Франция. Оливковая ферма

Пожар!

Среди ночи я просыпаюсь от невыносимой жары и каких-то странных, будто скребущих звуков. Похоже, они доносятся со склона над нашим задним двориком. Подперев подбородок рукой, я долго вглядываюсь в черные, обведенные серебром контуры деревьев. Что там может шуршать в траве? А вдруг это змея собирается заползти к нам в дом? Я трогаю Мишеля за плечо. Он что-то бормочет, переворачивается на другой бок и тут же снова засыпает. Теперь к шуршанию добавляется тихое попискивание. Я поспешно накидываю саронг — не потому, что кто-то может меня увидеть, просто в одежде чувствую себя более защищенной — и босиком выхожу на террасу. Полная луна светит так, что не нужны никакие лампы. На небе ни облачка, и удивительно яркие звезды мигают, как маяки. Шорох по-прежнему слышен, но, похоже, он не приближается к дому, а доносится из-под большого дуба. Из-за густой травы вокруг ствола я ничего не вижу, однако подойти поближе боюсь. Вместо этого сажусь в кресло, поджимаю под себя ноги и, стараясь не слушать подозрительный шорох, вдыхаю ночные запахи. Они стекаются к дому со всех сторон: пьянящий аромат эвкалипта и благоухание двадцати четырех лавандовых кустов, которые я недавно посадила у самого дома — садовник из питомника пообещал, что они отпугнут москитов. Со склона до меня доносится ночная песня какой-то птахи. Пролетая, ухает сова. И опять этот писк! Наверное, это мыши. Я оборачиваюсь и смотрю на спокойное, красивое лицо Мишеля. Непонятно, как человек может так крепко спать?

Писк теперь звучит непрерывно, и шуршание становится громче. Если это мыши, то их там целая куча. Я возвращаюсь в комнату, сую ноги в шлепанцы и осторожно иду к дереву. Приблизившись, наклоняюсь и вижу Безимени, окруженную копошащейся массой. Господи, да она ощенилась! Собака смотрит на меня, но не делает даже попытки вильнуть хвостом. Я протягиваю руку, и она тихонько рычит: это не угроза, просто проявление древнего материнского инстинкта. Я глажу ее по влажной шерсти.

Здесь совсем темно, и я не могу сосчитать, сколько щенков она произвела на свет. Кажется, пять или шесть. Я опускаюсь на землю и сижу рядом со своей собакой, хотя больше всего хочу броситься в дом, разбудить всех и сообщить им удивительную новость. Но еще нет и пяти часов, и что-то подсказывает мне, что ни Мишель, ни родители не обрадуются такому пробуждению. Спать мне уже совершенно расхотелось, и я решаю остаться рядом с Безимени и встретить вместе с новорожденными их первый в жизни рассвет.

В семь часов Мишель находит меня свернувшуюся в калачик и мирно спящую на земле под дубом.

— Chérie, — трясет он меня за плечо, — что ты здесь делаешь? Я тебя везде искал!

Негромкое рычание Безимени привлекает его внимание, а я постепенно просыпаюсь и никак не могу понять, где я. Вдруг вспоминаю:

— Щенки! Ты видел?

Если не считать миллионов пауков, муравьев, жучков и гусениц, божьих коровок и летучих мышей, гекконов и ящериц, карпов в пруду и злющих одичавших кошек, которые царапали нас и удирали каждый раз, когда мы пытались приручить их, и еще, возможно, змей, хотя я стараюсь о них не думать, и тысячи кроликов, и десятков рыжих белок, таскающих орехи, эти пищащие комочки — самые первые живые существа, родившиеся на нашей ферме.

— Сколько их там? — сонно спрашиваю я.

Мишель сует руку в гнездо — оно очень уютно устроено, похоже, Безимени занималась этим довольно долго.

— Семь, кажется, — говорит он, перекладывая пушистые комочки. — Сразу не скажешь, но знаешь, по-моему, она еще не закончила.

— Как не закончила?!

— Посмотри сама, я не очень понимаю.

— Надо будить папу! — решаю я, сообразив, что от него будет гораздо больше толку.

— Ну и сколько всего?

— Десять.

— Десять?!

— Кажется, да. Больше точно не будет, — уверенно говорит папа, и мы ему сразу же верим. Он разбирается в собаках. Ведь и об интересном положении Безимени он догадался первым.

— Вы только посмотрите, как она их вылизывает!

Теперь все щенки безупречно чистые, круглые и пушистые, как мохнатые теннисные мячи. Мишель их фотографирует, мой отец и Анни, мама Мишеля, несут дежурство у колыбели новорожденных, переговариваясь при помощи знаков и мимики, моя мама заваривает чай, а отец Мишеля сидит за столом, дожидаясь завтрака, и составляет на листочке список продуктов, необходимых для кекса, который собирается сегодня испечь. Что касается меня, то я сижу в прострации и пытаюсь представить себе, как одиннадцать собак станут носиться по нашей ферме.

К вечеру щенков остается девять. Общее мнение сводится к тому, что Безимени либо сожрала одного, либо он погиб и она его где-нибудь похоронила.

Со дня на день к нам должны присоединиться Ванесса и Кларисса. Девочки, конечно, будут в восторге, но меня беспокоит, как отнесется к щенкам Памела.

Итак, всего нас будет восемь человек плюс две собаки, девять щенков и еще доисторические карпы, обитающие в пруду. Все это в точности похоже на то, о чем я мечтала в детстве: беззаботный и шумный дом, в котором весело уживаются животные и люди, много книг и гостей. И никто никогда не может найти друг друга, потому что в доме куча комнат и укромных уголков. И все живут своей собственной жизнью, нисколько не надоедая другим. Истинный рай — правда, только до тех пор, пока никто не мешает мне ускользнуть в мою прохладную белую комнату и там спокойно писать.

Дух фермерства захватывает и Мишеля. Он уже мечтает о том, как мы разобьем собственный виноградник, купим ослика, коз и пчел.

— Подумай только, свой собственный мед! А козы станут объедать траву, и не надо будет косить. Мы на этом здорово сэкономим.

Да, а заодно — на стирке и глажке.

Увы, все эти мечты пока неосуществимы. Ведь мы с Мишелем не собираемся отказываться от своих профессий, а они связаны с частыми разъездами. Оливам не требуется постоянный присмотр, а вот о животных придется заботиться. Где-то, далеко от этих залитых жарой и солнцем счастливых дней, идет совсем другая жизнь, о которой так приятно забыть за летними заботами и хлопотами. Но на покой нам пока рано, и даже на пенсии я не могу представить себя похожей на того фермера с передвижным зверинцем, которого как-то видела в деревне. Хотя, надо признаться, после ночи, проведенной на земле, выгляжу немногим лучше.

Забавно, что мы с Мишелем, похоже, поменялись ролями. Раньше я никогда не была практичной, а вот он всегда крепко стоял ногами на земле. Теперь же Мишель предается мечтам, а мне приходится возвращать его к реальности.

Вечером звонят девочки и сообщают, что приедут на два дня раньше, чем мы договаривались. То есть завтра. И кстати, можно они привезут с собой двоюродных брата и сестру, Юлию и Хайо? Ну пожалуйста, папа! Пожалуйста!

— Где же мы все разместимся? — пугаюсь я.

С водопроводом творится что-то непонятное, вода приобрела ржавый оттенок, и половина дома все еще в развалинах. К ремонту коттеджа даже не приступали, а реставрация коричневой комнаты ни на шаг не продвинулась с тех пор, как мы с мамой ободрали там стены и пол. И, как всегда, у нас практически не осталось денег. Поселить гостей у месье Парковка тоже не удастся: он продал отель какому-то ресторатору из Нью-Йорка, а тот закрыл его на ремонт и собирается возобновить работу только к следующему Каннскому фестивалю. Уютный деревенский отель он собирается превратить в «элегантное гнездышко» для звезд, жаждущих покоя и уединения.

— Они привезут с собой палатки и будут спать в саду. И пожалуйста, не спорьте, потому что им это очень даже нравится! Будет настоящее приключение.

На следующий день и в самом деле прибывают две палатки и квартет тинейджеров. Просто поразительно, как две довольно нескладные девочки переходного возраста могли за один год превратиться в двух красоток, стоящих на самом пороге своего расцвета. У французов есть замечательное слово для обозначения этого периода — pulpeuse. Сочность, созревание. Пробуждение чувств и тел. И, разумеется, этот процесс несет с собой и немало опасностей. Юлия, с ее уже сформировавшейся фигурой, манящими голубыми глазами и длинными белокурыми волосами, на два года старше близнецов и уже успела сделаться настоящей соблазнительницей. Хайо, ее брат, ровесник своих двоюродных сестер, но, как это часто бывает с мальчиками, выглядит так, словно лет на пять их моложе. Он истинный бойскаут: с энтузиазмом помогает Мишелю и Анни в саду, охотно собирает хворост, с любовью и уважением относится к своим бабушке и дедушке, а по вечерам безропотно сопровождает трех девушек в город, даже не подозревая, что именно так влечет их туда: les mecs. Парни.

Летние дни летят незаметно. Наши гости наслаждаются жизнью, с удовольствием бездельничают, иногда помогают нам по хозяйству, а я как сумасшедшая пишу и пишу. Первый вариант сценария уже закончен, и, пока Мишель читает его, я принимаюсь за роман. И тут происходит радостное событие, которое позволяет мне ненадолго отвлечься. Раздается громкий автомобильный гудок, и мы видим, как по узкой дорожке к дому подъезжает грузовик, сбивая кузовом почти созревшие фиги. Мы все давно ждем этого момента, а я — нетерпеливее остальных. Наконец-то доставили наш антикварный деревянный стол, размерами напоминающий железнодорожный вагон. Несколько месяцев назад мы с Мишелем отыскали его в Париже, в магазине старой мебели на Левом берегу, рядом с церковью Сен-Сюльпис. По нашей просьбе владелец магазина отправил его на реставрацию, и вот теперь столяр-краснодеревщик привез его к нам. При помощи крана и двух грузчиков он выгружает стол, а потом, бросив лишь один взгляд на ведущие на террасу ступеньки, заявляет, что на этом его работа выполнена, и поспешно испаряется.

Чтобы затащить стол наверх, потребуется как минимум шесть человек, и Хашиа отправляется за своими соотечественниками. Эти вежливые мужчины с застенчивыми загорелыми лицами и черными от табака зубами всегда рады заработать что-нибудь хотя бы на сигареты. Тесной кучкой они поднимаются по склону, трясут нам руки и споро приступают к работе, переговариваясь на гортанном, непонятном языке. Уже через несколько минут наш драгоценный тиковый стол на месте — в тени под раскидистой магнолией, где он, надеюсь, благополучно простоит лет сто. Вспотевшие работники, старательно отворачиваясь от трех красоток, что загорают у бассейна, прикрытые только несколькими веревочками, вежливо отказываются от прохладительных напитков, выстраиваются в очередь за своими пятьюдесятью франками и довольные уходят. Хашиа тоже рад, что дал своим землякам возможность немного подзаработать.

Первой осваивает новый стол Памела: она вперевалку забирается под него и тут же засыпает. Потом появляются щенки, буквально сгорающие от любопытства. Один из них пристраивается по нужде у деревянной ножки, и я с отчаянным криком бросаюсь к нему. Все остальные в ту же секунду, точно испуганные кролики, удирают прочь, но через минуту появляются снова. Они еще неуверенно стоят на лапах, частенько падают на поворотах, но уже не прочь похулиганить: жуют чужие пальцы, норовят забраться вверх по голым, загорелым ногам, вырывают цветы на грядках и везде оставляют грязные следы. Один маленький бандит пытается утащить новую босоножку Анни, та хохочет, но стоит ей на минуту отвернуться, он все-таки крадет обувь и топит ее в пруду. Отыскать босоножку удается только гораздо позже, когда один из карпов всплывает на поверхность с кожаной перепонкой на спине. Только во время кормления эти безобразники ведут себя дисциплинированно — пристраиваются к боку Безимени и сосредоточенно сосут. Она образцовая и заботливая мать, но вид у нее очень усталый.

Мой папа ужасно балует малышей и, стоит мне упомянуть о том, что рано или поздно их придется раздать новым хозяевам, тут же предлагает забрать всех девятерых в Англию. Спасает положение только мама, которая напоминает отцу, что в таком случае щенкам придется несколько месяцев провести в карантине. Ванесса хочет взять себе одного золотисто-коричневого щенка и уже назвала его Виски. С восьмью другими, хотя мы все их и обожаем, придется расстаться.

Новый стол становится эпицентром всей жизни на «Аппассионате». Во время еды за ним царит веселье и неумолчный шум и гам. Кобальтового и желтого цвета тарелки весело стучат по деревянной столешнице. Мишель подает салат — настоящий шедевр его кулинарного искусства: разноцветные листья — зеленые, красные, полосатые и пятнистые — заправлены оливковым маслом, лимонным соком и чесноком. С легким хлопком из бутылки извлекается пробка, и солнце играет в разлитом по бокалам вине. Когда посреди стола появляется огромная миска с разноцветными фруктами, все уже знают — это сигнал к обеду, и спешат занять места. Из деревни возвращается Хайо, нагруженный теплыми багетами с восхитительно хрустящей корочкой.

Мы пьем, едим и разговариваем на трех языках: английском, французском и немецком. По вечерам на столе зажигаются свечи, и их огонь играет на лицах, раскрасневшихся от вина. Над нашими головами то и дело бесшумно проносятся летучие мыши. Издалека доносится нежная и изысканно сексуальная мелодия «Испанских набросков» Майлза Дэвиса.

Когда родители Мишеля впервые появились в нашем доме, мама прибежала ко мне с вопросом:

— На каком это языке они говорят?

— На немецком.

— Ради бога, не говори отцу!

— Почему? — удивилась я.

— Мы же воевали с ними.

Но здесь, за столом, нет места никаким предубеждениям. Мишель дирижирует разговором, потому что он единственный уверенно говорит на всех трех языках. Его дочери-француженки и племянники-немцы, Юлия и Хайо, тоже способны объясниться на всех трех языках, хотя и не так бегло, а вот нам, англосаксам и ирландцам, должно быть стыдно. Незнание языков сродни бедности, и я твердо решаю, что в ближайшее время займусь изучением немецкого, а также постараюсь вспомнить итальянский и испанский, совершенно заржавевшие без употребления. Некоторые немецкие слова я уже узнаю: например Essen, означающее еду. Другое слово, Schnecken, часто повторяется сегодня вечером и даже вызывает споры, но, кажется, я не слышала его раньше.

— О чем говорит Анни? — спрашиваю я у Мишеля.

— Об улитках.

— Ах, так, значит, Schnecken — это улитки?

Я удрученно вздыхаю. Эти самые улитки причиняют мне немало неприятностей. Все растения буквально усеяны ими. Я собираю их каждое утро, пока не сошла роса, но вечером они появляются снова в еще большем количестве.

— Мама говорит, что она знает, как от них избавиться, и что завтра утром я должен отвезти ее в магазин.

Я поворачиваюсь к Анни, и она кивает.

— А как вы это сделаете?

— Увидишь, — смеется она.

Наступает следующий день, сухой и жаркий, как раскаленная духовка. На небе ни облачка, в воздухе ни малейшего движения, ни ветерка. Такое зловещее затишье часто предшествует мистралю. С утра мы с папой собираем всех щенков в коробку и везем их к ветеринару на медицинский осмотр. Он заверяет нас, что малыши в отличном состоянии, а кроме того, все они, насколько можно судить в таком нежном возрасте, — чистокровные бельгийские овчарки. Наверное, в тот момент, когда я нашла Безимени, она была беременна всего несколько дней, а может, и часов. Ветеринар соглашается вывесить в окне своей клиники объявление о том, что щенки ищут новых хозяев. Пока мы отсутствуем, Безимени, встревоженная, бегает по участку, разыскивая свой выводок. Одновременно с нами из поездки по магазинам возвращаются Мишель и Анни. Они закупили гору продуктов, для того чтобы прокормить всю нашу ораву, а еще — черный перец. Не одну, а сразу двадцать упаковок! Именно с его помощью Анни и собирается прогнать улиток. Они терпеть не могут перца, объясняет мне она.

Я недоверчиво качаю головой. Интересно, откуда ей это знать? И на какой именно перец у улиток аллергия — на любой или только на черный? А как они относятся к соли? Пожав плечами, я ухожу наверх работать.

В полдень я ненадолго отвлекаюсь от романа и подхожу к окну, чтобы проверить, чем занимается моя семья. Папа, весь облепленный щенками, словно корова мухами, дремлет в тени. Девочки, сидя на краю бассейна, болтают в воде ногами с накрашенными ноготками, шепотом поверяют друг другу секреты и непрерывно хихикают. Хайо и моя мама в одиночестве занимаются своими делами: Хайо перочинным ножиком вырезает что-то из палки, а мама сидит с книгой на коленях, но не читает, а задумчиво смотрит вдаль. Роберта, отца Мишеля, я не вижу, но зато слышу доносящийся из верхней кухни грохот. Вероятно, он печет там один из своих кексов, которые, надо признаться, никто, кроме него, не ест, и в процессе переворачивает всю кухню вверх дном.

А где же Мишель с Анни? Я еще больше высовываюсь из окна и вижу, как Анни посыпает перцем клумбу, а потом переходит к нежным апельсиновым саженцам и повторяет ту же процедуру с ними. Мишель ходит за матерью следом и подает ей новые баночки с перцем. Саженцы тем временем заметно гнутся, и я замечаю, что со стороны Африки дует горячий и довольно сильный ветер. Скорее всего, он унесет прочь весь этот перец, а улитки будут лакомиться моими цветами, как и раньше.

Я возвращаюсь за стол и опять берусь за роман. Дело происходит на сахарной плантации на Фиджи, и молодой поджигатель уже поднес спичку к стогу. «Пожар!»

Позже, через несколько минут, а может, и часов, потому что я совершенно теряю счет времени, на пороге моей комнаты появляется Мишель:

— Кэрол! Chérie!

Я поднимаю на него глаза, но мыслями все еще там, на Фиджи.

— А?

— Пожар! Нам надо приготовиться.

— Пожар? — глупо повторяю я, все еще ничего не понимая. — Какой пожар?

— Chérie, горит лес на той стороне шоссе. Разве ты не слышишь гул самолетов?

Нет, не слышу. Я вскакиваю из-за стола и бегу к окну, но тут же возвращаюсь, чтобы сохранить файл и выключить компьютер.

— Все остальные пошли одеваться.

Суббота, середина дня. Мы с Мишелем выскакиваем из дома, и на нас тут же наваливается волна горячего воздуха и грохот откуда-то сверху. Я поднимаю глаза и вижу, как совсем низко, метрах в двадцати, над крышей летит красный самолет, и гравий, уложенный Ди Луцио, поднимается в воздух, а потом с грохотом обваливается обратно на крышу и на террасу. Горячий ветер поднимает клубы пыли, срывает с деревьев листья и кружит их в бешеном танце.

— Наверное, надо доехать до конца дороги и посмотреть, что там творится.

Однако скоро выясняется, что узкая дорога, ведущая к нашему участку, перекрыта. Полдюжины молодых пожарных никого не впускают и никого не выпускают. Вокруг толпятся кучки людей, что-то взволнованно обсуждают и жестикулируют. На них дизайнерские шорты, шикарные купальники, на которые в спешке наброшены шелковые рубашки, дорогие спортивные костюмы и золотые украшения. Судя по виду, это парижане — владельцы вилл, расположенных по ту сторону холма. Я спрашиваю у одного из пожарных, велика ли возможность того, что огонь через виадук перекинется на нашу сторону шоссе.

Он пожимает плечами:

— Если ветер не изменится, вам ничего не грозит.

— А если изменится?

— Тогда залезайте в бассейн и ждите, когда за вами прилетит вертолет.

Но волноваться не о чем, успокаивает он нас. Им известно, где мы и сколько нас.

— А, кстати, сколько вас? — уточняет он чуть погодя.

— Десять человек, две собаки и девять щенков.

И одна из собак очень толстая, мысленно добавляю я. Она ни за что не сможет убежать от огня. Если случится худшее, Памелу придется нести на руках. А что делать со щенками? Надо бы заранее собрать их всех в одну коробку.

Мы спешим обратно к дому и видим, что террасы и поверхность бассейна уже усыпана жирными серыми хлопьями пепла. Все наши родные стоят кучкой перед домом, прижимая к груди сумки с самым дорогим. Они не отрываясь наблюдают за быстро меняющимся цветом неба. Думать ни о чем, кроме пожара, сейчас невозможно. Издалека ветер доносит до нас крики людей, а сила его такова, что тяжелое пляжное полотенце летит в бассейн легко, как носовой платок.

Мишель спешно разматывает все имеющиеся у нас шланги и подсоединяет их к кранам, расположенным в нескольких местах в саду. Время от времени он останавливается, чтобы проверить, не поменялся ли ветер. Хайо собирает палатки и уносит их в дом. А я невольно подмечаю все детали, чтобы использовать их потом в своем романе: страх, неуверенность, зловещее багровое небо. Разговаривать невозможно, потому что все звуки заглушаются ревом красных пожарных самолетов. Мы видим их постоянно: одни огибают наш холм, другие, как огромные стрекозы, ныряют к морю. Огня мы еще не видим, но их постоянное присутствие делает пожар реальным, а рев двигателей прямо над головой вселяет страх.

Мишель как раз решает, что надо поливать окружающие участок еще не скошенные заросли, когда неизвестно откуда появляется вспотевший, запыхавшийся Хашиа.

— Я подумал, вам тут нужна помощь.

— Как ты прошел? — недоумевает Мишель.

— По тропинке вдоль ручья. Мост уже отрезан, там везде пожарные. А ветер все усиливается.

Я рада, что родители не понимают его слов. Они и без того напуганы. Мы оборачиваемся и смотрим на море: волны стали белыми и пенистыми — верный признак шторма.

— Сколько воды у нас в резервуаре? — спрашивает у Хашиа Мишель.

— Я включил насос, когда шел сюда.

Мишель с облегчением кивает и вручает Хайо и Хашиа по шлангу.

— Мы справимся, chérie. А ты побудь с родителями, успокой их.

Мужчины начинают поливать склон, насколько хватает шлангов. В этот безумный день вид прохладной струи, бьющей из насадки, действует как-то успокоительно, и я этому рада, потому что, надо признаться, и сама очень напугана.

Мы не можем ничем помочь пожарным, и нам остается только сидеть и ждать, вглядываясь во все темнеющее небо. Пожар еще не перебрался через шоссе, но мы уже слышим треск горящих сучьев, хотя и не видим пламени. Мужчины храбро стараются шутить. Те, кто курит, зажигают одну сигарету за другой. Хашиа, которому не сидится на месте, вскакивает и заявляет, что поднимется на вершину холма и оттуда оценит ситуацию. Мишель его отговаривает, но он все-таки уходит.

Все теперь зависит от ветра, а тот с каждой минутой становится сильнее. Деревья сгибаются почти до земли и раскачиваются так, словно хотят вырваться вместе с корнями и отправиться в свободный полет. А потом, моментально и без всякого предупреждения, ветер меняет направление. Уже через секунду вспыхивает мост, ведущий через шоссе, а потом языки пламени начинают стремительно ползти к вершине холма уже с нашей стороны дороги.

— Огонь! Огонь! — кричит Хашиа.

Мы все бегом огибаем дом и видим высокую стену огня чуть выше границ нашего участка, там, куда еще не добрались лесорубы и косцы. Наверное, это самое страшное зрелище, какое мне доводилось видеть. Огонь поднимается выше самых больших сосен, а черный дым клубами валит в бордовое небо. Мы все замерли, не в силах отвести он него глаз и словно окаменев от ужаса.

По дороге к воротам нашего участка подлетает пожарная машина, за ней вторая и третья.

Мишель говорит, что все мы должны найти свои паспорта и держать их при себе. Кларисса жалуется, что ей очень страшно, и прижимается ко мне, и я благодарна девочке за это доверие. Памела подвывает, как испуганный ребенок. Роберт, весь в муке, жует кусок своего кекса, а спокойная и невозмутимая Анни посыпает перцем розовые кусты и закуривает очередную сигарету.

— Теперь вы отрезаны от дороги, — авторитетно сообщает нам старший их четырех pompiers[127], выскочивших из машины. — Кто-то поджег сосновый лес по ту сторону холма. Мы почти локализовали пожар, но тут мистраль поменял направление, и теперь нам его не сдержать.

У меня из глаз льются слезы — от дыма и от его слов. От близкого жара кожа на лице кажется чересчур туго натянутой, а с неба все валится и валится пепел. Уже все террасы и бассейн покрыты рыхлым одеялом, похожим на серый снег. Господи, что же с нами будет?

— Нам уже пора залезать в бассейн? — жалобно спрашиваю я.

— Нет, занимайтесь своими делами. Мы вам скажем, когда будет пора.

Ничего себе «занимайтесь своими делами»!

Пожарные так и сыплются из вновь подъезжающих машин. Всего их человек сто двадцать, не меньше. Спрыгнув на землю, они тут же бегом направляются к вершине холма, за спиной у каждого что-то вроде ранца. Мне еще никогда не доводилось видеть столько атлетически сложенных красавцев одновременно. Юлия и близнецы, начисто забыв о страхе, принимают эффектные позы и хихикают. Должна признаться, и я не остаюсь равнодушной.

Собаки лают не умолкая. Щенки путаются у всех под ногами и непрерывно писаются. Люди ошеломлены и подавлены всей этой хаотичной активностью. Сейчас пожарные начнут откачивать хлорированную воду из нашего резервуара и заливать ею огонь. А что будет, когда она кончится? Ведь даже мне понятно: ее не хватит на то, чтобы потушить этот стремительно наступающий пожар. Неужели он так и будет спускаться вниз, убивая людей и все живое на своем пути?

Откуда-то внезапно выныривают три или четыре маленьких самолетика, жужжащих, как рассерженные шмели. Они летят низко, всего метрах в десяти от верхушек деревьев, и, добравшись до огненной стены, выливают на нее тонны красной жидкости. Потом самолетики проворно разворачиваются и летят к заливу, там, ныряя носом в волны, всасывают в себя соленую средиземноморскую воду, которая смешивается у них в брюхе с красным порошком, и опять спешат к холму. За час каждый из самолетов делает примерно пятнадцать заходов. Мы все как завороженные наблюдаем за их слаженной работой.

— Помнишь, ты брал меня на авиашоу в Биггин-Хилле? — шепотом спрашиваю я у папы. — Никакого сравнения! Тем еще учиться и учиться.

— Да, — кивает он, не отводя взгляд от неба, — надо отдать французам должное: это у них здорово организовано.

Я хочу подняться по склону, чтобы посмотреть на работу воздушных пожарных поближе, но Мишель и Хашиа не пускают меня. Вес каждого водяного заряда легко может убить человека. Я слышу, как трещат и ломаются под напором воды сосны, и с ужасом представляю себе, что случится с пожарными, если летчик случайно промахнется. С детства я испытывала романтический восторг перед героической работой пожарных и спасателей, а сегодня это чувство вспыхнуло вновь и еще многократно усилилось.

К вечеру пожар потушен. Красные машины неторопливо разворачиваются и покидают нашу дорогу. Мы остаемся с ощущением усталости и странной пустоты, смешанной с огромным облегчением. Что-то большое и страшное пронеслось мимо, едва задев нас, и теперь в мире опять царят тишина и покой. Мистраль, как и обычно в этих местах, после заката совсем стих.

— Завтра мы вернемся, — обещает нам командир пожарных, — чтобы наполнить ваш резервуар. Несколько наших ребят будут дежурить на холме всю ночь на случай, если опять поднимется ветер. Ведь достаточно одной только головешки…

Вдвоем с Мишелем мы поднимаемся по крутой каменистой тропинке, чтобы лично оценить масштабы катастрофы. На склоне мы встречаем четверых молодых пожарных с потными, измазанными сажей лицами. Мы жмем им руки и приглашаем к себе на обед. Они вежливо благодарят, но отказываются: им нельзя покидать свой пост. К тому же у них есть все необходимое: под чудом уцелевшей зеленой сосной сложены канистры с водой и еда в контейнерах. Везде, насколько хватает глаз, земля усыпана обугленными стволами деревьев — везде, но только не на нашем участке. У нас не пострадала ни одна травинка. Только теперь я понимаю, почему местный совет так настаивал на вырубке всех дикорастущих растений между участками: огонь не добрался до нас только потому, что ему не за что было уцепиться.

Мы доходим до резервуара, и, поднявшись по короткой лесенке, я заглядываю внутрь: воды осталось совсем немного, и она ярко-красного цвета, на поверхности плавает несколько мертвых птиц. А кроме того, хорошо видно, что дно резервуара выстлано толстым слоем сосновых иголок. Так вот почему у нас из кранов текла рыжая вода!

— Его лучше бы держать закрытым, — советует один из пожарных.

Я киваю. Хашиа твердит нам об этом все лето.

— Завтра мы его вычистим, — обещает молодой человек.

Склон вокруг нас напоминает огромное кладбище деревьев; то тут, то там от земли поднимаются струйки дыма, а воздух невыносимо воняет гарью и обжигает, как в сауне. Нам пора возвращаться.

— Bonsoir, — говорит Мишель. — Если мы можем быть вам чем-нибудь полезны…

Парни застенчиво пожимают плечами, а потом один из них, темноволосый и голубоглазый, лет двадцати, не больше, робко спрашивает:

— Monsieur, nous avons vu les chiots… ils sont à vendre?

Ваши щенки, они продаются?

Мы поспешно заверяем их, что восемь щенков к их услугам. Еще двое молодых людей выходят вперед и очень серьезно обещают, что станут щенкам хорошими хозяевами. Мы договариваемся, что завтра утром после дежурства эти трое зайдут к нам и выберут себе по щенку.

Утро следующего дня тоже получается богатым на события. Первой появляется огромная автоцистерна, которая, тяжело пыхтя и сбивая с деревьев уцелевшие ветки, поднимается по склону и почти полностью заполняет наш резервуар. Вскоре после нее прибывает представитель местной администрации в сверкающем, серебристо-сером «рено». Это невысокий, плотный мужчина с седыми усами, который ходит, важно заложив руки за спину. Для провансальца довольно странная привычка: обычно руки необходимы местным жителям для жестикуляции. Я спускаюсь вниз и здороваюсь с ним, а он сразу же заявляет, что хочет поговорить с мужчиной, если в доме таковые имеются. Подобный сексизм, весьма характерный для Лазурного Берега, сразу же настраивает меня против нашего гостя.

— Он занят, — твердо говорю я. — Я могу вам чем-нибудь помочь?

Явно недовольный перспективой иметь дело с женщиной, он пожимает плечами.

— Мне надо тут посмотреть.

— Ущерб от пожара?

Чиновник раздраженно кивает. Ну разумеется! Прищурившись, он оглядывается, пару минут внимательно изучает наш дом и, судя по презрительному изгибу губ, приходит к выводу, что мы поселились в развалине.

— Beaucoup de travail[128], — наконец изрекает он.

Я смеюсь, потому что ту же самую мысль и теми же самыми словами высказал в свое время наш агент по недвижимости месье Шарпи. Мне уже давно надоело объяснять всем и каждому, что именно возможность восстановить здесь все своими руками и соблазнила нас на эту покупку. Обойдя дом, мы подходим к бегущей наверх тропинке. Чиновник задирает голову, смотрит на вершину холма и тяжело вздыхает — его явно не радует перспектива такой физической нагрузки. Однако шагает он довольно бодро и даже опережает меня.

Четверо молодых пожарных, несущих вахту на склоне, кажутся усталыми после бессонной ночи, и всем им не мешало бы принять душ и переодеться, но жизнерадостности со вчерашнего дня у них не уменьшилось. После продолжительной церемонии рукопожатий они ведут чиновника на экскурсию по склону, а я остаюсь их ждать. Осмотр повреждений продолжается довольно долго.

— Вас можно поздравить, — объявляет чиновник, вернувшись. — Vous, votre mari, vous êtes des bons citoyens[129], и мы рады приветствовать вас в нашей коммуне. — Он сердечно пожимает мне руку. — Я бы хотел познакомиться с вашим мужем.

Мне кажется, что вниз я спускаюсь в компании совсем другого человека. Он что-то насвистывает, с интересом озирается, расспрашивает меня о нашем хозяйстве. Пожарные спускаются вместе с нами, и видно, что они с трудом переставляют ноги. Мишель предлагает всем кофе, но молодые люди вежливо отказываются: им явно не терпится попасть домой. Они уходят, пообещав вернуться днем, для того чтобы выбрать щенков. За бутылкой красного вина — еще нет десяти часов, и наши родители взирают на нее с ужасом — чиновник спрашивает Мишеля, чем мы занимаемся.

— Ah, les artistes, maintenant je comprends![130]

Мы не станем возражать против визита фотографа из местной газеты «Утренняя Ницца»? Нет-нет, нас фотографировать он, разумеется, не станет, частная жизнь неприкосновенна! Только последствия пожара. Мишель, разумеется, дает свое согласие.

Весь остаток дня у нас на участке непрерывная череда гостей. Приезжает пожарная бригада, оценивает обстановку и решает оставить на склоне двух наблюдателей:

— Ветер, похоже, усиливается, и осторожность не помешает.

Потом прибывает фотограф, небритый и нечесаный парень, которого гораздо больше интересуют девочки в бикини, чем последствия пожара. Те откровенно кокетничают и упиваются его вниманием. И наконец, главный момент дня: появление четырех молодых пожарных, отмывшихся, чисто выбритых, переодевшихся в штатское и красивых, как юные греческие боги. Они решили, что все четверо возьмут по щенку. Девочки носятся по дому как ошпаренные, вертятся перед зеркалом, причесываются, переодеваются, ищут губную помаду и хватают мою, после чего плюхаются в шезлонги и принимают такой вид, точно не вставали с них весь день, предварительно убедившись, что все имеющиеся в наличии щенки резвятся у их ног.

Потом щенков долго гладят, тискают, восторгаются ими, а при этом, как я догадываюсь, между молодыми людьми и девочками заключается тайное соглашение о встрече в Каннах сегодня же вечером. Наконец четыре зевающие от волнения щенка находят себе хозяев. Конечно, прямо сейчас их забрать нельзя, они должны еще какое-то время провести со своей матерью, а потому все молодые люди тут же с горячностью заверяют, что будут часто проведывать своих избранников.

— Одному-то из парней не повезло, — шепчу я Мишелю, но тот — невинная душа! — даже не понимает, о чем я.

После ужина девушки и их верный рыцарь Хайо удаляются в ту сторону, где заманчиво сияют яркие огни Канн, а мы, ветераны, устраиваемся на верхней террасе и мирно сидим, любуясь на звезды и луну. После мистраля воздух особенно прозрачен, и мы различаем каждый кустик на спускающемся к морю склоне холма.

Завтра родители, и мои и Мишеля, уезжают, и потому всем нам немного грустно. Мы открываем последнюю бутылку и молча пьем вино, впитывая в себя всю прелесть южной ночи. Вдруг тишину нарушает какой-то новый, незнакомый звук: высокий, короткий, слабый и многократно повторенный.

— Что это? — спрашивает Анни.

Мы все в недоумении прислушиваемся. Я вглядываюсь в озаренные мерцающим светом лампы лица моих родных и, не выдержав, фыркаю:

— Это Schnecken, Анни. Улитки.

— Что улитки?

— Они чихают!