Охота на президентов или Жизнь №8

Уря-яааа!!!

Кеша наконец продрыхся. Мутным взором оглядел экран. Перекрестился. Сплюнул через плечо. Повернулся ко мне… И ещё раз перекрестился.

— И всё-таки мы не ишаки… — сказал он.

И снова заснул.

А тем временем в ящике восторженно освещали прибытие миротворцев. Уже создавались комитеты и фонды по их приему, все ведущие шоумены и прочие «звёзды» спешно сколачивали концертные труппы и эстрадные бригады для развлечения борцов с международным терроризмом, генералы и адмиралы рапортовали об очистке казарм от солдат и офицеров и о полной готовности к приёму зарубежных гостей… девочки 8–6 класса 439-ой московской школы выступили с инициативой немедленно, всем своим девичьим коллективом выехать на обслуживание бравых заокеанских и европейских парней… эту инициативу тут же поддержали сотни школ, техникумов, колледжей, институтов и академий по всей Россиянии… олигархи и владельцы ларьков перечисляли миллиарды в пользу защитников демократии… телемарафон в поддержку миротворцев набирал обороты…

Демократия шла по стране победным маршем. И лишь по одной из третьестепенных программ вспомнили про несчастного Мехмета, кавалера всех подвязок и гробов, про эту жертву оголтелого русского фашизма… И как-то вскользь сказали, что, дескать, мэрием уже подписан указ о снесении части устаревшего мемориала на какой-то там Поклонной горе и о возведении там восьмисотметрового мавзолейного комплекса всем жертвам русского империализма и тоталитаризма имени Героя демократии Мехмета Оглы-заде Бакиномосковского. Там же, в хрустальном саркофаге на золотых цепях будут храниться святые мощи великомученика. Представитель Патриар-харии тут же пояснил недоумевающему ведущему, что поместный собор уже принял решение канонизировать невинную жертву и непримиримого борца за стирание граней между эллинами и иудеями, мол, указ уже завизирован его святейшеством Ридикюлем и теперь лежит на подписи у Римского папы. Аминь. Академия художеств и Антифашистский комитет предлагали снести наконец на Красной площади тоталитарный памятник шовинистам Минину и Пожарскому и установить там огромный броневик, на котором бы стояли в обнимку старик Ухуель-цин с декретом, Растропович с автоматом и Мехмет с ротфронтовским кулаком, призывающий всех на борьбу с русским фашизмом.

Второй раз Кеша проснулся после полудня.

И я сказал ему.

— Пора валить отсюда!

А он философически просипел:

— Интересно, кого они объявят фашистами, когда добьют последнего русского?

Нет, Кеша уже не был матросом.

Я знал, что никаких русских в Россянии давно нет. Просто Римский клуб принял решение сократить население этой страны до семнадцати тысяч голов. Но я не хотел расстраивать Кешу ещё больше.

Кеша! Не тяни резину! Ну, почему так дрожит твой палец на спуске… Эх ты, интеллигенция! Ты не матрос, Кеша! А он мне:

— Прошло время матросов-то!

— И не вернётся?

— Никогда…

Эх, яблочко! Куда ты котишься? Хоть ты тресни, в прошлый век не воротишься!

Это в прошлом веке были у нас бомбисты-террористы… тысячами на куски рвали кого ни попадя, в ошмётки… нынче повывелись… Не воротишься! Эх, блин, яблочко… Народные террористы!

Стэн позвонил, когда я стоял на своем письменном столе, сжимая в одной руке веревочную петлю, а в другой пистолет Макарова, маленький и удобный для таких дел. Верхний конец веревки я привязал к хрустальной люстре над головой, так, чтоб от моих ступней до паркета оставалось с полметра. После всех этих паскудных событий я намеревался уйти из этой проклятой и продажной жизни, где гаранты и прочие президенты координируют оккупацию своей страны, а народ ликует и бросает вверх чепчики, памперсы и надутые голубые гондоны с надписью «урря-а демократии!» Мне уже обрыдло всё это. Зачем тогда вообще все мы были: Предтеча, Андрей Первозванный, Иоанн Златоуст, Иларион, неистовый Аввакум, Державин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Булгаков, я… зачем?! за каким хером?! Я надел петлю на шею… Теперь главное, спрыгнув со стола, надо было успеть поднести пистолет к виску и нажать на спуск… или наоборот, сначала прострелить себе голову, а потом… потом тело само упадёт и затянет петлю. Наверняка и надёжно! Время русских миновало… ликующий россиянец из меня не получался, значит, надо было с честью уходить. Вот так.

К трубке я потянулся машинально. Веревка натянулась, мешая звон хрустальных подвесок со звоном телефона.

— Да, вас слушают…

— Это Стэн, — раздалось в трубке с диким акцентом, — слушай меня, стой и не дергайся, понял?! Я ничего не понимал.

— Дёрнешься, они выломают твои двери…

— Это кто — они?

— Наши люди!

— Значит…

Значит, эти сволочи держали меня под колпаком. Я невольно оглядел стены и потолки, где-то был «глаз», Стэн явно меня видел… вот сука…

— Не крути головой, ещё свалишься!

Я представил, как в мою квартиру, в мою библиотеку и мой кабинет врываются какие-то пятнистые гады в масках, всё крушат, бьют, палят, тянут меня за руки за ноги со стола, вдребезги расколачивая люстру, опрокидывая шкафы с моими книгами… топчут мои книги… сволочи… Такой поворот событий не входил в мои планы.

— Слезай давай!

Со Стэном я познакомился в Сан-Франциско. Добрые люди сидели дома, а меня всё мотало по этим заокеаниям. Дома лежала больная мать! А меня, негодяя, мотало и таскало… Предатель! Все русские предатели, — так она говорила, — дня не проживут, чтобы не предать и не продать друг дружку… она не попрекала никого, просто говорила правду. Она любила русских и страдала за них… предатели! эта правда была выстраданной болью её больного сердца… Как она была права! Потому у нас всё и вверх дном, потому и нищенствуем в богатейшей стране… потому! Все эти туфтовые ссылки на «дураков» и «дороги» ерунда! Дорог у нас хватит на полмира, а дураков в Штатах уж побольше нашего, на порядок. Нет предательство… во всём… И бесшабашность! Безумная русская бесшабашность! Сидел бы дома, может, и обернулось бы всё иначе… Нет, несёт к чёрту на рога… Рождённый в мае…

Нас носят черти по чужим пределам, Нас бесы кружат где-то далеко, Ни нам нет дела, ни до нас нет дела — Рождённый в мае моется легко…

Не замечаем боли и страданий, не различаем дня в слепой ночи, не оправдает, мама, ожиданий рождённый в мае… Майся и молчи! Мы ищем что-то алчно и упрямо, и нет покоя и терпенья нам… Мы возвращаемся с чужбины, мама, к гробам родным, к угасшим очагам…

Да простят мне читатели лирику вовсе не нужную, слюнявый репортаж с петлей на шее… когда надо бы не песни петь, а стрелять изо всех стволов… или уходить в сельву и горы, коль уж назвался Че Геварой… уходить и копить гнев… ведь будет буря! И не ныть! Но именно петля располагает к раскрытию души, истекающей из тела… И дело не в Стэне. Я сбросил петлю с шеи. Сунул «пээм» в карман, хотя Кеша всегда бранил меня за эту дурацкую привычку — профи не носят стволы в карманах! Плевать, я не профи! Я писатель… нет, я предатель…

Но только нам есть Свыше назначенье, И есть свобода даже на цепи… Рождённый в мае, не проси прощенья! Рождённый в мае, майся и молчи!

Там, в амэурыканском городе Святого Франциска Асизского есть забавный Пирс № 39, возле которого плещутся в воде или спят на деревянных помостах сотни лоснящихся морских котиков, тех самых, что не добили русские промышленники двести лет назад. Американцев тогда здесь не было, были русские, испанцы, индейцы и котики. Из старожилов остались лишь котики да латино-сы. За скальпы индейцев платили немалые деньги (доллара три-четыре, ежели мне не изменяет память), и потому, когда русские ушли, а испанцев выперли, когда пришли цивилизаторы-демократизаторы в шляпах и с «кольтами», «индейский вопрос» был весьма успешно решён: демократы делали свой начальный капитал. А котики выжили. Амэурыканцы были сентиментальны. Они до слез любили всяких забавных зверюшек. А вот людишек не всех и не всегда. Это было очень трогательно и умилительно.

Вот мы и стояли тогда с моей верной спутницей Ниной на этом весёленьком берегу Тихого океана, умилялись котиками и вездесущими утками… А совсем рядом, перевалясь через перила, какой-то жилистый и помятый ковбой из местных бросал в воду крошки — машинально, совсем по-русски. Я запомнил его, потому что местные никогда не кормят зверюшек, нельзя, запрещено… а этот кормил. И на туриста из Россиянии он не был похож.

Через неделю я его встретил на Маркет-стрит, возле станции кабл-кара, есть там такие трамвайчики, сплошная кунсткамера раритетов. Мы к ним и шли, покататься, когда к нам репейником привязался очередной жирный негр-попрошайка с белым стаканчиком и мордой серийного расчленителя. Я знал, что все русские неграм кажутся лохами беспросветными.

— Ченч! Ченч! Ченч! — орал он мне в ухо, требуя мелочь и брызжа своей сифилитично-спидовой слюной. Потом решил взвинтить ставку и начал орать: — Хэлфдооаллз! Хэлфдоаллзз!!!

Я был готов убить наглеца или хотя бы садануть ему в бок, чтоб отвязался. Но здесь было не принято нарушать права всяких уродов. Я был гостем в этом монастыре. И я терпел… терпел…

Пока какой-то сухощавый крепыш на ходу, будто бы ненароком, но достаточно резко не оттёр от нас попрошайку. Тот отпал сразу, понял, что уже не обломится, что у лохов появилась крыша.

— Спасибо, — поблагодарил я невольно, забыв про все ихние «сэнкью-тэнкъю».

— Суха спасип гвотка длать! — ответил он, скаля прокуренные зубы с дичайшим акцентом. И спросил: — Фром Раша?

Я кивнул. Нина улыбнулась, мол, Раша, Раша.

— Айм тоша русски, бывша русски!

— Бывших русских не бывает, — возразил я и тут же получил локтем в бок. Ладно, в следующий раз я её и поставлю с краю, отпихиваться своими локтями от этих гадов. Нина вообще всё время мне запрещала громко ругаться и кричать по-русски. Везде имелись уши… и, в общем-то, она была права. Я хорошо помнил двух немчиков, с которыми учился сто лет назад на одном факультете, они всё время орали, особенно меня тошнило от их оглушительных «йа!! йа!!!» Мне не хотелось быть похожим на тех обалдуев. Но я не всегда сдерживался. — Бывших русских не бывает! А глотку можно и промочить…

Я знал, что в Штатах лишь в одной забегаловке из ста можно заказать спиртное. Лицензия на пойло должна висеть у дверей заведения… В отличие от запьянцовской Россиянии здесь запрещалось спаивать народонаселение в тотальных масштабах — полусухой зкон! Надо было искать соответствующее зведение…

— Меня зовут Стэн, — сказал наш спаситель. Был он седоватый, лысоватый, высокий, с умным, но малость помятым лицом и серыми грустными глазами. Таких здесь встречалось немного. И его вполне можно было бы принять за русского. Вот только выражение на этом почти русском лице было местное. Такие выражения быстро прилипают и превращаются в маску. Его можно было принять и за безработного. В этой Заокеании две трети жителей болтались по улицам и получали пособия У нас не было ничего общего. Кроме наших корней. Но этого вполне хватало.

— Я специально приехал во Фриско, — сказал он, когда мы уселись в зачуханной китайской харчевне, где клиентам наливали чуть ли не из-под полы. — Котиков покормить, андэстэнд?

Мы говорили на жуткой смеси русского и препоганеи-шего с нашей стороны инглиша. Но понимали друг друга очень хорошо. Тогда я не знал, кто такой Стэн, и раскрывал душу нараспашку. Собственно говоря, иначе я и н^ умеаааааал. А ведь именно тогда он уже получил своё задание и просто отдыхал перед отправкой на «историческую родину». Платил каждый за себя, как было принято у аборигенов. Стэн пил. Я смотрел. Нина ела. Ноги гудели, и нам нужна была маленькая передышка перед очередным рывком, ведь я ещё собирался сплавать на знаменитый Алькатрац, этот остров-тюрьму, где когда-то держали аж самого Аль-Капоне (самую главную достопримечательность Штатов), а потом пробежаться через залив по длиннющему Голден-Гейт-бриджу, который называли «золотым», а на самом деле он был густокрасным, можно сказать, красно-коричневым. Но я не мог пропустить Стэна — русские в Штатах, за этим я и ехал сюда, не только за этим, но и…. Восемьдесят процентов русских в этой обетованной земле были евреями. Господь их храни! Но Стэн точно был русским.

— Мой дед…

Дед-белогвардеец, подлинная белая кость, голубая кровь, это находка! Русских слишком долго и очень старательно уничтожали, нынче они на вес золота… голд! впрочем, об этом мало кто знает и всем нет до этого дела.

Моим писательским делом было вытянуть из него ду. шу — да на три поколения назад. Русские везде разные: в Париже одни, в Ницце другие, на улице Хэрри в Сан-Франциско совсем третьи. А Стэну было интересно, какие они, эти «красные» туземцы, к которым он собирается в гости большим белым господином. Может, он и впрямь был «бывшим русским». Я успел прогуляться по Голден-гейту. Назад, с того берега возвращался во мраке, лишь несущиеся навстречу машины слепили фарами, а под ногами было триста метров мрака… В этой тьме я вдруг вспомнил, что видел Стэна раньше. В Яме. Есть такое местечко вокруг Мёртвого моря. Я видел его в Эн-геди, в холле роскошного пятизвёздочного отеля. Я сидел там с одним стариком-евреем, который родился в русском Харбине, мотался по свету, а потом на «фантоме» сбивал наши «миги» во время Семидневной войны. Старик был матёрый, называл себя Бобом, хотя по-настоящему звали его то ли Борис, то ли Борух. Он сбивал арабов. И я не мог его упрекнуть… Он защищал свою родину… А теперь он управлял хором русской песни, самодеятельным, местным хором, в котором пели беженцы из Союза, из сов-деповско-демократической Россиянии, он был единственным порождением той, настоящей державы, что и Харбин делала русским градом… Когда он сам затянул «Степь да степь кругом…» в том же сверкающем холле, душа моя раскисла и потянуло меня в «берёзовые сини» из этой ямы с мутным свинцовым воздухом… Да, я вспомнил помятое лицо с серыми печальными глазами. По-моему, они и пришли вместе… Впрочем, это было неважно. Важно, что в той китайской забегаловке я пригласил Стэна в Москву, даже дал ему свой телефон…

Это он и рассказывал мне потом про «рядового второго класса», про свои сны и сволочей из «конторы»… это он плакался спьяну, что дед его обманул и что дым, хлам и мусор отечества вызывает в нём приступы тошноты. Я сочувствовал Стэну и не донимал его… сам поймёт, что мать надо любить не только в парче да злате, но и в рубище. Душу изливал… а сам «жучков» ставил… ну, может, не сам, может подручные, какая разница.

— Возьми себя в руки, — потребовал Стэн из трубки. — Это были учения! Все дивизии, все самолёты ещё ночью вылетели назад, пока ваши проститутки свой марафон крутили и им на пиво собирали…

— Правда? — переспросил я его совсем по-детски.

— А что за резон их держать, Юра, — пояснил Стэн, — ты думаешь, у нас деньги не умеют считать? Наши парни привыкли к комфорту, каждый в день обходится по три тыщи баксов плюс техника, горючее… А на хера тратить, когда ваши справляются задаром?!

— Кто наши? — переспросил я, стягивая петлю.

— Администрация ваша, колониальная… Да, ладно, не горюй вот примем в альянс новых членов, тогда и пришлём вам «лесных братьев» да «стрелков латышских», ха-ха! — юмор был чёрный. Но другого явно не было. — Шучу! Сами управитесь! Мне тут доложили, что ваши за ночь по Россиянии полтора миллиона русских фашистов, нацболов и скинхедов выловили. Уже и лагерь оборудовали, на Медвежьем острове, спиралькой обложили, туда и загонят до отмены моратория…

— Какого ещё моратория? — спросил я, спрыгивая со стола и направляясь к двери.

— Какого? У нас смертную казнь не отменяли… так что сам подумай, какого! Это у вас — гуляй не хочу!

Я поглядел в «глазок». За дверью стояли четыре бугая из «беты», в камуфляже и с гранатомётами. Значит, и эти уже работали на Стэна. Шустрый. Впрочем, он тут не причем, нынче все работали или на Заокеанию, или на Альянс, или на мафию. Стэн сам был простым администратором, которому выпал чёрный жребий — ведь были же колонии и потеплее и поспокойней этой!

Мне вдруг страшно захотелось рассказать Стэну про Кешин заказ. Я подумал, что он помог бы нам справиться наконец с этой неразрешимой проблемой… Нет! Только не это! Ведь его, Стэна, и направили сюда, чтобы защищать этих кукольных назначенцев да дергать их за верёвочки, он им и папа Карло, и Карабас-Барабас.

— Ну, ладно, — прошелестел Стэн в трубке напоследок, — больше не дури, вечером заеду, будем водку пить…

Вечером я ему сказал.

— А ты знаешь, почему именно тебя послали сюда?

— Я лучший… — без тени сомнения ответил он.

— Нет, ты не лучший, ты просто нужный… Когда им было нужно занять всю Азию и Восточную Европу, они руками таких же нужных спецарей раздолбали нью-йоркских близнецов…

— Врёшь! — он выскочил из кресла. Но я не собирался ни драться, ни спорить с ним.

— Нет, не вру. А теперь им нужно, чтобы по ним из Россиянии шарахнули, понял? Лицо у него вытянулось и побледнело.

— А кто тут может шарахнуть, подумай сам? Эти генеральные президентии и федеральные генералиссимусы? Хрена вам, у них у самих виллы и счета там, на западе, они их шарахать не станут… да и кнопка-то нынче у твоей «комиссии по разоружению Россиянии», у тебя, Стэн… Или ты её вернёшь этому мальчугану Карапутину?

— Не верну… — сипло выдавил Стэн, — этому тинэйдже-ру только с писаками воевать… опять Апельсинова посадил! Рядовым второго класса ядерные кнопки не дают…

— Только ты можешь долбануть по Штатам… только ты! Он стоял и, молча, запрокинув голову пил «Гжелку» из горлышка, бутылка пустела на глазах: я смотрел и понимал, бывших русских не бывает.

— Ты понял в какое дерьмо они тебя посадили?

— Мне не давали такого приказа! — наконец выдавил он.

— А таких приказов и не дают. Тут рассчет на сообразительность… А кто плохо соображает…

Стэн криво ухмыльнулся. Рухнул в кресло. Скособочился. Он сразу стал похож не на бравого, чуть усталого иноземного супермена, а на вшивого русского интеллигента, размякшего и раскисшего от самого себя и от обилия своих очумелых мыслей.

— И как ты думаешь, сколько мне ещё срока дадут? Я развёл руками, показывая, что срок давно истёк.

— Зря я тебя остановил, — просипел он.

— Конечно, зря, Стэн, — я похлопал его по плечу. Он был чувствительным и добрым малым. Жизнь не сломала его, не превратила в робота-чушку, в негодяя. Ему тяжело было здесь, в этом гнилом болоте, где все предавали друг друга, врали на каждом шагу, воровали, пили по-чёрному, клялись матерями и за полушку продавали их, братались и сдавали братьев почем зря, иногда просто, чтоб «меньше народу, больше кислороду»… Он ещё не совсем понимал, куда попал, куда его занёс дьявол… Мне стало жалко его. Ну, зачем доводить до отчаяния бедного шестидесятилетнего парня. — А может, мы ошибаемся, кто знает… — заключил я. — Может, пересидишь как-нибудь… Да, ладно, дружище, три к носу, мы с тобой ещё покормим котиков с причала…

— С пирса, — поправил он меня, — с пирса № 39 в городе белых туманов… о-о, Фриско, моя любовь! Он тут же отмяк. Но я его вернул к жизни.

— Ну, а надумаешь шарахнуть остатками, гляди, котиков не распугай…

Он в остервении схватил пустую бутыль и с силой бросил её в окно. Он забыл, что месяц назад по его же настоянию я поставил непрошибаемые стекла. Бутылка отскочила и шарахнула его по голове, надолго остудив её.