Франция. Оливковая ферма

Рискованная покупка

Я возвращаюсь из Австралии в самый разгар предрождественской покупательской лихорадки. Температура в Лондоне по ночам опускается ниже нуля, и букмекеры принимают ставки на то, ожидает ли нас в этом году «белое» Рождество. После нечеловеческой жары Сиднея и изматывающих съемок я мечтаю только о том, как бы поскорее, не задерживаясь в Англии, попасть на виллу. Встретить наше первое Рождество в собственном доме. Несколько долгих недель, сидя на балконе своего отеля, наблюдая за серферами или читая сценарий, тоскуя по уехавшему в Париж Мишелю, затягиваясь в викторианские корсеты на сорокаградусной жаре, я утешалась мечтой о том, как мы будем жарить рождественскую индейку на нашем барбекю. Омрачает эту воображаемую идиллию только то, что «Аппассионата» все еще не стала нашей. Мы оба очень нервничаем по этому поводу. А пока мы, грызя от нетерпения ногти, ждем окончания всех бюрократических процедур, курс фунта по отношению к франку продолжает стремительно падать.

Никто не считает нужным информировать нас о ходе дела, а потому мы можем только догадываться, что причина задержки — le bureau des impôts[89]. Похоже, французские налоговые органы сомневаются в праве мадам и месье Б. продавать поместье. Все необходимые документы уже представлены во все заинтересованные учреждения, все формы заполнены, письмо от дочери мадам Б., которая полностью отказывается от своих прав на землю, приложено, и нам остается только ждать, пока эта проклятая организация разберется с нашим делом.

Нас с Мишелем заверили, что теперь ничто, кроме смерти — упаси бог! — несчастного месье Б., не может помешать завершению сделки. После получения официального разрешения властей нам останется только организовать встречу всех заинтересованных сторон, то есть нотариуса, месье и мадам Б. и нас двоих, чтобы подписать документ о купле-продаже. Воспользовавшись тем, что бельгийцы и французы, в отличие от британцев, не отдыхают две недели после Рождества, Мишель предлагает устроить такую встречу двадцать восьмого декабря. Теперь мы с волнением ждем ответа нотариуса.

На ночном пароме мы с Мишелем переправляемся через Ла-Манш и еще до рассвета высаживаемся в Кале. Оттуда на несколько часов заезжаем в Париж, где Мишелю надо заглянуть в офис, а потом всю ночь мчимся на юг, чтобы встретить рассвет в своем доме. Такое странное расписание вполне устраивает меня, потому что я пока еще живу по австралийскому времени.

Несколько дней назад Мишель созвонился со знакомым арабом, который, в частности, занимается разведением деревьев — хотя проще сказать, чем он не занимается! — и попросил его доставить нам елку или, еще лучше, голубую сосну. Амар выполнил свое обещание, и первое, что мы видим, подойдя к дому, — это лежащее на террасе огромное дерево, размерами больше подходящее для Трафальгарской площади. Только чтобы втащить его в дом, от ствола придется отпилить кусок фута три длиной. Умирая от смеха, пьяные от усталости, радости возвращения и еще от голода, потому что немного перекусить нам удалось только в начале вечера в Боне, мы при свете луны орудуем пилой и топорами, а потом, словно труп, тащим гигантскую ель через большое французское окно и устанавливаем в гостиной. Я предлагаю сразу же, не откладывая дела в дальний ящик, украсить дерево игрушками, купленными в Париже, но Мишель считает, что нам лучше лечь спать.

— У нас же есть новая кровать, — напоминает он мне.

А я и забыла! Наперегонки мы бежим в спальню и — о ужас! — видим на полу наши старые, комковатые матрасы. Сейчас они к тому же покрыты паутиной, слоем пыли и отходами жизнедеятельности гекконов. Что за чертовщина?! Тем не менее мы с удовольствием валимся на них и засыпаем как убитые.

Утром Мишель отправляется на рынок, а я пешком иду в деревню и из телефонной будки звоню в мебельный магазин в Каннах. Какая-то девица ледяным тоном сообщает мне, что магазин выполнил все свои обязательства и кровать по опаснейшей горной дороге была доставлена к нашему порогу в оговоренный день и час. Но потом водителю пришлось везти ее обратно на склад, потому что заказанную мебель никто не принял. Наши соседи, Жан-Клод и Одиль, обещавшие встретить мебель, куда-то исчезли, и водитель не смог до них дозвониться.

Я рассыпаюсь в извинениях и просьбах, но девица остается непреклонной. Она снимает с себя всякую ответственность. Свою часть договора они выполнили. Новая доставка кровати обойдется нам в четыреста франков, и ждать придется не меньше месяца. С трудом мне удается вытянуть у нее более точную дату, да и та наступит уже после нашего отъезда. Выходит, Рождество мы будем встречать на старых матрасах. Но это не слишком нас огорчает. Очень уж велика радость вновь оказаться дома. Я хожу из комнаты в комнату, заново обживая их, вдыхаю аромат ели и апельсинов, смотрю в окна на ставшие уже привычными пейзажи. В камине ярко горят и потрескивают сосновые, дубовые и оливковые ветки. В кухне на плите булькает бульон из деревенского цыпленка, заправленный букетом провансальских трав, морковкой, луком и лавровыми листьями, только что сорванными с нашего дерева. Из магнитофона звучит высокий, рыдающий голос Рэнди Кроуфорд.

Держась за руки, мы обходим дом, поднимаемся по каменным ступеням, спускаемся по тропинкам и обнаруживаем, что все расчищенные за лето участки вновь густо заросли высокими, в человеческий рост, сорняками. Вся работа пошла прахом.

Я оглядываюсь и смотрю на нашу виллу со стороны. В окне гостиной подмигивает серебряными огоньками елка. На столе в ярко-синей стеклянной вазе, купленной в Ницце после посещения музея Матисса, стоят ярко-желтые гладиолусы, которые привез с рынка Мишель. Вдоль бассейна лениво мигает только что повешенная гирлянда. Вся эта mise en scène[90] в стиле ар-деко наводит на мысль о старом, но все еще элегантном лайнере, поднимающем паруса, чтобы выйти в открытое море.

— Это место просто создано для меня, — обращаюсь я к Мишелю. — Такое удивительное сочетание: с одной стороны ферма и природа, а с другой — немного поблекший голливудский шик.

Мои рассуждения прерывает какой-то сдавленный писк, донесшийся со стороны бывших конюшен. Мы спешим на разведку и в одном темном стойле находим забившуюся в угол кошку. Я хочу подойти поближе, но она угрожающе шипит. Мишель придерживает меня за руку. И тут я вижу, что это худое, как доска, серо-белое существо не просто злится, а защищает целый выводок новорожденных, еще слепых котят. Я осторожно отступаю назад. Что же нам делать? Кошки уничтожают мышей и крыс, а их здесь, наверное, масса, хотя мы пока ни одной не видели. Зато мне неоднократно попадались на глаза черные зернышки их помета. Может, попытаться приручить пару котят? Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, кошка снова шипит. Мы ей явно не нравимся. Нет уж, пусть эти мохнатые комочки ведут ту же жизнь, что их одичавшая мать. И разве после истории с беднягой Анри я имею право брать на себя ответственность за какое-нибудь живое существо?

Тут я вспоминаю о доисторических карпах, обитающих в нашем пруду. Не выловила ли их эта пятнистая хищница? Но через несколько минут выясняется, что рыб уже не семь, как мы считали летом, а по крайней мере одиннадцать. Мы находим в гараже большой кусок москитной сетки и на всякий случай все-таки прикрываем прудик.

Мишель поехал на рыбный рынок в Каннах за устрицами. Здесь они считаются обязательной частью рождественского меню и к тому же восхитительно дешевы: всего тридцать франков за дюжину. Я сижу за столом и делаю первые наброски к новому роману, действие которого будет происходить на Леренских островах. Вдруг со стороны сада до меня доносится автомобильный гудок. Я выглядываю в окно и вижу на нашей дорожке пожарную машину. Взволнованная, я спешу вниз, и там меня приветствуют пятеро атлетично сложенных и очень красивых пожарных в темно-синей эффектной форме.

— Что-то случилось? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь не кокетничать.

— Bonjour. Nos meilleurs vœux[91].

Они по очереди жмут мне руку, а потом один из них — юноша с нежной, как персик, кожей — достает из машины пачку календарей и спрашивает, какой мне больше нравится. Календарь мне особенно не нужен, но я догадываюсь, что это какая-то местная традиция — наверное, в ответ я должна пожертвовать небольшую сумму на благотворительность, — поэтому выбираю один, и пять загорелых лиц освещаются улыбками. Они сообщают мне, что никакой официально установленной цены нет, и терпеливо ждут, пока я схожу наверх за деньгами. Вероятно, сумма их устраивает, потому что мне опять жмут руку, улыбаются и желают веселого Рождества. Они уезжают, а я возвращаюсь к работе, но ненадолго, потому что очень скоро на дорожке появляется месье le facteur со своим желтым мопедом. Я спускаюсь, и он тоже предлагает мне календари.

Всю свою жизнь я прожила в городе и потому незнакома с этой календарной традицией. Даже не знаю, существует ли такая в Англии. Я отклоняю предложение почтальона, объяснив, что у меня уже есть один календарь, и тут же по выражению его бородатого лица понимаю, что сделала ошибку. Мне вспоминается счастливый Анри, скачущий вокруг стоящего на четвереньках толстяка и поток угрожающих писем из почтового управления, и я понимаю, что лучше бы мне с ним не ссориться. Я отдаю почтальону свою последнюю стофранковую купюру, и он, довольный, уезжает, пожелав мне веселого Рождества.

Следом за ним появляются сборщики мусора. Вся процедура повторяется сначала, но, к сожалению, в кошельке больше нет денег. Мусорщики непритворно этим огорчены, и мне приходится долго рыться в вещах в поисках французской чековой книжки. Я выбираю календарь, выписываю чек и долго машу им вслед. Потом кладу на кухонный стол три практически одинаковых календаря с видами нашей деревни и начинаю готовить ланч.

Возвращается Мишель, нагруженный устрицами, салатами всех оттенков от зеленого до красного и мандаринами с Корсики. Я прижимаю оранжево-зеленую шкурку к носу и глубоко вдыхаю свежий, знакомый с детства запах. Рождество! Еще Мишель привез несколько пластиковых контейнеров с провансальскими оливками: солеными и маринованными в масле, чесноке и жгучем красном перце. Еще не раскрытые устрицы мы бережно убираем в самый холодный угол нашего маленького холодильника: там они будут ждать праздничного ужина. Девочки проводят праздники в Париже с матерью, и мы будем встречать Рождество при свечах à deux[92]. Я разбираю покупки и рассказываю Мишелю о сегодняшних визитерах с календарями.

— А что, полиция еще не приходила? — смеется он, откупоривая бутылку молодого «Шабли».

Зима в этом году выдалась мягкая, с теплыми, безветренными вечерами. Молодой нежный месяц висит прямо над нашим маленьким раем. Закутавшись в пледы и прижавшись друг к другу, мы сидим на террасе, и я делюсь с Мишелем своими мыслями о будущем сериале, описываю ему главных героев, уже живущих в моем воображении. Мы потягиваем вино и не спешим уходить в дом, пока на воде не погаснут последние отблески уходящего дня. В воздухе приятно пахнет дымом. Гулко ухает проснувшаяся в роще сова. Прямо над нами, будто маленькие птички, проносятся летучие мыши. Издалека долетает зов муэдзина. Для мусульман пришло время молитвы. Я замолкаю и слушаю.

Хотя наша ферма и располагается в самом центре zone verte[93], неподалеку от нас, на самом краю долины, тридцать лет назад купленной у владельцев «Аппассионаты», стоит маленький арабский поселок. Разрешение на строительство прямо посреди «зеленого пояса» каким-то невероятным способом было получено у местного городского управления строительной корпорацией из Марселя. Это тем более странно, что даже для сооружения простой садовой беседки или сарая в этой зоне требуется заполнить массу форм, пройти множество согласований и годами ждать разрешения.

Нам рассказывали, что в то время все местное население яростно, как это умеют делать французы, выступило против незаконной застройки, но проиграло войну. Думаю, причина такого дружного отпора отчасти кроется в самом обыкновенном расизме. Юг Франции недаром считается главным оплотом Ле Пэна. Здесь бытует сильное предубеждение против иностранных рабочих, а в особенности арабов.

Мы же с Мишелем против арабов ровным счетом ничего не имеем, и мне очень нравятся их заунывные призывы к молитве. Они будят мое воображение, и я представляю себе бредущие через пустыню караваны верблюдов и всадников в белом на великолепных конях. Но скоро голос муэдзина смолкает, и мы возвращаемся на юг Франции, где нас ждет изысканный рождественский ужин.

Утром мы просыпаемся под далекий крик осла и щебетание стайки веселых птичек. Теплое зимнее утро пахнет сосной и свежестью. Солнце янтарно-желтое, будто осенний лист, а море отливает холодным серебром. Такой зимы я еще никогда не видела. Но вместе с новыми удовольствиями она приносит с собой и новые обязанности, которые мы, к сожалению, пока плохо выполняем. За несколько месяцев нашего отсутствия вода в бассейне стала изумрудно-зеленой, а его дно покрылось слоем гниющих фиговых листьев. Конечно же, бассейн нельзя оставлять без присмотра так надолго. За ним надо постоянно ухаживать: сливать воду, прочищать трубы, промывать фильтры и удалять грязь со стенок. Иначе весь вложенный в него труд и средства пропадут даром. Приходится «уход за бассейном» внести первым номером в список самых неотложных дел.

Но я привыкла купаться в любой воде и при любой температуре и сейчас раздеваюсь и смело ныряю в изумрудную воду. Она до того холодная, что обжигает, и я с воплем выскакиваю на поверхность. После купания я, чтобы согреться, как безумная ношусь по саду, и на мои босые ноги налипает по тонне грязи. Поглядев на это, Мишель качает головой и тащит кучу хвороста к камину. Он разводит огромное пламя, и, сидя перед ним, я постепенно оттаиваю. Огонь весело гудит в трубе, а моя мокрая, покрытая пупырышками кожа разглаживается и розовеет.

Зимой вся наша жизнь сосредоточена в просторной гостиной с камином. Здесь в первой половине дня мы обычно сидим за своими книгами и компьютерами. Я, устроившись на подушках поближе к огню, работаю над новым сценарием. Отблески пламени играют на наших лицах и на облупленных стенах комнаты. Нам так хорошо и спокойно в компании друг друга, что работа идет легко и быстро, словно сама собой, а это немаловажно, если мы хотим привести «Аппассионату» в порядок. Ослепленные любовью, мы очертя голову кинулись в это предприятие, очень неразумное для людей, живущих от контракта к контракту. Мы об этом ни чуточки не жалеем — во всяком случае пока, — но только сейчас нам становится ясно, сколько сил, энергии и денег потребует наша оливковая ферма в будущем. Поэтому до самых сумерек мы работаем как одержимые и только на закате выключаем лэптопы, закрываем книги и откладываем карандаши и ручки. До утра они будут лежать рядом с грудой хвороста и напиленных дров. Закат, вечер и ночь принадлежат только нам двоим.

Наша кухня оборудована очень примитивно, и потому рождественский обед мы готовим, как и обещал Мишель, на открытом огне. Когда дрова превращаются в кроваво-красные и оранжевые угли, Мишель помещает над ними самодельную решетку с кусками мяса. Меню у нас довольно скромное: зажаренные на гриле стейки с хрустящим свежим салатом и молодой картофель, круглый и гладкий, как галька, сваренный в медной кастрюльке на маленькой газовой плитке с одной конфоркой. Вместо рождественского пудинга и десерта у нас два вида сыра: рассыпчатый пармезан и мягкий, сливочный сент-марселен, хранящийся в оливковом масле с местными травами. Все это мы запиваем отличным красным бордо, и, кажется, еще никогда в жизни я не ела и не пила ничего вкуснее.

В комнате пахнет гвоздикой, которую я высыпала на остывающие угли, и шкурками съеденных мандаринов. Их аромат пробуждает воспоминания о детстве, о набитых подарками чулках и о том, как нетерпеливо мы их потрошили под наряженной елкой. Мы еще немного сидим перед камином, а потом ложимся спать на свои комковатые матрасы, которые перетащили из будущей спальни поближе к огню. Уже засыпая, мы насчитываем на каминной полке пять гекконов.

— Интересно, они вообще понимают, что мы здесь поселились? — вслух думаю я.

— Конечно. Они ведь стражи этого дома. И нас они тоже охраняют.

Может, в том, что он говорит, есть доля правды. В каждом открытом ящике комода, за каждой дверью непременно обнаруживается геккон, поспешно удирающий от яркого света. Но сейчас они, похоже, немного привыкли к новым жильцам и, пристроившись на теплой каминной полке, празднуют вместе с нами Рождество.

— Наверное, мы уже никогда в жизни не будем так счастливы, — не открывая глаз, шепчу я и сама пугаюсь. Такие вещи нельзя произносить вслух.

На следующее утро Мишелю наконец-то удается дозвониться до мадемуазель Бланко из нотариальной конторы. Она сообщает ему, что документы из налоговых органов еще не получены, да и в любом случае месье и мадам Б. уведомили ее о своем отсутствии в указанное время. Мишель вешает трубку, и мы храбро улыбаемся друг другу, но на душе у обоих скребут кошки. Когда же это все кончится?

Январь — время, когда положено собирать оливки, но к нашим деревьям даже не подобраться сквозь гущу кустов, сорняков и лиан. Весь урожай падает в траву и там потихонечку гниет, а у меня обливается кровью сердце, оттого что такое сокровище пропадает зря.

Я говорю Мишелю, что, как только сделка совершится, надо будет нанять профессионала для расчистки участка. Наверное, больше всего нам подойдет Амар, если мы сможем договориться о цене. Амар родом из Туниса, но на юг Франции приехал еще ребенком. В отличие от многих своих соотечественников, зимой уезжающих на родину, он в Провансе женился и живет здесь круглый год. Конечно, Амар порядочный мошенник, но при этом очень добродушен и общителен. Его круглое улыбчивое лицо похоже на полную луну. Или на блестящий каштан, учитывая цвет его кожи. Однако на этой сияющей физиономии поблескивают проницательные и очень хитрые глазки.

Сразу же после звонка Мишеля Амар заходит к нам. Увы, нам еще неизвестно, что любой иностранец, купивший землю в этом районе Франции, автоматически причисляется к разряду богачей и, следовательно, считается легкой добычей для огромного количества работников, добросовестных и не очень, жаждущих предложить свои услуги. Амар неторопливо обводит взглядом участок, мысленно подсчитывает стоимость этой недвижимости, прибавляет к этому цену старенькой и явно недорогой машины, стоящей у дома, и на основании всего этого прикидывает, как далеко он может зайти. Сумму он называет очень осторожно, словно пробуя ногой холодную воду, но все равно она кажется нам астрономической. Заметив выражение шока на наших лицах, он тут же дает задний ход.

— Но вы же понимаете, это только рыночная цена, cher месье. Для вас я, разумеется, сделаю скидку.

Мишель хмурится, смотрит себе под ноги, чертит ногой туфли линии на песке — словом, имеет вид человека, тщательно обдумывающего предложение. В результате этих раздумий он называет сумму на девяносто процентов ниже первоначальной. Амар заметно оживляется, широко улыбается и охотно вступает в игру. Они с Мишелем с наслаждением торгуются и наконец останавливаются на цифре, которая устраивает всех и составляет одну пятую от запрошенной. Амар жмет нам руки, выпивает стакан кока-колы — как правоверный мусульманин, он не прикасается к алкоголю — и уже идет к машине, как вдруг, вспомнив что-то, останавливается.

— Ээ-э, месье…

— Да?

— Мы же забыли про елку.

Мы и правда про нее забыли и теперь в два голоса извиняемся.

— Да-да, конечно. Сколько мы вам должны? — Мишель достает из кармана бумажник.

Улыбаясь во весь рот, Амар требует за елку две тысячи франков, что при нынешнем курсе составляет двести тридцать шесть фунтов.

Уже начало марта. Только теперь наконец-то установлена дата, когда мы все должны собраться в нотариальной конторе в Грассе, городе парфюмеров, и подписать купчую на дом и землю. Я узнаю об этом, находясь в Англии, где мы репетируем новый спектакль. Премьера должна состояться в пригородном Бромли, потом три недели мы будем играть пьесу в провинции, а затем отправимся в Лондон, и там в одном из театров Вест-Энда она будет идти как минимум три месяца. Дата, назначенная мадам Б. — по ее словам, единственный в ближайшие сто лет день, когда она будет свободна, — приходится на последний понедельник марта, то есть встреча должна состояться через неделю после премьеры в Бромли.

— Я не смогу приехать, — по телефону объясняю я Мишелю, уехавшему в Париж. — Придется мне выписать доверенность на тебя.

— Может, тогда отложим сделку до лондонской премьеры?

— Нет! В таком случае нам, возможно, придется ждать еще год.

— Не исключено, — соглашается он. — Ладно, пусть будет доверенность. Ее следует оформить во французском посольстве в Кенсингтоне. Сможешь вырваться с репетиций?

По сравнению с полетом в Ниццу и обратно короткая поездка в Лондон кажется мне делом несложным.

Однако через два часа Мишелю звонит помощница нотариуса мадемуазель Бланко и сообщает, что le maître не согласен оформлять купчую по доверенности.

— Но почему?! — возмущаюсь я, когда Мишель передает мне эту новость.

— Потому что мы с тобой официально не женаты, а во Франции по Кодексу Наполеона мои дочери имеют определенные права наследования. Le maître говорит, что оформит сделку только при твоем личном участии. Мадемуазель Бланко уверяет, что он делает это в твоих собственных интересах.

— Понятно… Послушай, а ты не можешь уговорить мадам Б. немного отодвинуть дату?

— Попробую, но… Видишь ли, нотариус напомнил мне об одном важном моменте, который мы совершенно упустили из виду.

— О каком?

— Наше promesse de vent истекает в начале апреля.

Я сразу же соображаю, что это значит, и от ужаса у меня перехватывает дыхание. В контракте, который мы подписали в Брюсселе, сказано, что, если покупка дома не состоится до четвертого апреля, мы потеряем весь уже внесенный и весьма солидный аванс и все деньги, вложенные в ремонт и благоустройство дома, а кроме этого, что еще хуже, мы потеряем преимущественное право на покупку и «Аппассионата» будет снова выставлена на рынок. Об этом мне даже подумать страшно.

— Но ведь все эти задержки происходили не по нашей вине! Это же все французская бюрократия, черт ее подери!

Мишель мягко напоминает мне, что мадам Б. уже предлагала нам одну дату для встречи где-то в середине февраля, и мы оба вынуждены были отказаться, потому что в тот момент находились в Австралии. Значит, по закону жаловаться мы не имеем права. Короче говоря, мы легко можем потерять все. Я сижу у телефона в дальнем углу прокуренного репетиционного зала, судорожно сжав в руке пластиковую чашку с отвратительным пойлом под названием «кофе», и отчаянно пытаюсь найти какой-нибудь выход из трудного положения. Выход может быть только один. Раз нотариус отказывается принять доверенность, значит, мне придется лететь во Францию. Но как?!

Репетиции у нас идут не слишком гладко. Режиссер курит уже пятьдесят девятую сигарету за утро. У меня есть подозрение, что наш ведущий актер, играющий психопата, вот-вот перейдет границу между сценой и жизнью. Второй актер (нас в пьесе всего трое), приятный и покладистый парень, похоже, уже из последних сил терпит безобразные выходки первого. Мы репетируем всего неделю, а между этими двумя ежедневно происходят серьезные стычки. У меня отвратительное настроение, и я уже жалею, что взялась за эту работу, — теперь еще больше, чем раньше. Пьеса новая для нас, и нам придется репетировать каждый день до самой премьеры в Лондоне, то есть до тех самых пор, пока критики и пресса не посмотрят ее и не выскажут все припасенные гадости. А до этого будет целая куча переделок и изменений, автор будет переписывать целые куски, менять сюжет, вносить исправления, сообразуясь с реакцией провинциальных зрителей. Все это совершенно естественный процесс, и я к нему давно привыкла, но что же мне делать? Во всем спектакле (это детектив) нет ни одной сцены без моего участия. Я и сейчас-то не нахожусь на сцене только потому, что два главных героя углубились в профессиональный спор о тонкостях обращения с оружием. Ведется он в тоне «какого хрена ты тычешь этим долбаным пистолетом мне в глаз?!».

Сейчас у меня нет времени даже на то, чтобы обсудить свою проблему с продюсером, человеком разумным и сговорчивым. Поэтому я решаю дождаться подходящего момента, а пока забыть обо всем и углубиться в работу.

Во время перерыва на ланч я из телефонной будки звоню Мишелю в Париж.

— Соглашайся на встречу. Я договорюсь с нашим руководством.

— Ты уверена?

— Да.

На самом-то деле я далеко не уверена, просто выбора у меня нет.

От перерыва осталось еще пятьдесят минут, и, вместо того чтобы, как обычно, возвращаться в душную гримерку и зубрить там роль, я решаю прогуляться. В Бромли наша семья жила несколько лет, и сейчас, шагая по пригородной улице, я внимательно вглядываюсь в однообразные фасады домов и стараюсь воскресить детские воспоминания. Вдруг в открытой двери одного из пабов я замечаю знакомое лицо: второй актер из нашей труппы сидит на высоком стуле, облокотившись на стойку бара. Вид у него до невозможности угрюмый, а на стойке перед ним стоит стакан. Мы знакомы всего неделю, но я все-таки решаюсь подойти и нарушить его мрачное уединение.

— Привет, — говорю я и сразу же замечаю, что в его стакане далеко не лимонад.

Он поворачивается ко мне, и по выражению его лица я вижу, что это уже не первая порция. Глаза у парня покраснели, а губы горько кривятся.

— Как дела? — спрашиваю я, хотя все и так ясно. Ко мне подходит бармен, и я прошу принести чашку кофе. — А тебе заказать?

Мой коллега отрицательно мотает головой:

— Я больше не могу с ним работать. Он меня достал. Он полный м***.

Отчасти я с ним согласна, но все-таки не стала бы выражаться столь категорично. В конце концов, нам предстоит провести вместе еще пять месяцев и работать в очень тесном контакте.

— Он просто сильно нервничает. Такая серьезная роль…

Мне приносят кофе, за что я очень благодарна, потому что сама не верю ни слову из того, что говорю. Мой товарищ, воспользовавшись присутствием бармена, заказывает еще одну двойную порцию водки. Я смотрю на него вопросительно, и он раздраженно говорит:

— Послушай, может, тебе немного пройтись по магазинам?

Я киваю, оставляю на стойке нетронутый кофе и несколько монет и ухожу.

Вернувшись в театр, я застаю в зале нашего ведущего актера и режиссера, которые по очереди рассказывают друг другу анекдоты. Почему-то подобное очень часто происходит во время репетиций. Своего рода спектакль в спектакле. Я углубляюсь в текст своей роли, а когда отрываюсь от нее, выясняется, что перерыв уже пятнадцать минут как кончился, а мой приятель из паба так и не появился. Наша звезда начинает мерить шагами сцену, постепенно багровеет и, похоже, готов вот-вот взорваться. Режиссер курит одну сигарету за другой. Чуть погодя администратор компании, милая молодая женщина лет двадцати пяти, появляется в зале и подает ему записку. Режиссер читает, заметно хмурится, яростно мнет записку и швыряет ее в угол.

— Тони уехал домой, — объявляет он. — Похоже, заболел.

Ведущий актер наконец-то взрывается, как канистра с бензином, оставленная слишком близко к огню. Он изрыгает такой поток ругательств, что мы с девушкой-администратором испуганно отшатываемся и недоуменно переглядываемся. Режиссер поднимается со стула и объявляет, что на сегодня репетиция закончена, а свободное время нам стоит потратить на то, чтобы обсудить с костюмером сценические костюмы и снять мерки.

Когда вечером мне звонит Мишель, я ничего не рассказываю ему об этих неприятностях, а только подтверждаю, что в назначенный день приеду во Францию. В эту ночь мне долго не удается уснуть.

Наутро, придя в театр, я застаю там ту же троицу, что оставила накануне: режиссера, ведущего актера и администратора. У всех троих мрачные, напряженные лица. Я еще не успеваю поздороваться, как мне сообщают, что Тони порвал контракт и уволился. И тут же, хоть я и понимаю, что это ужасно непрофессионально, у меня в груди загорается надежда. До репетиций в костюмах осталась всего неделя, времени совсем мало. Компании придется отменить или хотя бы отложить премьеру, а я смогу спокойно съездить во Францию! Разумеется, подобные мысли я предпочитаю держать при себе.

Все утро проходит в звонках агентам и поисках замены для Тони. Я молчу, потому что, по совести, не могу обречь никого из своих знакомых на такую пытку. Наша звезда непрерывно ругается и всех обвиняет. Вдруг он свирепо оборачивается в мою сторону:

— Надо думать, вы будете следующей? — шипит он так, чтобы другие не слышали.

— О чем вы? — спокойно спрашиваю я, хотя мой голос немного дрожит.

— Вы тоже собираетесь меня бросить?!

Наверное, нет смысла напоминать ему о том, что этот спектакль — наша общая работа, а не его личное предприятие.

— Нет, не собираюсь, — коротко отвечаю я.

Я еще никогда не оставляла незаконченную работу, хотя в этот раз, честно говоря, соблазн очень велик. Однако сейчас по многим причинам, среди которых не последнее место занимает ремонт «Аппассионаты», это было бы крайне глупо и нерационально. Поэтому я продолжаю учить свою роль и придумывать, как бы через две недели выпросить у руководства компании выходной.

Замена для Тони найдена. Это жизнерадостный, остроумный и очень обаятельный молодой человек. Я изо всех сил стараюсь не испытывать разочарования из-за того, что премьера не отложена. Мне нужна эта работа, а с нашим новым актером я уже работала раньше, и он мне нравится. Он прекрасно вписывается в спектакль и, как ни странно, выучивает свою роль буквально за два дня. Его предшественник обвинен в непрофессионализме и уже забыт. К тому же новый актер труппы вполне способен постоять за себя, и все попытки нашей звезды сделать из него козла отпущения наталкиваются на веселый и дерзкий отпор. Садист временно остается без жертвы, но, к сожалению, скоро находит новую. Чем ближе день премьеры, тем хуже у него с нервами и тем чаще он срывает свое дурное настроение на мне. После одного из первых прогонов он обвиняет меня — в присутствии всех осветителей, костюмеров и рабочих сцены — в полной бездарности и отсутствии элементарного чувства ритма. У себя в гримерке я несколько минут рыдаю, а потом, как любая актриса, оказавшаяся в отчаянной ситуации, звоню своему агенту. Он старается меня ободрить:

— Ну, дорогая, он же этим и знаменит. Когда Такая-то закончила с ним работать, она пару недель не вставала с постели!

Мог бы сказать мне об этом пораньше.

Единственная радостная новость на этой неделе — это то, что в понедельник после премьеры не будет репетиции. Компания решила дать нам давно заслуженный выходной. А потому я принимаю рискованное решение слетать во Францию, никого не извещая. Если из-за такого непрофессионального поступка я потеряю работу, то, возможно, вздохну с облегчением. Но чтобы хоть немного успокоить свою совесть, я решаю поделиться своим планом с нашим администратором. Услышав о нем, та приходит в ужас и даже бледнеет.

— У вас же нет замены! Если что-нибудь случится, нам придется отменять спектакль! — причитает она.

— Что может случиться? — успокаиваю ее я. — Мы подписываем документы в половине десятого утра. Днем из Ниццы в Англию вылетают два самолета «Британских авиалиний». Оба приземляются в Хитроу задолго до начала спектакля. Я возьму такси и приеду вовремя. Беспокоиться не о чем.

Бедная девушка сдается. А что ей делать? Единственная ее просьба — это чтобы, если случится худшее, ни одна живая душа никогда не узнала об ее участии в этом плане. Разглашение будет означать конец не только моей, но и ее карьеры. Разумеется, я обещаю.

В воскресенье Мишель встречает меня в аэропорту Ниццы: его самолет приземлился на час раньше. Несмотря на тяжелую неделю и ранний подъем, у меня отличное настроение, под стать чудесному весеннему утру. Завтра мы поедем высоко в горы, в город Грасс, в котором я давно мечтала побывать, и там «Аппассионата» наконец станет нашей. Мы не были на вилле уже три месяца и сейчас, подъехав, не узнаем ее. Оказывается, Амар успел расчистить всю территорию, и география участка совершенно поменялась. Все кусты, все заросли ежевики и джунгли из сорняков вырваны, вырезаны, спилены и свалены в огромные кучи, которые надо будет сжечь. «Аппассионата» выглядит непривычно голой и беззащитной, как новорожденная. Нам предстоит заново узнавать ее. Мы насчитываем шестьдесят четыре оливы (десять из них я раньше не видела) и на верхней террасе обнаруживаем место, где можно будет посадить еще несколько десятков. Сами террасы совершенно изменились и, кажется, впервые за много лет дышат свободно.

— А я думала, Амар возьмется за работу только после того, как…

— Я и сам так думал.

Теперь весь участок открыт взорам, и потому особенно заметным становится отсутствие ворот, забора и вообще всяких обозначенных границ. Скоро нам придется этим заняться. К сожалению, список дел получается бесконечным.

Помимо обновленного пейзажа «Аппассионата» преподносит нам еще один удивительный сюрприз. Оказывается, под зарослями ежевики, неизвестная нам, скрывалась прелестная каменная лестница, поднимающаяся от подножия холма к самому крыльцу. Мишель считает, что до постройки асфальтовой дороги это и был парадный вход в дом. Судя по множеству прямоугольных отверстий в камне, можно предположить, что большую часть этого трехсотметрового подъема прикрывала крыша из вьющихся роз. Какое восхитительное зрелище и какой аромат, должно быть, встречали гостей виллы!

А нас на этот раз приветствует все розовое, уже отцветающее миндальное дерево, нежная, молодая ярко-зеленая листва на вишнях, грушах и фиговых деревьях и сотни — буквально сотни! — цветущих ирисов. Пастельно-розовые, зеленые, белые и чернильно-фиолетовые, они густо обрамляют все террасы. Еще не выбравшись из машины, мы крутим головами, ошеломленные всем этим великолепием. Какое же облегчение испытывает сейчас земля, впервые за много лет увидевшая солнце!

И еще одна неожиданная радость: наша новая кровать наконец-то доставлена!

Едва мы заканчиваем наскоро приготовленный ланч, погода начинает портиться, и небо быстро затягивается тучами. Становится прохладно, но мы согреваемся физическим трудом. До чего же приятно вновь работать на воздухе! Я чувствую, как уставшая от грима кожа дышит и вновь становится гладкой и нежной. Я пропалываю свои клумбы, а Мишель подметает ступени, покрытые толстым ковром листьев, и готовит садовые стулья к покраске. К своей радости, я нахожу у подножия апельсиновых деревьев, которые мы считали погибшими, молодые зеленые побеги. Издалека, со склона, до нас доносятся редкие выстрелы: должно быть, охотники преследуют кроликов или птиц. Ближе к вечеру начинается дождь. Под мелкой моросью я прыгаю в позеленевший бассейн и, повизгивая, плаваю в ледяной воде, а Мишель срочно разводит огонь в камине — топлива у нас теперь хватит на много лет.

Вечером мы сидим на подушках у камина, слушая, как дождь стучит в окна и звенят струйки, стекающие в ведро на кухне. Нас это больше не волнует. Завтра весь этот дом с его протекающей крышей и облупленной штукатуркой официально станет нашим!

Ночью дождь превращается в тропический ливень. Утром по нашей заасфальтированной дорожке бежит настоящая река, несущая с собой листья, сучья, мусор и даже мертвого кролика. Только в сезон дождей на Борнео да во время урагана на Фиджи я наблюдала такие потоки воды, хлещущие с неба. Еще не успев добежать до машины, мы промокаем до нитки. Щетки стеклоочистителя не справляются с этим потоком, но, к счастью, Мишель хорошо знает дорогу, и приезжаем мы вовремя. В приемной у нотариуса нас уже ждет мадам Б., элегантная и совершенно сухая. Нотариус с грустью провожает глазами капли, падающие с нас на его безукоризненный светло-бежевый ковер. Мы все рассаживаемся в кожаные кресла.

Панорамный вид на Грасс, о котором я так много слышала, совершенно скрыт потоками воды.

— C’est dommage[94], — пожимает плечами хозяин кабинета, невысокий человечек с острой, как у пуделя, мордочкой, в старомодном двубортном костюме и в пенсне.

Он ставит локти на ручки кресла, соединяет пальцы, как будто в молитве, и начинает говорить. Уже скоро становится очевидным, что это на редкость дотошный и чересчур обстоятельный человек. Каждый закон и подзаконный акт, каждый пункт договора и знак препинания неторопливо объясняется и снабжается подробными комментариями. История «Аппассионаты» не только занимает несколько страниц подготовленных документов, но еще зачитывается вслух и тоже комментируется.

Вилла была построена в 1904 году. В том самом году, когда провансальский поэт Фредерик Мистраль получил Нобелевскую премию в области литературы. Я, не понимая и трети из того, что вещает нотариус, и от скуки начинаю вспоминать стихи Мистраля, которые когда-то учила наизусть. Стихи не вспоминаются, a le maître — во Франции всех нотариусов называют «мэтрами», по-видимому из уважения к их учености и положению, — все говорит, говорит и говорит… Теперь он обращается исключительно к Мишелю, а тот в ответ утвердительно кивает. Насколько мне удается понять, речь идет о том, что Мишель родился в Кельне, но еще в детстве переехал во Францию и с тех пор проживает здесь. Мадам Б. нисколько не интересуется их разговором, но все время подчеркивает и помечает что-то в своем экземпляре договора. Зато каждый раз, когда мэтр останавливается, чтобы перевести дыхание, она вежливо, но твердо вмешивается:

— Maître, s’il vous plaît…[95]

Я понятия не имею, какие тонкости они обсуждают, и не решаюсь спросить у Мишеля. К тому же в груди у меня уже начал шевелиться маленький червячок беспокойства: не слишком ли затягиваются наши переговоры? Неужели они продлятся все утро? Мне ведь надо успеть на дневной самолет.

Вдруг мэтр поворачивается в мою сторону и пристально смотрит мне прямо в лицо:

— Мадам Дринкуотер?

Теперь все глаза устремлены на меня.

— Oui? — испуганно откликаюсь я.

— Avez-vous compris?

Поняла что? Я беспомощно смотрю на Мишеля, а он улыбается мне и объясняет нотариусу, что я почти не говорю по-французски.

— Аа-а, — тянет мэтр, видимо только сейчас поняв причину моей безучастности во время переговоров.

А затем без всякого перехода он начинает излагать историю моей жизни. Где и когда я родилась; имена моих родителей; с каким банком я имею дело во Франции и в Англии; мой годовой доход (которого я и сама точно не знаю); моя работа; девичья фамилия моей матери; доля, которую я плачу за виллу; тот факт, что я свободна от всяких долговых обязательств. Я совершенно раздавлена таким количеством и качеством собранной им информации.

— Так, значит, вы родом из Ирландии? — спрашивает мэтр, откладывая в сторону бумаги.

Я киваю, и он с удовольствием углубляется в воспоминания об отпуске, проведенном у меня на родине. Очень зеленая страна. Да, киваю я, очень зеленая. И сырая, malheureusement[96]. Да, в Ирландии сыро, соглашаюсь я. Все улыбаются и пожимают плечами, как всегда делают французы, если речь идет о несчастных, обреченных жить в других частях мира.

— Mais… — и он шекспировским жестом показывает на пелену воды за окном.

Некоторое время все молча слушают дождь, и я надеюсь, что про мою биографию забыли. Не тут-то было! Через минуту мэтр продолжает рассказывать подробности моей личной жизни всем присутствующим, включая его помощницу мадемуазель Бланко и забившегося в угол агента по недвижимости месье Шарпи.

Потом он интересуется, знаю ли я о существовании дочерей Мишеля и его бывшей жены; потом задает еще какие-то вопросы, и в итоге мне начинает казаться, что я подвергаюсь допросу с пристрастием. Далее с мрачным видом мэтр предупреждает меня об опасностях вступления в долевую сделку с человеком, у которого имеются дети от другой женщины. Боюсь, что если бы я понимала французский немного лучше, то поспешно схватила бы сумку и удрала отсюда, ничего не подписывая. Но наконец дело доходит и до подписей. Все по очереди мы должны оставить автограф на каждой из двадцати девяти страниц договора, а в некоторых, стратегически важных местах от руки написать слова «Lu et approuvé»[97] и подписать их полным именем. Договор двигается по столу по кругу: сначала ко мне, потом к Мишелю, потом к мадам Б., за ней — к нотариусу и наконец к его помощнице. Со стороны эта карусель, должно быть, выглядит довольно забавно.

Только агент по недвижимости остается не у дел. Как выясняется позже, он присутствует здесь исключительно для того, чтобы по завершении сделки получить от мадам Б. свои комиссионные. Толстая пачка пятисотфранковых купюр переходит из ее украшенных кольцами пальцев в жадные руки агента в буквальном смысле под столом, и только после того, как поставлена последняя подпись под договором. Меня очень веселит то, что наш славный мэтр во время этой не вполне законной трансакции достает из кармана белоснежный носовой платок размером с небольшую простыню и долго сморкается, занавесившись буквально до макушки. Таким образом все приличия соблюдены.

Только после полудня мы выходим из нотариальной конторы и прощаемся с мадам Б., которую увидим еще один только раз, когда с такими же церемониями будем покупать последние пять акров земли. Дождь стал, кажется, еще сильнее. Мадам Б. ныряет в свой лимузин с шофером, и мы вдвоем остаемся на крыльце. Раньше мы собирались устроить на вилле праздничный ланч и поднять тост за наш новый статус землевладельцев, но сейчас на это уже нет времени. Мы переглядываемся и улыбаемся.

— В аэропорт? — спрашивает Мишель, и я киваю.

Дорога до Ниццы просто ужасна. На черепашьей скорости машины форсируют грязевые потоки, в которые превратились дороги. Все едут с включенными фарами. Но времени до отлета самолета еще хватает, и я стараюсь не волноваться. Мы едем молча: Мишель — потому что сосредоточен на дороге, а я — потому что мне ужасно жаль расставаться с «Аппассионатой». Я знаю, что смогу вернуться сюда только в конце июня, а мне так много хотелось бы сделать.

В аэропорту, пока Мишель возвращает взятую напрокат машину, я бегу к стойке регистрации и обнаруживаю, что там подозрительно пусто: ни пассажиров, ни служащих компании. Я испуганно смотрю на часы. До вылета остается тридцать пять минут, и регистрация еще не могла закончиться. Я растерянно озираюсь и вижу справочную «Британских авиалиний»; около нее выстроилась длинная очередь из сердитых пассажиров. У них я выясняю, что из-за погоды наш рейс отменен. От этой новости мне на минуту становится дурно, а придя в себя, я спешу заказать место на следующий рейс. На этот раз я беру «бизнес-класс», чтобы иметь преимущества, если возникнут новые проблемы. Меня находит Мишель, и я объясняю ему, что случилось. Его самолет на Париж вылетает через час с другого терминала, и он спешит поменять билет на более поздний рейс.

— Ну что ж, зато у нас появилось время отпраздновать, — говорит он и ведет меня в ближайшее кафе: я боюсь надолго терять из виду стойку регистрации. Конечно, и второй рейс доставит меня в Лондон задолго до поднятия занавеса, но все-таки мне было бы спокойнее, окажись я сейчас в воздухе.

После ланча мы расстаемся с Мишелем: он спешит в свой терминал внутреннего сообщения, а я — на паспортный контроль. Теперь мы увидимся только через три недели, и на сердце у меня тяжело, несмотря на радостные события сегодняшнего утра. Я буквально разрываюсь между двумя мирами и двумя странами: мой дом и моя любовь теперь во Франции, а работа по-прежнему в Англии. Занятая этими грустными мыслями, я не слушаю разносящуюся по залу информацию, и только когда ее повторяют по-английски, до меня доходит: из-за погодных условий рейс «Британских авиалиний» откладывается!

— Нет! — кричу я и бегу к выходу на посадку, где хорошенькая француженка уже отключает микрофон.

— На сколько отложен рейс?

— Мы не знаем, — пожимает плечами она, и мы обе оглядываемся на стену дождя за окном.

Что мне делать? Звонить в театр? Нанимать частный самолет? Но если уж не летают огромные «боинги», что может сделать маленький частный аэропланчик? Я все-таки спрашиваю, и мои опасения подтверждаются: вылеты запрещены для всех видов воздушных судов. Я возвращаюсь в зал ожидания. Мне остается только сидеть и считать минуты.

Рейс задержан больше чем на час. Все это время я непрерывно произвожу в уме подсчеты: во сколько мы приземлимся? Как много времени отнимет паспортный контроль? Багажа у меня, слава богу, нет. Смогу ли я сразу же найти такси? Может, стоит заказать его прямо отсюда? Но я же не знаю, когда мы вылетим. Через какое-то время становится ясно, что попасть в театр вовремя я смогу только чудом. Стоит ли позвонить нашему администратору? Но что она может сделать? У меня ведь нет замены. Теперь меня уволят. За всю свою почти двадцатилетнюю карьеру я ни разу не пропускала спектакля даже из-за болезни. Как могла я повести себя настолько безответственно? Мои размышления прерывает объявление: начинается посадка.

Стюардессе, провожающей меня на место, я объясняю, что опаздываю на спектакль и прошу дать мне возможность выйти из самолета, как только он приземлится.

— Это ваша проблема, — грубо отвечает она. — Вам следовало взять билет на предыдущий рейс.

Я чувствую себя совершенно разбитой, но уснуть мне никак не удается. Моя соседка, полная американка из Техаса, несколько раз пытается завести со мной разговор, но у меня нет никакого настроения общаться, и я закрываю глаза. Но скоро чувствую на своем плече ее пухлую руку.

— Дорогуша, я хочу вам кое-что сказать.

— Что? — раздраженно спрашиваю я, открывая глаза.

— Вы из-за чего-то страшно волнуетесь, я это точно знаю.

— Знаете? — переспрашиваю я, не понимая.

— Да, я умею чувствовать такие вещи и могу вам сказать, что вы переживаете напрасно. У вас все получится.

— Получится? — снова переспрашиваю я, на этот раз с надеждой, хотя и понимаю, что хватаюсь за самую призрачную соломинку. — Нет, ничего у меня не получится. Ни одно такси не сможет в час пик доставить меня через весь Лондон к театру за полчаса.

— Боже мой, так вы актриса?! А какой-нибудь ваш фильм показывали по телевизору у нас в Штатах?

Я уже жалею, что заговорила об этом, но она так искренне доброжелательна, и мне не хочется показаться грубой. Я называю «Все существа, большие и маленькие» — свою обычную визитную карточку.

Американка в восторге:

— Как же мне повезло! Дорогуша, вы просто изумительны в этом фильме! И вы обязательно успеете в театр, даже не сомневайтесь!

Я улыбаюсь, благодарю ее за оптимизм и снова закрываю глаза. Что бы она ни говорила, я знаю, что никак не могу успеть, а значит, как только мы приземлимся, мне придется позвонить администратору. У нее останется два выхода: задерживать начало или вовсе отменять спектакль. В любом случае с моей карьерой все кончено. Тем временем мы пристегиваем ремни, и самолет заходит на посадку. Едва его колеса касаются дорожки, стюардесса делает все обычные объявления, а в конце прибавляет:

— Скажите, пожалуйста, кто здесь мисс Дринкуотер?

Я поднимаю руку, и она подходит ко мне.

— Мы высадим вас первую, будьте добры, приготовьтесь.

Я благодарно киваю, хотя понимаю, что это уже ничего не изменит.

Моя соседка треплет меня по руке, желает удачи и еще раз напоминает, что у меня все получится. Мне делается стыдно, когда со счастливой улыбкой она заявляет, что в жизни я еще очаровательнее, чем в кино.

Я спускаюсь по трапу и сразу же вижу представителя «Британских авиалиний», который держит в руках табличку с моим именем.

— Мисс Дринкуотер? — Я киваю. — Следуйте за мной.

Он решительно идет по полю, а я послушно семеню за ним, хотя ничего не понимаю.

Сейчас мы на машине переедем на другую сторону поля, — объясняет он. — Это займет не больше двух минут. Ваш пилот уже готов и ждет вас. — Он улыбается с профессиональной уверенностью.

Мой пилот? Да что же это творится?

Машина везет нас в ту часть Хитроу, где мне еще никогда не доводилось бывать, и останавливается рядом с большим вертолетом. Сопровождающий меня служащий распахивает дверь, а потом жмет мне руку:

— Счастлив был познакомиться. Удачного полета.

Пилот машет рукой и подсаживает меня в вертолет. В кабине хватило бы места и на десятерых.

— Простите, что такой большой, — извиняется летчик. — Ничего поменьше под рукой не оказалось.

Я только трясу головой, потому что от всего происходящего начисто лишилась дара речи. Может, это какая-то ошибка? Но спросить я не решаюсь.

— Мы пролетим над Лондоном и через десять минут приземлимся в аэропорту Бигинг-хилл. Там вас встретит такси и довезет до театра.

Вот оно — то самое чудо! Понять его невозможно. Неужели та довольно неприятная стюардесса оттаяла и связалась с береговыми службами? Но они уж точно не стали бы так стараться ради меня и нашего спектакля. Или моя соседка из Техаса все же оказалась настоящей волшебницей?

Наконец я все-таки спрашиваю:

— Это все организовали «Британские авиалинии»?

— Нет, ваш муж.

— Мой муж?

Но я ведь не замужем. Может, все-таки ошибка? Однако на табличке было написано мое имя. Такси действительно ждет меня прямо на посадочной площадке. Оно старое и довольно ржавое, но моя благодарность все равно беспредельна. Водитель, похоже, знает, что я опаздываю, и мчится, лавируя в плотном потоке транспорта, как это умеют делать только французские водители. Через четверть часа он лихо тормозит у служебного входа в театр. До начала спектакля еще двадцать пять минут. У меня насквозь промокла спина и трясутся ноги, но все-таки я успела! По коридору я спешу к своей гримерке и по дороге встречаю нашего администратора. У нее серое от волнения лицо. По правилам все участники спектакля должны являться в театр «за половину», как это называется на театральном жаргоне. На самом деле эта «половина» означает не полчаса, как можно было бы ожидать, а тридцать пять минут. Выходит, я опоздала всего на десять минут.

— Извините, — бормочу я.

— Слава богу, вы здесь! — шепчет она, заходит за мной в гримерку и закрывает дверь. — Никто ничего не знает. Господи, я чуть с ума не сошла!

Я трепещу, как лист, и молча киваю.

— С вами все в порядке?

— Да, — удается выдавить мне.

— Чего-нибудь хотите?

— Успокоительного.

Я знаю, что на случай всяких катаклизмов она держит в аптечке цветочную настойку Баха.

— Уже несу. — Она спешит к выходу, но у самой двери оборачивается. — Он сегодня в отвратительном настроении.

— Тогда лучше двойной бренди.

Я никогда не пью перед спектаклем, но сегодня без дозы транквилизатора мне просто не дойти до сцены.

После спектакля, который, как ни странно, прошел с большим успехом, я наливаю себе большой бокал вина и из гримерки звоню Мишелю в Париж.

— Как ты это сделал?

Он смеется и рассказывает. Оказывается, дожидаясь посадки, Мишель случайно выглянул в окно и увидел на залитом водой поле самолет компании «Британские авиалинии». Он навел справки и выяснил, что рейс до Хитроу задерживается. У него не было возможности связаться со мной, но он прекрасно понимал, что с каждой уходящей минутой тают мои шансы успеть к началу спектакля. Продюсеры привыкли решать и не такие проблемы, поэтому Мишель быстро сдал свой билет, купил несколько телефонных карточек и начал методично обзванивать все вертолетные компании, базирующиеся в Хитроу. Та, чьими услугами он решил воспользоваться, заказала и такси, доставившее меня в театр.

Когда придут счета, выяснится, что эта операция съела все деньги, которые я успела заработать до премьеры в Лондоне и которые могли бы пойти на новые ворота или живую изгородь из лавра. Но мне их нисколько не жалко: ведь они спасли наш спектакль и мою профессиональную репутацию.

Ночью я лежу без сна и вспоминаю все приключения, приятные и не очень, этого долгого дня. За суетой и волнениями я почти забыла, что сегодня утром мы стали владельцами виллы на Французской Ривьере с видом на Средиземное море.

Одна эта мысль наполняет меня счастьем и небывалой гордостью. Потом я думаю о том, кто сегодня совершил для меня такой невероятный поступок, о своем нежном и сильном возлюбленном, которого мне сейчас так не хватает. Веки становятся все тяжелее, тело согревается, и я засыпаю с мыслью, что наконец-то нашла дом своей мечты и, что еще важнее, того единственного мужчину, с которым мне хотелось бы в нем жить. Жаль только, что я еще не скоро окажусь там вместе с ним. Больше тайных побегов во Францию не предвидится!