкасто-зобастая хищная жаба-кровосос окопалась в одной из своих тайных резиденций. И все силы мировой демократии охраняли её. И ещё тысяча отборных мордоворотов. И сотня танков. И сотня самолетов. И все американские авианосцы. И все демократические средства массового вранья и оболванивания болванов.

В лютом страхе доживал свои кровавые денёчки матерый старичище Ухуельцин. Всенародно избранный вивисектор и расчленитель!

Он просто, понимать, не знал, что ему некого бояться, что и все, кого он боится, выбрали памперсы и пепси. Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-а-а-а!

Опухший, отёкший, непросыхающий Ирод-Тиберий пил, понимать, кровь людскую цистернами. Пил в галстуках и без галстуков, с партнерами и без партнеров. И не только в девяносто первом и безумном девяносто третьем. Лучший, понимать, друг Клина Блинтона.

Ох, какой был этот год… этот месяц.

Юра Шевчук в огромном зале, посреди молчаливых и лоснящихся несвидетелей грустно бормотал под гитару:

поровну… поровну… будет… пусть…

Смерти не было поровну.

Убивали одну сторону.

Убивали нервно и бестолково.

Много набили. Тысячи.

Помню надпись на стене скорби у пресловутого «дебелого дома»: «Охуельцин, куда дел трупы?!»

Стену снесли.

Но я повторяю вопрос: «Куда дели трупы?!»

И вообще, зачем надо было убивать столько безоружных, беззащитных людей, которые просто не хотели, что бы их страна превращалась в колонию и в пыточную камеру демократии.

Власти думают, что все всё забыли. Власти награждают друг дружку орденами и званиями. Главному застрельщику Октября дали орден Гроба Господня. Интересно, что думает по этому поводу сам Господь?

Скорее всего, не то, что патриархий Ридикюль, представивший демократора-застрелыцика к награде.

Господь справедливость восстановит. Разберётся с «орденоносцами», да и с теми, кто Его именем награждает царей-иродов за убиение младенцев.

Впрочем, патриархий Ридикюль от той крови, помнится, самоустранился. Поначалу страшно грозился, тряс бородою, клялся предать анафеме первого пролившего кровь. Но не рассчитал, что первым прольёт кровь «за-конноизбранный» (думал, другие, тех можно было ана-фемствовать безбоязненно, кто они такие!). Испугался. Сказался больным. Умыл руки. Как Понтий Пилат.

Нет. Не все. И не всё забыли.

Верховоды другой стороны тоже не были ангелами. Им тоже воздается на Страшном Суде. Но это там, за земным порогом.

А здесь, на Земле, «противоборствующие стороны» быстро вспомнили, что они номенклатура одного круга, переделили должности, звания, награды, области, губернии… вместе пьют на раутах… вместе голосуют друг за друга, идиллия!

А мы, наивные и недострелянные, остались где-то в…. И вопрошаем себя.

И долго ещё будем вопрошать.

Сейчас прошло много времени. Можно не горячиться. Всё спокойно взвесить. Разобраться… Понять… Нет, понять такое невозможно.

Сейчас ясно — с двух сторон было дерьмо. И в Кремле, и в «белом доме». А между этим двойным (как в гамбургере) дерьмом был народ. Тот, что защищал «белый дом» и тот, что прорывая заслоны, шёл на освобождение защитников. Потом одни себя наградили орденами. Других амнистировали. А восставший и расстрелянный народ назвали боевиками и даже провокаторами (это Народное восстание было провокацией, люди, шедшие грудью на пули были провокаторами?! а депутаты за семью стенами героями?!)

А сейчас Чеченегия. Там теперь убивают русских. Чтобы не повторился Октябрь. Власти знают — лучше опередить врага, лучше убить русских заранее.

Мы сидели с атаманом Морозовым в Думе и вспоминали страшный Октябрь. Всё зря… Или не всё? Он нахваливал «батю»-Макашова… А я помнил, как Макашов очень быстро и шустро с быстрыми и шустрыми казаками своими (целый грузовик) ретировался из Останкина на вишневой «девятке». Как только запахло жареным… Сбежал. Бросил людей. Он был ещё нужен России. А люди у Останкина были отработанным материалом… В том числе и я. Смерти не было поровну…

Почему я выжил в этой бойне. Не знаю.

Макашов знал, чем кончится пресловутый «штурм». Он был готов… и вовсе не к победе, но к отступлению…

А я верил до конца, надеялся на подкрепление… Ушёл под утро, когда бойня закончилась, когда запекшуюся по асфальту кровь прихватило инеем… Хмурое утро.

А у меня болела мать. В эти дни началось у неё то, что спустя семь лет, убило её… наверное, одна из пуль хвалёных пидормотов-спецназоомбздоновцев попала в неё… Что ж, не первого ветерана Великой Отечественной отправили на тот свет, стрелки демократии.

Страна швыряла этой ночью мутной сволочью…

«Герои»-«витязи», спецназ хренов, зверски и профессионально убивали безоружных мальчишек и стариков. В ту ночь я понял — россиянская армия и россиянская милиция будут истово и рьяно выполнять все приказы НАТО. Время иллюзий усвистело вслед за пулями, свистевшими у виска… Мгновения, мгновения, мгновения!

Морозов рассказывал мне, что бывал с «батей» в деле, что с таким можно на смерть идти. Морозов был романтик. Где он сейчас — лихой казак? Говорят, убили. Ушёл из дома. И не вернулся… Его жена прислала мне трогательное письмо из своей русской деревеньки. Что ей ответить… Нас всех предали. И Витю Морозова, бесшабашного русского казака-авантюриста тоже.

Было бы России лучше, если бы власть захватили Хасбулатов с Руцким? Не думаю.

Наивно было бы думать, что Народное восстание дало бы власть народу. Нет, её все равно перехватили бы шустрые посреднички. Возможно, стало бы ещё хуже. Намного хуже… Может, и Россия была бы уже расчленена и оккупирована как Югославия. Кто знает!

Но одно свершилось.

Иллюзии иссякли. Их больше нет.

Да и России давно никакой нет. Есть Россияния. Страна непуганных олигархов, прихлёбнутых демократов и подставных патриотов. Есть ЖИЗНЬ № 8. Самая дешевая жизнь. Самая ненужная… Это хорошо знает россиянская юная поросль, миллионами вешающаяся, режущая вены и выпрыгивающая из окон.

Ненужная жизнь. Демохренократия! Перепутин, ку-ку! Державник ты наш! Хотели как лучше, а получилось как… планировали в госдепе Заокеании.

Я опять забегаю вперёд, меняя времена и события.

Такие дела… (привет, Курт! и погоди, не уходи, посиди ещё немного на своём мысе Код, небеса обождут!)

Так бывает при вялотекущей шизофрении. Ку-ку!

Многие читатели (следователи и дознаватели) скажут:

ну, вот, ополоумел окончательно. А я скажу, время и дано нам, чтобы гулять по нему, как захочется. Это с континента на континент мы не можем перескочить за миг. А в прошлое или будущее, пожалуйста. Не мигом единым жив человек! Мудро сказано… Нам много чего мудрёного понасказали, а вот стали ли мы мудрее… или? Или — без вариантов. А потому: вперёд и назад!

Старика Ухуельцина в народе любили. За то, что пил по-чёрному. Непьющих народ россиянский не понимал и боялся. А старик Ухуельцин пил. Падал с мостов, с самолётов, с трибун, с операционных столов… но пил. Это было по-нашему, по-россиянски. Вот и любили.

Одна беда, после того, как матёрому старикану пер-шпунтировали какую-то головную артерию к кишечнику, а кишечную к мозжечку, он стал пить меньше. Народонаселение медленно и тяжко приходило в ужас. А старик Ухуельцин трезвел…

…Наконец он протрезвел настолько, что в одну новогоднюю ночь, после трёх бутылок шампанского с «ши-пром» объявил на всю Россиянии):

— Ухожу, понимать! Прощайте… и лихом не поминайте! А вы уж сами теперь… гы-гы…

Это был тот момент, который надо было ловить. Я хотел позвонить Кеше. Но он сам достал меня.

— Слыхал?! — прохрипел он в трубку.

— Ага! — ответил я. — Это удача! Это твой шанс!

— И твой тоже! — откликнулся Кеша. — Я всё уже подготовил! Ты включен в делегацию от Полубоярской Думы и Синклита сенаторов, понял?!

— Нет… — сознался я по-честному.

— Слушай! Завтра с утра, пока стариковская охранка не протрезвела, делегация от имени всего россиянского народа будет просить Охуельцина остаться на троне! Усёк? Без него ж народ, понимать, осиротеет! И демократия по швам затрещит… Думоседы думают, мол, сам старикан всё и затеял, чтоб его поупрашивали, чтоб в ножках повалялись… а он погундобится, покочевряжится для виду… и вернётся! Ну, и им воздается, понимать, самым верным…

— Понял! — закричал я. Это было гениально. На следующее утро нескончаемая колонна лимузинов вытянулась по Долларовке… Бояре и выборные от народа ехали на поклон к царю-батюшке. В третьем лимузине, длинном и перламутровом, сидели мы с Кешей.

Мероприятие было ответственное, имело государственное значение. И потому поклонную колонну пропускали с почётом. Гибэдэдэшники с красными дедморозов-скими носами лихо отдавали нам честь. Народонаселение по краям дороги ликовало и смеялось, размахивало еловыми лапами и пело: «многая лета! мно-о-огая лета-а!»

В ворота заповедной президенции всех, конечно, не пустили. Но первые десять лимузинов прошмыгнули. В том числе и наш. Похмельные полканы из охранки обыскали, прощупали, прозвонили — оружия, бомб и стинге-ров не нашли. Мне Кеша ещё по дороге сказал: «Со стволами лучше не соваться, враз заметут!» А на мой недоуменный взгляд мрачно ответил: «Я его вот этими удавлю!» Он показал мне свои белые и ухоженные аристокра-тическо-бандитские руки в перстнях и «роллексах». Нацеплял он всю эту мишуру, только когда приходилось идти в бомонд. В нашем бомонде без мишуры человека не узнавали и не принимали (ни по одёжке, ни по уму).

К парадному крыльцу народные посланники шли гурьбой, боясь отстать и остаться незамеченными: были тут и депутаты, и министры, и олигархи, и сенаторствующая братия, и просто братва, и шоу-звёзды, топ-модели, и ток-ведущие, и лауреат Жуванейтский, и один случайно затесавшийся в этот бомонд писатель-человеконенавистник. Бомондовцы узнавали меня, но не здоровались, сразу скукоживались и норовили извернуться, ускользнуть от взгляда — им нью-гоголи явно не нравились. А мне было на них плевать. Я не собирался описывать их «мёртвые души». Я шёл на дело. И шёл достаточно смело… зная, что Кеша возьмёт на себя главное, а мне останется только зафиксировать для истории историческое событие. Лично я пачкать свои руки, пусть и не столь аристократичные и белые, как у некоторых, о всякую сволочь (в пушкинском понимании этого слова) не собирался.

Восторженный рокот прокатился над элитарными головами бомонда, когда резные двери вальяжно распахнулись… и величавого старца вынесли наружу.

Разношерстная, но единая в своём чистом порыве полупочтеннейшая знать попадала на колени. И протянула взыскующие длани к всенародно избранному отцу демократии. Горячие неподдельные слезы полились из десятков чистых и ясных глаз. Всё замерло и засияло округ.

— Дарагие рассияне… — начал было старик Ухуельцин.

И обмяк. Не договорил. Он был смертельно усталым после очередной работы над документами. Все знали, что старик совсем не щадил себя. Он работал наизнос, во имя народонаселения, во имя молодой Россиянии, во имя статуи свободы, которая являлась ему во снах и грозила факелом… И хотя перешпунтированные врачами-вредителями жилы, сосуды и селезёнки избранника бурно пульсировали в такт его горячему сердцу, железное здоровье несгибаемого борца с привилегиями держалось исключительно на единой, запрещённой к употреблению теми же злобными вредителями, панацее. Запретили? — ревел он бывало эдаким Пьером Безуховым. — Кому? Ме-не-е?! Первому президентию-ю! Апостолу перекройки! Творцу реформ! Не-ет! Не выйдет!!! Свободу не задушишь грязными руками в белых халатах!»

Не родилась на свет ещё та итицкая сила, что посмела бы чего-то там запрещать пламенному борцу с тоталитаризьмом и шовинизьмом, не родилась… и не родится.

Да, старик Ухуельцин, как и всегда к началу очередного рабочего (или нерабочего, учитывая Новый год), дня был вдрызг, влоскутину, вдребезину пьян. Волны духовитого перегара, исходившего от него, валили с колен народных представителей, вразнобой моливших «отца родного» не покидать осиротевшую паству и не бросать несчастную Россиянию на произвол окопавшихся красно-коричневых национал-патриотов и прочих гадов.

— Не оставь сиротами! — солидно гнусавили олигархи.

— На тебя единого уповаем! — козлила интеллигенция.

— Папа, не шухери! — рыдала чувствительная братва.

— Да! Да! Нет! Да-а-а! — истошно скандировали звёзды шоубизнеса, стуча в бубны и тамбурины.

— Ой-ёй-ёй!!! — выли министры.

— Уй-юй-юй! — ныли депутаты.

— Ай-ай-яй-яйяяяя!!! — голосили с мигрантским акцентом землячества и меньшинства. — Ай-яй-яй-я-я-я-я, убили негра, убили, били, или… ай-яй-яй-яяя-яй-яй, суки, замочили… замочили, папа!

Вся земля россиянская стонала и плакала, простёрши руки к небесам… Но глух был к её мольбам усталый царь.

Четыре крутобоких и крепкозадых охранника держали державного старика на руках. Ещё четверо с пулемётами наперевес стояли у дверей. Семеро с гранатомётами лежали за дверьми. По обе стороны от парадного крыльца в полной боевой готовности сидели на корточках шесть сотен верных бойцов, готовых тут же умереть за гаранта конституционных свобод. А по бесконечному фасаду дворца-президенции тут и там роились батальоны, полки и дивизии «витязей», «вымпелов», «альф», «бет», «гамм», «омег», омонов, омбздонов, собров, мобров и убопров. Где-то внутри бездонно-бескрайней президенции таились неисчислимые тысячи личных коммандосов президентия, присланных на его защиту из самой Заокеании.

Необъятна и могуча была вся президентская рать. Я с сомнением поглядел на Кешу. Он подмигнул, мол, поглядим ещё. И пошатываясь, пьяненькой походкой поплёлся к ступеням. В руках его был свиток челобитной. А в свитке…

Тысячи стволов тут же нацелились в Кешу. Всё напряглось и окостенело. Зыстыли каменные небеса. И оглохли поля. И тут старик Ухуельцин приоткрыл один глаз. Глаз был мутный, красный и бессмысленный. Но этим мутным глазом матёрый старец разглядел, что лежало в свитке… Он приподнял голову, отпихнул крутозадых. Встал на свои две. Качнулся. Мотыльнулся и… И полетел бы с крыльца, но Кеша успел вовремя. Он подхватил гаранта, прижал к его сердцу челобитную с завёрнутой в неё бутылкой. И шепнул в ухо государственному старику:

— Третий нужен!

Все знали, что старик не пьёт с утра один. Суевер! Корявый палец долго блуждал над толпой, пока не упёрся в меня. Водил вельможным ухуельцинским пальцем податель свитка-челобитной.

— Вот! — сказал наконец гарант, облобызав Кешу. — Вот он меня понимает, понимашь! А вы… сволочи! Вы с чем пришли? Пошто-о?! Тьфу!

Он потянул Кешу и меня куда-то в глубь президенции. Но на ходу обернулся, погрозил пальцем бомонду. Топнул ногой, плюнул, растёр, выматерился…

— Прочь! Прочь иуды! — закричал он, трезвея. Деловитая охранка начала выпихивать и выталкивать взашей особо важных VIP-персон, не особо и церемонясь, по принципу: незванный гость хуже татарина. Хотя разобраться, кто хуже кого, было непросто — татар тут собралось немеряно: и среди гостей, и среди охраны; не говоря уже о хохлах, армянах, евреях, мордве, корейцах, якутах, тунгусах и, главное, о русских, об этих невозможных русских, которых вообще никуда не приглашали. О-о-о… Вслед русским плевались и шикали все.

Старик Ухуельцин уволок нас в какой-то полутёмный клозет. Заперся. Дрожа и тревожась.

— Следят, гады, — прохрипел с истовой, страдальческой укоризной, — шагу ступнуть не дают, понимашь! рюмки выпить! Сволочи! Всюю президенцию прошмонали, понимашь! Все заначки повыгребли-и… А ведь вчера с Ридикюлем стаканили, я бутылёк под подушку сунул, там ещё на дне было… Где-е-е, где он?! Всё утащили! Ироды… Врачи-вредители, понимашь! Жена-зараза…

— А Калошин? — глупо спросил я, имея ввиду генерального президент-администратора.

— Их хаб им ин дрерд![35] — злобно прошипел старик. Челобитную он сразу скомкал, бросил в угол. И теперь желтыми ядрёными зубами рвал пробку с «Московской». Кеша стоял рядом, приноравливался… Я с ужасом ждал трагической развязки.

— Да погоди-и… — старик Ухуельцин выдрал пробку, глотнул раз, другой, судорожно дёргая кадыком. И оторвался… задышал тяжело, будто сом, выброшенный на берег. — Ы-ы-хыррр… и-хырашо-о-а!!!

Позже Кеша раскрыл мне зловещую тайну: в бутылке было лишь полстакана «московской», остальное раствор цианистого калия в крысином яде.

— Теперь ты… давай-ка… дрынкни! — Ухуельцин сунул было Кеше бутыль. Но тут же отдернул. — Не-е, погоди-и, успеешь ищо! — и снова присосался к мутнозеленому горлышку. — Ы-ыхррр… о-ооо…

Он пил смачно и яро, наливаясь багряной кровью и одновременно зеленея. В шпунтах, шунтах и шлангах внутри матёрой утробы урчало и булькало… Пил… и не падал!

— Закусите, Бормотух Ермолаич… — Кеша вытащил из кармана кашемирового пальто пирожное-эклер и угодливо сунул его вельможному собутыльнику.

Я уже и сам догадался, что эклер вместо крема был битком набит самой жуткой отравой, о какой и помыслить было страшно. Мороз продрал мою кожу. А старик Ухуельцин уже доканчивал бутылку. Он, не глядя, сунул руку за закуской и тут же, запихнув некошерное пирожное в пасть, зачавкал, зачмокал и зашамкал.

Потом недоуменно повертел в руке пустую бутылку. Поглядел на Кешу. И спросил:

— А тебе, понимашь?

— Найдётся чуток, — заговорщицки подморгнул ему Ке-ша. И вытащил из другого кармана ещё пузырь. Хотел было поднести к губам…

Но цепкий старик Ухуельцин вырвал бутылку. Сам приложился к ней, алчно и хватисто: забулькал, загыгыкал совеющим филином, засюсюкал в гробовой тишине матёрым упырём-винососом.

Ужас объял меня до глубины души моей. Одного наперстка пойла, одного укуса отравы хватило бы, чтоб отправить на тот свет три богодельни таких стариков… А этому хоть бы… Нет, державный старец чуть покачивался и бронзовел на глазах. Но не сдавался. Стоял статуей. Оплотом. Гарантом. Это был просто Распутин какой-то! Он выпил три бутылки кошмарного яда и съел шесть нашпигованных смертью пирожных… отплевался, отсморкался. Вздрогнул. Передёрнулся. Рыгнул. И только тогда благодушно раззявился и заорал дурным голосом: «живи стра-ана-а! да-ара-ага-ая ма-ая Расеяния-аа…»

Нас с Кешей он уже не видел. А может, просто принимал за кого-то другого. Мы терпеливо ждали, когда отрава начнёт действовать… Мы не могли уйти просто так.

Но когда старик вдруг погрозил мне корявым пальцем и злобно, с жуткой угрозой выдавил:

— А-аа, эта ты, Чубайтц! Нохшлеппер![36] Эта ты-ы рыжий гад, понимашь… эта ты во всём винова-ат!!! Да я тебя-аа… Вот тогда Кеша не выдержал.

— Пора, — прохрипел он. Ухватил грубого старикана за могучую красную выю и принялся душить его.

Я отвернулся. Это зрелище было не для моих нервов… Наконец что-то тяжёлое мешком рухнуло на мрамор. И Кеша толкнул меня плечом. Он сделал своё великое дело.

Мы вышли вразвалочку, как из бани. Плотно притворив за собой дверь и чуть покачиваясь. Так выходят из царских покоев фавориты и собутыльники властелинов.

— Работает с бумагами! — сказал Кеша бугаям из охранки и выразительно щёлкнул себя пальцем по горлу. — Сказал, первого, кто сунется, уволит на хер! Ясно?!

Быки из охранки загрустили.

Мы выбирались из президенции на дрожащих ногах. Будто из зловещего замка живого мертвеца Дракулы.

Но было… чего там скрывать, было немалое моральное удовлетворение. Как после Сталинградской битвы. Или поля Куликова. Уже и сами себе мерещились Миниными и пожарскими… Только виду не показывали. Героев украшает скромность… Три четверти Россиянии, узнай бы они всю правду, напились бы сегодня за наше с Кешей здоровье в доску… а оставшаяся четверть от счастья бы ушла в запой на месяц! на год! Это ж… это ж… как от царя-Калина, чудища окаянного, змей-горыныча поганого землю русскую ослобонить… ильи муромцы! святогоры! Свершилось… есть правда на земле! но есть она и свыше!

Ангелы несли нас на руках к лимузину.

И трубы пели в светлеющих небесах.

А вечером, когда мы собирались обмыть дело на Кеши-ной даче, из телеящика сообщили:

— Сегодня днём генеральный президентий Россиянии был доставлен в центральную клиническую больницу с диагнозом ОРЗ и обширным расстройством желудка. Опытные врачи-терапевты уже перелили старику Уху-ельцину кровь, желчь и мочу, пересадили лёгкие и промыли мозги… во время процедуры, как сообщили помощники и санитары, генеральный президентий утверждал указы, приказы, приговоры и помилования…

Я посмотрел на Кешу.

А он глядел в пустоту и повторял как заведённый:

— Распутин… это Распутин… нет, Дракула… живой мертвец! Это мертвец, понимаешь… мы никогда не убьём его… он уже мёртвый… мёртвый… как убить мертвеца! По щеке у Кеши текла крохотная скупая слезинка. Нет, покамест ни на земле, ни выше никакой правды не было.

А жизнь-житуха тем временем текла своим чередом. И было в ней всё нормально, как в хорошем дурдоме. Жизнь № 8 — милости просим!

И были в этой жизни хозяева и холопы.

Как и в любой жизни.

Поначалу приходили хозяева. Но после них власть доставалась холопам, так уж повелось…

На смену князьям-русам Меровингам, что царили в дикой Франкии, пришли их холопы-мажордомы, всякие капетинги-хренетинги и прочее латиноязычное[37] фуфло, и империя превратилась в бардак, в огромную холопскую.

На смену хозяину, народному заботнику и знатоку языкознания товарищу Кобе пришел «кукурузный» огрызок, холопиш-ка-дурачок. Без хозяина он не мог себе найти места — метался, «перестраивался», «реформировался», давил бульдозерами полоумных, таскался по америкам и чуть было не просрал Россию вкупе с плаксивыми, но хитрыми шестидесятничками, комиссарскими сынками. Папаши-комиссары вырезали десятки миллионов русских. Это было нормально. Мировое сообщество не возражало.

Но когда Коба чуть-чуть придавил комиссарскую сволочь, сынки завизжали: тоталитаризьм! сталинизьм! Кобу отравили. И дурачок-кукурузник заплясал под дудку комиссарского семени.[38] Изрядным плясуном был… Но холопа вовремя вывернули наизнанку и сшибли коленом под зад, как и положено сшибать холуев-холопов. Мало что не высекли. А следовало бы.

Затем был хозяин, добрейший Леонид Ильич. На него ненавистники России понавешали много собак. За то, что крепил Россию, не обращая внимания на их вой, тявканье и скулёж… Пятая колонна оболгала железного генсека, обхихикала — воровски и гнусненько, из-за угла, в анекдотишках, изготовленных в «русских центрах» ЦРУ беглецами-диссидентишками,[39] «правозащитничками»-холопами (как известно, правозащит-нички всегда работают на «сильного», по нутру своему они холопы и плебеи, что, впрочем, видно и невооруженным взглядом). В действительности Брежнев был гигантом, титаном. Даже смертельно больного, полупарализованного, потерявшего наполовину речь — его боялось «мировое сообщество», вздрагивало от одной поднявшейся брови на его челе, тряслось при вымолвленном полуслове, падало в обморок при движении пальца. Брежневская Россия не просто достигла паритета с НАТО и Америкой (вместе взятыми), она была вдесятеро сильней. Брежневская Россия в космической и военной областях на пятьдесят, а на прорывных направлениях и на сто лет обгоняла пресловутую Амэурыку, которая везде вопит, что она «самая-самая!» Только теперь стало ясно, что Брежневская Россия была единственной сверхдержавой на планете и в космосе (амери-каноиды, как ни пыжились, как ни воровали у нас секреты, но никак не могли сделать хотя бы простенькую станцию на орбите). Хваленая Амэурыка (как они сами произносят) была дутым пузырем до предательской сдачи России холопами.

После хозяина Брежнева была невнятная череда невнятных холоповатых людишек и комиссароватых джазистов-чекистов.

А потом к власти пришел опять холоп. Не чуя себя хозяином, и не чуя над собой хозяйской руки, он заметался в истерике, как и кукурузный Никитушка-дурачок. Заметался аж по всему свету. В своей державе должность да чины не позволяли ему найти хозяина и верно служить ему. А натура-то холопская, требовала, чтоб хозяин держал на поводке… И он нашел себе хозяев, в «мировом сообществе». И никто не вербовал этого придурка в масоны. Нужны масонам такие обалдуи! Меченный Херр сам напросился в прислугу, ибо… и был прислугой, быд-лом и холопом.

Против холопов не надо бунтовать. Не надо устраивать путчей и заговоров, революций и восстаний. Их надо просто брать за шкирку, отводить на конюшню и сечь… В девяносто первом всю эту перестроечно-холопскую шоблу-ёблу надо было просто выпороть на конюшне…

Розгами…

И тогда русская нефть принадлежала бы русским, а не трём толстякам с оффшорным гражданством… Но… но… но больших идиотов, чем русские, мир ещё не видывал. Об этом знают все на планете. Все, кроме россиянских россиян.

После Херра Горби пришел большой, напыщенный, с оттопыренной по-барски нижней губой, вальяжный, самодуристый и хамоватый… холоп. Вальяжность была внешней. А внутри огромного жирного тела сидел маленький плюгавенький и угодливый холопишко — на своих — «цыц! молчать! не пу-щать!», а чужим: «что угодно-с?» с поклончиком. Этот холоп стал в два раза «свободней», облетев два раза вокруг статуи Свободы, позеленевшей от злобы на весь мир. Свободный человек не может стать «свободней» в два или в полтора раза, он просто свободен и всё. А холоп может. В холопе много степеней холопства. Чем хозяин круче и конкретней, тем в холопе понта больше. Ибо халдей, холуй и холоп. Особенно холоп без галстука. Вальяжный холоп-самодур нашел себе хозяина самого могучего и сильного. И оттого раздулся до невозможности, как пиявица, усосавшаяся дармовой крови. Страну, могущество и державность, силу и независимость, народ и мир на земле просрал… зато стал «свободней».

Эдакий плюгавый карлик-холоп под огромной позеленевшей от дряхлости и ксенофобии статуей «свободы». Увы, увы… никакой свободы в Штатах нет и не было, свидетельствую об этом как очевидец — там все, несмотря на разные одеяния и цвет кожи, чёсаны под одну гребенку — ежели ты хоть на йоту выходишь из-под общеамериканского стандарта, ни удачи, ни процветания тебе не видать. Не свобода, а тирания «общеамериканского мышления и поведения», шаг в сторону — и ты враг общества, ты вне общества, ты никто и ничто, бомж в вонючей подземке. Ибо демократия есть деспотия олигархов плюс де-билизация всей страны. И ни хрена больше.

В общем, жирный и вальяжный «барин» был только для нас, русских дураков, барином. Увы…

Правда, под конец и он пытался надувать щеки и что-то там лопотать западу. Но его быстрехонько брали за шкирку, секли в холопской и сажали на его обычное кучерское место.

Хозяин не станет хапать и тащить. Ему и так всё принадлежит. Его дом Держава. Вот так, мои милые.

Хозяин не бывает вором.

Холопы всё тащат в свою конуру. Хапают и крадут. Холопы всегда вороваты. Они временные. Им бы успеть украсть.

Холопы очень любят всё иноземное. И особенно любят самих иноземцев. Сами они холопы, люди третьего сорта, плебс. И потому каждый иноземец мнится им господином-барином. Всё иноземное прекрасно…

С каким плебейским придыханием твердят холопы о «старейшей в мире амэурыканской демократии», они просто елозят на брюхе. О, Амэурыка! А ведь всё враньё… Жалкая страна стоит на лжи, вбитой в головы недалеким её жителям и всему миру. Чуть больше двухсот лет стоит — кровавая, деспотичная, злобная, завистливая и алчная тирания, убивающая мир… ограбившая всю планету, зажиревшая до вырождения и тотального отупения — феноменально богатая (только в этом источник вожделений мирового холопства, и ни в чем ином). Феноменально богатая, бескультурная, тупая и самовлюбленная.

Тиранократическая дебилократия.

Ублюдица-Амэурыка появилась на свет, когда России было без малого полторы тысячи лет. Сборище авантюристов, беглых каторжников, преступников и алчных искателей легкой наживы собралось в стаю… Цель стаи была: сожрать как можно больше, если получится — весь мир. Стая искала прикрытие. И появились напыщенно лживые, сальненькие и слащавенькие «демократические» декларации. Под вывеской этих деклараций и началось ограбление, а одновременно и опошление, развращение и вырождение мира.

Холопы иных стран и народов быстро усекли в чем суть «демократии» — у них появилось «законное», «демократическое» право грабить, хапать и гадить «от имени народа». Если раньше ты был презренный подлец, вор и жулик. То теперь, под вывеской «деклараций» ты становился «всенародно избранным». Величайшая ложь и подлость всех времен и народов — «демократия» — была запущена в мир.

Хозяева у власти отвергали эту ложь, эту пирамиду лжи. Они видели, кто стоит за этой ложью. Они понимали, зачем нужна «власть народа» ворью и лжецам. Самые презренные, самые гнусные отребья стали тут и там «всенародно избранными».

Говорят, каждое население достойно тех, кто над ним властвует. И еще говорят — всякая власть от Бога.

Мудра та страна, мудр тот народ, которые не допускают над собой власти холопов и мерзавцев.

Ну, всё! Хватит морали… Эко меня опять занесло… По всем телевизорам с утра до ночи: «лучше нету того цвету, что в Америке цветёт!» А я всё про какую-то Россиянию убогую, которой на амэурыканских картах и вовсе нету…

Чёрный человек садится ко мне на кровать, водит пальцем по мерзкой моей и пасквильной книге… слушай, слушай, — бормочет он мне, ненавистнику и забулдыге, — слушай, раньше ты был поэт, без крамолы в мозгах и без тараканов, а теперь… проживаешь ты «в стране самых отвратительных громил и шарлатанов»![40]

Мы встретились с ним в Риме. На Вилле Джулии. Возле музея этрусков, которые были родными предками россиян, ни хрена не помнивших своего родства. Это был тихий уголок в кишащем туристами Вечном Городе. Туристов сюда не водили, потому что гиды, в отличие от россиян, знали, кто кем кому доводится, а россиян и их предков в Вечном Городе, как и невечных городах и селах Европии не шибко долюбливали.

Это было нам на руку. Здесь на Вилле Джулии, ни одна охранка нас никогда не найдёт. Эти олухи будут топтаться между траяновыми колоннами, фонтанами, колизеями, римскими банями и форумами. Бог в помощь!

Кеша был в сером элегантном костюме и в темносерой шляпе. Он не был похож на италианского мафиози. Потому что италианские мафиози были точными копиями чеченежских козопасов. Он был похож на матроса, сошедшего на берег после кругосветного плавания. Не хватало только пиратской серьги в ухе. И трубки. Зато были белый шёлковый шарф и сигара в зубах. Здесь, в убогой Итальянии, это выглядело вызывающе.

— Что в России? — спросил он.

— Дураки и демократы, — ответил я. — Две извечные проблемы, мон шер ами.

— Да-да, — согласился он грустно, — мы все дураки… раз позволили этим гадам сесть нам на шею. Впрочем… полчаса назад звонили солнцевские. У них всё готово.

— Храни их Господь, — я невольно и с облегчением перекрестился.

Какая-то чернявая старуха-католичка, проходившая мимо, поглядела на меня с нескрываемой ненавистью. Местные знали точно, что единственный правильный бог, это их, итальянский бог, а папа в Ватикане — его личный наместник на земле. Мы с Кешей так не считали. Божьи люди не приторговывают водкой и табаком, да и в казино церковные денежки не вкладывают. Наместник! Однако мы встретились не для того, чтобы обсуждать делишки местного папы и заскоки старой мегеры. Мужа этой старухи пристрелили под Сталинградом, шестьдесят лет назад, пристрелили за дело… а она всё жила. И ненавидела русских убийц, убивавших славных и добрых чернооких парнишек-итальано… Я всё знал и про старуху, и про папу, и про то, что на картинах мастеров Кватроченто[41] были не цыганистые смолокудрые «итальано», а русые и белокурые герцоги, княгини, купцы, священники и простолюдины… Где они теперь?! Никто не ответит мне на этот вопрос. А на такие вопросы надо (надо!) отвечать!

Я любил Италию. Точнее, Этрурию которую сами этруски-расены звали Расенией, и Венетию, основанную родными братьями расенов венетами. И «королевство обеих Сицилий», сколоченное нашим варягом-находником, которого местные туземцы звали просто Руссиеро. Нынче это всё итальянская Итальяния. Всё течёт, всё меняется… У нас тоже когда-то была Россия, Третий Рим…

Старуха плюнула в нашу сторону. И скрылась за углом. Точнее, за завесой густой зелени, окружавшей Виллу Джулии с трёх сторон. У меня не было зла на итальянцев, худо-бедно, но они сохранили память о нашем прошлом… Я позвал Кешу внутрь. Обсудить всё толком. А заодно ещё раз полюбоваться прекрасными творениями расенов (хотя и колизеи-колоссеумы, и виадуки, и сам Рим тоже были творениями этрусков-расенов, италики лишь стали непутёвыми наследниками-вертопрахами и Геростратами, сжигающими время от времени «вечные города»)… Но Кеша отказался.

— Стены имеют уши!

Мы отошли под вечнозелёные сени, метров на сорок от входа в музей. Мимо по кривой улице пронесся чёрный мерседес. Это были олухи из охранки, выслеживающие нас. Местные на таких машинах не ездили — моветон.

— Всё отработано до мелочей! — похвастался Кеша, вы-плёвая «гаванну», которую он так и не зажёг. — На этот раз мы подстрелим его, как вальдшнепа! Со всей кодлой!

Я пока ничего не понимал. Но спросил бестактно:

— А почему ты не там?!

Кеша поморщился. Отвёл взгляд.

— Уговор такой, — пояснил он сквозь зубы. И я понял, что дело нечисто.

— Выкладывай! Да всё без утайки!

Он махнул рукой, мол, была не была. Он явно боялся сглазить хорошее дело. Но у меня был добрый глаз. Я не мог ничего сглазить. Значит, сомнение сидело внутри него самого…

Мы уже пролетали не один раз. И это давило на нервы, расшатывало и без того расшатанную демократией психику. Так можно было заработать комплекс… Я давно приметил, что он начал косить… нет, пока ещё в прямом смысле, но с этого и начинается.

— Солнцевская братва сказала, всё будет путём, — пояснил Кеша. — Два грузовика с гексогеном. В спальном районе. На пустыре между домами. Это приманка, понял? Залепуха под теракт. Воронка двадцать метров. Выбитые стёкла, двери, поваленные деревья… понял?

— Приманка, говоришь? — я начинал понимать.

— На живца! — Кеша мне подмигнул. — Этот хрен со своими козлами через три часа прискачет. Как только оцепят… Будет слезы лить над воронкой. Клятвы давать. Так всегда бывает. Первые лица! Вместе с народом! В гуще событий! В едином порыве… Рейтинг! Уж перед выборами он момента не упустит… ну и…

— Что, ну и? — переспросил я, хотя всё увидел, как наяву: Кешиных гранатомётчиков, снайперов, которые пе-рехерачат весь кортеж из соседних домов вместе с охраной, оцеплением и царствующими кандидатами на престол. По логике вещей, «этот хрен» приедет непременно. Любой президент любой страны, случись там такое, приедет. Просто не посмеет не приехать. Иначе шиш ему, а не второй срок! Но… но там же жилые дома. Так рисковать… из-за кого?!

— Сто пудов! — сказал Кеша. — Зуб даю, они его уроют!

Он щелкнул ногтем по фарфоровой коронке. И улыбнулся улыбкой третьеклассника, принёсшего домой после бесконечных «двоек» и «колов» крепкую и здоровую «тройку». Улыбка была искренней. Но я на неё не ответил. Я схватил Кешу за его шёлковый шарф, притянул к себе и прошипел в лицо:

— Срочно! В аэропорт!

Он отпихнул меня. Не переставая улыбаться. И тогда я вытащил из кармана — ведь я так и не стал профи! писате-лишка, что с него взять! — свой старый «тэтэ», подаренный мне фронтовиком, дошедшим до Берлина. Этот фронтовик так и сказал, что, мол, он отстрелялся, теперь моя очередь. Вытащил. И саданул ему под ноги. Следующей пулей я размозжил бы ему череп. Но Кеша всё понял. Он перестал улыбаться. Сделался бледным. А шарф сорвал и вовсе, бросил в кусты… Нет, он не испугался меня. Просто я добил его в его собственных сомнениях. Я стал последней каплей, после которой Кеша уже не мог больше убеждать себя, что «всё ништяк» и что солнцевские сделают дело на «сто пудов». Он дрогнул.

— Едем!

Мы добирались до аэропорта на каком-то заезженном такси с орущим неополитанские песни таксистом. Тот, верно, надеялся, что за его бельканто мы накинем ему деньжат… уж лучше бы он молчал! Мы не успели на вечерний рейс. Лайнер упорхнул у нас из-под носа. Пришлось ждать ночного.

— Несолидно, — пожаловался Кеша, — авторитетные люди на «ночные вазы» не садятся… может, переночуем где-нибудь до утра… Ну, ладно, как знаешь!

На рассвете мы подрулили к Алтуфьевскому. На точку. За километр до пустыря Кешин лимузин притерли два «мерса». В другой раз Кеша оставил бы от наглецов кучу металлолома и пионерское кострище. Но эти были явно свои. Кеша подтвердил: солнцевские братки. Двое тут же залетели внутрь. Радостные и возбуждённые.

— Всё путём, маэстро! — заверещали они. — Щя будет маленький фейерверк! Только не лезь вперёд! Джигиты сами управятся…

У меня похолодело внутри. Опоздали!

— Какие ещё джигиты? Ты чего несёшь?! — не понял Кеша.

— Всё нормалёк. Ты нам отстегнул три лимона. И чёрные два. Сами пришли. Говорят, сделаем в лучшем виде! Лимон тебе! Лимон нам. Экономия, усёк!

— У-у-у, суки, — застонал Кеша, прикрывая глаза рукой, — перекупили заказ! Перекупили!

— Какая, на хер, разница?! — удивились подсевшие.

— Щяс узнаешь!

Я поглядел на часы. Оставалось ещё двенадцать минут.

— Успеем! — сказал я Кеше. — Чего ты раскис?!

И тут рвануло.

Три башни в четырёх сотнях метров от нас обрушились сразу. Будто были слеплены не из железобетона, а из сухого навоза. Полыхнуло. И тут же повалил дым. Багряным заревом затянуло светлеющие небеса.

— Во козлы, — тихо удивились солнцевские, — им же сказано было: грузовик, на пустыре… а они в подъезды на-фигачили! Ну, шарахнуло!

— Чёрные кто, — спросил Кеша еле слышно, — чечены?

— Чечены, — подтвердили братки.

— Сколько их?

— С нами четверо говорили… ну, там ещё семеро или шестеро тёрлись… да на подхвате столько же.

— Всех! — приказал Кеша.

Это был именно приказ. Братки всё поняли сразу. Только переспросили, в какой срок.

— Три дня, — отрезал Кеша.

— Непросто будет, — сказал один, что постарше. — Мало.

— Три дня! — повторил Кеша. — Всех на хер!

— Ермолов нашёлся, — еле слышно съязвил я. Парни вылезли из лимузина. И тут же наморщили носы. Гарь пробивала насквозь. И кислый, рвотный запах

гексогена. Не успели. Я не знал, что делать. Всё уже было сделано. Без нас.

— Поехали!

Я ухватил Кешу за локоть. Он вырвался.

— Церез полчаса всё оцепят. Надо успеть… А там этот гад подъедет! Я его сам уложу… Твари! Охранка сучья! Ни хера не охраняют столицу! Борцы, твою мать, с международным терроризмом! Защитнички!

Мы успели проехать. Водителя с лимузином Кеша отпустил сразу. На двенадцатый этаж бежали бегом. Лифт не работал. Там, наверху, была одна из купленных специально для дела квартир. Ещё в двух других сидели Кешины люди. Четвертая рухнула вместе с соседней башней.

Дверь открылась сразу. Кто-то из «быков» стоял на стрёме. Он признал Кешу по стуку.

— Где?!

— На кухне!

— Болваны! А где воронка?!

Тяжёлый станковый пулемёт пришлось перетаскивать в комнату, с окошком аккурат над руинами. Кеша уселся за него. Сгорбился.

— Я сам…

Ни через час, ни через три никто не приехал. Не приехал ни на второй день, ни на третий… то ли в «центральной клинической лежал», то ли на лыжах катался в Альпах. Кеша позеленел и поседел.

К концу третьего дня солнцевские приволокли четыре мешка, высыпали Кеше под ноги семнадцать голов. Головы раскатились по паркету, глупо скалясь и стекленея вытаращенными глазами.

— Ну и чего, — не понял Кеша.

— Все тут, можешь пересчитать, — заволновались братки. — Как уговаривались, без булды. Больше нету…

— А на хера они мне здесь? — Кеша отвернулся. — В мусоропровод!

На четвёртый день мы снялись с позиций. Когда проходили через оцепление, я спросил у хмурого прокопченого и замерзшего паренька-мусорка, никогда не бывавшего в Вечном Городе:

— Сколько насчитали?

— Сто сорок семь, — ответил он. Потом подумал. — Реально, за двести будет.

— Президент приезжал?

— Какой, на хер, президент! У них там благотворительные балы и юморина с Жуванейцким, мы тут по телеку глядим между нарядами, ухохочешься, блин!

Я понял, что паренёк никогда не попадёт в итальянскую Расению под синим высоким небом. Он наверняка и не слыхал о ней.

Просто ухохочешься.

Вся Россияния ухахатывалась. За исключением тех, что были в рухнувших домах. И нас с Кешей.

Я ждал неделю. Ответных мер режима. Потом понял, ждать нечего. И плевать! Пусть подставляет щёку тот, у кого она лишняя. Я позвонил в Грозный. Знакомым ребятам. Пообещал ящик водки и подписать новую книгу. От водки они отказались. Надоело пить. Пригласили к себе в бригаду. Через три дня на четырёх «вертушках» мы выдвинулись в горы и сожгли два аула, где жили родственнички тех гадов, что подорвали дома в Москве. Я орал, матерился, требовал спалить ещё пару бандитских лежбищ, дотла, со всем отродьем… Ребята меня успокаивали. Говорили, хватит… Они были правы. Если и жечь кого из этого зверья, так тех, кто держал в своих волчьих лапах Грозный, Москву и всю Россиянию. Или нас самих…

Страна громил и шарлатанов. Самых отвратительных. И пророков, которых нет в отечестве родном. Зато есть чёрные человеки. Много, много чёрных человечков… А второе пришествие Христа мы проорали. Он уже приходил. После того, как комиссаров повывели да войну выиграли. Да восстановились. Это и было чудом Господним. Вот и явился Он, чтоб чудо своё закрепить и засвидетельствовать… начал что-то про царствие небесное, про Третий Рим, про коммунизм, про Хельсинское соглашение, где границы навсегда и навечно, про любовь. А народонаселение ему:

— Ты нам колбасу давай!

— И джинсы!

— И жвачку амэурыканскую!

— И не ходите дети в школу, пейте дети кока-колу! — тоже давай! Давай! И не хера зубы своим раем земным заговаривать! Не олухи царя небесного! Тоже поди «Голос Амэурыки» слушаем по ночам! Джинсы, гад, давай!

Не было у Христа джинсов и жвачки. Сам ходил в хитоне и жевал рыбу сушеную. Начал он чего-то плести про ближних, про «эллинов и иудеев». Тут его и те и другие камнями-то и забили. И ушли.

В очередь за колбасой.[42]

На третий день Христос, как полагается, воскрес. Посмотрел вокруг. И грустно ему сделалось. И хреново.

И повесился он на ржавой трубе.

Навсегда. И окончательно.

С тех пор всё пошло и поехало…

С самого детства Вовик Перепутин любил что-нибудь взять да и потопить. Бывало пригреет бездомного щеночка или брошенного котеночка. Выходит, выпоит молочком… а потом возьмет и утопит. И одноклассников-сверстников топил в прудах и речках, в шутку — подплывет бывало сзади невзначай, как насядет на спину, подомнет, потопит, и ждёт, покуда потопленный дергаться перестанет. А потом вытащит еле живого, отпустит к маме, вздохнёт… и подумает — лиха беда начало!

За это звали его Вова Топилец.

Позже приходилось топить сволочей сослуживцев и прочую шушеру. Мелко это было и не масштабно.

Хотелось великих свершений.

Став генеральным президентием диковинной страны Россиянии, Перепутин понял — пришло время потопов. Он не хотел жить по мещанскому принципу короля-солнца Людовика ХУ — «после меня хоть потоп». Почему это «после меня». При мне! И именно при мне! Но не спеша, и коли партнеры за! А то и захлебуться можно.

Он давно мечтал потопить все россиянские корабли и подводные лодки. И в целях экономии, чтоб олигархам больше денег доставалось, чтоб не разбазаривать их на, понимать, какую-то там оборону какого-то там народонаселения… и по натуре своей топильческой. Но всё не решался. Осторожный был. И потому, когда американцы взяли и потопили самую большую россиянскую подводную лодку со всем экипажем, Топилец сделал скорбное лицо… а сам возрадовался! ведь живет же Бавария без подводных субмарин, и хорошо живет! практические люди эти заокеанцы!

Особенно Перетопилец был рад тому, что сам заокеанский президент — настоящий президент, большой белый вождь из большого белого вигвама! — позвонил ему за полчаса, предупредил, мол, потопим, на благо миру, прогрессу и демократии. Очень это уважило Топильца Перепутина. Ну просто очень! Он даже не показывался на люди недели две после этого звонка — чтоб не сглазили.

Юноша-участковый перехватил меня у дверей — я выезжал в аэропорт, надо было лететь в Данию, в Роскильде, там опять нашли драккар викингов, точнее, то немногое, что от него осталось. Датские коллеги утверждали, естественно, что это корабль данов-норманнов. Но я по присланному из Копенгагена снимку видел ясно, что это переходной вариант от северорусской боевой ладьи к поморскому кочу. И они знали, что я был прав… но… но… иногда наукой движет политика. А я просто хотел пощупать своими руками эти полусгнившие обломки ладьи моих предков русое. А заодно и побродить по знаменитой усыпальнице роскильдского собора, где лежала супруга и мать российских императоров… впрочем, кому они сейчас были нужны в обновленной Россиянии! Здесь в авторитетах ходили совсем другие.

— Не знаю чего и делать! — пожаловался мой юный друг, состроив грустное лицо. — В вашем подъезде уже почти всех поубивали, три семьи только старых осталось — на десять этажей… да и те…

— Что и те? — не понял я.

— Да две нормально, живут как положено. А третья вот, два старикана, ветераны-инвалиды, дед с бабкой, вчера за руки-то взялись и с восьмого этажа и сиганули…

— Земля им пухом! — посочувствовал я.

— Какой там пух, об асфальт расшиблись, в лепёшку, только ордена по всему двору полетели, ребятишки полдня собирали, сейчас на жвачку меняют…

— Они что, при орденах ходили?

— Да прежде не было такого. А тут надели и в окошко! Мне что-то расхотелось беседовать с юношей. Я поглядел на часы. И приподнял свой кейс, больше у меня ничего не было — всего-то на пять дней, туда-обратно.

— Удачи! — попрощался я.

— До свидания! А от батюшки вам привет горячий, — неслось мне в спину, — он по вашим книжкам теперь прихожанам проповеди читает, заслушаешься, весь храм битком! до свидания…

— Всем капут устрою! — сказал Калугин.

И все страшно напугались.

Два самых близких и самых толстых олигарха и вовсе сбежали из Россиянии.

И потому поднимать потопленный крейсер он доверил заокеанской фирме из островного Кингдома (это такая Верхняя Вольта на острове). Лучше уж отвалить денежки богатенысим партнерам-миротворцам, чем всякой местной россиянской, понимать, нищете. Утопилец Перепутин знал, что с россиянской голытьбой каши не сваришь, и потому вкладывал россиянские денежки в мировую экономику и в светлое будущее своих потомков. Ах, каким светлым-светлым виделось ему это светлое будущее!

Очень хотелось Вольдемару, чтобы его звали не абы как, по-русопятски, заурядным Перепутиным или Калугиным, а красиво, по-германски, скажем, фон Каппутин или хотя бы херр Капутинг, а ещё лучше херр Валдэма-рис фон Каппутер дер Перепутинг. Но подданные были по-русски глупы, и ни один из них не угадывал желаний владыки… И потому вместо этих русских дураков он окружал себя бывшими натуральными немцами, всякими умными трефами, мрефами, кухами, бухами, мюллерами, миллерами, Липшицами, чубайтцами и фрайерманами… О-о, уж они-то на лету ловили мысли и чаяния великого гроссфатера фон Топильцера…

История не знает точно, кто из этой шибко умной немецкой слободы навел президент-гауляйтера на потопление века и тысячелетия… Но свершилось!

Была у Россиянии в космических просторах огромная космическая станция, целый звездолет звёздный, город на орбите… Ни у кого такого не было! Ни у богатеньких жителей Заокеании, ни у хитреньких и шустреньких японцев, ни у очень цивилизованных французов с англичанами. Даже у дошлых немцев-германцев не было своего космического города. И ничто им, самым развитым и богатым не помогало — ни миллиарды мешков с долларами, ни тысячи тонн марок, ни штабеля диковинных «евро». Ибо были времена — стародавние, еще до ухуельциных и перепутингов — когда не всё за деньги покупалось, и когда никакой Россиянии и в помине не было, а была Великая Империя Добра и Справедливости, ведущая держава ещё той, не пронумерованной, настоящей жизни.

Бедному Вольдемару в наследство от Империи, где делали космические города, досталась страшная головная боль — сотни тысяч суперсовременных ракет, подлодок, кораблей, танков, самолётов, заводов, станций… которые вот уже сколько лет всё крушат, ломают, пилят, режут, топят, взрывают, заливают бетоном, разлагают на атомы, вывозят и снова топят, топят, топят и всё никак перетопить не могут… хотя друзья-партнеры и отстёгивают на это дело мира каждый год по сто миллиардов долларов и всё делают, только бы от проклятущей империи зла и следа не осталось. А осталась чтобы правовая и демократическая страна дураков Россияния, выбравших взамен космических городов и антарктических мегаполисов, полётов на Марс и вселенски отзывчивой души русской очень прогрессивные памперсы-подкладки и самую сладкую мочу демократии под сладким именем «пепси».

Перепутинг знал, что лучше быть императором страны дураков, чем прапорщиком Великой Империи. И он принял мудрое решение. Ведь на самом деле, нет же в Баварии никаких космических станций! и в Шлезвиг-Голыптейне нету! А живут лучше! вон, колбасы и сосисок сколько! и пива! и презервативов!

И космический город потопили.

Вот это было шоу!

На весь цивилизованный мир!

Правда, умный фон Каппутинг прежде, чем потопить космический город, созвал всех бывших имперских мудрецов-умельцев и повелел им выстроить и запустить на орбиту космический город для друзей-амэурыканцев. И те выстроили и запустили.

А свой потопили.

Чтоб все знали твердо во всем мире — никогда и ни за что Россияния не сойдёт с пути реформ. Даже если и её саму потопить придётся.

О последнем Великий Топилец задумывался порой надолго и сладострастно. Все потопы должны были быть при нём! И только при нём!

Но и потопам своё время.

Директивы из центра пока не поступало.

— Нихт капитулирен!!! — орал Перепутин во сне. И вся огромная и бесчисленная охрана, охранявшая сон великого реформатора, знала — да, это знатный государственник! державник такой, что только держись! патриот! этот за Россиянии) любого уроет и в сортире замочит!

— Нихт капитулирен! Русланд капут!

Всю охрану Великий Перепутин брал с собой в Герма-нию-фатерлянд, когда ездил за опытом подобно Великому Питеру-батюшке. Но охрана-то знала, когда вопрос с фатерляндом разрешится окончательно, великий патриот-державник заберёт с собой туда далеко не всех. Умная была охрана.

И имя ей было легион. Наин Русланд — ноу проблэм.

Ax, как Вольдемар Калугин мечтал быть немцем. Вы себе не представляете. Думал он только на немецком языке. Получалось сумбурно и глупо, через пень колоду. Ни одну думу он не мог додумать до конца. Проклятая доморощенная русопятость мешала — с корнем её надо было драть из себя и из других! не по капле выдавливать… а рвать всю как есть… когда враг не сдаётся…

Калугин советовал брать пример с немцев.

Впрочем, о немцах следует поговорить отдельно. Это будет длинный разговор, и я прошу вас набраться терпения или пропустигь эги ужасные страницы. Я пишу ненормальный роман для ненормальных читателей. И потому отступления в нём тоже ненормальные. Какой-нибудь Чаадаев, не знавший русского языка (абсолютно!), мог бы назвать их философическими письмами. Что же…

А я назову себя Вольфгангом Амадеем, который никогда не был немцем или каким-нибудь австрияком, а всегда был русским. И напишу Реквием по стране, ушедшей навеки в кристальные толщи озера Светлояра.

О-о, бедные, бедные немцы!

Далеко не все капутины и перепутинги знают про них то, что знаю я — потомок Рюрика, Пруса, Руса, Августа, Энея и Иафета… Дойче, дойче, юбер аллее…

Ведь несмотря на то, что мама нашего всенародно избранного гарантмейкера русская россиянка, а дедушка шеф-повар (как у правдоруба из Думы, мама русская, а папа юрист), сам-то Он, ну, просто чистокровный немец…