Франция. Оливковая ферма

Беда

Лето быстро катится к концу. Толпы отпускников с детьми уже упаковали свои чемоданы и двинулись на север. Первый осенний ветер уносит с побережья въевшийся в него за два отпускных месяца аромат солнцезащитного крема и сдувает со столиков бумажные салфетки. Мы с Мишелем сидим в кафе на пляже. Последние отдыхающие еще нежатся на песке у кромки прибоя, а вокруг нас загорелые, упитанные датчане, немцы, англичане и шведы громко переговариваются, стучат приборами, курят и заказывают ланч.

Мы не виделись несколько недель, но сейчас не смеемся и не спешим рассказать друг другу последние новости, как это обычно бывает после долгой разлуки. Мы молча сидим и смотрим на море. Откуда-то сзади доносится равномерный стук мяча о ракетки — как будто невидимый метроном отмеряет время. Время принимать решение.

Я первая нарушаю молчание:

— Что же мы будем делать?

Через неделю кончаются съемки в Гамбурге, и вся группа — актеры, гримеры, операторы, осветители и костюмеры — двинется в нашу сторону. Авангард из художников и декораторов уже здесь: живет в небольшом отельчике на третьей линии от берега. Рабочий материал уже просмотрен и одобрен всеми участвующими в проекте студиями, а девочка, занятая в главной роли, единодушно признана восходящей звездой. Казалось бы, нам остается только радоваться. Мы так и делали до сегодняшнего утра.

Французская компания, занявшая место британской телесети, обанкротилась. И не они одни. За пару последних месяцев в Париже вылетели в трубу несколько независимых телестудий, и нам грозит та же участь, если в ближайшее время мы не найдем выхода из кризиса. Мишель узнал эту новость уже три дня назад. Ничего не сказав мне, он полетел в Париж для переговоров со своим банком. После долгих колебаний, телефонных звонков и согласований сегодня утром банкиры сообщили ему о своем решении: они дадут нам кредит на продолжение съемок, но только при одном условии.

Хорошенькая загорелая официантка в шортах ставит передо мной тарелку зажаренных на гриле сардин и доливает мне в бокал розовое вино.

— Какое условие?

— Деньги дадут только под залог нашей фермы.

— Заложить «Аппассионату»? Нет! — кричу я.

Люди за соседними столиками перестают жевать и удивленно оглядываются. Мишель вздыхает. Нервы у нас обоих на пределе.

С того момента, как сегодня в полдень Мишель вылез из самолета и сел в машину, я болтала без перерыва, вводя его в курс последних событий на ферме и подготовки к приезду девочек: они прилетают сегодня вечером. Уже пару недель назад, закончив работу над сценарием, я с головой погрузилась в сельское хозяйство, и мне не терпелось поделиться с ним своими проблемами.

— Cicadelles. Такие маленькие белые мушки, меньше моли. Их ужасно много, и они жрут все подряд. Рене говорит, что это настоящая эпидемия. Они отложили яйца на апельсиновых деревьях, и листья совершенно обесцветились. Я их два раза опрыскала, и Хашиа тоже, но это бесполезно. Они просто улетают и нападают на что-нибудь другое. Розы и бугенвиллея тоже болеют. Берешься за листочек — и пальцы сразу же прилипают. Я боялась, что они набросятся на оливы, но они к ним даже не приближаются. Зато на оливах завелся paon. Помнишь, Рене показывал нам такие коричневые пятна на листьях? Так вот, девять деревьев уже заболели. Мишель, а ты почему все время молчишь? Наверное, я слишком много болтаю. Я так рада тебя видеть! У тебя все в порядке?

Вот тогда-то он и сказал мне. Мы уже вышли из машины и переходили улицу, направляясь к кафе.

— Мы не можем отдать им «Аппассионату», — повторяю я и чувствую, как под темными очками на глазах закипают слезы.

Мишель берет свой бокал, делает большой глоток и улыбается официантке, которая ставит перед ним тарелку с пармской ветчиной и зеленым салатом.

— Merci.

Мы начинаем есть, но свежайшая рыба кажется мне безвкусной, будто картон.

— Давай договоримся так, — говорит Мишель. — Ты съездишь в аэропорт за девочками, а я в это время попробую дозвониться еще в пару мест. Может, что-нибудь и получится.

— Каких мест?

— Какой-нибудь кабельный канал в Германии. Или детский канал в Италии. Еще не знаю. Надо подумать.

Ссора начинается, когда девочки убирают со стола посуду. Без всякого повода. У меня ужасное настроение, потому что перед обедом мы с Мишелем решили, что нам все-таки придется брать деньги под залог «Аппассионаты». Честно говоря, у нас просто нет другого выхода. Съемочной группе надо платить зарплату и вносить аванс за ее проживание в отеле. Правда, мы договорились забыть об этом решении до завтрашнего дня, но у меня не получилось.

Стоя вокруг обеденного стола, мы все орем друг на друга. У меня вспыльчивый характер, а Мишель еще с трудом старается сдержаться. Ванесса бросается на защиту отца и выкрикивает мне в лицо жесткие, горькие слова. Наверное, она права: я не имею никакого права обвинять Мишеля — мне-то точно известно, что он ни в чем не виноват. И все-таки обидно, что девочки так безоговорочно принимают его сторону, ведь я привыкла верить, что мы — одна семья. Бросив на стол грязное кухонное полотенце, я разворачиваюсь и убегаю в спальню и там зарываюсь головой в подушки.

Раннее утро. Все еще спят. Роса на траве сверкает, как россыпь настоящих бриллиантов. Один вид голубого безмятежного неба успокаивает мои натянутые нервы. Где-то вдалеке кукует кукушка. Я сижу на полуразрушенной каменной стене и с болью в сердце любуюсь пейзажем, который уже привыкла считать своим. Неужели этому скоро придет конец? Как же хорошо нам жилось совсем недавно! Пусть у нас не было денег на ремонт этих живописных руин, но жизнь среди них все равно была волшебно прекрасной. Мне больно думать о том, что я могу все это потерять.

Элла, наш новый щенок, тычется холодным носом мне в руку, требует внимания. Я рассеянно глажу ее по мягкой рыжей шерстке. Безимени так и не нашлась, хотя я развесила объявления везде, где могла. Похоже, она навсегда исчезла, испарилась из нашей жизни. Мы даже не понимаем, как она выбралась с участка. Я обошла всю ограду в поисках дыры и ничего не нашла. И в ее исчезновении я все еще обвиняю себя, хотя вскоре после него и произошло нечто, похожее на чудо.

Это случилось в папин день рождения две недели назад, в жаркий августовский полдень. Я спустилась по дорожке к калитке, чтобы забрать почту, а когда открыла калитку, то снаружи, в темном углу под гирляндами голубого плюмбаго, обнаружила свернувшуюся, как змея, овчарку. На одно короткое мгновение я подумала было, что это Безимени, испачкавшаяся в чем-то черном, но тут же разглядела и выпирающие из-под кожи кости, и более короткую шерсть — это была не бельгийская, а немецкая овчарка. Я протянула к ней руку, чтобы погладить, но она свирепо зарычала, а я вспомнила первую встречу с Безимени — та тоже не привыкла доверять людям. Как появилась здесь эта собака? Я вдруг подумала, что, может, это папа в день своего рождения прислал ее к нам, чтобы маленькая Элла не скучала в одиночестве.

Я наклонилась пониже, и собака опять обнажила зубы, но, когда я открыла калитку и собралась уходить, она поднялась и нерешительно двинулась за мной. Шла она с заметным трудом, шаталась и сильно дрожала. Я бросилась на кухню, схватила там две собачьи миски, в одну налила воду, а другую доверху наполнила мясными обрезками. Собака испуганно отшатнулась от мисок, и я поставила их на землю, а сама ушла в кабинет, чтобы в окно потихоньку наблюдать за ней. Она легла на землю метрах в трех от мисок и зарычала на них, словно ожидала нападения. Только тут я заметила, что левый бок у нее совершенно лысый. Ошейника на овчарке не было. Интересно, есть ли у нее татуировка? Я позвонила ветеринару.

Татуировки у собаки не оказалось. Я назвала ее Лаки. Она до сих пор в лечебнице. Ветеринар обнаружил у нее внутреннее кровотечение, открытые раны, проблемы с желудком, возможно, оттого, что ее постоянно били в живот, два сломанных ребра, глистов и нервное истощение — вероятно, следствие плохого обращения. Вот потому-то она и задержалась в лечебнице. Доктор хочет быть уверенным, что Лаки никого не искусает и не обидит щенка.

Я собираюсь забрать собаку сегодня: мне не терпится познакомить ее с девочками.

Элла вдруг начинает усиленно вилять хвостом, и две руки обнимают меня сзади. Это Ванесса. Она ничего не говорит, я тоже молчу. Мы просто сидим, тесно прижавшись друг к другу. Солнце, поднявшееся над верхушками деревьев, греет нам спины и сердца обещанием нового, прекрасного дня.

Погода меняется. То и дело идет дождь, а море из бирюзового сделалось молочно-серым. Мишель разъезжает по миру, продавая наш сериал. Он не дает себе ни дня отдыха, работает как одержимый и иногда умудряется дважды за день встретить рассвет. Мне хочется сказать ему, что так нельзя, что он надорвется, что у него только одна жизнь, но я понимаю, что его не остановишь. Я стараюсь мыслить позитивно, убеждаю себя, что у него все получится, но все чаще думаю о том, что мудрее было бы отказаться от борьбы и отдать «Аппассионату» банку. Вот только Мишель об этом даже слушать не желает. «Мы прорвемся», — снова и снова повторяет он, как будто хочет убедить сам себя. У меня болит сердце, когда я думаю о нем, и я уже вижу, как все наши мечты разлетаются в прах.

Еще до конца этого года Хашиа собирается навсегда вернуться в Алжир. Эта новость совершенно выбивает у меня почву из-под ног. Как же мы справимся без него? Но я вру ему, что уже нашла нового помощника, потому что понимаю: в Африке у него семья и собственная жизнь и я не имею никакого права удерживать его здесь.

— Если только я понадоблюсь вам, — говорит он на прощанье, — звони в деревенскую кофейню, мне передадут. И я сразу же приеду.

Я киваю, зная, что никогда не позвоню.

— Помни, что мы семья — вы и я. Я вас никогда не подведу.

Я опять киваю и целую его, с трудом сдерживая подступающие слезы. Сколько потерь в этом году!

Всю жизнь, сколько себя помню, я боялась терять. Каждая разлука, даже самая короткая, казалась мне прощанием навек. Наверное, поэтому я и не решалась любить кого-то до тех пор, пока не встретила Мишеля.

— Передавай привет от нас жене и детям, — сквозь слезы говорю я.

— А ты скажи Мишелю, что нельзя так много работать. Он нужен здесь.

Я храбро улыбаюсь. Не знаю, в курсе ли Хашиа всех постигших нас бед. Думаю, что да. Он мудрый человек и все понимает. Пока он идет по дорожке к воротам, я машу ему вслед, а он оборачивается, тоже машет мне и улыбается своей доброй беззубой улыбкой.

Я остаюсь на ферме одна, экономлю каждый сантим и непрерывно изыскиваю средства спасти «Аппассионату». Банк уже давно проявляет нетерпение и засыпает нас письмами, угрожая выставить ферму на аукцион. В волнении я часами расхаживаю по комнатам и пустым, продуваемым ветром террасам, а по ночам стою у окна, прижавшись лицом к стеклу, и прислушиваюсь к далекому крику муэдзина. Мусульмане молятся своему Богу.

— Помолитесь и за меня тоже, — шепчу я.

Когда я не нервничаю, то с утра до ночи работаю. Рассказы, книжки для детей, синопсисы сценариев — все, что может принести нам хоть немного денег.

Чтобы окончательно не впасть в депрессию, я каждый день стараюсь находить простые, маленькие радости. Прыгаю в ледяной бассейн, чтобы спасти утопающую пчелу. Подолгу разговариваю с похожей на сучок одинокой цикадой, решившей перезимовать в нашей ванной. Затаив дыхание, наблюдаю за тем, как страстно занимаются любовью два шершня. Лаки тоже бесконечно радует меня. Она все еще настороженна и пуглива, но уже гораздо меньше. Каждый день я мажу ей бок специальной мазью, и на нем уже начинает отрастать черная шерстка. Я говорю ей, как счастлива, что она появилась у нас, и какое она утешение для меня, и тут же тормошу маленькую Эллу и уверяю, что ее тоже очень-очень люблю.

Рене заезжает проведать меня и взглянуть на заболевшие оливы. Он не может обработать их ядохимикатами сейчас из-за опасности отравить уже созревающие плоды, а я, кстати, вообще категорически против такой обработки, потому что хочу выращивать экологически чистые продукты. Зато он вручает мне пачку бумаг и говорит, что их просил передать Кристоф, владелец маслодавильни.

— Что это? — без особого интереса спрашиваю я.

— Эти формы надо заполнить и отправить в Брюссель. Кристоф особенно настаивал, чтобы это сделали вы.

Я бросаю взгляд на формы, длинные и малопонятные, как и все французские документы, и сую их в карман.

— Нет, Кэрол, непременно сделай это. Для поддержки производства масла здесь, во Франции, Брюссель предлагает каждому oléculter финансовую помощь. Определенная сумма за каждый выжатый литр.

У меня тут же загораются глаза. Может, это решение наших проблем?

— И сколько это примерно?

— Ну, за прошлое они не платят, но если в этом году урожай будет такой же, как в прошлом, то всего получится франков шестьсот.

Шестьсот франков? Меньше чем шестьдесят фунтов! Я не скрываю разочарования.

— Это, конечно, немного, но… — Рене пожимает плечами, что, вероятно, должно означать: мало — все-таки лучше, чем ничего. Он прав, безусловно.

— Я заполню, — обещаю я.

Мы вместе осматриваем наши оливковые деревья, и Рене напоминает мне, что скоро под ними опять надо будет стелить сетки. На ветках полно зеленых, твердых, как пули, плодов. Похоже, в этом году нас опять ждет хороший урожай.

— И не забудь: вдвоем мы это не сделаем, — еще раз напоминает он, уже садясь в машину. — Нам нужен помощник.

Так оно и есть. Хашиа в Алжире, Мишель постоянно в разъездах, и, значит, мне надо искать нового работника. В свое время нам необыкновенно повезло с Рене и Хашиа, которые появились сами собой, а теперь даже не знаю, с чего начать поиски. В конце концов я пишу коротенькое объявление и собираюсь повесить его на дверях местной épicerie[150]. Мне всегда нравился этот магазинчик, потому что он очень напоминает те деревенские лавки, в которые в детстве водила меня бабушка. Там продавалось молоко в огромных жестяных бидонах, а меня особенно интересовали разноцветные конфеты в высоких стеклянных банках.

Жена владельца, в очередной раз беременная, громко приветствует меня, а взглянув на объявление, говорит, что вешать его не надо. У нее уже есть на примете отличный парень, как раз то, что мне надо. Он работает у них.

— А как же вы? — удивляюсь я.

— Скоро зима. Работы будет мало: знай сгребай листья да жги. Звать его Мануэлем.

— И вы его рекомендуете?

— Mais bien sûr[151], он работает у нас уже шесть лет.

Она сообщает, сколько они платят работнику в час, и сумма кажется мне вполне приемлемой. Похоже, мне опять повезло.

— Bon, я скажу ему, чтобы завтра утром он был готов. Вы заедете и заберете его.

Испытывая огромное облегчение, я перехожу к покупкам и, в частности, прошу дюжину бутылок пива. Мадам качает головой:

— Désolé. Кончилось.

Это очень странно, потому что всего несколько дней назад она хвасталась, что вот-вот они получат свежую партию. Уже не лето, и умирающие от жажды туристы не опустошают холодильники всех местных магазинов.

— А что, партия так и не прибыла? — невинно спрашиваю я, а мадам вдруг отводит глаза и спешит в подсобку за каким-то товаром.

— Не забудьте про Мануэля, — кричит она мне вслед, когда я сажусь в машину.

На следующее утро я, как мы договорились, возвращаюсь за Мануэлем, но его не видно ни в магазине, ни рядом. При виде меня хозяин, он же пекарь и кондитер, обычно весьма общительный, бросает на свою пузатую жену свирепый взгляд и тоже скрывается в подсобке. Я спрашиваю, где мой работник, и мадам советует мне поискать в дровяном сарае. Я и правда нахожу его там. К моему удивлению, Мануэль оказывается не испанцем, как можно было предположить, а щуплым, маленьким арабом. Он крепко спит на груде поленьев, а у ног его стоит потрепанный мешочек.

— Мануэль?

Он испуганно вскакивает, виновато смотрит на меня и энергично кивает.

Только в машине, когда Мануэль, не спросив разрешения, закуривает сигарету, я обращаю внимание на его покрасневшие глаза и запах перегара. Такой густой, что я опасаюсь, как бы от огня его зажигалки машина не взлетела на воздух.

«Мне очень нужен этот человек, мне не обойтись без него», — думаю я в отчаянии. Мы делаем покупки в этом маленьком магазинчике с того самого дня, как впервые поселились на «Аппассионате». Ну не могла же мадам всучить мне алкоголика!

Как выясняется, могла.

Как только мы прибываем на ферму и я сажаю Лаки на цепь, потому что иначе Мануэль отказывается покидать машину, он просит меня показать, где его комната.

— Комната? — недоуменно переспрашиваю я, потому что и в мыслях не имела предоставлять ему жилье и пансион.

— Мне надо принять душ, а потом я начну работать, — умоляюще говорит он.

Я совершенно не понимаю, что мне с ним делать: то ли сажать в машину и везти обратно в épicerie, то ли отвязывать Лаки и ждать, когда он сам убежит. А может, я спешу с выводами? Наверное, сначала надо дозвониться до магазина и поговорить с мадам, а уж потом принимать решение. Мануэлю я предлагаю сперва поработать, а уж потом принять душ. Он фыркает, кидает свой мешочек на землю, закуривает, пожимает плечами и интересуется:

— А что делать-то?

Я озадаченно озираюсь. Понятно, что ничего сложного, связанного с дорогими инструментами или возможностью что-то сломать, ему поручать нельзя. О сетках под оливами не может быть и речи.

— Прополоть кое-что, — наконец говорю я и подвожу его к самой большой своей клумбе, а потом, потихоньку отвязав Лаки, спешу к телефону.

Только взявшись за трубку, вспоминаю, что, хоть мы и ходим в этот магазин уже два года, участвуем в их лотереях, в которых разыгрываются шоколадные пасхальные кролики, и по-соседски болтаем с хозяевами, я не знаю ни их имени, ни названия épicerie. Значит, придется ехать. Я злюсь на себя за такую беспечность: у меня полно работы, и мне ужасно жалко времени, но делать нечего. Я спешу в сад, чтобы найти Мануэля и сказать ему, что вернусь через десять минут, однако его нигде не видно.

— Мануэль! — кричу я, но ко мне подбегает только Лаки. — Мануэль!

Никакого ответа.

Наконец я нахожу его в совершенно темном гараже, доверху заваленном всяким хламом и инструментами.

— Что вам тут надо? — сердито спрашиваю я.

— Я ищу тяпку, — объясняет он.

Я включаю свет и спешу к машине: мне надо успеть в épicerie до обеденного перерыва, который у них, как умногих в нашей деревне, начинается в полдень, а заканчивается только в четыре. Но когда ровно в двенадцать я подъезжаю к магазину, он уже закрыт. Я в ярости дергаю дверь, стучу в окна, но безрезультатно. Все как вымерли. Мне приходится возвращаться домой ни с чем. Мануэль опять куда-то пропал, как и его мешок, который он бросил на землю. Единственный знак того, что он здесь все-таки был, — оставленная на клумбе тяпка. Все сорняки на месте. Я несколько раз громко зову его, заглядываю в гараж — все без толку. Возможно, он испугался собаки и сбежал. Лаки, развалившись, греется на солнышке на верхней террасе. Малышка Элла пристроилась у нее на животе и мирно спит. Облегченно вздохнув, я возвращаюсь к себе в кабинет, кажется, инцидент исчерпан без особого урона для обеих сторон.

Мишель сейчас в Париже, и я никак не могу до него дозвониться. Учитывая наши печальные обстоятельства, я начинаю не на шутку волноваться и звоню ему в офис. Там его тоже нет, и секретарша понятия не имеет, где он может быть.

— Когда вы видели его в последний раз? — спрашиваю я, уже с трудом сдерживая рвущуюся наружу панику.

— Вчера утром.

— Как?! И с тех пор он не был в офисе? У него все в порядке?

Изабель, женщина спокойная и уравновешенная, не видит поводов для беспокойства. Она предполагает, что Мишель решил поработать дома. Но я уже звонила туда, и мне никто не ответил. В свою маленькую парижскую квартирку Мишель приезжает только спать, и у него там нет автоответчика: он говорит, что и так весь рабочий день проводит за телефоном и дома хочет отдохнуть. Но раньше мы с ним всегда разговаривали по нескольку раз за день, и у меня не было необходимости оставлять сообщения. А сейчас я очень волнуюсь. Я прошу Изабель, чтобы Мишель связался со мной сразу же, как только появится, но до вечера он так и не звонит. Секретарша считает, что он где-то на совещаниях.

— А я думаю, что надо идти к нему домой и ломать дверь, — в отчаянии предлагаю я.

— Я работаю на него, — холодно напоминает мне Изабель. — У меня нет привычки ломать двери своих боссов.

— Нет-нет, конечно, нет. Простите, что побеспокоила вас.

Я кладу трубку и понимаю, что, если бы у Мишеля все было в порядке, он бы уже давно позвонил. Значит, что-то случилось. Как же мне найти его? Что делать?

Вне себя от тревоги я сижу на террасе и стараюсь успокоиться, глядя на закат, когда неожиданно приезжает Рене. Я ему ужасно рада. Как это часто бывает, он привозит с собой маленький подарок: густое коричневое варенье, которое его жена сварила из нашего собственного инжира. В конце сентября мы с Хашиа собрали с восьми деревьев целых двести килограммов. Я благодарю своего седовласого друга и предлагаю ему бокал пива, пытаясь скрыть тревогу. Положение у меня практически безвыходное. Хашиа уехал, и мне теперь не на кого оставить собак, а я уже твердо решила, что полечу в Париж.

— Вино или пиво, что проще, — кивает Рене и удобно устраивается за садовым столиком.

У него есть ключ от наших ворот, и он любит иногда заглянуть на часок, немного выпить, поболтать и полюбоваться закатом.

Я иду к холодильнику в гараже и, к своему удивлению, вижу, что там осталось только две бутылки вина. Все пиво куда-то исчезло. Я ведь точно помню, что вчера из épicerie поехала в супермаркет и купила там целый ящик «Стеллы Артуа». Может, я не вынула его из багажника? Вряд ли. И тут я вспоминаю о Мануэле. Неужели этот мошенник украл мое пиво? Захватив бутылку розового вина и миску с собственными оливками, я возвращаюсь к Рене.

— У тебя усталый вид, — замечает он. — Кстати, ты отправила эти формы?

— Какие формы?

— В Брюссель.

— Ах, эти.

Я заверяю его, что все заполнила и отправила. Мы поднимаем бокалы, выпиваем традиционный тост à la tienne[152], и я уже собираюсь спросить Рене, не согласится ли он несколько дней покормить наших собак, когда вдруг из глубины участка до нас доносится какой-то трубный рев. Мы одновременно поворачиваем головы.

— Это дикий кабан, — пугаюсь я.

— Не похоже, — качает головой Рене.

— А что же это?

— Пошли посмотрим.

Оставив на столе недопитые бокалы, мы по высокой траве идем в ту сторону, откуда доносится звук. Собаки бегут за нами, Лаки свирепо лает. Рене предполагает, что какое-то животное попало в капкан.

— В какой капкан? — возмущаюсь я.

Я принципиальный противник охоты и лично проследила за тем, чтобы все ржавые капканы, скрывавшиеся в наших джунглях, были обнаружены и сломаны.

Довольно скоро мы находим источник рева. Под раскидистым лавром на земле распластался Мануэль — под головой у него мешок, а вокруг россыпь пустых пивных бутылок. Трубный звук, напугавший нас, — это его храп.

— Diable, — смеется Рене. — Это еще кто?

Я тоже смеюсь:

— Предполагалось, что он будет помогать тебе собирать оливки, — и вкратце рассказываю ему историю Мануэля.

Мы хватаем незадачливого работника за руки и за ноги и через весь сад тащим его к машине Рене, а там, с трудом подняв, помещаем в открытый багажник.

— Давай-ка допьем то, что осталось в бутылке, — ухмыляется Рене. — Мы это заслужили. А потом вернем его в дровяной сарай.

Что мы и делаем чуть позже. Во время всей операции Мануэль ни разу не пошевелился.

По дороге я договариваюсь с Рене насчет собак, и он подвозит меня до ворот.

— Хочешь, я сам найду себе какого-нибудь помощника?

Сейчас я не в силах ответить на этот вопрос. Я могу думать только о том, что случилось с Мишелем.

Первое, что я слышу, войдя в дом, — это телефонный звонок. Изабель сообщает мне, что Мишель заболел. Я так и знала.

Я кормлю собак, звоню Рене, который только что доехал до дома, и говорю ему, что лечу в Париж прямо сейчас.

Париж встречает меня завесой дождя и мутным светом фонарей. До квартиры Мишеля я добираюсь только в двенадцатом часу. Он лежит в постели, скорчившись от боли.

Я с трудом сдерживаю рвущиеся с языка вопросы. Мне уже известно, что ему стало плохо вчера утром, во время встречи с юристом. Тот вызвал врача, Мишеля отвезли в больницу, где он прошел обследование, а потом его отпустили домой. Врач обещал позвонить, как только будут готовы результаты анализов.

— Почему ты ничего не сказал мне? — только и спрашиваю я.

— Я не хотел тебя беспокоить.

Его почти двухсуточное молчание как раз и обеспокоило меня больше всего, но я предпочитаю промолчать об этом, обнимаю его, и мы пытаемся заснуть.

Будит нас звонок врача. На улице так темно, что кажется, утро еще не наступило: я успела отвыкнуть от парижской зимы. Врач хочет, чтобы Мишель немедленно приехал к нему в больницу, и у меня внутри все сжимается от страха.

— Он не объяснил зачем?

Мишель качает головой. Мы едем вдвоем, хотя сначала он не желает об этом и слышать. Мишель ненавидит болеть и обычно себе этого не позволяет. Если он простужается или неважно себя чувствует, то просто продолжает работать, как всегда. Я знаю, ему трудно будет смириться с любыми изменениями в образе жизни из-за проблем со здоровьем. Я в этом смысле немногим его лучше. Больницы наводят на меня ужас, от их запаха меня сразу же начинает мутить, а вид длинных пустых коридоров повергает в тоску. И все-таки мне надо ехать с ним. Я просто не выдержу долгого ожидания в пустой квартире.

Мишель собирается отправиться на метро — он считает, что такси нам сейчас не по средствам, — но я настаиваю, а он слишком слаб, чтобы спорить.

Доктор, молодой и симпатичный, с уверенными манерами и приятной улыбкой, приглашает нас к себе в кабинет и говорит, что Мишелю надо сейчас же пройти дополнительное обследование. Мишель так измучен болями в желудке, что только кивает в ответ. Я хочу задать доктору десяток вопросов, но не успеваю: они уходят, а я остаюсь в кабинете одна.

Всего полгода прошло с тех пор, как в другой больнице я сидела у папиной постели. Сейчас мне слишком страшно об этом думать, и я гоню воспоминания прочь, но они все же возвращаются, и я едва владею собой. К счастью, в кабинет заходит врач.

Он с улыбкой извиняется за то, что не говорит по-английски, а я только киваю в ответ, потому что боюсь разрыдаться. Мне стыдно, я чувствую себя слабой и совершенно бесполезной. Если бы это был фильм и я играла бы в нем роль, я уже давно взяла бы себя в руки, подбадривала Мишеля, стала бы для него опорой и спасением. В жизни все оказывается гораздо сложнее и страшнее, и мне самой нужен кто-нибудь, кто поддержал бы меня.

Доктор начинает что-то объяснять мне, но я почти ничего не понимаю и наконец из потока французских медицинских терминов выхватываю только один, самый страшный: рак.

Может, я не так поняла? Последнее время я с легкостью перехожу с одного языка на другой, но сегодня, в минуту паники, вдруг перестаю понимать французский. Я только несколько раз повторяю это единственное услышанное слово: рак… рак.

— Вы ничего не поняли? — сочувственно справляется доктор.

Я киваю.

— Я пытался объяснить вам, что это совсем не похоже на рак, но проверить все-таки надо, согласны? Пойдемте со мной.

Он ведет меня в маленькое кафе, где в углу стоит автомат с кофе, чаем и другими напитками. Доктор опускает в него монетку и спрашивает, какой кофе я пью. Я никак не могу вспомнить, и он приносит мне эспрессо. К нам подходит девушка с тележкой на колесиках и предлагает круассаны, шоколадные булочки и сэндвичи с сыром и ветчиной. Мы с доктором завтракаем, а потом он отводит меня в холл, сажает в кресло, ободряюще гладит по плечу и оставляет одну.

День тянется бесконечно. Когда у меня уже нет сил молиться, я достаю из сумки ручку и листок бумаги и начинаю составлять список самых счастливых минут, пережитых вместе с Мишелем:

Дверь открывается. За окном уже темнеет. Я вскакиваю на ноги и с безумной надеждой смотрю на вошедшего доктора. Он молчит, и мне кажется, это плохой знак. К горлу подступает тошнота.

— Где Мишель? Что с ним?

— Одевается. Сейчас придет.

Уже через пять минут я знаю все. У Мишеля обнаружили дивертикулит, самую раннюю, начальную стадию. Скорее всего заболевание вызвано продолжительным стрессом. Доктор уверен, что все пройдет, если Мишель хорошо отдохнет, будет соблюдать строгую диету, откажется от вина и перестанет волноваться. Если все это не поможет, возможно, придется делать операцию. Но главное — ему нет нужды оставаться в больнице! Мы можем сейчас же вернуться домой.

Мишель так измучен всеми этими трубками и анализами, что уже не возражает против такси. Всю дорогу он непривычно молчалив. Дома за обедом — куриный бульон и минеральная вода — мы обсуждаем наше будущее. С упрямством, достойным лучшего применения, Мишель твердит, что в выходные отдохнет, а в понедельник вновь возьмется за работу. Я, разумеется, возражаю, и мы начинаем ссориться, но очередной приступ желудочных колик напоминает нам о необходимости беречь нервы.

Мишель уверен, что, если хотя бы пара каналов купит наш сериал, мы сможем выкупить «Аппассионату». Я улыбаюсь и киваю, но для меня борьба за ферму уже потеряла актуальность. В конце концов, это только кусок земли, хотя мы и успели полюбить его. Пока мы вместе, мы всегда можем начать все сначала.

Когда-то у меня была мечта о райском уголке на земле. Я встретилась с Мишелем, и она обрела плоть и кровь. Мы вместе вдохнули в нее жизнь. Мы вместе научились жить по-новому. Наш общий рай не в земле, не в каменных стенах и даже не в моих любимых оливах. Он внутри нас, и этого у нас никто не отнимет.