НЕ НУЖЕН МНЕ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ!

Вечный жид

(У Стены Плача)

На эту площадь у Стены Плача меня привели вместе со всеми экскурсантами. Сам бы я, конечно, сюда не пошел. Слишком коротко было мое пребывание в Иерусалиме. И слишком много христианских святынь я не смог посетить. И прежде всего для меня это не путешествие, а паломничество, о каком только мечтали мои деды, ко Гробу Господню. Где и приносится жаркая молитва со слезами за всех и за вся.

А здесь мне просто интересно. Скорее, любопытно. Вызывает уважение, как всякое религиозное чувство в человеке. Хотя, скажем, массовое моление мусульман, когда тысячи людей одновременно падают на колени и одновременно перед глазами, будто булыжники на какой-то огромной дороге, укладывается квадратный километр спин, страшновато. Страшновато именно вот этой своей безликостью и числом.

У Стены Плача каждый молится в одиночку. Евреи стоят у Стены и либо опираются на нее, либо прижимаются к ней лбом. Большинство с закрытыми глазами. Часто-часто, вероятно в такт читаемой про себя молитве, раскачиваются взад-вперед. Такие мелкие покачивания-поклоны. Много солдат. Им есть о чем молиться. В Израиле вечная война, и над Иерусалимом сияет купол мечети.

— Господа! — пела наша экскурсоводша. — Почувствуйте дыхание вечности!

Вокруг, как неотъемлемая часть этой раскаленной солнцем площади, черные, как вороны, ходят хасиды. Хасиды старые, согбенные, со штопорами пейсов у висков, хасиды пожилые, в таких же черных круглых шляпах, но с такими же, как у стариков, длинными разнокалиберными бородами, хасиды молодые, в таких же черных лапсердаках, хасиды юные и совсем маленькие, рыжие, кудрявые, в ермолках. Выглядят как фольклорный ансамбль. И это ощущение подкрепил подошедший ко мне хасид с пучком красных ниток в кулаке.

— Вы, конечно же, не еврей?

— Как вы догадались? — подхватил я его интонацию, радуясь, что вот наконец появилось то, что жена моя называет моими любимыми безобразиями.

— Ну! — сказала она, дергая меня за рукав. — Уже возбудился. Уже в стойку стал. Я пошла в автобус!

Конечно же, она права, это мой персонаж.

— Я думаю, вы не еврей, а совсем наоборот? — продолжал кругленький хасид.

— И даже очень.

— Но это же не мешает вам быть хорошим человеком?

— Скорее, помогает.

— Ну, зачем вы так, я же от души, и я-таки вижу, что вы не антисемит.

— Я стараюсь.

— Вот видите. Я сразу поимел к вам симпатию. И я хочу вам помочь.

— Спасибо.

— Ну что вы. Ведь вы же впервые в Израиле. Да? И в Иерусалиме? О, вы не знаете, какой это опасный город. Это очень серьезный город. Вы здесь можете зацепить какой угодно сглаз. Но этот город может вас защитить от опасности. Я хочу сделать вам подарок. Повяжите на запястье эту нить, вот именно красную, и она защитит вас от чего угодно.

— Хау мач?

— Всего да фунта. На память. Ну, два доллара. Так и быть... Вы что же, такой храбрый, что не боитесь сглаза?

— Я такой бедный, что если сейчас отстану от своей группы, то в порт меня доставить сможет только Святой Дух или кто-нибудь, кто повезет меня на такси бесплатно.

— Узнаю человека оттуда! О, вы знаете, когда я жил в Самаре, я тоже был таким же бедным и таким же веселым.

— Возвращайтесь.

— О, я вас умоляю. Приятно было познакомиться.

— Аналогично.

И он полетел навстречу другой группе туристов, черный, как жук, и круглый, как шарик, полы его лапсердака развевались, как флаги. Он так быстро перебирал ножками, что со спины казалось, будто он едет на велосипеде. Все-таки наши попрошайки не так изобретательны.

— Ой, а рад-то, рад!.. Что он тебе такого наговорил? — встретила меня вопросом жена, когда я поднялся в автобус, где она уже сидела под струей кондиционера.

— Всюду жизнь! Я было поддался на уговоры экскурсовода и почти почувствовал «дыхание вечности» , но этот, с нитками, вернул меня в настоящее... Я преодолел здешнюю вечность!

— Дурачок! Ничего ты не преодолел. Это же вечный жид!

«Перке?»

Считается, что аэропорт в Пальма-дель-Майорка по величине второй в мире, после амстердамского. Но всяком случае так утверждают гиды. Не знаю, так ли это, в данном случае это к делу не относится. Важно другое: в этом аэропорту невозможно ни заблудиться, ни потеряться. Тебя упаковывают в автобус еще в отеле, и прямо из автобуса, который въезжает в зал аэропорта, ты вступаешь на бегущую дорожку, которая плавно протаскивает тебя мимо всех пунктов оформления багажа, таможенного контроля, улыбчивых пограничников и наконец привозит к стеклянному предбаннику накопителя. Здесь вас должны сгрузить в аквариум со стеклянными стенками, а потом по гофрированной кишке коридора провести в самолет. Все делается с испанской неторопливостью, разумеется, загодя. Все с большим временным запасом, потому перед накопителем огромный зал и стойки баров, и дьюти фри, и столики, и все что хочешь... Толстая стюардесса или, как ее там, служащая аэропорта объясняет через переводчика, что в накопителе довольно жарко, так что лучше сеньорам пассажирам побыть здесь, в зале, где кондиционеры посильнее и где попрохладнее, в самолет она всех пригласит. Толстая стюардесса замирает у стоечки, напоминающей аналой, и, разложив на ней необъятный бюст, замирает с открытыми глазами, как лягушка, спящая в летнюю жару.

Утомленные солнцем, облупленные, как пасхальные яйца, напоминающие и цветом и плотностью тел, засунутых в футболки, вареные сардельки, пассажиры валятся в кресла и либо дремлют, либо потягивают ледяную кока-колу. Покой, тишина. Ее только усиливает тихое шуршание прохладного ветерка из кондиционера. Жена и дочка удаляются к ларькам, чтобы расстрелять последнюю валюту, а я собираюсь наблюдать нравы. Но их нет! Осоловелая стюардесса. Дремлющие в креслах пассажиры. Европейский стандартный, заорганизованный до омерзения порядок. Никакого безобразия! Хоть от тоски в унитаз бросайся и топись! Предварительно разорван пересекающую фаянс наклейку — стерилизовано.

О россияне! — хочется крикнуть мне. Неужели мы-таки влились в европейскую цивилизацию? Не ужели мы стали так же безлики и безвкусны, как американская быстрая еда? Мы даже галдеть и хохотать — потому что настало время отдыха и положено смеяться всеми пластмассовыми протезами, как это делают, например, немцы, — не можем! А что мы можем? Мы, бывшие советяне, привыкшие к трудностям и лишениям, к скандалам и давкам, где наша боевитость? Где закалка? Что нам делать с нашим историческим опытом и нравственным багажом, столь необходимым в борьбе с трудностями, если трудностей нет?

И тут, словно шелест крыльев ангела, слетающего к моей тоскующей душе, я слышу благословенный пулеметный стук каблучков по хирургически стерильному, нехоженому мрамору — так может бежать только наша соотечественница в последнем приступе запоздалой молодости и сексуальности, обостренной невостребованностью на курорте!

Я оборачиваюсь и вижу — она! Я не ошибся! Это она! Как зов Родины! Как неистребимый дух русских землепроходцев и первооткрывателей, как несколько постаревшая богиня комсомольских строек!

В неровно обрубленных топором джинсах, превратившихся в «хот-шортс», откуда подтарчивают белые пельмешки нижнего бюста, в блузке, стянутой узлом на прыгающей груди, с прической, звучно именуемой «Не одна я в копне кувыркалася», и почему-то в белых целомудренных, как для выпускницы, лодочках на мускулистых ногах, она летит рядом с бегущей резиновой дорожкой, где едут пузатые тупорылые чемоданы и такие же тугие америкосы, и на лице ее, с торопливо и криво подведенными глазами, решимость и энтузиазм, как у памятников героям революции.

Она, как торпеда, бьется в снулую, словно рыба, испанку, пытаясь прорваться в аквариум накопителя.

Питерский улетел?

— Сеньера! Порфавор! Но... — колышется как океанская зыбь проснувшаяся стюардесса.

Перке? — прет на нее наша. — Перке! Мне же вон туда надо!

Сеньера! Порфавор...

Перке? Почему нельзя! Твою маман! Мне же гуда! Мне надо! Пойми ты! Чурка дубиноголовая! На питерский! Перке? Что ты на меня бельма вылупи-»п? Я ж тебе как человеку, русским языком говорю:

— Перке?» «Сеньера, сеньера!» Сама ты «сеньера», дубина непонятливая... Какой-такой, на хер, порфавор? Что, питерский улетел? Елы-палы! Вот народ! Ничего не понимает! Ну, что теперь делать! Вот дура-то тупая!

- Сядь ты, в натуре! — говорит ей, разбуженный криком, турист в бермудах «Пожар в джунглях», бейсбольной кепке, майке с портретом Мадонны и татуировкой на бицепсе «Не забуду мать родную!» — Не сипети! На питерский еще посадки нет!

Наши! — восторженно кричит торпеда. — Слава тебе, господи! Представляете! Эти меня в отеле не будят! А уже времени в обрез! Я хватаю такси!

И сюда!.. Автобуса-то нет... Фу... Ну слава богу! А эти, как я не знаю что, ничего не понимают... Я ей русским языком говорю, как человеку... Ой, наш автобус пришел...

Медленно покачиваясь, на резиновой дорожке подплывает толпа туристов. Уже издали они кричат и машут нашей даме:

— Ну, воще! Мы автобус задерживаем, а ты уже здесь! Ну, ты даешь!

У трапа выясняется, что она потеряла чемодан, а на самом трапе у нее лопается дорожная сумка и перила украшаются трусиками, бюстгальтерами и колготками...

Мы, советяне, привыкли жить в беде! И если беды нет, мы ее устроим! Она не вне, она внутри нас! Перке? А кто его знает! Но, порфавор, это так!

Пивной фестиваль в Питере

— Теперь-то навострились, а тот был первый! Сейчас-то что... Еще с вечера «очковники» приезжают. На каждом углу становятся. А тогда, когда первый пивной фестиваль проходил, еще опыта не было! С гулькин хрен опыта! Не продумали. Так что пришлось воспользоваться народной смекалкой! Что мы, не русские люди, что ли? У нас, в России, можно сказать, от рождения каждый второй — изобретатель!

Чиновник городской, он до всего допереть не может! Тем более демократ! Это у коммунистов был опыт массовых зрелищ, а у этих не то... Не наработали еще. Ну, и то понимать нужно, что верхние власти, они о возвышенном думают! А нижние — вообще не мыслят. На что им! Скажут — сделают, а не скажут — да и хрен с ним, и так сойдет! Зачем даром без личного интереса извилинами шевелить? Вот когда интерес появляется — другое дело!

Вот, значит, объявили пивной фестиваль! Народу понаперло! Еле я на работу доехал. А работал как раз на Конногвардейском бульваре в полуподвальчике. О характере работы говорить не буду. Но труд интеллигентный, на компьютере. Как раз приехал я в субботу поработать, курсовую делал!

Замечательно так, в конторе никого, один мент у дверей и я в кабинетике, и вижу, как он стал интенсивно возбуждаться. Ну, буквально каждые пять минут с дубинкой в дверь выскакивает.

Я заинтересовался, пошел посмотреть, чего он там. А ситуация такая.

Гуляющие на фестивале трудящиеся пива выпивают немерено! А пиво от лекарства чем отличается? Мот именно! Лекарство сначала выписывают, а потом пьют, а пиво наоборот... А куда? Точек не предусмотрено. Ну не в Неву же по пояс заходить! И холодно к тому же! Не май месяц!

А у нас спуск в полуподвальчик зазывный такой. Семь ступенечек вниз, присел и порядок. Тем более что у нас на этот спуск окно выходит. Но в нем стекло зеркальное, затемненное. Директор еще очень гордился, что, мол, нам все видно... Вот мы с ментом стоим, и нам видно, что, к примеру, женщина, как правило немолодая, вероятно, которая уже в себе пиво держать не может. По ступенечкам скок-скок, ниже уровня мостовой затаится, как снайпер, точнехонько напротив нашего окна начинает декольтировать филейную часть. Полулуния свои! Ну, просто как на широком экране...

И если бы у нас был какой-нибудь другой выход из помещения, так мы бы, может, даже и не возражали! Ну, все же живые люди! Но нам через последствия этого пивного фестиваля еще домой идти. А тут можно представить, что будет к концу дня. Просто гибель княжны Таракановой в Петропавловской крепости от потопа!

Мент, значит, с палкой выскакивает, как черт из коробки, а эти несчастные женщины, сверкая луной, вылетают на бульвар.

А напряжение растет. Интенсивность выскакивания мента учащается.

Он мне говорит:

— Это цветочки! Вот сейчас мужики пива надуются! В кондицию войдут! Тут не повыскакиваешь! Могут и морду набить! У людей же крайность! Это же хуже, чем после селедки воды не давать или там опохмелиться. От этого же у воспитанного человека может внутренний разрыв органов произойти!

— Да, — говорю, — тут через час вторая серия Медного всадника будет! Ну, поэмы А. С. Пушкина. «И всплыл Петрополь, как дракон, по пояс в волны погруженный...»

— Какой хрен, по пояс! — Мент говорит. — Они к вечеру на уровень мостовой выйдут! А у нас дверь то не герметичная! Мы тут как на подводной лодке после глубинных бомб!

И тут меня осеняет. Когда положение безвыходное — мысль работает быстро! Вот та обезьяна, которая первая на ноги встала, не от хорошей же жизни она с дерева слезла, может, бананы кончились, а может, дерево упало, вот так прогресс и начался, когда подперло!

Я говорю менту:

— Слушай, у нас картон ведь был.

Он:

— В каком смысле? Да ну! Разве такую дверь картоном загерметизируешь! Да и как выходить потом? Не вплавь же!

Не понимает моей идеи! А мне объяснять некогда, я туда-сюда. И не просто картон нахожу, а целую выставку «Наши связи с инвестором» в виде ширмы! Выше человеческого роста! Вот надо же такое везение. Я беру этот картон — и на улицу! Открываю люк. И над люком устанавливаю этот картон зигзагом, ну как на пляжах раздевалку. Мента у входа — на табуреточку. Коробку в руки, и, пожалуйста, — пять рублей сеанс, пенсионеры и дети бесплатно!

Как народ повалил! Пиво-то уже наружу просится! Сразу очередь! И главное, патруль мимо проезжает, только ручкой приветствует! Молодцы, мол! Им же невдомек, что это частная инициатива. Мент же, как фасад государства, около очка с коробкой сидит! Не кто-нибудь!

В общем, часов за восемь мы очень с ментом хорошо поднялись! Сумма вышла серьезная! Не только нам на пиво хватило, но и на все, что потом бывает! Мы бы и дольше сидели, но люк кончился! Мы его когда крышкой накрывали, там до верху сантиметров десять оставалось. И уже картон размокать стал! Ну, по низу! Все-таки материал непрочный. Мы ширмочку сложили и закинули в проходящую мусорную машину. Отлично все ушло!

Вот что значит смекалка! Во-первых, спасли родное учреждение от потопа! Тут бы на откачку и ремонт миллион потребовался. А запах бы сто лет стоял! Во-вторых, сотням людей помогли отдохнуть с комфортом, ну и сами приподнялись! И это справедливо, потому что мысль должна вознаграждаться адекватно.

Одна неприятность — телефон отключился! И месяц потом его чинили. Люк был телефонный! А по тому что — задумал фестиваль, будь добренький, все предусмотри! Все же живые люди. А живой человек не только потребляет, но и производит, и не одну только духовную продукцию! И это тоже куда-то де вать нужно!

Кобзарь

Сергей Алексеевич Шевченко ушел из Петербургского Законодательного собрания. Устал человек. Надоело! Плюнул да пошел!

Но, оказывается, горожане питерские греха неблагодарности не знают и чтут депутата Петроградского района как одного из своих благодетелей и порядочного человека. Узнав, что Шевченко С. А. более не депутат, население Петроградского района толпами рвануло по инстанциям! Дескать, вернуть! Восстановить! Народ, мол, лучше знает, ху из кто! И если властям Сергей Алексеевич чем-то не гожий, то нам, трудящимся, в самый раз! И другого не хотим! Желаем обратно Шевченко!

Пришлось Сергею Алексеевичу, во избежание городских беспорядков, по ящику отвечать, что, мол, он хоть теперь и не депутат по собственному его желанию, а совесть-то у него не в депутатском удостоверении размещалась и как была при нем, так и нынче остается! И всех униженных и оскорбленных города Питера не бросит! Как помогал, так и будет помогать всем страждущим и обремененным... Пусть не волнуются! И утихомиренные горожане не стали на путь пикетирования Мариинского дворца и не произвели иные несанкционированные действия, подвергая свою жизнь опасности!

Одновременно и параллельно в это же время в очередной раз у России утеплились отношения с Украиной, и, чтобы это очередное утепление с Украиной отметить, решили поставить «памьятник Кобзару», он же Тарас Григорьевич Шевченко, он же в городе Петербурге когда-то из крепостных выкуплен Карлом Брюлловым и Щепкиным, в Академию художеств определен, где написал замечательные стихи, в том числе и такие:

Вы, дивчаточки, гуляйте,

Но не з москалями,

Москали бо гады злые,

Смеются над вами...

...или что-то в этом роде, за точность не ручаюсь.

Памятник решили установить на Петроградской стороне, где отыскался подходящий скверик. И поставили уже там укутанного простынею Тараса Григорьевича с тем, чтобы два президента торжественно сорвали покровы с его высокого медного лба всем на восторг и удивление. А чтобы никаких накладок не произошло, за день до того приехал свидетельствовать кобзаря губернатор Петербурга Владимир Анатольевич Яковлев. Он вместе с многочисленной спитой на машинах с мигалками и сиренами прикатил в скверик и застыл в некоей задумчивости перед упакованным в холстину письменником. Вот тут-то и обступили губернатора, растолкав охрану, старушки, кланяясь ему в пояс со словами:

-— Глубокое вам спасибо! Что вы за хорошего человека заступились! Надо же, памятник ему при жизни поставили в его родном районе! По месту жительства. А за вашу смелость все за вас голосовать пойдем! Потому что сильно как вас уважаем теперь! А Сергей-то Алексеевич Шевченко — такой золотой, такой славный человек... Мы, когда его от нашего района выбирали, не ошиблися... И в вас тоже... И пусть Господь вас наградит и сохранит...

— Это памятник Тарасу Григорьевичу Шевченко... — сказал, пристально глядя куда-то на верхние этажи исторической застройки, губернатор. *

— И мы говорим, что Шевченко... — еще по инерции бормотали старушки. Но некое просветление на них уже нисходило — А рази ж это не Сергею Алексеевичу памятник?

— Это памятник великому кобзарю Тарасу Григорьевичу Шевченко! — доложила охрана.

— Матерь Божия! Ужасти каки! Тарасу! Да еще, вишь ты, кобзарю!.. — И старушки, крестясь, бросились врассыпную в полуразрушенные улицы и переулки Петроградки, где меж облупленных стен домов еще долго носились их вздохи:

— А уж мы-то, дурищи старые, обрадовались, что хоть бы один хороший человек при жизни за доброту свою благодарность получил...

— А кобзарь-то этот навроде кого будет?

— Ды хто ж его знает! Вон у нас теперь наркоманов полная лестница, а мы раньше-то про них и слыхом не слыхивали...

— А и то сказать! Православному человеку награда на небесах, и неча ихнего истукана делать! Не Петор перьвый, чай! Тута вона у собора Петропавловского таку страхоту поставили, чучелу — Медный всадник, но на стуле. Вот и именно, что одним статуем больше, одним меньше...

— Надоть об Сергее-то Алексеевиче записочку о здравии подать! Вота оно и лучше будить...

Там все написано!

Вице-губернатора Малышева похоронили на Никольском кладбище рядом со Старовойтовой и Собчаком, уничтожив при этом несколько старых могил петербургских профессоров и академиков Императорской академии наук. Участок тут был прежде академический, а теперь стал как бы демократический.

Вокруг Малышева, находившегося под следствием, разгорался скандал, и его смерть явилась неожиданностью для большинства горожан. Они толпились у заваленной венками могилы и вопрошали друг друга:

— От чего он умер? От чего?

Но не находили ответа, пока сидящий на еще не снесенной старой могиле питерский сизорылый бомж не прокаркал:

-— «От чего! От чего!» Там же все на лентах написано! На венках.

И кто-то стал вслух читать золотые литеры:

От Законодательного собрания... От Налоговой полиции... От безутешных сослуживцев... От прокуратуры... От товарищей по работе...

И большинство согласилось, что действительно, пожалуй, от этого и умер. Венков — гора!

Загрузка...