Франция. Оливковая ферма

Поэзия, или песнь любви

Мишель быстро поправляется. По утрам он работает у себя в квартире, а потом мы выходим прогуляться, бродим по узким улочкам Латинского квартала, сидим в тихом садике у собора Парижской Богоматери, заглядываем в книжные магазины и, находившись, возвращаемся домой отдыхать. Боли у него почти прекратились, и во время последнего осмотра доктор сказал, что, если так пойдет и дальше, операция не понадобится. Мне очень не хочется оставлять его одного, но дела требуют моего присутствия на ферме. Начинается сезон сбора оливок, и Рене, у которого и без нас больше семисот деревьев, не справится без меня. А через несколько дней, перед самым Рождеством, домой прилетит и Мишель.

Однако уехать из Парижа мне не удается. Аэропорт в Ницце закрыт вот уже несколько дней. Мне объясняют, что все дело в погоде, но в газетах на метеорологических картах рядом с Ниццей все это время изображено маленькое солнышко. Что же у них там происходит? В конце концов я беру напрокат машину и укладываю в нее все, что понадобится нам для праздников. Перед самым моим отъездом Мишель получает факс: наш сериал купила крупная греческая телекомпания. Теперь мы можем вернуть долг банку. На этой радостной ноте я и уезжаю на юг.

Я люблю дальние поездки на машине. В дороге у меня проясняются мысли и успокаивается душа. В красивом средневековом городке Бон я останавливаюсь, чтобы перекусить и размяться, гуляю по мощеным улочкам, заглядываю в окна антикварных магазинов и, отдохнув, опять сажусь за руль. Весь день стоит чудесная погода: ясная и по-зимнему свежая. Вдоль дороги тянутся длинные, черные ряды виноградников, со склонов холмов то тут, то там поднимаются струйки дыма, и только изредка мне на глаза попадается фермер, закутанный в шарф и теплую куртку.

Я подъезжаю к Монтелимару, когда окончательно темнеет. Надо мной темно-синее небо, усыпанное крупными звездами. В зеркале заднего вида вспыхивает яркий свет и на мгновение слепит меня. Я ругаю водителя, не потрудившегося выключить дальний свет, и только потом понимаю, что в зеркале отражаются не чужие фары, а луна. Дорога совершенно пустая, и я решаю на минуту остановиться на обочине.

Все вокруг залито каким-то фантастическим светом. Еще никогда в жизни я не видела такой яркой, такой белой, такой близкой луны. Кажется, протяни руку — и сможешь дотронуться до нее. Всю дорогу до самого дома она освещает мне путь.

Вот уже последний поворот перед нашими воротами. Здесь все знакомо: сладкий аромат апельсиновой рощи, черные пирамиды кипарисов, мир и тишина. Я останавливаюсь перед воротами и шарю в сумке в поисках ключей. На мгновение мне кажется, что в маленьком коттедже, пустом, с тех пор как уехал Хашиа, светятся окна, но скоро я понимаю, что это шутки все той же луны.

По дорожке навстречу мне с радостным лаем несутся собаки. Их почему-то три. Лаки, Элла, а кто еще? Безимени? Нет, этот незнакомый пес гораздо меньше. Я подъезжаю к дому и в лунном свете вижу белые пятна сетки вокруг стволов олив. Какое это счастье — вернуться домой! Я жадно вдыхаю ночные запахи. Из рощи на склоне доносится крик совы. Я вылезаю из машины, и тут же мне в ноги упираются три пары лап, три языка облизывают мне руки, а три хвоста энергично машут, выражая восторг. Третий пес — мальчик, похожий на гончую, с короткой черно-белой шерстью и длинными висячими ушами. Тело у него тоже длинное и поджарое, а ноги мускулистые, как у футболиста.

— Ты кто такой и откуда взялся? — спрашиваю я у него.

Он смущенно отворачивается и выдает длинную выразительную руладу в стиле кантри. Я смеюсь. Перед тем как зайти в дом, я несколько минут хожу по террасе, разминая затекшие ноги. Все вокруг залито светом, ярким, как днем. Может, это знак того, что черные дни для нас кончились? Что скоро жизнь опять наполнится гармонией и цветом?

Утром меня будит шум подъехавшего автомобиля, а потом громкий лай и стук алюминиевых собачьих мисок. Часы показывают половину восьмого. Я набрасываю халат и босиком выхожу на балкон. Каменные плитки пола холодят мне ступни. На небе уже сияет солнце, а воздух совершенно неподвижен.

— Bonjour! Tu vas bien?[153] — кричит мне снизу Рене.

Я киваю, потягиваюсь и оглядываюсь на море. На нем белая пенная рябь — знак перемены погоды.

— Tu veux un café?[154]

Рене кивает и поднимается в дом.

— Кстати, что это за собака? — спрашиваю я у него.

— Гончая! Он появился неделю назад, пришел за твоей овчаркой. Так от нее и не отходит. Я пробовал его прогнать — ничего не вышло. Он еще щенок.

С чашками кофе мы выходим на улицу и садимся за столик у бассейна. Отсюда хорошо видны оливы.

— Ты уже видела деревья?

— Только издалека, ночью. А что? Paon?

— Нет, нет. Я тебе говорил, что будет хороший урожай, но я даже не думал, что настолько хороший. Без помощника нам точно не обойтись. Когда приедет Мишель?

Я рассказываю ему наши последние новости, и он задумчиво кивает, а потом предлагает мне осмотреть деревья. В сопровождении собачьего трио мы делаем обход всех террас. В какой-то момент наш новичок вдруг замирает, пронзительно тявкает и молнией уносится прочь. Остальные собаки бегут за ним.

— Он настоящий маленький охотник, — с уважением говорит Рене.

— Интересно, откуда он взялся? Надо позвонить в приют: может, его ищут.

— Думаю, он был самым маленьким из помета и его отбраковали. Готовься к тому, что он так у вас и поселится.

Я смеюсь. Почему-то местные бродячие собаки облюбовали наш дом. Может, здесь еще пахнет бывшей псарней?

Во время моего отсутствия оливки заметно выросли, но еще не почернели. Их так много, что ветви склоняются к самой земле. Рене опускается на корточки и внимательно изучает сетку: на ней всего пара зеленых плодов.

— Они еще крепко сидят на ветках. Не спешат зреть. И везде то же самое. Мне это не нравится.

— А какой прогноз? — интересуюсь я. — Судя по морю, не очень хороший.

— Я не слышал. Думаю, надо начинать сбор урожая. Конечно, они еще зеленоватые и масло будет похуже, чем в прошлом году, но что-то у меня нехорошее предчувствие.

— Какое?

— Сам не понимаю. Однако я еще никогда не видел, чтобы оливки созревали так медленно.

— Может, они болеют?

— Нет. На всех остальных фермах то же самое.

Новый пес возвращается, и в зубах у него — мертвый кролик. Передние лапы щенка испачканы в крови. Я ужасаюсь, но понимаю, что ругать его бессмысленно. Малыш — охотник, и с этим ничего не поделаешь. Он виляет хвостом, страшно довольный собой. Я отбираю у него еще теплое тельце и выбрасываю в мусорный бак. Вся троица с грустью провожает глазами свой несостоявшийся завтрак.

Мы с Рене решаем, что начнем сбор через пару дней. За это время я непременно должна найти помощника. К сожалению, все приятели Рене уже заняты на других фермах.

— И тебе уже пора собирать апельсины, — напоминает он, садясь в машину. — Моя жена делает из них дивный мармелад, а я — апельсиновое вино. Вкуснее ты нигде не найдешь. Кстати, ты еще не слышала, что оливковому маслу из нашего региона собираются присвоить статус АОС[155]? Конечно, к таким карликам, как мы с тобой, это не относится, но все-таки цена на наше масло вырастет, а это уже хорошо.

Это действительно очень хорошо и вполне справедливо. Пара районов в северном Провансе уже имеет этот почетный статус, а ведь знатоки считают, что масло с побережья и особенно из оливок скромного сорта cailletier — самое вкусное.

После тщательного прочтения местных газет, нескольких звонков в агентства по найму и даже личной беседы с одним кандидатом — бывшим военным, явившимся с длинным списком требований и условий, — я сдаюсь и звоню по телефону, который оставил мне Хашиа. Связаться с ним оказалось не так-то просто. Я пытаюсь заговорить по-английски и по-французски, но какой-то мужчина — вероятно, хозяин кофейни — отвечает по-арабски и тут же бросает трубку. Наконец несколько часов спустя Хашиа перезванивает мне.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Что у тебя стряслось?

— Хашиа, ты не мог бы приехать? Рене завален работой, а…

— А оливки надо собирать, — подхватывает он. — Я об этом уже думал. Я ведь обещал тебе: буду нужен — приеду.

— А как же твоя семья?

— Приеду. О них не беспокойся. Это срочно?

— Вообще-то, да. Когда ты сможешь?

— Выясню, какие завтра рейсы, или приеду морем. Билеты должны быть: все едут в другую сторону, возвращаются домой на Рамадан. Позвони мне в субботу.

Мы еще немного разговариваем, обмениваемся последними новостями. Из трубки до меня доносится приглушенный гул арабской кофейни, и я пытаюсь представить себе эту совсем незнакомую мне жизнь: стариков с темными морщинистыми лицами, крошечные чашки кофе, неспешные разговоры. Интересно, кому, кроме меня, может прийти в голову звонить в кофейню в Алжире, ради того чтобы нанять садовника?

На следующий день в полдень я сижу за работой, когда раздается звонок телефона. Обычно в таких случаях я включаю автоответчик, но сейчас хватаю трубку в надежде, что это Хашиа. Так оно и есть.

— Bonjour! — На этот раз он явно звонит не из кафе.

— Какие новости?

— Я в Марселе, на вокзале. Мой поезд приходит в Канны в три пятнадцать.

— Когда? Сегодня? — не верю своим ушам я. — Как же ты успел?

— Сел на паром, плыл всю ночь. Скоро увидимся.

Он ни слова не сказал о том, что его надо встретить: конечно же я еду в Канны. Поезд прибывает вовремя, и я издалека вижу голову Хашиа в черной каракулевой шапке. В руках у него только один полиэтиленовый пакет с арабскими буквами. Я машу рукой и кричу, и при виде меня его морщинистое лицо расплывается в улыбке. Мы обнимаемся, и сторонники Ле Пэна смотрят на нас с нескрываемым неодобрением.

— Вот, это тебе. — Хашиа вручает мне пакет, полный свежих фиников — их там не меньше тысячи.

— Мой внук собрал их вчера, перед самым моим отъездом. Он сказал, чтобы в следующий раз вы с Мишелем приехали и собирали сами.

— Приедем, — обещаю я.

— Моя семья очень хочет познакомиться с вами. Мы покажем вам пустыню.

Рука об руку мы пробиваемся через толпу приехавших и отъезжающих к древнему «мерседесу» Мишеля.

— А где же твой «рено»? — удивляется Хашиа.

— Утонул, — вздыхаю я.

— Утонул?

— Я оставила его на стоянке в аэропорту, а во время шторма вода в реке сильно поднялась и подмыла берег вместе со стоянкой. Они даже закрыли аэропорт на несколько дней, и я никак не могла прилететь. А когда я приехала забирать машину, то увидела, что она, бедная, по самые окна утонула в жидкой грязи. Доставать ее не было никакого смысла. Зато с меня не взяли плату за парковку, — хвастаюсь я.

Хашиа хохочет. Мне легко и весело в его компании. Он рассказывает, что в последнюю минуту не смог купить спального места на пароме и всю ночь просидел на палубе.

— Ты, наверное, ужасно устал?

— Да, но я люблю так путешествовать. Вокруг никого — только я, луна и звезды и море внизу.

Он сияет, и я перестаю винить себя за то, что вытащила его из дома. Похоже, Хашиа не меньше меня рад нашей встрече. Наверное, ему еще рано на пенсию.

На следующее утро мы с ним собираем наш первый урожай апельсинов, и за работой Хашиа вспоминает далекое прошлое. Ему было двенадцать лет, когда его отец умер, не оставив жене, трем сыновьям и двум дочкам ни гроша. Единственным богатством семьи были два старых сарая. В то время Алжир воевал с Францией, и французские солдаты сожгли сараи. Хашиа ушел в горы и там собирал хворост и рубил деревья, чтобы прокормить мать и младших братьев и сестер. Его старший брат уехал во Францию, нашел там работу и каждый месяц присылал семье немного денег. На них Хашиа сложил из камня крошечную хижину для своей семьи и, только когда у них появилась крыша над головой, уехал в Марсель к брату и нашел работу каменщика. Всего через неделю после его приезда брата сбил американский военный джип, и он умер в больнице. Никакого следствия не было. Много дней Хашиа ходил в мэрию, требуя правосудия, но он был арабом, и ему едва исполнилось пятнадцать лет, поэтому никто его не слушал. Только два года спустя мать Хашиа получила чек на пять тысяч франков — плату за смерть старшего сына. Удивительно, но Хашиа не держит на французские власти зла. Такова воля Аллаха, говорит он.

Погода стоит ясная и теплая, как здесь обычно бывает перед Рождеством, но подозрительно тихая. На волнах по-прежнему белые гребешки пены, но при этом до нас не доносится ни малейшего ветерка. Приезжает Рене, и мы начинаем сбор оливок. Он предупреждает, что собирать надо только те, что сами падают в руку, остальные пусть дозревают. Хашиа берет длинную палку, чтобы трясти верхние ветки, но Рене отбирает ее у него.

Они остаются спорить, а я еду в Ниццу встречать Мишеля. По дороге останавливаюсь у прилавка с фруктами и поражаюсь цене киви — всего десять франков за двадцать штук. Я покупаю их, еще мандарины, бананы, виноград и два спелых манго, только сегодня утром самолетом доставленных с Мартиники. Мишель готовит лучший в мире фруктовый салат: наслаждение не только для вкуса, но и для глаз. Весело размахивая сумкой, полной экзотических фруктов, все содержимое которой обошлось мне в пятьдесят семь франков, я захожу в здание аэропорта.

Мишель выглядит отдохнувшим, но он очень похудел. Сначала я пугаюсь, но потом напоминаю себе, что любой похудел бы, если бы питался одним куриным бульоном и минеральной водой. На Рождество мы позволим себе что-нибудь повкуснее, доктор уже разрешил.

Дома на автоответчике упавшим голосом Рене оставил сообщение. Он уже отвез наши оливки на пресс, и из них сразу же выжали масло. Один литр из шести с половиной килограммов плодов. Если оливки не дозреют, этот год обернется катастрофой для местных фермеров.

Сейчас я понимаю его озабоченность гораздо больше, чем год назад. Пусть наша с Мишелем жизнь и не зависит от урожая, но этой осенью мы сами ощутили холодное дыхание нужды. Зияющая дыра в бюджете картины или неурожай — какая разница? И в том и в другом случае люди, как бы упорно они ни работали, бессильны перед ударами судьбы. Остается только перетерпеть их.

Из магнитофона доносится негромкая музыка, обед уже закончен, мы с Мишелем сидим перед камином и собираемся пораньше лечь спать. Я подхожу к окнам, чтобы закрыть ставни, и замечаю, как под луной светятся белые гребешки на море — волнение заметно усилилось. Похоже, нас ждет перемена погоды. В кровати я тесно прижимаюсь к Мишелю и радуюсь, что этой ночью я в доме не одна.

Я просыпаюсь от грохота разбившегося на крыше керамического горшка. Снаружи, за крепкими каменными стенами, окружающими и защищающими нас, бушует шторм. Я долго лежу, прислушиваясь. Шторма бывали здесь и раньше, но этот, похоже, уж очень свирепый. На цыпочках я подхожу к окну и вижу за ним сплошную черноту без единого проблеска. Значит, во всей округе отключили электричество. Я с трудом различаю очертания бешено раскачивающихся кипарисов да какой-то туман над морем — то ли тучи, то ли брызги и пена.

Я возвращаюсь в постель и пытаюсь уснуть, но ветер снаружи с каждой минутой усиливается. Он уже не свистит, а страшно завывает, как Банши, ирландская ведьма, являющаяся за душами умерших. С колотящимся сердцем я сижу в постели, а Мишель продолжает крепко спать. Мне жалко будить его, ему так нужен покой. По всему дому хлопают ставни, и я боюсь, что ветер сорвет их с петель. Зажженная мной свеча сразу же гаснет, и я опять подхожу к окну. Собаки, наверное, прячутся у себя в конюшне, и им так же страшно, как мне. Я позвала бы их в дом, но боюсь открыть дверь: ветер легко может вырвать ее и унести. По саду летают пластиковые стулья, а стол ножками кверху плавает в бассейне. Что-то — бог знает что — страшно трещит и ломается в саду. Все деревья согнулись почти до земли. Это уже не шторм, а самый настоящий ураган.

Я опять забираюсь в кровать и, стараясь унять дрожь, прижимаюсь поближе к Мишелю. Не просыпаясь, он обнимает меня теплой рукой и бормочет что-то успокаивающее. В его объятиях я постепенно успокаиваюсь и засыпаю.

На рассвете шторм продолжает бушевать с той же силой. Мы просыпаемся в шесть часов от яростного стука — это ветер бьется в нашу дверь. Мы вскакиваем с кровати и сдвигаем к двери всю ближайшую мебель: комод, два стула и книжный шкаф, из которого при этом высыпается половина книг. Забаррикадировавшись, мы подходим к окну и видим, что окружающий пейзаж за ночь изменился: повсюду, как павшие в бою солдаты, валяются вырванные с корнем деревья.

— Надо бы посмотреть, что там с собаками, — говорю я.

— Я выйду через переднюю дверь, а ты сразу же придвигай мебель обратно.

Мы разбираем свою баррикаду, и дверь опять начинает стучать. Мишель чуть-чуть приоткрывает ее, и в комнату врывается порыв ледяного ветра и хвойный аромат: поперек террасы, как выброшенное на берег морское чудовище, лежит наша прекрасная голубая сосна. Выход из дома заблокирован.

— Боже мой, так вот что это трещало! Наверное, падая, она разрушила часть балюстрады.

Мы не можем сварить кофе, потому что у нас нет электричества. Мы вообще ничего не можем делать — только сидеть и ждать. Я стою у окна и не отрываясь слежу за охватившим весь мир хаосом. Как там наши бедные собаки? Может, они разбежались от страха? И тут я вижу…

— Мишель, смотри!

Он подходит ко мне, и мы вместе наблюдаем за тем, как Хашиа, держа обеими руками свою каракулевую шапку и согнувшись вдвое, с трудом поднимается по ступенькам. Дойдя до бассейна, он озирается, и мы видим выражение ужаса у него на лице. Отсюда, сверху, мы не можем оценить всю степень разрушения. Я стучу в окно, хотя понимаю, что Хашиа меня не услышит, но он все-таки поднимает голову, видит нас и широко улыбается.

Собаки успокоены, сосна отодвинута, и мы можем выйти из дома. Наверное, то же самое чувствовал Ной, спускаясь с ковчега на твердую землю. Ветер, кажется, немного утих, но еще не собирается успокаиваться окончательно. Мы ходим по участку, пересчитывая свои потери. Примерно четырнадцать деревьев, главным образом сосен, сломаны пополам или вырваны с корнем. Одно из них, падая, расколотило чудесный старинный каменный стол и скамью у подножия итальянской лестницы. Один из двенадцати кипарисов, окружающих парковку перед домом, свалился прямо на мой огород, и нам еще надо радоваться, что он не упал в другую сторону — иначе мы остались бы без «мерседеса», своего единственного транспортного средства. Я чуть не плачу, обнаружив, что четыре старинных берберийских глиняных горшка, подарок Мишеля на мой день рождения, разбились на мелкие кусочки.

Мы принимаемся за работу: собираем осколки, подметаем, складываем в кучу ветки. Ясное, холодное утро пахнет смолой, вытекающей, словно кровь, из сломанного ствола нашей любимой голубой сосны, единственной на участке. Ветер по-прежнему сильный и такой ледяной, что обжигает щеки. За работой Хашиа опять вспоминает свое детство: смерть отца, дни голода и лишений, долгие походы по горам в поисках топлива. Он вырывал его из-под снега, складывал в кучу, а потом, нагруженный, как ослик, начинал долгий спуск вниз, к убогой хижине, в которой мерзла его семья.

Потом Мишель рассказывает о своем детстве, прошедшем в Германии вблизи бельгийской границы: об изуродованных войной окрестностях, о своем отце, несколько лет служившем поваром в концентрационном лагере. Меня трогает рассказ о том, как Анни пешком несколько дней шла из своей деревни до лагеря ради того, чтобы показать мужу его новорожденного сына. Потом наступает моя очередь. Я вспоминаю Англию и Ирландию, зеленые горы, непрерывные дожди, ловлю форели в горных речках и запах испеченной на костре картошки. Вспоминаю, как дедушка и бабушка запрещали мне играть с «этими протестантами», жившими через дорогу от нас. Вспоминаю сцены насилия и кровопролития, которым я была свидетелем.

Так проходит весь день. На закате мы сидим за нашим большим столом, пьем мятный чай с лавандовым медом, и Мишель напоминает мне, что нам еще предстоит завести собственную пасеку и виноградник. У нас опять есть электричество, и я предлагаю Хашиа пообедать с нами, но он улыбается и отказывается. Его маленький коттедж стоит в закрытом месте и совсем не пострадал от шторма, и обед у него уже готов, уверяет он.

К ночи ветер опять усиливается, но по радио обещают: того, что было предыдущей ночью, больше не повторится. Мы страшно устали за этот трудный день, но все равно считаем, что нам повезло. В соседних деревнях за ночь и утро погибли восемь человек. Скорость ветра в Приморских Альпах достигала ста пятидесяти километров в час. Все дороги в регионе закрыты, включая и ту, что ведет к нашим воротам. До деревни теперь можно добраться только пешком, по тропинке вдоль ручья. По всей Франции три миллиона семей остались без электричества и полтора миллиона — без телефонной связи. Тысячи людей лишились своих домов, а число погибших продолжает расти.

На следующее утро природа совершенно успокаивается. Мы выходим из дома, и нас приветствует яркое солнце и чистое, как хрусталь, небо. Отовсюду до нас доносится завывание бензопил: наши соседи уже начали расчищать завалы и пилить вырванные из земли деревья. В воздухе, будто снег, летают опилки. Нас тоже ждет много работы.

Мы с Мишелем пересаживаем юкку из разбитых берберийских горшков в новые, собираем осколки, грузим в тачку оборванные листья, небольшие ветки и мусор и возим все это в компостную яму. Крупные ветки мы складываем в кучи, которые позже сожжем.

Весь день мы работаем в саду под теплым рождественским солнцем. В безоблачном небе опять появились прятавшиеся где-то от непогоды птицы. Над морем кружат чайки, высматривая себе обед, в кронах уцелевших деревьев весело чирикают крошечные энергичные птички, а на ветвях магнолии воркуют горлицы.

К нам заезжает Рене, и вид у него очень удрученный. Ураган нанес непоправимый вред его оливковым фермам. Некоторые деревья вырваны с корнем, другие сломаны. Все дело в Луне, объясняет он. Она чересчур приблизилась к Земле. Примерно раз в столетие такое случается. А что с нашим урожаем? Тысячи оливок разбросаны по земле. Теперь они уже не дозреют. Два растущих рядом дерева расщеплены так, словно какой-то великан, прицелившись, ударил по ним топором. И в том, и в другом случае одна половина дерева повалилась на землю, а вторая осталась стоять, и на ее ветвях еще висят несорванные ветром плоды. Кожица рассыпанных по земле оливок уже начала морщиться, они скоро погибнут, и их надо срочно собирать. От сеток нет никакой пользы: ветер сорвал их и раскидал по всему участку.

Мы вчетвером хватаем корзины и, ползая на четвереньках, весь остаток дня собираем оливки с земли. Это непростая работа: окоченевшими пальцами каждую надо выковыривать из травы, а потом осматривать и решать, не начала ли она гнить.

Только в сумерках мы наконец садимся за стол и выпиваем по стакану рубиново-красного кьянти. Все, кроме Хашиа — тот пьет воду с ломтиком сорванного с нашего дерева лимона. Начинается вечер, такой же ясный и прозрачный, как утро. На небе проступают теплые оранжевые полосы. На земле, спасшейся от хаоса, воцаряется мир.

На следующий день к нам заглядывает Мануэль. Он объясняет, что просто проходил мимо — хотя одному богу известно, куда можно идти мимо нашего участка, — и решил поинтересоваться, не нужна ли нам помощь в наведении порядка. Мы дружно говорим «нет». Он незлобиво пожимает плечами и уходит, заметив на прощанье, что ему очень понравилось работать у нас.

Тихо и почти незаметно наступает новый год. Оливки, словно спохватившись, быстро созревают. Из зеленых они становятся фиолетовыми, потом пурпурными и наконец черными. Мы собираем мясистые, блестящие плоды, и выясняется, что их довольно много. Un vrai pacquet, как говорят французы. У Кристофа на маслодавильне царит мрачное, почти трагическое настроение. «Это катастрофа», — повторяет он снова и снова и трясет своей нечесаной головой. При взгляде на наши полные корзины лицо у него немного светлеет. Он берет одну оливку, крутит ее в пальцах, рассматривает и наконец бормочет себе под нос: «Pas mal, pas mal»[156]. Мишелю надо сделать пару звонков, и мы идем в деревню, оставив Рене наблюдать за выжимкой. Когда, выпив кофе в деревенском кафе, мы возвращаемся, они с Кристофом сияют, как дети.

Рене хватает Мишеля за руку.

— Вы отправили те формы? — с волнением спрашивает он.

— Какие формы? — удивляется Мишель.

— Те формы, которые я передавал вам через Рене, — вмешивается Кристоф. — Чтобы вас зарегистрировали как производителей масла. Вы отправили их в Брюссель? — Он даже подпрыгивает от нетерпения.

— Да, — кивает Мишель. — А в чем дело?

Кристоф вздыхает с нескрываемым облегчением и уже спокойнее объясняет нам причину своего волнения:

— Ваши оливки дали литр масла меньше чем с четырех килограммов! В нынешнем году это первый такой результат. И качество при этом просто исключительное!

Он требует, чтобы его сын принес вина, Рене разливает его по бокалам, и все присутствующие приглашаются отпраздновать наш успех. К нам присоединяются прибежавшая сверху жена Кристофа, его младший сын, отвечающий за качество тапенада, юнец, засыпавший оливки в воронку, и пара клиентов, дожидающихся своей очереди. Все они пьют за нас и за процветание местного оливкового производства. Бокалы наполняются снова, на столе появляется апельсиновое печенье, и все это похоже на настоящий праздник, устроенный в нашу честь.

— В любой день, — заливается Кристоф, — к нам может заявиться сертификационная комиссия — что бы я им предъявил?! До сих пор поблизости не было ни одной фермы, давшей литр масла меньше чем из шести килограммов. Да и качество при этом очень среднее. Это позор! Какой уж тут статус АОС? И все это новое оборудование, которое я купил в Италии, чтобы оно отвечало требованиям Брюсселя, — все пропало бы зря! Над нами бы просто посмеялись! Над нами потешалась бы вся Европа!

Кристоф кричит так, что у меня звенит в ушах. Наверное, это оттого, что всю жизнь ему приходилось перекрикивать грохот машин. Его глаза блестят, щеки пылают, а аудитория восторженно внимает каждому его слову.

— Mais, vous, mes chers amis[157], — он тычет бокалом в нашу сторону, — доказали, что наш регион достоин такой чести. A la vôtre![158] — И все опять выпивают.

Дома нас ждет факс, пришедший из парижского офиса Мишеля. В нем сообщается о том, что греческие деньги уже переведены на наш счет, а еще о том, что десяток других телекомпаний хочет купить наш сериал. Деньги наконец-то потекли в банк. Нам следовало бы прыгать от восторга, кричать и открывать шампанское — во всяком случае, именно так я представляла себе этот счастливый момент, хотя почти не верила, что он наступит, — а вместо этого просто стоим и улыбаемся, глядя в глаза друг другу.

— Кажется, у нас получилось, — шепчет Мишель.

— Похоже на то, — смеюсь я.

Беда прошла мимо. По крайней мере на этот раз. Теперь мы не потеряем «Аппассионату». Нашу мечту, ставшую реальностью. Нашу полуразрушенную ферму, где есть сад и огород, но еще нет кухни. Где разваливаются стены, а с потолка нам на головы валится штукатурка. Где мы выращиваем оливки, достойные статуса АОС. Как все это получилось? Мы ведь даже не собирались становиться фермерами!

Сегодня вечером приезжают девочки, и уж тогда мы отпразднуем все наши радостные события. Завтра вместе с ними мы поедем в Ментон, где состоится знаменитый праздник лимона, la fête des citronniers. В этом городке на итальянской границе из каждого садика будет струиться самый свежий аромат цитрусовых, а все горячие латинские мачо, забыв о лимонах и апельсинах, станут поворачивать головы вслед двум нашим красоткам.

К нам снова вернулась весна. Я открываю ставни, и из-под них во все стороны разбегаются маленькие геккончики. На верхней террасе в зарослях ирисов греется на солнышке рыжая лиса. Ветки миндального дерева вновь осыпаны нежнейшими розовыми цветами. Пугливые ящерицы, всю зиму проспавшие в многочисленных трещинах нашего дома, проснулись и азартно носятся по стенам. Из всех почек проклевываются молодые зеленые листочки. В воздухе пахнет апельсиновыми цветами. Забыв о делах, я любуюсь на наш старый дом, купающийся в солнечных лучах. Скоро, уже совсем скоро зацветет кудрявая сирень, вишни и яблони в крошечном саду, который я посадила в память о папе.

Еще один год, самый обычный год, полный любви и радостных открытий. Я размышляю, где бы нам поставить солнечные часы, когда ко мне подходит улыбающийся, совершенно поправившийся Мишель.

У него хорошая новость: еще один канал купил наш сериал, богатый канал, платящий долларами. Значит, денег на нашем счете немного прибавится.

— Отлично! — радуюсь я. — Отлично! А я как раз думала, что нам нужны солнечные часы. Хорошо бы старинные, каменные.

— Chérie, ты такой романтик! — смеется Мишель.

Мы продолжаем рассуждать о наших планах на будущее, о молодых оливковых деревьях, которые надо будет посадить, об ульях и винограднике и о моей мечте — собственном тракторе и горах навоза для сада.

Взявшись за руки, мы не спеша обходим террасы, и собачье трио следует за нами по пятам. В молодой траве мы находим первые тугие ростки тюльпанов, а из стоящего на балконе радио до нас доносится вечная, как любовь, мелодия: «Мы будем вместе, когда зацветут яблони».