ФАЗЕНДА И ШЕСТЬ СОТОК

«Социализм — это учет» (В. Ленин). Учитывалось все. А вослед затем запрещалось. И запрещалось тоже все. Но человек так устроен, что многие запреты преодолевает. Причем способы бывают самые разнообразные. Дачные эпопеи достойны широкого полотна. Во-первых, потому что «дача», как явление действительности, была символом достатка. Дача и машина. Дача, изваянная из морского контейнера, а машина «Москвич-408», по сравнению с которым «Волга» казалась космическим кораблем. Хотя именно про нее когда-то сказал Форд-младший, что это уже не телега, но еще не автомобиль.

В милитаризованной стране, коим являлось наше отечество, в пятидесятые годы, в самый разгар холодной войны, явилась идея, не утратившая своей актуальности и сегодня. А куда девать население в случае ядерной или иной катастрофы, когда огромное число горожан нужно будет из мегаполисов вывозить? Ответом на это явилось создание садоводств, с раздачей участков, размером в шесть соток в наиболее неплодородных и не пригодных для сельского хозяйства районах Ленинградской области, где и сегодня-то огромные пространства, бывшие когда-то деревенскими полями, пустуют. Таким образом, вопросы: «почему же земля под садоводства нарезается там, где редко ступала нога человека и испокон веку ничего не росло, и почему так далеко от города, и почему туда транспорт не ходит?» — характеризуют вопрошающего как политически незрелого человека, нелепые вопросы коего привели сначала к шепотку на кухнях, затем к диссидентству, а впоследствии к полному крушению СССР и всей системы стран социализма.

Большинство же наших людей задавалось в годы созидания садоводств другим вопросом: где бы чего-нибудь спереть, чтобы из этого построить нечто среднее между скворечником и сельским туалетом на воздухе, позже именуемое в народе фазендой.

И вот миллионы наших соотечественников, в основном на горбу, потащили в районы, первоначально пригодные только для укрытия от ядерной войны, кирпичи, фанеру, доски, саженцы и еще миллиарды метров и кубов всего, из чего вскоре создали целый мир «нахаловок» и «вороваек», зеленым кольцом и райскими садами окруживших города.

Труд, потраченный в садоводствах и на дачных участках, объемом сравним с трудом создателей пирамид и Великой китайской стены. И ежели бы у власть предержащих ставилась задача помочь населению его же собственным трудом в производстве сельхозпродукции и для подобного деяния были бы созданы минимальные условия, то вся страна наша с неистовой неотвратимостью превратилась бы в цветущий сад! Но такой задачи не ставилось. Она решалась параллель но и даже вопреки первоначальному заданию. Поэтому вместо земли под сады нарезались болота, а вместо общественных бань в городах строились «помывочные пункты».

Все это тем более печалило, поскольку рядом с рабским трудом и ящиками фазенд, где между домом, сараем, баней, парником и сортиром отдыхал, стоя на одной ноге, садовод, догнивали сотни брошенных деревень с огромными подворьями и умирающими бесхозными садами. Но покупать дома и приводить их в поря док разрешалось только прямым наследникам и при наличии сельской прописки! Чтобы сразу становилось ясно: либо ты сельский труженик, либо горожанин.

Кто же не являлся прямым наследником или сельским тружеником, например я, придумывал замечательные способы, пускался на всевозможные хитрости, подкрепляемые ящиками с водкой, и становился обладателем неких сельских домов или их части в поселках, что еще несли в себе деревенские черты, хотя все и » население уже работало в городе.

Способ, которым я пополнил ряды пейзан и вступил таким образом в сельское членство, прост, как оглобля.

Собственно, я купил часть развалюхи и сад около нее у хозяина, а оформили это «бессрочной арендой», справедливо рассудив, что ежели он меня «кинет», то я его сожгу. Такая адекватность взаимоотношений позволяла нам долгие годы дружить.

Итак, каждое лето я вливался в ряды дачников, но отличался от них тем, что моя фазенда или шале располагалась в нормальном поселке, в котором, правда, не осталось крестьян. Добрые поселяне составляли особое членство городских рабочих и служащих, проживающих в деревне.

На пятнадцать лет я запрягся в бесконечный труд садовника и огородника. Здесь у меня родились и выросли дети, для них, собственно, эта пастораль и устраивалась. И вот десять лет я не появляюсь на даче. И, признаюсь, много лучше себя чувствую вдали от сельскохозяйственного пролетариата, проблем «левого навоза» и борьбы, с долгоносиком — пожирателем клубники. Но деревенско-дачное членство достойно воспоминаний.

Корзинка

Смотри, гуси летят!

Это не гуси! Где?

(К вопросу о характере моей жены)

Президенту Российской Федерации Владимиру Владимировичу Путину меня никто не представлял.

С Владимиром Владимировичем, когда он работал в Смольном, я, по старой памяти, встречался.

А вот с Володей Путиным состоял в очень хороших отношениях — вместе занимались дзюдо.

Вскоре после женитьбы я купил дачу. Вообще-то это так красиво называлось, а на самом деле две комнатенки в старом деревянном доме, правда, в большом саду и с прилежащим к сему огородом.

Этот вскопанный мною огород стараниями жены превратился в некое подобие овощного магазина. То есть в нем росло, как загадывал много позже загадку наш сын, на букву «Ф» — нет, не только фрукты, а вообще «фее»!

Когда я увидел, с какой яростной страстью жена впилась в землю, позабыв про всякие свои аспирантские и прочие сильно научные заботы, я понял, что в выборе спутницы жизни не ошибся.

Конечно, и мне пришлось соответствовать — то есть с шести утра до захода солнца (оно в июне во обще почти не заходит), как сторукий Шива, вооружи и каждую руку каким-нибудь инструментом, копать, рубить, пилить, приколачивать, косить, сгребать, носить, окучивать. Жена свою часть работ усиливала еще и тем, что два раза в день мыла на даче полы и два раза в неделю устраивала генеральную уборку. И шваброй с особым мыльным раствором драила крашеный дощатый потолок.

Только когда родился Богдан, ее усилия по приведению комнат в состояние хирургической стерильности, за недостатком времени, несколько приутих ли. Но возникла новая жгучая проблема, а стало быть, мне задача к исполнению — добыть и доставить холодильник! Поскольку без холодильника на даче -зарез!

Своими страданиями я поделился в раздевалке, где мы облачались в плотное, как фанера, кимоно, и Володя сказал:

— А в чем проблема? Холодильник — в комиссионном, а машину я купил! Сколько до дачи? Всего-то! Три часа работы, считая погрузку-разгрузку.

На следующий же день я отхватил в комиссионном магазине громадный, как айсберг, аппарат, чуть ли не первого выпуска по цене металлолома. Тут же позвонил Володе и услышал, как мне показалось, несколько задумчивые нотки в его голосе.

— А какого размера холодильник? Полтора куба... Угу... Угу... К семнадцати у комиссионного. Буду.

Много лет спустя я узнал, что купил он «Запорожец», который размером примерно такой же, как купленный мною холодильник. И где он раздобыл транспорт для доставки холодильника на дачу, до сих пор тайна!

Ровно в 17.00 к магазину на улице Марата подъехало нечто, похожее на крокодила. Сходство усилилось, когда оказалось, что багажник хотя и вместил холодильник, но не закрывается. Так с распахнутой пастью багажника это нечто, древностью спорившее с динозавром, как бы крокодил задом наперед, двинулось через весь город.

Мы заехали за женой. В ее глазах я прочитал смятение, как у Анны Карениной на вокзале.

— Как в этот бронепоезд садиться? Какая дверь открывается? Не эта и не эта, а вот эта...

— Добрый вечер... — сказал Володя, выглядывая из-за руля.

— Будем надеяться. Зрассс... Осссподи...

Только Богдан Борисович никак отношения к своему первому в жизни путешествию на автомобиле с холодильником не выражал, а мирно чмокал соской, в своем чепчике и белой пеленке напоминая симпатичную гусеничку.

Не проехали мы и полпути, как вдруг машина дрогнула и остановилась.

— Так я и знала! — не выдержала жена. — Говорила ведь! Надо на электричке ехать!

— Ничего страшного! Шина лопнула! — успокоил ее Володя. — Двадцать минут.

Сопровождаемый жгучим взглядом моей жены, он надел белые нитяные перчатки, вылез из машины и загремел домкратом и ключами...

— Иди, хоть помоги!

Я вылез из машины. Володя уже поставил «крокодила» на домкрат и катил запаску...

— Помочь?

-— Шведа спрашивают: «Сколько стоит побелить потолок?» — «Двести крон, хозяин». — «А если я буду помогать? » — «Триста крон, хозяин». Время засек? — и, уже садясь за руль, сам сказал: — Семнадцать с половиной минут.

Через час с небольшим мы уже вносили холодильник в комнату. Судя по тому, как настоятельно жена пыталась накормить Володю обедом и как стремительно ставила в багажник банки с клубникой, огурцы с грядки в полиэтиленовом пакете и целую корзинку кабачков, его водительский профессионализм она оценила. И уже потом, когда он уехал, проронила:

— На вид такой интеллигентный, а такой мастеровитый! Никогда бы не подумала! Надо же! Я уж испугалась, что мы на дороге до утра застрянем... Очень... Очень воспитанный молодой человек и, надо же, просто заправский шофер. Не забудь забрать у него корзинку назад.

Примерно через месяц и у меня выпала возможность выручить Володю.

— У меня к тебе просьба...— сказал он после тренировки.— Тут приезжает вдова космонавта. Замечательная тетка! Ни разу в Питере не была! А ты, я знаю, — лучший гид в городе... Может, покатаешься со мной, порассказываешь?

— Да с толстым удовольствием! Только ведь я на даче живу...

— Прогоны мои! И заеду, и назад доставлю...

Так все и вышло. Рано утром он заехал за мной, и

целый день мы колесили по городу. Причем он так ухитрился спрессовать маршрут, что мы успели побывать в нескольких музеях и даже смотаться в Пушкин. Но...

Но на дачу мы вернулись в начале третьего ночи. Машина, урча, проехала по улицам поселка. Свет фар метнулся по бревенчатой стене нашего дома, на крыльце, как оживший плакат времен Великой Отечественной «Не забудем! Не простим!», стояла моя жена, и Богдан Борисович ошалело таращил глаза на автомобильные фары.

— Добрый вечер... — сказал Володя и, услышав н ответ: «Скорее, спокойной ночи!..», стремительно уехал, даже не попив чаю.

Жена не разговаривала со мной неделю. А сменив гнев на милость, сказала:

— Ты, я понимаю, тебе, конечно, наплевать на то, что я волнуюсь... Кстати, до сих пор не могу понять, что можно делать в городе чуть не до утра! Музеи? Музеи закрываются в шесть! С тобой — понятно, но Володя... На вид такой воспитанный молодой человек! Корзинку он, конечно, не привез? Так я и думала!

...Промчались годы (как элегично звучит), хотя за эти годы, что промчались, такого в стране напроисходило! Я ходил по Мариинскому дворцу, пытаясь зарегистрировать первое казачье землячество, и встретил Володю. Он кинулся ко мне, как Робинзон к Пятнице.

— Боже мой! Шесть лет не виделись! Как один день!

— Где ты был?

— Работал за границей... Вот, только что вернулся. Господи! Шесть лет...

— Ты представляешь, кого я встретил? — сказал я дома жене. — Володю. Ну, того, что нам холодильник привозил! Он, оказывается, работал несколько лет за границей, а теперь вот вернулся...

— Вернулся? Очень хорошо! — сказала жена. Пусть корзинку отдаст.

Не стало Советского Союза. Полыхали границы. По Москве ходили танки, и черным дымом тянуло из окон Белого дома. Все переменилось...

Дети выросли, Богдан Борисович стал студентом, жена — профессором. На дачу мы не ездили уже несколько лет. Вероятно, наши земледельческие инстинкты поугасли, да и времени свободного, какое можно закопать в саду или на огороде, совершенно не стало...

И однажды, когда я, включив телевизор, закричал жене: «Смотри, смотри, кто стал президентом...», она оторвала взгляд от конспектов или еще каких-то своих профессорских бумаг и, поправив очки, произнесла:

— Не ори! Вижу! — и со вздохом добавила: — Вряд ли теперь ты сможешь забрать у него нашу корзинку.

Так в очередной раз я убедился, что в выборе спутницы жизни не ошибся! Ибо главное в женщине — постоянство!

Апельсинки с дырочками

Только тот, кто не имеет дачи, думает, что на даче отдыхают. На даче работают. Причем так, как никогда не работают в государственном секторе, где получают зарплату. Грыжи и переломы, как правило, нажиты на даче, и получившие их граждане стоически терпят страдания, чтобы дотянуть до городской квартиры, а еще лучше до работы и там обратиться к врачу. Поскольку тогда травма считается производственной.

Мягко вливаясь в круг сельскохозяйственных интересов дачника, каждый горожанин будит в себе крестьянские инстинкты и начинает судорожно взращивать, рыхлить и пересаживать, а также прививать и удобрять. Это в том случае, если фазенда у него новая и не требует фундаментального ремонта. В этом случае, хотя и в любом другом, с утра до ночи он стучит молотком. «Ни дня без гвоздя!» — первый лозунг дачника, «Ни секунды без лопаты» — второй.

Если вы видите на дачном участке даму в шляпке, возлежащую в гамаке, или мужчину с газетой — это гости! Они приедут и уедут, сгинув как неприятное, но непродолжительное стихийное бедствие.

Человек с лопатой в руках или женщина с тяпкой, он в штанах, которые не распадаются на ингредиенты только потому, что крепко сшиты заплатами, она в полинялом тренировочном костюме без следов косметики на загорелом, местами облупленном носу — вот счастливые дачевладельцы! Это они с утра до вечера лопатят компост, разводят мочевину, сыплют торф в нужники и черпают оттуда «бесценное», по их мнению, удобрение.

Страсть к садоводству притупляет в них многие эмоции и снимает налет воспитанности. Истинный садовод может во время ужина в запальчивости при тащить к столу нечто в ведре, что необходимо лить под огурцы или под кусты, и показывать, до какой консистенции это нечто нужно разбалтывать, ничуть не смущаясь, что приехавшие из города гости едва не падают в обморок. И с этой минуты до конца дней своих огурцы или помидоры с грядки в рот не возьмут.

Инстинкт посадки и взращивания как эпидемия захватывает и детей, независимо от пола и возраста. Вот только у детей иное чувство времени, и поэтому у них нет терпения дождаться осени, чтобы снять урожай. Наутро после посадки яблоньки они выдергивают ее, чтобы посмотреть, на сколько выросли корни. Когда же наступает осень и папа с мамой или еще чаще дедушка с бабушкой торжественно ставят перед ним тарелку с урожаем, ребенок уже откипел и смутно помнит, как что-то там весной втыкал в землю...

Мне удалось сократить время между усилием и результатом.

Человек я азартный и потому полностью отдался зову предков, когда у меня появилась возможность насадить сад. День и ночь торчал я с лопатой, и, в общем, многое удалось. Вот уже почти десять лет я на дачу ни ногой, а по нескольку мешков яблок и ящиков слив сын оттуда привозит.

Я же не езжу, потому что боюсь разрыдаться, когда увижу, как зарос и одичал мой сад! Сад нуждается в постоянном, ежедневном уходе, как ребенок. Он страдает, как человек. Он же живой...

Ну не будем о грустном.

В пору, когда все у меня в саду цвело и пахло, росло и благоухало, пропорционально пролитому под корни поту, увязался за мной и Богдан Борисович. Км у в то время было около пяти лет.

Он таскался за мной по саду с корягой значительно выше себя.

— Дерево буду садить, чтобы апельсинки выросли.

Как крот, он изрыл ямками весь сад и наконец

угомонился, воткнув корягу в какую-то яму и припалив ее кирпичами. Это сооружение он долго поли-пал вонючей водой из бочки и так преуспел, что жене пришлось его всего со штанами и рубахой вместе отстирывать в корыте, чтобы избавить от травяной зелени и запаха гнилой травы.

Вечером он несколько раз выбегал в темный сад смотреть, не выросли ли на коряге апельсины. Этот фрукт в те годы был страшным дефицитом, впрочем, как и все остальное.

После того как Богдана уложили спать, я уехал в город, в «продотряд», как это называлось, и собирался вернуться с первой электричкой.

Нагрузившись мясом, макаронами, крупами и т.п., я ранним утром двинулся обратно. И вдруг у самой платформы — очередь: «выбросили» апельсины. Только по два килограмма в одни руки! Но мне этого вполне достаточно.

Рысью примчался я к дому.

— Богдан спит?

— Спит еще!

Схватил садовый нож, заточил сучки на коряге и насадил на них апельсины. Не могу сказать, что спокойно сел пить кофе. Меня так и подмывало разбудить мальчонку. Единственно, на что хватило ума, — приготовить фотоаппарат.

Богдан проснулся, умылся и, поглядывая на туман, цеплявшийся за ветки, склонявшиеся до земли иод тяжестью зреющих яблок, на улицу не собирался. Он урчал, сидя на полу и разводя бесчисленные свои машинки. Наконец жена не выдержала:

— Данечка! Ну-ка посмотри... по-моему, там что то выросло...

— Где это?

Богдан сунулся к окну! Ахнул! Проталкиваясь чо рез нас, как через стволы деревьев, понесся к двери.

— Сапожки! Сапожки!

Какие там сапожки! В одних колготках он выскочил в сад. И замер перед апельсиновым деревом, где, как гантели или клизмы, светились апельсины.

Я успел щелкнуть аппаратом. И мне удалось запечатлеть ту святую веру в его глазах, с какой он смотрел на свое вознаграждение за тяжелый труд, на выросшие апельсины.

Минуту он ходил вокруг дерева. А потом так же стремительно промчался мимо меня и вернулся с корзинкой. Бережно, стараясь не повалить «апельсиновое дерево», стал снимать и укладывать в корзинку плоды. Он терпеливо съел гречневую кашу с молоком. Потребовал, чтобы его нарядили в его любимые красные штаны, и, взяв меня за руку, скомандовал:

— Идем в гости! Всех апельсинками угощать!

Мы двинулись по знакомым. И в каждом доме с порога Богдан возглашал:

— У меня апельсинки выросли! Попробуйте.

Но из города уже вернулись многие, и почти у всех на столах лежали золотые яблоки.

— И у нас выросли! — говорили хозяева.

Мучительно ища поводы для угощения, Богдан говорил:

— Но у меня же вкуснее! Мои же с дырочками.

Он помнит эту историю. И утверждает, что еще долго верил, что на его дереве апельсины выросли за одну ночь. И в эти минуты в долговязом, без малого двухметровом мужчине мне видится тот махонький в мокрых по колено от росы колготках и святой верой в глазах... И слышится его голосишко:

— Моих апельсинок попробуйте, мои вкуснее, они с дырочками...

Торопитесь рассказывать детям сказки. Дети так быстро вырастают!

Дом с велосипедом

Пастораль

Улица, на которой я отхватил себе недвижимость, 1925 года постройки, носила имя великого поэта. Но итого названия добрые поселяне не употребляли, и в народе наша улица звалась «там, где дом с велосипедом» .

Я долго расспрашивал: где же этот дом и почему он с велосипедом? Но никто ничего толком ответить пе мог, пока один старожил не сказал:

— Ну, ты даешь! Как раз вспроти твоего дома и есть с велосипедом.

И поведал историю постройки этого чуда архитектуры и общественного труда.

В этом доме жила стойкая когорта чувашей или мордвы. Две вещи я так и не узнал, общаясь, соседствуя и приятельствуя с ними годами. Первое: сколько же их, и второе: кто из них кому кем доводится. По моим наблюдениям, в доме летом проживали две или, может, три семьи. Но каждое воскресенье число их удваивалось, учетверялось и ушестерялось. Хотя сосчитать их очень трудно. Чуваши все коротенькие, головастые, скуластые и черноволосые. Поначалу подкупали их трудолюбие и родственная спайка.

Правда, потом я заметил, что работают они хотя и много, но плохо, а родственная спайка, скорее всего, совместная попойка. Потому что в начале и в конце каждой общественной работы немерено выпивалось водки, самогонки и браги.

Дом, в котором они проживали, более всего походивший на железобетонный дот времен советско финляндской войны, они создавали сообща. Дом так называемый «заливной». То есть строились каркас и опалубка, а затем опалубка заполнялась раствором и арматурой. Для шестидесятых годов, когда этот монолит возводился, такое считалось новшеством.

Особенно важно, чтобы раствор, из которого выливаются стены, был хорошо замешан и промешан. Чувашским общинным членством была отрыта яма, облицована, заполнена водой, песком и цементом. И многочисленные чувашки, похожие на мешки с картошкой, но с коротенькими руками и ногами, низкорослые и крепенькие, принялись лопатами и тяпками раствор мешать. Чуваши же, как это принято перед началом великого деяния, сели пить водку.

Немедленно к ним присоединились не только земляки из соседних деревень, приехавшие на велосипедах, но и соседские мужики, собравшиеся со всего поселка. Водка несколько раз кончалась, и за ней отряжали гонцов в сельмаг.

Пить начали часов в десять до полудня, но продолжали и в четыре пополудни, и позже. Чувашки же все это время, зло поглядывая из-под жестких, как конская грива, густых челок раскосенькими глазами, продолжали безропотно месить раствор, время от времени призывая мужиков приступить к работе.

И только когда на зеленоватом небе блеснули первые звезды, а на заборе повис сосед, пытавшийся вернуться домой на свой двор, бабье терпение лопнуло, и они пошли, с тяпками наперевес, на мужиков. Вразумленные черенками лопат и тяпок вдоль спин, мужики почувствовали бешеный прилив энергии и кинулись яростно работать.

Одни заливали раствор, другие подавали арматуру, третьи трамбовали стены. Энтузиазм был так велик, а раствора так много, что продолжали работать и в темноте, освещенные луной и светом электрофары от мотоцикла. Разворачивалась наглядно как бы вторая серия революционной эпопеи «Как закалялась сталь». Мечущиеся силуэты строителей на стенах, ведра с раствором... Истошные вопли «арматуру давай», «раствор давай»... Раствор кончился под утро, и строители, совершившие трудовой подвиг, улеглись, как жители непокоренного монголами Киева, прямо на стенах, на лесах и вообще где кого застал сон.

Опохмелялись часа в три, когда сползлись отовсюду, где сразила их усталость. Трое суток ждали, когда стены «схватятся»... И все это время текло море разливанное. Наконец, когда решили, что срок прошел достаточный, и «бетон мертвый», и теперь «хоть из пушки стреляй — устоит», сбили опалубку.

Мрачная бетонная стена выглядела действительно несокрушимой. Она оказалась значительно толще, чем планировали вначале. Ее не брал ни лом, ни топор, когда их пытались применить. А колотили стену ломом и топором, потому что из мощного тела ее в первой трети от основания, прямо из монолита, торчал никелированный руль новенького хозяйского велосипеда.

В угаре энтузиазма его подали вместе с металлической арматурой.

Руль красовался года два и стал местной достопримечательностью, но затем чуваши, изнемогши от повышенного внимания односельчан, его спилили, оставив потомкам загадочное название воздвигнутого ими сооружения — дом с велосипедом.

«На крылечке твоем...»

Долгие годы дом с велосипедом обходился без крыльца. Многочисленные чуваши и чувашки резво бегали в невообразимый куб постройки по сходням, которые на зиму убирались на чердак, и дом стало вился неприступным, как шотландский замок.

Шли годы. Бесчисленные Ваньки, Коляны, Витьки и Сереги превратились в Иван Иванычей, дядей Колей, а многочисленные Маши и Нади, ставшие бабами Надями и бабами Машами, сменились новой волной Надь и Маш, которые стайками паслись на огороде, качались на качелях и приглядывали за близнецами, в соплях и семечках, Изабеллой и Стеллой, из самого последнего поступления, едва научившегося ходить.

И вот тут-то лидеру чувашского членства явилась навязчивая идея: за лето изваять крыльцо.

Готовилась к этому трудовому деянию община загодя и основательно. Как всегда, муравейным способом натащили какие-то разнокалиберные доски, железо, вонючие сельдяные бочки, что никакого от ношения к крыльцу не имело, но попалось под руку, и даже радиаторы парового отопления, которые применить совершенно негде. Впоследствии ими вымостили дорожку, и несколько волн надь и маш разбивали о них босые ноги, пока не втоптали бесследно в землю.

Вожак общества взял отпуск и начал созидать. Работал он все лето, поскольку отпуск продлевался двумя длительными больничными листами по поводу травмы ноги, которую народный умелец рубанул топором, и головы, куда свалились стропила. От зари до зари у дома с велосипедом раздавался стук топора, и вверх по бетонной стене ползло нечто, напоминавшее гигантский скворечник или увеличенную до гротесковых размеров собачью конуру. При строительстве первоначальный замысел корректировался и уточнялся. Так, сначала отказавшись от флюгера, как излишней архитектурной детали, зодчий затем отказался и от перил на лестнице, ссылаясь на то, что и так с работами припозднился.

— Думал-то раз-два, а оно вон как обернулось...— говорил он, растерянно почесывая кудрявую, кудлатую голову перевязанной рукой. — Счас бы хоть до снега управиться...

В багрец и золото оделись леса и обнажились сжатые нивы, а он все тюкал и тюкал топором... По вечерам, когда мы с двухлетним Богданом Борисовичем возвращались от молочницы с трехлитровой банкой молока, он всегда останавливался и долго сосредоточенно изучал строение. Тыкал пальчиком в отдельные детали и, не владея большим словарным запасом, восторженно вздыхал:

— Дядя, бойсяя татая, тук-тук...

Но однажды вездесущий его указательный палец замер, и мой сын удивленно сказал-спросил:

— Авава?

— Зачем они пуделя-то купили? — подумал я, не сразу разобрав в сумерках, что на крыльце, на карачках, стоит и мотает кудлатой головой ваятель.

Его запой свидетельствовал о завершении эпохального строительства.

Это вскоре подтвердилось тем, что в воскресенье прямо от нового крыльца расставили столы с капустой, огурцами, картошкой, салом и несколькими ящиками водки, а к вечеру начали прибывать бесчисленные гости.

Сдача объекта происходила в лучших традициях. Сначала, естественно, долго пили, затем старейшина и вождь взял ножницы и, несколько раз промахнувшись, все же перерезал ленточку, как при открытии памятника архитектуры.

Конечно же, это встретили шквалом аплодисментов. Молодежь тут же притащила радиолу и принялась танцевать на крыльце. Но ее быстро сменили толстые пожилые чувашки, которые начали, сосредоточенно глядя в пол, топотать чувашские танцы. Наконец под впечатлением минуты все гости затянули: «На крылечке твоем каждый вечер вдвоем...»

Но слушателям, собравшимся со всей деревни, так и не удалось узнать, что же там происходит на крылечке каждый вечер, потому что черное обитое железом для прочности крыльцо, сильно заскрипев, сначала медленно, как штанга обеспечения от ракеты, отошло от стены, а затем, набирая скорость, рухнуло на стол и на все, что еще оставалось от трапезы.

Жертв и особых разрушений не было. Если не считать самого крыльца, которым потом несколько месяцев топили печку.

А чувашская община скинулась, и два шабашника поставили крепкое крыльцо за полтора дня, сторговавшись за пол-ящика водки.

Котлован

Дом с велосипедом единственный в нашем Высокоключевом поселке до сего дня существует без собственного водоснабжения. Поселок потому и назывался Высокоключевым, что, говорят, когда-то здесь били ключи и воды было полно. Но прогресс преобразовал уникальную и прекрасную природу района в нынешнюю маловодную действительность.

В этих краях находились знаменитые на всю Россию известняки, из которых построены многие здания в Петербурге. В известняковой платформе под поселком — карстовые полости и таинственные пещеры. Ученым явилась блестящая мысль закачать туда газ и сделать их естественным и минимально оборудованным газохранилищем. Что и совершили.

Говорят, газ, который загнали под землю, обнаруживался потом чуть не Венгрии. Но я думаю, что это легенда. А вот что правда и чему я был свидетель.

Во время создания газохранилища по всему поселку несколько недель из колодцев вода хлестала через срубы. Но затем она ушла, и многие колодцы высохли. То есть очередная стройка века сместила водные горизонты, нарушила пласты, и поселок стал обилен ключами только по названию. Большая часть жителей, оставшихся без воды, пробурила скважины и стала качать воду с большой глубины, а прежде ее брали, едва наклоняясь к мелко вкопанному срубу. Другие вырыли и забетонировали колодцы глубиною в девять-двенадцать бетонных колодезных колец. Последними взялись решать проблему водоснабжения поселенцы дома с велосипедом.

Судя по тому, какое несметное число землекопов они призвали к труду и какое отчаянное количество водки выпили, колодцев они не копали никогда и, скорее всего, даже никогда не видели, как это делается. Поэтому, рьяно взявшись за лопаты, отрыли в первый день некую емкость, более всего напоминавшую воронку от авиабомбы. На следующий день часть мужчин, опохмелившись, спустилась в нее и собралась копать дальше, но пошел дождь, и землекопы, укрывшись в сарае, добили оставшийся алкоголь. Дождь затянулся на несколько дней, а когда кончился, то оказалось, что дно отрытой ямы покрыто водой, а стенки сильно оплыли, и теперь она напоминает уже не воронку от бомбы, а небольшой котлован под строительство чего-нибудь по плану ГОЭЛРО.

Несколько дней безропотные чувашки черпали ведрами из ямы воду и грязь, при этом некоторые срывались в нее, выскакивая наверх с визгом и матюгами. Своей бани у чувашей не было, и каждый вечер толпа пейзан из дома с велосипедом с тазами и мочалками странствовала по соседям. Но скоро терпение соседей лопнуло, дрова кончились, и в мытье им повсюдно отказали, тем более что строительству колодца конца не предвиделось.

Грязные и мокрые чуваши копались в огромном котловане, как первостроители московского метро. Но природа оказывалась сильнее их трудового энтузиазма, и яма росла не в глубину, а в ширину. Одновременно росла и оплывала, покрывая собою все живое на участке, гора глины. Сначала шла рыжая, а затем синяя, когда-то давшая начало виноградовской фарфоровой мануфактуре. Вскоре весь огород и чахлый сад были завалены землей, поднятой из котлована. Мой сын, которого привезли из города, долго смотрел на яму, уже напоминавшую кратер вулкана, и задумчиво изрек:

— Тута кабутто наипланетянины жили...

Сами чуваши уже сильно напоминали «наиплапетян» сине-коричневого цвета от глины, с воспаленными красными глазами от водки и трудового усердия.

Неизвестно, чем бы кончилась грандиозная стройка, если бы котлован, подступивший к самому дому с велосипедом, не разросся в сторону дороги, и если бы в него не поехал забор и часть деревянного тротуара.

Приехавший наконец председатель сельского сонета не решился покинуть открытый газик. И стоя в нем, матерился и орал так, словно поднимал дивизию в «последний и решительный»...

Через несколько часов приползли два бульдозера. А сильно пьяных чувашей, заготовивших на этот случай бутылки с керосином, по наущению соседа Славки утихомирил участковый. Один на двадцать восемь населенных пунктов, он прикатил на мотоцикле и произнес волшебную фразу: «А вот я вас, сволочей!»

Чуваши воспаленными глазами смотрели, как, деловито урча, бульдозеры уничтожали плод их трудового порыва. Они стояли плотной полуголой кучкой и сильно напоминали бы памятник партизанам из крымских катакомб «Непокоренные», если бы вся монументальная группа привычно не покачивалась.

На этом очередная эпопея закончилась. И жители четвертого поколения дома с велосипедом таскают воду из общественного колодца, вероятно, с генами от своих дедов и бабушек восприняв отвращение к строительству водозаборных сооружений.

Береза, белая подруга...

Сосед Славка — непререкаемый авторитет для чувашей из дома с велосипедом. Неизвестно, что тут и I рало первую роль, то ли давнее родство, то ли профессия Славки — электромонтер (а они ничего в электричестве не понимали), то ли рост (он примерно ни две головы выше самого крупного чуваша), то ли его принадлежность к титульной нации или его неистребимое откровенное презрение к умственным и физическим способностям чувашей.

На мой неискушенный взгляд, алкаш и сукин сын Славка мизинца не стоил любого из чувашей. Они обладали такими чертами характера, которые любой народ готов приписать себе. Чуваши — добрые. Они всем скопом кидались помогать соседям в самых грязных и тяжелых работах, искренне радовались чужому счастью и слезно сокрушались чужому горю. Никогда, ни за что они не взяли бы за свою помощь деньги и, даже получив в знак благодарности поллитру, не волокли ее домой, а тут же раскупоривали, делясь с угощавшими. На них можно без опасения оставить детей и быть уверенным, что накормлены и умыты ваши ребятишки будут наравне с чувашатами; они никогда не взяли чужой нитки или тряпки с забора, их ребятишки сутками носились по деревне, отыскивая человека, обронившего, по их понятиям, ценную вещь, и никогда не присвоили бы ее себе. Что находили смешливые и стыдливые чуваши в тупом и дебиловатом хаме Славке, непонятно. Но они ничего не делали, не спросив у него совета.

Сволочь Славка же за советы всегда получал жидкую валюту, которую выпивал в гордом одиночестве.

И чуваши, сами не дураки выпить, восторженно задрав головы, смотрели, как ходит кадык на Славкиной шее, когда он высасывает, в один прием, поллитру «из горла». Глаза их сияли, как у детей в цирке, глядящих на канатоходца или фокусника.

Во дворе дома с велосипедом росла огромная старая береза. При ветре с нее сыпались сухие коряги, а все лето разнообразная дрянь, угнездившаяся в коре, пожирала все, что росло у чувашей на огороде. Трухлявая береза раскачивалась и грозила снести несколько телеграфных столбов при падении, но чуваши ее не трогали, потому что на березе было несколько вороньих гнезд и там были птенцы.

Наконец в октябре, после того как осыпались с дерев златые листья, они толпою подступили к Славке и, поднеся ему ритуальную поллитру, упросили подобно пращурам нашим: «правити и владети», и смысле взять руководство при спиливании березы.

Несколько умелых мужиков советовали чувашам залезть на дерево и потихоньку, начиная с вершины, ветку за веткой, спилить и спустить на землю. Вероятно, затем и обратились чуваши к Славке, поскольку у него имелись крюки для ног, называемые «кошки», на которых он лазал по деревянным столбам. По Славка изрек: «Херня!», и чуваши безропотно покорились.

— Аккурат между столбами и домом ляжет, — уверил он, выстраивая чувашей подобно бурлакам на Волге с картины Репина. При этом количество матюгов, которыми Славка наградил каждого из участников драмы, вряд ли уместилось бы у них за пазухами.

Наконец орда построилась. Древопилы затаились с двуручной пилой у корней, топорники изготовились, Славка отхлебнул из бутылки и махнул:

— Давай!

Жаркая работа закипела. Подбадриваемые матюгами Славки и его командами «правея, левея», чуваши что есть сил сгруппировались, рванули, и береза с грохотом и последствиями, с которыми летит из буфета сервиз с посудой, точно легла на дом с велосипедом.

Чуваши замерли с открытыми ртами и канатом в руках, глядя, как обнажились поломанные стропила, а с обломков крыши медленно, будто льдинки в апреле, сползают остатки шифера.

Я ждал, что волна неизбежного в таком случае народного гнева покарает скотину Славку, но он тончайший психолог.

— Ага! — сказал он торжествующе. — Что я вам, придурки, говорил! У нее же, у березы вашей гребаной, вся внутренность сгнивши! Поллитра входит.

И чуваши взволнованно затолпились у дуплястого пня березы. Так и не сбылась моя мечта увидеть, как народ учиняет возмездие.

Но сбылось реченное Господом: «Мне отмщение и аз воздам». И сподобился я зрелища удивительного, кое и описать трудно.

В отличие и в противовес чувашам скотина Славка чрезвычайно вороват. Он волок все, на что падал его мутный взгляд, не особенно задумываясь, чем бы спертое могло ему послужить.

— А вона что ...— сказал он мне как-то утром, показывая неизвестно откуда украденную круглую металлическую щетку, скорее всего часть вала, которым уборочные машины скребут снег и лед с асфальта. — Две штуки взял!

— А тебе на что?

— Да ты че! А трубу-то чистить! Как раз по диаметру! Как в птичий глаз пойдет!

С похмельным азартом Славка приставил лестницу и полез на крышу. На треск ломаемого шифера выскочила его жена, но он, не отвечая на ее визгливые проклятия, неумолимо, как самурай, сантиметр за сантиметром, двигался к печной замысловатой трубе. Она под срез крыши кирпичная, а дальше, как объяснял Славка чувашам, «для тяги» в нее вделана асбестокерамическая труба, придававшая дому сходство с паровозом.

— Паразит! — кричала жена. — Всю крышу поколол!

— И хрен с ней! — азартно ползя по коньку, ответствовал Славка. — Все равно шифер старый!

С руки у него, как у ковбоя лассо, свешивалась бухта веревки со стальной круглой щеткой на конце.

На улицу высыпали все поколения чувашей, на соседних заборах грудями повисли соседки. Славка с необыкновенным артистизмом выпрямился на коньке и, балансируя, пошел к трубе. Даже жена визжать перестала.

— Видал! — сказал, торжествуя, Славка. — Облегчения-то какая вышла! Продерет, как солдат Яшка девку Машку! Это же сталь! Вона как ложится, аккурат в диаметр. Раз-раз и готово!

Я не стал досматривать, как он будет «шворить», по Славкиному выражению, сажу. И ушел в дом.

Часа через два, когда я вышел на крыльцо, Славка еще оставался на крыше.

— Вишь, ты! Заело! — сообщил он мне. — Туды-то вошло, но не до конца, а назад оно ж выворачиваться должно, а диаметр не позволяет. Навроде зонтика. «Туда соколом, а обратно колом!» Вот такой геморрой получается! Ничего, счас пропихнем!

Второй раз я вышел на истошный визг Славкиной жены.

Славка раскачивал и отрывал пятиметровую телевизионную антенну, сделанную из дюралевой трубки.

— Не ори! Она уже сгнивши вся. Новую поставлю.

Оторвав антенну, он, как эквилибрист с шестом, прошел по крыше обратно к трубе. Крыша уже вы глядела так, будто в нее била артиллерия.

Номер, выполненный Славкой, украсил бы лучшие цирки мира. Когда он подходил к трубе, то не мог, как ни пыжился, поднять пятиметровую антенну. А когда отходил, то не мог антенной вышеуказанной длины попасть в отверстие печной трубы.

Он гулял по крыше несколько часов, каждую минуту рискуя свалиться и сломать шею, окончательно превратив кровлю в кашу из шифера.

Акробатика Славки уже всем наскучила, и даже чуваши ушли с улицы, утратив веру, что Славка когда-нибудь попадет антенной в трубу.

Но чудеса бывают, а труд, даже дурака, бывает в конце концов результативен. Когда я уже под вечер собрался ехать в город и запирал дом, раздался ликующий крик Славки:

— Есть!

Я оглянулся. Конец антенны наконец-то попал в трубу. Славка, быстро перебирая ногами, бежал проталкивать ее глубже.

— Есть! — крикнул он второй раз, когда антенна поднялась над трубой.

Но в третий раз крик не получился, потому что жердина антенны покачнулась и точно срезала асбестоцементную трубу до основания.

— Есть! — крикнул кто-то с улицы.

Славка, как лягушка-путешественница, распластался в воздухе и шмякнулся с крыши куда-то во двор!

— Есть! «Скорую помощь» вызывайте.

Он переломался так, что только проспиртованностью организма можно объяснить его быстрое выздоровление. А ворованную стальную щетку извлекли, только разломав печь. Так что, ползимы Славка лежал у чувашей в доме с велосипедом.

Я простил и его вороватость, и его хамство и даже не удивился, когда жена недавно мне сообщила:

— Ты представляешь, Славка от нашего участка себе сотку отрезал. Нужно что-то делать!

— Ничего я не буду делать!

— Ну как же? Это же наша земля! Нужно в суд подать!

— Нам, что? Есть нечего?

— Верно! — сказал сосед Юра. — Пусть Славка на этой сотке себе грыжу наживает!

Третий на углу

Разговор об этом доме возник у Георгия в его супергараже, который весь, до единого гвоздя и кирпича, он построил своими руками. В запретительные советские времена не разрешалось строить дома, выходящие за пределы фундамента старых строений и не выше вроде бы десяти метров. И вот в тисках этих требований Георгий — мастер от Бога да еще с двойным высшим образованием — построил нечто, что украсило бы любое архитектурное бюро. Это был гараж-студия, где все было продуманно и функционально, как в дорогой яхте. Над заглубленным в землю гаражом-мастерской и кухней поднимались полтора этажа с большой гостиной и спальней. Сходство с кораблем придавало и то, что все стены, пол и потолок были обшиты смолистым благоухающим деревом, где отдыхали душа и тело.

Юра был уроженцем нашего поселка. Отсюда увел ли в неизвестном направлении в 1937 году его отца, занимавшего какой-то крупный пост на железной дороге. Здесь всю войну среди немецких солдат про жила его бабушка, скрывая, что она — чистокровная немка и понимает каждое их слово.

Если бы другое время! Юра мог бы стать и архитектором с мировым именем, мог бы стать и выдающимся специалистом в автомобилестроении, да мало ли где. Он все знал и все умел. Но жизнь его протекает в нашем поселке. Он его память, душа и совесть. Здесь несколько поколений его предков и вот уже два поколения потомков.

А разговор о доме произошел, потому что посоветоваться к Юре зашел какой-то очень симпатичный человек, собиравшийся купить этот самый дом, третий на углу.

— Вы знаете, — говорил он, помаргивая голубыми глазами под толстыми стеклами очков. — Мне дом очень нравится, и цена подходящая, но что-то меня отталкивает... Вы будете смеяться и не поверите, но как-то душа не лежит...

Он прихлебывал чай из большой чашки и, казалось, все не мог согреться. Хотя на дворе было тепло. Лето.

— Я уже который раз приезжаю. Вот сегодня приехал.У меня и ключи есть. И, вы знаете, даже в дом войти не смог. Мне показалось, что там, внутри этого заколоченного дома, плачет ребенок. Наверное, кот какой-то завывал. Потому что я вокруг обошел — никак туда никто попасть не может. Я и прохожих спрашивал: не слышат ли они, как ребенок плачет?

Никто не слышит. А мне все кажется, что плачет. У нас, знаете ли, уже давно умер свой ребенок, и мы с женой не можем иметь детей, поэтому взяли девочку из детского дома... Очень славная девочка. Но вы плате, очень слабенького здоровья. Мы тут подкопили денег и решили что-то такое купить, чтобы летом ребенок был на воздухе. Здесь удивительный воздух. Мне здесь все очень нравится. Но вот мне все кажется, что ребенок... С нервами что-то...

Длинное Юрино лицо плавало в табачном дыму, и вдруг своим низким, прокуренным голосом он «казал:

— Вы, видно, хороший человек. Не берите этот дом. Я вам другой найду. Этот не берите. Здесь проклятое место.

Вот тогда я и узнал, почему этот дом — третий на углу. Третьим-то он ни с какого боку не был. На несколько улиц он был первым, потому что стоял почти на перекрестке.

До войны здесь жила семья. Мать, отец и трое маленьких детей. С первого дня муж ушел на фронт. А через три недели в наш поселок вошли немцы. На три года. И в этом доме поселился какой-то фельдфебель. И через год дети этой бабы уже звали его папой. А через полтора родился Гансик, которых понаделали немецкие солдаты русским девкам в изрядном количестве... Как, вероятно, и потом русские солдаты понаделали Ванечек немкам. Конечно, и сталинские годы могли бабе пришить предательство. И пошла бы она от троих своих и Гансика в лагеря, но сельчане ее не выдали. Никто не обвинял ее и в измене мужу, потому что понимали. Война. Бабе — тридцать, немцу — тридцать пять. И куда она денется. Тем более что он на три года детям отцом стал. И кормил, и поил, и немецкому языку учил, а когда старший заболел, бегом в метель тащил его в Гатчину в госпиталь. Тем и спас.

Но немцев прогнали. Война кончилась. Гансик уже был крещен, носил русское имя, отца своего не помнил и бегал по деревне, ничем не отличимый от сверстников. Было ему года четыре, когда вернулся с войны хозяин. Что происходило за бревенчатыми стенами крепко рубленного дома, выстоявшего войну, неизвестно.

— А только, — сказал Юра, стряхивая пепел с папиросы, — положили они на ночь этого ребенка на веранду зимой. Он плакал, плакал и замерз ночью. Плакал, плакал и перестал...

Вот тут-то деревня и ахнула. Никто бабу не осуждал дал за то, что у нее Гансик родился, а вот тут испугались! Мне уже десять лет было, и я помню, как на улице от нее старухи шарахались. А она ходила как деревянная. Бывало, в магазин придет, бабы, как козы, табуном из магазина.

Мужик запил. И пьяный попал под поезд. Старший мину нашел — подорвался... Баба взяла двух дочек и сбежала куда-то... Но говорят, что все пропали... И дом в два года сгнил. И второй, что на этом месте построили, тоже. Этот вот третий. Третий на углу... Недавно построили, а и жить в нем не могут, и гниет он уже... Не покупайте.

— А как звали этого ребенка? — шепотом спросил гость.

— Да как-то звали... Я уж не помню... Звали не то Витя, не то Гена...

— Надо отпеть... Панихиду заказать...

И, ничуть не удивившись такой откровенности (времена были атеистические), Юра сказал:

— Да уж отпевали... И священник приезжал место освятить... А не помогает. И дома гниют, и плач слышится. Он ведь не в доме плачет... Он в нас плачет. Вот нас не будет, и он упокоится. Главное дело, что же мы тогда не вмешались. И я-то уж большой был. Десятилетний. Да в голову не пришло, что он вот замерзнет! Как в чужую жизнь лезть... Это не то что с топором за бабой по улицам гоняться, а так, постепенно, уморили... Вот уж третий дом потому догнивает...

— Надо на этом месте часовенку поставить, — сказал, поправляя очки, гость.

— Ну, вот дом сгниет, может, и поставим... Кто помнит.

Загрузка...